Давид

                Веронике Чернявской
                Расплавленный воск догоревшей свечи и сам по себе прекрасен,
                но проступает в нем и та красота, что тихо мерцала и разгоняла мрак.
                Амирэджиби
 
К реке, наполненной до краев, Давид подошел по молодой траве. Берега в тонкой поросли, куда ни стань хлюпает, пузырится вода. Кое-где  под кустами снег. Жаль, еще не подсохло, нельзя упасть на землю, пахнущую солнцем, и, глядя в небо, стать неожиданно близко к нему. Грудь в грудь. Глаза в глаза. Смотреть, пока не выступят слезы, и тогда прижаться щекой к земле, почувствовать, как под кожей распрямляются примятые травинки. Давид стоял на берегу, всматриваясь в  горизонт, и все никак не мог уловить той линии, которая отсекает человеческое зрение на пути к заветной цели, словно ее и не было никогда. По-весеннему нежно-синий небосвод соприкасался с водой, течение неслось, и Давиду казалась, что берег под ногами тоже плывет.Оделся легко, а порывистый ветер,  хоть и нес запах весны, был холодным.  Уходить не хотелось, но тревога за тающее свечой здоровье, вынуждала поскорей возвращаться домой. Уж только этими тонкими, хрупкими свечами, которые горели  под тусклым золотом образов, жив еще, — думалось ему. Знал он и то, что в воскресной прохладе каменных соборов родного края и сейчас молятся за него. Болел Давид всю свою недолгую жизнь, за исключением раннего детства, но видимо уже в ту пору был отмечен недугом. Еще на заре юности приняв на плечи груз своей болезни, Давид  шел с ней все эти годы. Самые роковые годы своей жизни. Хлебнувший смелости и отваги с той чащи, с которой смертному не дано пить, он принес свет туда, где тьма, казалось, будет вечно.  Сам оледеневший, с впалой грудью, из кудрявого мальчишки, минуя пору молодости, превратился в старика. Солнце  теплыми лучами накрывало землю. Оно сияло как раз над городом, над базарной площадью, где возвышался храм. Именно этой весной, когда Давиду исполнилось тридцать лет, с него, как и с освобожденной  земли, сошла тень. Ушел кашель,  в тело вернулась сила. То, чего Давид никогда не знал, то, на что никогда не надеялся, вошло в его жизнь. Пропала бледность, засияли красивые, благородные, гармоничные от природы черты лица. Приехав сюда умирать, он, задыхаясь январскими ночами, когда заносило все и вся снегом, просыпаясь и кашляя в мокрую подушку, чтобы не разбудить домашних,вспоминал пережитое и еще надеялся, пусть и не на возвращение, на весточку с родной земли.  Когда кашель стихал, он ходил по комнате, слушал завывание северных ветров. Здесь же на широком письменном столе за маленьким образом  Спасителя лежали несколько открыток, на которых было вытеснено "Сакартвело". Надо же! Еще рукой Сергея сделано несколько надписей. Давид внимательно рассматривал каждую букву, провел по ним пальцами, словно пытаясь воскресить в памяти как можно больше из того времени. Как же так вышло, что Сергей ушел первым? Ведь в нем было неиссякаемое рвение к жизни! И семья его не оставляла. Все пытались вытащить, откупить от  тюрьмы, бесчисленных допросов. Столько денег и нервов ушло. Не помогло. Сергея на площади убили, еще в  Тбилиси. Мтквари той весной разливалась и буйствовала.  Кто знает, может и в этой реке текут ее воды.  Почему-то  зимой Давид все чаще вспоминал Сергея. Он уже не рассчитывал погулять под весенним солнцем. Болезнь сводила его в могилу. Пусть. Давид был счастлив. Счастлив, что Сергей умер не напрасно. Ночи, когда его мучила тоска, сменялись яркими свежими днями. По хрустящему снегу к нему спешили добрые вести и добрые друзья. А те, которые ждали его Там, Дома, раненные, с искалеченными судьбами, но тут же исцеленные воссиявшей свободой? Те, которые воспевают его. И те, которые лежат под могильными плитами? О них болит его сердце, только ими горит душа.
Был морозный день, Давид пошел встречать Софико – сестру Сергея, которую не видел семь лет. Не видел с похорон. Тогда она была ребенком, и он все не мог представить ее взрослой. И вот она вся осыпанная серебристым снегом, бросилась ему на шею. Давид не успел даже разглядеть ее лица. Он почувствовал приятный сладковатый аромат, запах каких-то весенних цветов. Когда же наконец Софико выпустила его из объятий, он увидел девушку, закутанную в пуховый платок с глазами и судя по всему характером брата. Несколько километров они прошли пешком. Девушка всю дорогу смеялась и рассказывала Давиду о своей жизни, о планах. Душа согревалась, когда он видел в ней столько всего от Сергея. Жизнерадостность, улыбку, сбивчивость рассуждений  и невнимательность, но и ту же остроту ума, ту же бескомпромиссность. Они грели ладони, растирая их снегом. Давид сдерживал кашель, вытирал губы снегом. Комочки тут же окрашивались ярко-алым. Не спали долго, а где-то под утро Давид проснулся от кашля и снова почувствовал соленый вкус во рту. Потом словно провалился куда-то. Все же дожил до утра, а это добавляло вероятности протянуть еще день. Измученный, он с трудом открыл глаза,  жалел, что все не кончилось этой ночью. Слабая надежда успеть вернуться домой оставила его. А телу все равно, где его положат.  И все-таки красота космоса была в ее глазах. Софико оставалась рядом весь день. Он заметил в ней еще одну новую черту – боль. Боль утраты. Наверное, ее сердце  еще болело за Сергея, теперь ей приходилось вновь видеть  смерть.
— Ты поправишься, и поедем к нам. У нас сад. Ты совсем заболел, —  перед ней был единственный близкий человек. 
Случилось чудо. Давиду действительно стало лучше. Болезнь отступила  и обещала длительное затишье. Так он пережил зиму.
 Еще раз взглянув  на горящий купол храма, Давид повернул домой. Когда он проходил под изумрудными ивами, маленькая старушка в белом кружевном платке шепнула: там за тебя молятся, Давид. И ему показалось, что сама смерть облачилась в праздничное, и даже она радуется свободе далекого края.