разговор с отцом

В метели, как в спирали ДНК.
И мифов древнегреческих тонка
усмешка. И картина – как плакат.
И стрелки встали.
То «время усмирило свой разбег».
Я никогда не плакал по тебе.
Так конуру не жалует кобель,
хоть цепь – из стали.

В пустой кабине молча посидим.
Пусть сердце громко мечется в груди.
Мне всё равно, что я сейчас один,
а ты – не встанешь.
Моя эпоха – твой металлолом,
и в гараже – петля, как западло,
и ветровое вдребезги стекло,
и снега танец.

Дрожанья рук стаканом не унять.
Ты смотришь, усмехаясь на меня,
и на сиденья плещется коньяк,
но слёз не надо.
Ты знаешь, как противно быть рабом,
и как забыть, что значит «быть собой»,
с утра отъехав от мирских забот.
Шпагат – в награду.

Слова клубятся дымкою во рту.
Не дрейфь, я набираю высоту,
осуществляя давнюю мечту –
сказать стихами, -
о том, что в моей жизни всё путём
(см. плакат): подъём, обрыв, подъём,
и есть чего оставить на потом.
Пока ж – бухаю.

Поля молчат. В бумажной белизне
притихла эта ночь. Не видно мне
при свете фар, как убивает снег
родную землю.
Ты по-английски (древний грек!) ушёл.
Метель кружит над старым гаражом.
Я – между «ничего» и «хорошо»
кружу. Борзею.

Ты понимаешь. Скалишься. Ну что ж.
Сегодня можно. Хоть «слова – ****ёж»,
мы никогда с тобою – снова дрожь –
не говорили.
Я не в обиде. Ты, пожалуй, прав.
Ты лучше Лая дар свой подобрал:
чтоб Иокасту было не украсть,
не резал крылья.

Признаться, мудро. Ты – двенадцать лет
лишь осторожный морок на стекле
(я знаю, ты позволишь обнаглеть),
но скоро сгинешь.
Я из кабины выйду, закурю
и с коньяком, навстречу декабрю
я по спирали тропочку пробью
к твоей могиле.