На уровне травы

НА УРОВНЕ ТРАВЫ



книга стихов







1.
Собираю щавель и крапиву
и варю обыденнейший суп…
Боже, как же нужно мало,
как же мало нужно, Боже,
для того, чтоб быть поэтом.

2.
Режу бедную берёзу —
буду веники вязать,
чтоб зимой во дни морозны
в баньке душу ублажать.

Отрывать от тела душу,
я считаю, это чушь:
опосля парилки душной
подыхать не страшно уж
3.
Через восемьдесят лет
опосля его кончины
отпевают в Петербурге
мощи нашего царя,
что убит большевиками,
и не токмо он один…
4.
Нам, русским, чем хуже — тем лучше
и по фигу Захер-Мазох:
нам дорог наш воздух колючий,
растерзанной родины вздох…
 
5.
Мне нынче 40: ничего
я не скопил для быта,
нет за душою у меня
ни дома, ни корыта, —
со мной одна лишь только речь
и кубок Иппокрены:
счастливец праздный, пренебречь
я пользою презренной
сподобился…

6.
        Валерию Хлебникову

Художник должен быть голодным
и бескорыстным, яко дуб,
растущий на отшибе вольном
промежду небом и землёй,
на ветках коего измученные птицы
имели бы возможность иногда
передохнуть.

7.
Грызу ядрёную рябину —
бодрит она мой сирый дух,
мозги прокуренные тешит
и сердца хладного недуг…

8.
Двадцать второго тоже
июля, как и я,
родился император
Романов Михаил:
а был бы он простецкий
какой-нибудь мужик,
о нём бы никто и не вспомнил…

9.
Нынче мой день рожденья наградою свыше отмечен:
я с работы пешком телепался уныло домой,
только птичка одна дожидалась меня недалече,
а потом отбомбилась она над моей головой…
 
10.
Помимо Провидения,
и Бог, конечно, есть,
но суть Его радения
нам не дано прочесть.

Молить и проповедовать,
конечно, мы вольны,
но Богу легче следовать
без лишней болтовни
о Нём…


11.
Мой Монморанси (кот, 4 года)
в который раз за ласточкой нырнул
аж с пятого этажа, где мы с ним живём,
но в этот раз не столь нырнул удачно,
поранил мордуленцию свою,
порвал губу, стесал участок кожи
до основанья, а затем
поранил дёсны, зубы и
аж двое суток уж не может ничего
ни есть, ни пить…
Ветеринаров нет поблизости у нас…
Боюсь, абсцесс начаться может.
Но, говорят, коты живучи и т. д.




12.
Держание дрожанья
отверженной струны:
кропанье содержанья
у вечности в тени…

Окрутит и заманит
велеречивый гид…
Звенит струна в тумане…
Вот так и ты, пиит…
 
13.
А в своём беспримерном полёте
с пятого этажа
мой Монморанси (кот, 4 года),
прежде чем рухнуть мордой на асфальт,
всё-таки успел поймать
стремительную, очень стремительную
ласточку,
что собралась было поохотиться
на червячков и каких-нибудь насекомых,
если бы мой Монморанси (кот, 4 года)
не прервал её
полёт,
замечательный
полным отсутствием задней мысли.

14.
Скользкую рыбу руками поймать —
это ведь, братцы, не шутка;
тушей артиста секунду подмять —
весело это и жутко…

Словом, як сливою, плодоносить —
то же, что, верьте-не верьте,
дверь нешутейную приотворить
в царство свободы и смерти…

15.
Кто-то нас в жизни любил,
кто-то не любил,
кого-то мы любили,
кого-то не любили;
а потом кто-то нас забыл —
тот, кто любил, и тот, кто не любил,
а потом и мы кого-то забыли —
того, кого любили, и того, кого не любили;
а кто-то нас не забыл
и потом,
а кого-то и мы не забыли
и потом, и дальше,
откуда веет полой тишиной,
зиянием свободы неподвижной,
неживой…
 
16.
Гигантский шмель ко мне влетел
из мира летних грёз,
хотя, если честно, не ко мне влетел,
а к лампе яркой, лампе той,
что надо мной
горит и освещает мой удел.


17.
Чтобы Петру навсегда полюбить
Христа,
надобно было Петру изменить
Христу:
до поры до времени можем ещё мы
себя изменять,
а потом — каменеем навеки.


18.
Россия-мать, скажу итожа:
руками, ногами, потрохами, душой и головой
я тоже, тоже, тоже,
я тоже, тоже твой —
орган языковой
с языческою рожей…





19.
В заброшенном саду
деревья одичали:
яблони обзавелись несуразным множеством
лишних, ненужных веток и веточек
и не рождают уже, как прежде,
крупных и сладких плодов,
но зато производят теперь немыслимо
огромное количество
кислых и крохотных яблочек,
знаменующих собой
наступающее вырождение,
чахлость и сухость конца.
 
20.
Я — это то, что меня обстоит,
обстоятельно держит в ладонях своих,
отлакированных кропотливой
слепой действительностью,
смотрится мною в себя,
глядит-не наглядится,
берёт за грудки
и глядится, глядится, глядится…

21.
Незнамо чья беременная кошка
в избушку нашу нынче забрела,
просила дать покушать ей немножко,
покушала немножко и ушла.

22.
В мире немереном травы и сны,
как полагается травам и снам,
прут в поднебесие — в силу весны
и умирают — припав к небесам.

23.
А я, увы, неисправим,
неистребим, ребята, —
живу на уровне травы
отшельником горбатым.

24.
Признаться честно, мне уже
на многое плевать,
хоть стыдновато всё ещё
об этом говорить.

25.
Так вот что такое свобода! —
сиденье в медвежьем углу,
ухмылка небесного свода,
что гнёт твою волю в дугу;

когда твоих воплей снаружи
не слышно, ори-не ори,
когда никому ты не нужен
с огнём Прометея внутри.

26.
Обрывая крапиву
для плебейского супа,
я клопа заприметил,
о котором сегодня
вспомнил вдруг почему-то —
через несколько дней:
клопик зелёненький,
крохотный клопик,
милый обжора, малыш,
чем ты занят сейчас,
ползаешь в травах дремучих,
а может быть, спишь?..

27.
Себе противореча,
срываясь и ропща,
фанерой пролетаю
с наитьем сообща —
куда везёт кривая,
которая прямей,
глупее, но роднее
земных поводырей.

28.
Неспешнее, проще и чутче,
плавне, точнее, прошу,
в себе укрощайте — прищучьте
слепого светила пращу.

29.
В конце концов, и Бог —
поэзия… В конце
концов не сыщет тот,
кто не пришёл к началу.

30.
Из фанеры многослойной
состругавши бумеранг,
я метнул его на небо,
словно я абориген…

Долго ждал, когда вернётся
мой неловкий бумеранг:
и поныне жду-пожду…


31.
Между землёй и небом
нет ничего, что мне бы
далось бы с кондачка…
Целую ТЧК

32.
… Но трав дремучих ужас нам совсем не страшен.
Нам в травах даже Бог значительно слышней.
А ханжество цезур, приличий, пошлых рифм и красок
в стране дремучих трав, поверьте, ни к чему,
ведь оценить их некому,
а муравей не будет цокать язычком,
и жук навозный ахать не приучен.

33.
Когда сверзаешься с котурнов
и мордой падаешь в подзол,
крепись, ведь Пан колоратурный —
всего-лишь-навсего козёл.

34.
В безымянных пространствах
оставленности в покое,
отставленности в сторону
я в травах прохладных,
я весь до полушки
теперь уж по гроб,
по самую шляпку-макушку
утоп.

35.
Цветы и травы — безымянны, право,
как всё, что в этом мире есть,
как то светило, что восходит справа
и светит справно здесь и днесь.

36.
Он, будто сокол, надо мной кружился
и окликал пронзительно меня,
а я, как Пётр, стыдливо петушился
и отрекался торопливо — я-не я…




37.
Не поп, не работник — балда балдой,
эту жизнь погляжу и сгину:
тряхну раскудрявой своей бородой
и стану — скудельною глиной.

38.
И батюшка Батюшков баял о том же,
и Вяземский петельки те же вязал,
и державный Державин уютную ложу
российских пиитов достойно держал
(до самой коды лажи бежа,
и лопух Лопухин — туда же)…

39.
Что взять с неё, казалось бы, такой, —
порхает — невесома, безобидна…
О, бабочка, тебе такой покой,
такой покой потворствует, что стыдно,
ах, стыдно нам роптать, ей-Богу,
что мы дряхлеем понемногу,
что на нас поставят ГОСТ
и отправят на погост.

40.
Цикаду тоже не печатают,
она однако не печалится:
ни в чём не кается, ей не икается,
сидит себе и распевается
в родной глуши.

41.
С меркой человечьей не везде пролезешь,
значит мерка эта не всегда права,
значит этот мир широк и бесполезен,
для него мы то же, что для нас трава.

42.
Мрут, плодятся вокруг воробьи, человеки…
Если ты не рождён, не подохнешь вовек,
если ты воробей, не узнаешь вовеки,
что же это за штука сия — человек…




43.
Все поэты на свете на разные голоса,
но один распевают канон,
продиктованный волей Творца,
у Которого нету лица.

44.
Смиренье — уменье
свой крест уважать,
блажное смятение
на кол сажать,
за всё, что придётся,
судьбу не корить,
а небо и солнышко
благодарить.

45.
Зачахла бедная ветла,
облезла вся, уже не пряча,
драматургично раскоряча
судьбу, иссохшую дотла.

46.
            …Кого тут удивишь
            И наготой и нищетою.
       Ольга Ермолаева
Ничего, как-нибудь перебьёмся, —
говорю я собрату коту, —
может, спонсор какой подвернётся,
чтобы нашу прикрыть наготу.

Может, наше безденежье — это
только напоминанье о том,
что-де песенка наша не спета,
если только сегодняшним днём
будем жить…

47.
Окончательных договорённостей,
безапелляционных утверждений
не надо, не надо, прошу:
мы только, мы только в пути,
всегда и везде, ещё и уже,
как этот вот родной домашний таракан,
бегущий по стене моей каморки:
уж будьте покойны,
он крошку хлебную отыщет без труда
и, верно, будет счастлив, отыскав…
А потом он снова побежит,
побежит, покуда не найдёт
то, что сердце бедное подскажет,
что судьба подбросит
и Господь укажет…


48.
На кусочек хлеба,
на щепотку чая,
на лоскутик неба
я ль не наскребу?
Как-нибудь, дружочек,
мы не заскучаем,
сядем в уголочек,
песенку споём.


49.
Господь безлик — но величав,
суров — но справедлив,
у человека на плечах
Он едет, молчалив,
в страну, где будет нам сполна
заплачено за всё,
что натворили мы, что на
своих плечах снесём.


50.
… и я навсегда позабыл
названия трав и цветов,
я сам напросился в распыл:
и к смерти готов.


51.
От Тамани до Тюмени
пел и претерпел,
дом построить боле-мене
так и не успел.

Но зато у тьмы и боли
в пасынках не жил…
И про это мене-боле
песенку сложил.

52. НА СМЕРТЬ А. ШНИТКЕ
Отрывали Шнитке нонче с потрохами,
оглашали Шнитке крестною рукой,
отдавали Шнитке дань под образами,
отпускали Шнитке, чтобы взял Господь.

Отпевали Шнитке в православном храме,
отверзали Шнитке русскою тоской,
обмывали Шнитке сладкими слезами —
мы, его сухой отрезанный ломоть.

53.
Я уже по опыту,
по опыту готов
к забытью и пропаду
на фоне облаков.

54.
Мой лопушиный род,
мой петушиный дар
костей не соберёт,
но соберёт нектар
от праведных трудов,
неправедных судов,
невидимых миров,
соцветий и садов.

55.
Зачем нужна свобода? —
для облегченья уз
искусством перевода
минуса на плюс.


56.
Потихоньку-помаленьку
расплетаю день за днём
повиликины петельки,
свой отыскивая дом.

Разгребая барахолку
мира, может быть, найду
помаленьку-потихоньку
сокровенную дуду.

57.
В шелках надежды я тону, как утопают в травах
цикады и кузнечики, жучки и муравьи:
но ведь они-то ни на что надеяться не вправе —
бегучие, ползучие, летучие мои.



58.
                И дороже надежды — роса на заре…
                У. Б. Йейтс (пер. Г. Кружкова)
На Бога надейся, а сам не плошай
и линию личную гни,
не бойся порой забежать за Можай
и заглянуть за огни.

Чего-нибудь сможешь создать и узреть,
а что не сумеешь — нехай:
дороже надежды — роса на заре,
надёжнее башни — труха.



59.
Поэта поправит могила,
возвысит осанку и стиль,
величия станет мерилом
покойника личный утиль.

Могила венчает поэта,
разглаживая чело,
мифические приметы
вываживая из ничего.



60.
Воспеть воспетое — не грех,
а невоспетое — вдвойне.
Врага растрескать под орех —
успех, но не вполне.

Быть может истина в вине,
когда она в вине,
но в пустоте и тишине
она видней вдвойне.


61.
Каких мы только ни теряли
мужей и дам —
такие люди умирали!
Куда уж нам?!

Издох Иисус, издох Шекспир и
Толстой, и Блок,
и Иванов, Петров, Шапиро
издохли в срок…

Дружок, не уповай на Бога,
ты есть, покуда есть:
ищи награду и подмогу
теперь и здесь.


62.
Господь — анархист музыкальный,
художник от Бога, чихать
хотел он на кодекс моральный,
земных мудрецов благодать.


63.
Птица — они и есть птица,
трава — она и есть трава,
на которой пасётся знакомая мне кобылица,
что недавно жеребёночка родила.


64.
Ты погрузился по уши в траву,
Лодейников, товарищ сокровенный, —
поэтому ты вылетел в трубу,
что съединяет бренное с нетленным.


65.
Средь разных трав такой один,
хотя иных ничем не краше, —
лопух — покоя господин:
храня разлапистый укром,
для многочисленных букашек
он — царь и бог, отец и дом.


66.
Петра Андреича родного
люблю собрание стихов
(оно 58-го года,
ему уж 40 аж годков)…

Родное древо этих виршей
шумит зелёною листвой —
в них без затей вольготно дышит
простое наше естество.




67.
                Какой же в земле догорает посев —
                И дивный и невероятный…
                Ольга Ермолаева
Я — конец поколений крестьянских,
замытаренных рыжей землёй,
не дождавшихся песен и танцев,
безымянною ставших золой.

Я — случайный ошмёток землицы,
угоревшей в победном чаду
шебутной говорливой столицы…
Впрочем, я не один — наряду…




68.
Простые, небогатые трудяги,
они ведь небогаты и просты
всегда —
доселе, днесь и впредь
останутся такими,
а посему им по большому счёту
всё до фени,
что не касается впрямую их
простого, небогатого житья,
лишённого жутья
свобод пустых…






69.
Рабьему — рыбье,
тираньему — пиранье,
миряньему — геранье,
горнему — гарное,
тварному — товарное,
промысленному — претворенье,
Винни-Пуху и Карлсону — варенье,
полному — паденье,
полому — паренье.


70.
Свобода приходит пустая,
как полая, гулкая бочка,
железная, ржавая бочка,
что враз накрывает адепта,
як шалую глупую муху
врасплох настигает стакан
перевёрнутый — ап!..



71.
Правильный, ровный и чинный газон
грезит: пройдёт по нему фармазон,
некий Мамай — и, устроив гульбу,
разнообразит скупую судьбу;
внёс бы какой-нибудь переполох
непредсказуемый чертополох,
и развлекла бы немного субретка —
какая-нибудь сурепка.



72.
За собирателями ягод
люблю я следом собирать…

Когда они толпой широкой
умчатся весело вперёд,
я следопытом-хитрованом
найду лишь те плоды в итоге,
что улыбнутся только мне.



73.
Тютчев, Державин и Фет! —
вы мне опора и свет,
вечно живая опара
вольного русского дара
(который чем земнее и домашней,
тем небесней и всемирней).


74.
Всю раздрызганность нашей эпохи
за одно мы, пожалуй, простим, —
что дарили нам русские боги
задушевность родных палестин.


75.
Чего уж мне наивности бояться —
она в крови ребёнка и Христа:
душа ещё жива, покуда, братцы,
её хранит святая простота.


76.
Чем черёмуха белее,
лиловее Иван-чай,
тем и горе веселее
и вольготнее печаль.

Где земля моя покато
устремляется в поля,
там и счастье диковато
и погибель весела.


77.
Чем смиренней подорожник
и духмянее полынь,
тем сильнее и дороже
плен холмов и лень долин.

Чем коварнее крапива
и задиристей репей,
тем роднее некрикливый
голос родины моей.


78.
Каверзный цикорий,
скромный клеверок —
это мне лекторий,
это мне урок.

За меня, собрата,
все они гурьбой —
одуванчик, мята,
кашка, зверобой.



79.
Эти жёлтенькие пижмы —
как диковинные Фиджи,
острова, что лишь бы, лишь бы,
лишь бы плыли в океане,
в Тихом, Тихом Океане
до скончания времён.



80.
Одуванчики, одуванчики —
полевые пушистые зайчики…
Вы куда меня, милые, кличете,
расточая, линяючи, личики?

Не туда ли, где, словно кузнечики,
беспечально живут человечики,
не туда ли, туда — за околицу,
где крапивою заросли колятся?..



81.
Без конца восторгая и муча,
жизнь готовит железный крюк…
Я — наивный, циничный, дремучий
и затерянный в дебрях жук.

В лабиринтах ползучих империй
заблуждался и землю рыл…
А под панцирем прячу потери
и огрызки железных крыл.


82.
            Я лопухи любила и крапиву…
                Анна Ахматова
Анна Андревна любила крапиву
и, уж конечно, лопух,
иву плакучую, Музы рапиру,
свой поэтический слух,
вольготный пушкинский дух,
своих самовитых подруг,
и преданных мальчиков-слуг,
и дикие луговые цветочки…



83.
Позавчера у истока махонькой речки Вобли
(что впадает в Оку и прежде была
почти грандиозной рекою,
а ныне готова уже пересохнуть)
встретил я птицу великую — цаплю —
и подошед, говорил с ней о Боге,
Что щедр на даренье диковинных встреч,
достойных великих восторгов,
заставляющих время, суровое время — не течь,
застыть студенистою массой, прервать
свой обыденный, суетный бег — наш бег,
нам не дающий знаков величайших волшебный свет —
узреть…
А после, когда почти вернулся я домой,
когда почти забыл уже о встрече с редкой
царственною птицей, что послана мне небом неспроста,
оса, настырная и цепкая оса — ужалила меня
в мой левый палец безымянный,
чтоб этот день уже я не забыл до самых до седин,
до самой смерти не забыл. Аминь.



84.
Проживаю, как придётся,
аки дикий жук,
и пою я, как поётся, —
как поёт ашуг.

Я леплю косноязычно
из подножных глин,
как какой-нибудь античный
и блажной акын.

85.
Давно я не кушивал рыбы,
полгода, а может, год…
Планеты и звёзды по кругу
свой совершают ход.

Давно я не кушал котлеты,
лет восемь, а может, пять…
Лучше всего умирать летом —
легче могилу копать.



86.
Прусаки меня завоевали,
будто я какой-нибудь француз…
Я теперь освобожусь едва ли
от родимых запустенья уз.

Оттого, что как бы подзаборный
я бродяга, пьяница и плут,
я воздвиг себе нерукотворный,
не потребный обществу приют.

В нём живут жуки и тараканы,
мухи, пауки и дерева,
звери, птицы, люди-великаны,
карлики, диковинные страны,
небо, я и нежная трава.



87.
А по-вашему не будет.
И по-нашему не будет.
Победителей не судят.
Победитель — Он;.

Вам бы только — не порушить,
нам бы только — не порушить,
а, дары храня и души,
принести поклон;.




88.
Смеялись над «робким дыханьем»,
над мелкостью фабул и тем,
вопя даровыми стихами, —
каков их сегодня удел?..

А тихие, дохлые феты,
роняя то ять, то фиту,
сквозь диких эпох марафеты
опять на слуху — на свету.



89.
У меня живёт паук,
ждёт на ужин таракана…
Из тюрьмы Великих Лук
убежали два уркана.

У меня сибирский кот
проживает сибаритом…
Наш народ который год —
у разбитого корыта.

У меня поспел чаёк,
как у доброго индуса…
Чтой-то бар, чегой-то йок,
но не празднуем мы труса!

От заветного крыльца
мы ползём вперёд и выше,
чтоб заполнить до конца
Богом даденные ниши.




90.
                Ни жить, ни петь почти не стоит…
         Владислав Ходасевич
На уровне поэзии — на уровне конца,
который увенчается началом, коль поэт
конец нащупает иглы, которая давно
забыта-позаброшена в божественном хлеву,
в космическом стогу она неведомо когда
и кем была обронена — никем и никогда.



91.
Трава настырна и сильна,
топчи её хоть тыщу лет,
она возьмёт своё сполна,
а значит — выползет на свет.

Она возьмёт — она и даст:
в ней заживут — её пожрут,
зимой схоронит снежный наст
или на корм скоту сгребут.

И будет колкий сеновал
обворожительно духмян,
чтоб парень девку целовал
и чтоб любил, покуда пьян
дурманом душным наповал.


92.
Нам адовы корчи уже не страшны
и райские кущи смешны:
любые посулы уже не спасут
от переворотов и смут.

Но мы сочинили в забытой степи,
в завьюженной дикой степи
язык замерзания, тёплый язык,
как нами воспетый ямщик…



93.
             Вышли мы все из народа,
             Дети семьи трудовой…
                Из революционной песни


Крестьянская муза — корова,
а может быть даже — коза…
Воля народа, неволя народа… —
народ, он и против, и за…

Так что он — тёмная, в общем, лошадка,
котяра, который в мешке…
Шествует лапчато, валко и шатко
с доброй бутылкой в руке.



94.
                Грехи прощают за стихи…
           Борис Слуцкий
Изныв от щекотанья искусов,
от финтифлюшек, выкрутасов,
всё ближе припадаю к Слуцкому,
приотвалясь от Пастернака.

На цэдээловском собрании
он что-то там сказал когда-то…
Но доверяю я заранее
стихам Поэта и Солдата.

К тому ж он сам потом покаялся
в строках, что после смерти вышли,
сквитался с нами и отправился
на гору Меру к богу Вишну,
иль на святых отцов мальчишник,
он стал орлом, зерном горчичным,
или поэтом молодым,
что неизвестен и гоним…




95.
Смерть пребудет превыше всего,
смерть —
пока мы живём,
ходим, лежим, жуём,
глазеем, слушаем, ждём,
когда до лучших времён доживём,
любим, не любим, трудом
пробавляясь натужным,
нужным, чтоб заработать на жизнь,
обмирающую в рыночной круговерти
инфляций и дороговизны,
чтоб дожить и не сдохнуть до смерти…
грезим, гадаем, с надеждой глядим,
подбросивши свой задушевный сантим,
решкой выпадет или орлом…
исповедуем Бога или какой-нибудь –изм…

А вот когда мы помрём,
жизнь пребудет превыше всего,
жизнь.




96.
Приходится принять,
что и понять нельзя,
и то, на что пенять
достанет за глаза.

Вот, например, трава,
а на траве — дрова:
трава едва жива,
роптать же — чёрта-с-два!

Её последний шанс
продраться к небесам —
пытаться здесь и щас
пробиться там ли, сям.

Идёт её борьба
сквозь годы и гроба —
и потому трава
сурова и права.

97.
Как тошно живым притворяться,
сжимая пустыню в горсти,
за цели цыплячьи цепляться,
чтоб только с ума не сойти.

Как муторна эта морока —
оплакивать праведный труд,
который людишки до срока
жестоко в песок изотрут.

Как славно плевать с колокольни
и прыгнуть едва не успеть,
но, мир увидав малахольный,
раздумать — и песенку спеть.


98. ИЗДАТЕЛЯМ И РЕДАКТОРАМ
                Учись у них — у дуба, у берёзы.
                Афанасий Фет
                Я учился траве…
                Арсений Тарковский
Когда не нахожу управы
на ваш очередной отлуп,
на дерева гляжу и травы —
они мне любы, я им люб.

За что меня бы ни сочли вы
несвоевременным опять,
у них учусь, у молчаливых,
свободу мыкать и стоять.

99.
                Слова, которые говорю Я вам, говорю не от Себя…
                Ин.14:10
                … дайте место гневу Божию.
                Рим.12:19
Всё совпадает со всем абсолютно —
небо и нёбо, тюрьма и дерьмо,
слово и слава, улитка и лютня,
альфа Центавра, трава и трюмо.

Рок — это каменщик Господа Бога,
всё упредивший — до крохотной зги…
А человек, не сошедши с порога,
слишком свои превозносит мозги.

Всё состыковано, скроено, сшито
и происходит своим чередом,
всех нас просеяло звёздное сито
и обкарнало судьбы долотом.

Так что мучительно слишком и рьяно
дрыгаться в жизни — какого рожна?!
Только зияет безумная рана —
чёрною кровью сочится она:

и продирается через зазоры
меж обречённых судьбы кирпичей,
предначертавши людскому позору
злую звезду Вифлеемских ночей.

100.
Уроки травы простодушны,
как все изъявленья земли,
и если мы будем послушны,
свезём, что ещё не свезли;

научимся левое с правым
и нижнее с верхним, под стать
животным, деревьям и травам, —
и слышать, и соразмерять.

Мы можем любую подробность
от боли и смерти спасти,
ведь жизни первейшая доблесть —
остаться у Бога в горсти;

остаться же — значит спасенья
добиться по мере добра,
которым на час воскресенья
успеет напиться трава.


101.
Вся мудрость мира — в песне жаворонка
и в разудалом вопле петуха,
в мычании наивного телёнка
и в зелени простого лопуха.


102.
Когда земная тварь себе слагает
мечты и сны в заплечную суму,
она за ними бога прозревает
по образу-подобью своему.

Он не спасёт от пули и капкана,
от смерти, а тем более от блох…
Но даже у простого таракана
есть свой особый — тараканий — бог.


103.
В стране дремучих трав
и Бог неуследим,
печась о муравьях,
что следуют за Ним.

Он скромен: для того
бежит Он в мир тенет,
чтоб думали — Его
и не было, и нет.

Он рад бы, может, прочь
сбежать — к другим мирам,
оставив муравьям
соломинку волочь…

Но и над Богом есть
верховный костоправ…
И всяк несёт свой крест
в стране дремучих трав.



104.
Со стороны небес
ты только клоп и плут,
ты насекомый бес,
беспутный лилипут.

Со стороны травы
ты буйство мер и вер,
стихия на крови,
беспутный Гулливер.

На уровне промеж
земных и вышних век
ты око всех надежд
и просто — человек.

105.
Народ российский без дотаций
нищает снова и опять:
куда ещё ему деваться,
как не на Бога уповать?!

Хотя уже, помимо Бога,
слепой нужде наперекор
он переходит понемногу
на свой родной подножный корм.

Таков природный русский гений!
Он, как ядрёный дух рябин,
во дни крушений и гонений
настырен и неистребим!

106.
                Вот и лето прошло…
                Арсений Тарковский
Весь август — дожди, холодрыга:
Россия — суровая мать…
Найти бы такую берлогу,
где можно в тепле подремать.

Найти бы такую обитель,
где русский мужик не стонал,
где близок небес Повелитель
и ясен земной идеал.

Найти бы такую храмину,
где русский поэт — не изгой,
не пасынок Третьего Рима,
а родины сын дорогой…

Найти бы такую опору,
какую не надо искать,
которая всякому впору
и всякому родная мать.


107.
Чернухи кус отрежь,
посыпь его сольцой
и возгласов допрежь —
набей живот пустой.

Судьбины обушок
пресёк поэта плеть:
нам не впервой, дружок,
претерпевать и петь.


108.
                Любовь уйдёт, обманет страсть, но лишена обмана
                Волшебная структура таракана.
                Николай Олейников
Мои тараканы привыкли ко мне,
и я к тараканам привык:
мы мирные, мы безобидны вполне,
хотя и способны на взбрык.

Ещё не слабо нам сплясать гопака
и отнасекомить канкан:
на свете везения много пока,
присущего нам, дуракам.


109.
                — «Что делать?» — спросил нетерпеливый петербургский юноша.
                — «Как что делать: если это лето — чистить ягоды и варить варенье;
                если зима — пить с    этим вареньем   чай».
                В. В. Розанов
Страна готовится к зиме:
российские селенья
варганят в память о земле —
варенья и соленья.

В избушках теплится народ
надёжно, как в матрёшках:
весёлой бедности оплот —
подножная кормёжка.

Спокойно, братья! Наплевать
на власть жестокосердных…
Мы с Богом будем вековать,
старатели и смерды.

Но иногда в ночной тиши,
как выйдет из-за тучи
луна, мы взвоем от души
и чучу отчебучим.

110.
Лучшее средство от голода — сон:
спи, дорогой товарищ!
Спи — и на время ты будешь спасён
от мировых пожарищ.

Без толку нам о потерях скорбеть,
живы пока — и ладно!
Будем же спать, просыпаться и петь —
это пока бесплатно.

Будем хлебать свою долю опять,
греться в мечтах, в лучах ли…
Будем на небо глядеть и копать
свой огородик чахлый…

111. СИРЕНЬ ПОКУДА ЗЕЛЕНА
Пожухла пижма, ежевика
аж побурела, тополя
уж облетают… Поживи-ка
в лучах последнего тепла.

Забудь химеры заверений,
столпотворение вранья, —
внимая зелени сирени
и бодрым воплям воронья.


112.
Уж коль ты беден весело,
то ты — уже богат, —
судьба тебе отвесила
спасение в заклад:

мол, никуда не денешься,
перед тобою — свет,
ни за какие денежки
его не купишь, нет.

Уж коль ты беден, пристально
выхаживая дух,
лазоревая истина
спасёт ни за понюх.

Невидимою лесенкой
Иакова с тобой —
задумчивая песенка
и холод гробовой.

113.
                В России уже четыре столетия смутное время.
                Александр Янов
Говорят, зима предстоит суровая,
но слишком терзаться уж мы не будем,
а разве что посочувствуем
бездомным животным и людям.

Разве что светлый покой отрешения
найдём для себя в итоге
и принесём хоть какое-нибудь утешение
обманутым и убогим.

Разве что в лапах природы северной
друг друга хоть как-то поддерживать будем
и молиться мы будем усерднее
Магомету, Христу или снежному Будде.

Что нам, нынешним, какой-то там апокалипсис?! —
мы столько видали и претерпевали…
А если в грехах ещё не покаялись,
то поспеем уже едва ли…


114.
Первый снег прошедшей ночью выпал
на погибель жителей травы…
Лишь рябины обморочный вымпел
багровеет в жертвенной крови…

Я вчера в открытом голом поле
угодил под ливень ледяной
и промок до нитки поневоле,
и пришёл измученный домой.

Но потом, когда, испивши чаю,
приходил в себя я дотемна,
мне в глаза, в себе души не чая,
поглядела полная луна.

Растворившись в папиросном дыме,
я сидел, прикованный к окну,
и освобождался от гордыни,
и смотрел на гордую луну.





          16.07 – 4.10.1998