Разное

О ЗНАЧЕНИИ КАМНЕЙ:

Хризолит

Хризолит - полудрагоценный золотисто-зеленый камень, связанный с любовью и миром. Согласно одной точке зрения, слово «хризолит» является синонимом термина «оливин». В английской и немецкой минералогической литературе ювелирный оливин (силикат магния и железа) называют обычно перидотом. Он открывает перед человеком тайники эзотерической информации, дает человеку - обычному, простому, возможность быть в мире сразу в нескольких планах одновременно. Он дает возможность распутывать запутанные дела, дает возможность победы в судах, поэтому для выигрыша в деле — надевайте хризолит. Хризолитом называют прозрачную разновидность минерала оливина - силиката железа и магния. Цвет хризолита зеленый с различными оттенками: золотистым, желтым, фисташковым, травяным, оливковым, бурым. Окраска очень редко интенсивная, чаще бледных тонов. Слово «хризолит» (то есть «золотой камень»; греч. chrysos — «золотой») существовало уже в глубокой древности. Оно встречается в старинных текстах, начиная с III в. до н. э. Вьетнамская медицина считает, что зеленый оливин-хризолит полезен при заболеваниях печени и успокаивает раздражение. В Европе хризолиту приписывали способность уберечь от неразумных поступков и делать человека мягким и поэтичным. Считали, что он дарует владельцу любовь и мир, гармонию в семье и нерушимость домашнего очага и способствует семейному счастью. По данным авестийской школы астрологов, хризолит связан с любовью и миром, он открывает человеку тайны эзотерической информации, дает способность распутывать сложные дела и одерживать победы в судебных процессах. Это камень адвокатов. Монголы считали хризолиты «камнями Дракона», поскольку нередко находили их в вулканах Хангайского нагорья. Хризолиты были хорошо известны в Европе. Особенно популярны украшения с хризолитами стали в XIX в. во Франции. Возможно, это было связано с поверьем, что хризолиты рождают в мужчинах любовную страсть и лечат их от импотенции. Мистики и знатоки камней утверждают, что хризолит способен предостеречь своего владельца от неразумных поступков. После приступа разочарования он поможет обрести былую уверенность в жизни. Литотерапевты считают, что хризолиты обладают проективной энергией Ян. Эти камни положительно влияют на физическое и эмоциональное состояние человека. Они нормализуют сердечную деятельность, предохраняют от перепадов кровяного давления и отгоняют ночные кошмары. Есть мнение, что хризолиты полезны также при лечении простудных заболеваний, болезней глаз и позвоночника. Говорят, что хризолитом можно лечить заикание. Как и бирюза, хризолит помогает при глазных болезнях (применяют в гомеопатических дозах), а также при заболеваниях крови.

Аметист

Аметист - камень мира и равновесия. Этот камень связан с протекцией, с высокопоставленными друзьями, с чувствительностью к контактам. Ношение аметиста в определенные лунные дни — 3, 7 и 11-й помогает исправлению речевых пороков и установлению контактов с людьми, которые вам нужны, завязыванию компаний. Аметист служит противоядием при отравлениях, оберегает своего владельца от кожных заболеваний, головных болей, охраняет от ран и проясняет разум. Аметист - это камень обуздания страстей, и поэтому аметист очень популярен у христианских священников: католики называли его «епископским», православные - «архиерейским».Его использовали для украшения облачений, вставляли в митры, кресты, панагии. Камень рекомендуется для снятия стресса, укрепления эндокринной и нервной систем, увеличения активности правого полушария мозга, нормализации действия эпифиза и гипофиза, очищения крови и подъема энергетики. Он регулирует кроветворение и улучшает кровообращение. Камень помогает при лечении умственных расстройств, гармонизирует все уровни сознания, способствует повышению интеллекта и многостороннему развитию личности. Аметист снижает тягу к иллюзиям, направляет способности в нужное русло, снимает перевозбуждение, защищает от вредных влияний извне. Магическое значение аметиста велико. Он, вместе с горным хрусталем, помогает выявлению скрытой информации. Он имеет отношение к браку, к исправлению пороков собственной супруги (супруга).

Синий сапфир

Название «сапфир» происходит от аккадского сипру - царапающий или древнееврейского саплир - синий камень Библии. Сапфир входит в четверку самых дорогих камней мира, известен с древности, особенно в Индии и Юго-Восточной Азии. Этот камень дарует тайную власть человека над другими людьми. Укрепляет человека в духе, но помогает он только сильным людям, к тому же помогающим другим людям. Тем же, кто работает только на себя, сапфир ничего не дает. Безответственным и ленивым людям любых знаков он противопоказан, так как они могут захлебнуться в хаосе чужих судеб и своей халатности. Самые красивые сапфиры – кашмирские. У них насыщенный васильковый цвет и мягкий бархатистый блеск. Шахты индийского штата Кашмир, вырытые высоко в Гималаях, уже давно не действуют, и эти камни стали редкостью. Сильные мира сего всегда питали слабость к нежному блеску сапфира. Сапфир – камень королей и герцогов, шахов и магараджей. По описаниям, кольцо с сапфиром носил Александр Македонский, и доподлинно известно, что Мария Стюарт тоже носила подобное кольцо. Это любимый камень английской королевской семьи, которой принадлежат два уникальных сапфира: «Мария Стюарт» и крупный безымянный камень, украшающий крест на короне Британской империи. Известно, что в Англию этот камень попал еще в XI веке, им владел король Эдуард Исповедник. С тех пор династия хранит верность сапфирам. Королева Виктория во время коронации надела корону с великолепным сапфиром в центре. Принцесса Диана получила на свадьбу сапфировый набор, выполненный известным английским ювелирным домом Esprit – его подарил наследный принц Саудовской Аравии, еще один набор из сапфиров от этой же компании ей подарил султан Омана. Издревле камням приписывают магические свойства, способность оберегать и лечить владельца, развивать его таланты и душевные качества. Сапфир считается очень сильным амулетом – он оберегает от зависти и вероломства, укрепляет память, будит жажду знаний, вызывает вдохновение. За это его называют талисманом мудрых. Древние германцы считали, что он помогает обрести победу, но только тем, у кого помыслы чисты. Если носить кольцо или браслет с сапфиром на левой руке, он укрепляет здоровье. Этот камень небесной ясности и чистоты дает рассудительность, благоразумие и чувство справедливости. Владелец сапфира становится бесстрашным.

Аквамарин

Аквамарин - голубовато-зеленая разновидность берилла. Он связан с укреплением духа человека и с разоблачением обмана. Раньше считалось, что носить его бесчестным людям просто противопоказано. В противном случае любой обман такого человека будет разоблачен. Аквамарин дает постижение тайны, причем в самых, может быть, бытовых вещах. Это - один из самых магических камней, посредством которого можно разоблачить даже астральные обманы. Укрепляет духовность, дает проработку эмоционального мира. Цвет минерала можно сравнить с цветом морской воды тропических широт, причем в разных направлениях окраска камня различается. Назван в начале XVTI века от латинских слов aqua marina - морская вода. Используется аквамарин как ювелирный камень для вставок в кольца, серьги, броши, хотя из-за бледности окраски цвет хорошо виден только в сравнительно крупных камнях. При продолжительном разглядывании аквамарин благоприятно влияет на зрение. Аквамарин действует на человека, как морская вода - успокаивающе, умиротворяюще. Чем камень чище и однороднее, тем лучше он помогает в занятиях наукой и философией. Считается также, что он усиливает привлекательность носящего его человека в глазах противоположного пола. Утверждают, что он меняет свой цвет и в зависимости от состояния человека: сияет радугой голубых тонов, если на душе владельца покой и радость, и тускнеет, когда прошла любовь и остались печаль и горе. В старину считали, что аквамарин дает возможность проникнуть в глубь вещей, очищает сознание и выявляет тайные аспекты подсознания, разоблачает тайны, поэтому он невыгоден людям лживым, беспечным. Он пробуждает духовность в человеке, гармонизирует его эмоциональный фон. Созерцание этого камня несет покой и благодать. Он как бы учит, что спешить бесполезно, то, что ты заслужил, придет к тебе, и ты реализуешь свои планы, а ложь и обман - не лучшие партнеры и советчики в этой жизни. Ношение аквамарина облегчает боль зубов, желудка и печени. Эффективен при морской болезни. Аквамарин в серебре лечит заболевания слизистой полости рта. Когда-то считалось, что он укрепляет сердце, помогает при заболеваниях легких, кожи и нервной системы. Аквамарин обладает положительной энергией, улучшает настроение. Совершенно не эффективен для лжецов, камень не терпит обмана. Способен успокаивать бурю, в том числе и охлаждать страсть. Камень является символом верной дружбы, способствует красноречию и рассудительности. Оживляет ум и излечивает лень. Помогает ясновидящим. В терапевтическом отношении аквамарин обладает успокаивающим действием, увеличивает отделение мочи, благотворно воздействует на почки, печень, селезенку и щитовидную железу, уравновешивает эмоции, помогает снятию стресса, избавляет от страхов и фобий.

Желтый сапфир

Желтый сапфир является одним из камней Navagraha (девяти планет, влияющих на всех землян), а именно - планету Юпитер (Гуру) и связан с духовным учителем. Он имеет особое значение для индийской астрологии и древней индийской ведической литературы.
Желтые сапфиры считаются приносящими процветание для всех, кто его носит. Это делает его одним из самых популярных драгоценных индийских камней. Он способствует улучшению финансового состояния своего владельца, дарует ему богатство, здоровье, слава, имя, честь и успех. Желтый сапфир содействует обретению духовных знаний его владельцами. Он используется для оказания помощи во время беременности и при родах. Привлекает достаток в дом. Стимулирует интеллект и улучшает восприятие целостной картины мира.

Розовый турмалин

Розовый турмалин — хранитель любви. Он избавляет от страданий и страхов.
Название камня произошло от сингальского Turamali. Этот камень был завезен в Европу голландскими моряками с острова Цейлон. Однако, в России, турмалин был известен раньше, еще с 16 века. Турмалин — камень, связанный с любовью. Камень полной трансформации сексуальной энергии. Он также укрепляет брак и деторождение. У мужчин укрепляет потенцию. Это талисман любви и победы, надежды, неувядаемой молодости и силы. Камни являются оберегами от сглаза, порчи, вредоносных сущностей и людей. Они оберегают художественные натуры от бесплодных метаний, дарят признание и силу исполнения замыслов. Согласно старинным верованиям, турмалин – камень духовный, развивающий творческие способности. Помогает выровнять эндокринную систему. Укрепляет тело и разум. Устраняет страх и тревожные состояния. Сильный целитель. Работает со всеми чакрами в соответствии со своим цветом, направляя в них ровные мощные потоки энергии. Турмалин гармонизирует чакры. Считается талисманом художников и поэтов, дает им творческие силы и приносит признание.

Золотой цитрин

Камень, который укрепляет слог и средства выражения своих мыслей, исправляет дефекты речи. Ораторы в Древнем Риме специально носили цитрин. Цитрин - камень расчета, расчетливых маклеров, предпринимателей либо людей, которые очень ловко работают в магии, совершенствуя магический ритуал. Астрологи Средневековья уверяли, что надетый на ночь перстень с цитрином дает спокойный сон, избавляя от кошмарных сновидений и дурных мыслей. Днем он согревает своей энергетикой и тело и душу. Цитрин хорош для концентрации внимания, сосредоточенности. Цитрин - символ света, радости и хорошего настроения. Его энергия подобна солнцу, дарующему тепло и жизнь. Цитрин - совершенный камень для регуляции физического состояния владельца и его психики. Считается, что чрезмерно чувствительным и ранимым людям особенно рекомендуется носить цитрин. Являясь мощным проводником положительной солнечной энергии в среду владельца, он способствует нормализации отношений в семье, в работе, в учебе. Цитрин наполняет своего владельца теплом и добротой.

Голубой топаз

(информация по голубому топазу дается только для сведения, на эту тему писать не обязательно)

Название камня происходит или от греческого названия острова в Красном море – Топазос, что означает искать, или с санскрита, что означает огонь. Камень, который во многом определяет некий жребий человека и возможность выигрыша в жизненной битве. Топазы — камни жребия или случая, отмеченности. В основном топазы считаются связанными с критическими ситуациями, дают человеку возможность пройти испытания. Голубые топазы особенно популярны сейчас. Голубой топаз, помещенный в область горла или "третьего глаза" активирует эти центры и улучшает вербальное общение. Прекрасный камень для медитации и достижения высших уровней сознания, помогает жить в соответствии со своими собственными стремлениями и взглядами. Помогает осознать сценарий, по которому вы живете и увидеть, где вы отошли от своей собственной истины. Женщинам он приносит красоту, мужчинам – мудрость. Камень гонит прочь гнев и ненависть. Носить топаз рекомендуют людям, которые тяготятся неопределенными страхами; он способен их развеять. Топазы помогают сосредоточиться и притягивают материальный достаток.


ЧЕХОВ КЛАССИК О БЛУДЕ:
Из письма А.П.Чехова - А.С.Суворину, 18 мая 1891 г.
Женщины, которые употребляются, или, выражаясь по-московски, тараканятся на каждом диване, не суть бешенные, это дохлые кошки, страдающие нимфоманией. Диван очень неудобная мебель. Его обвиняют в блуде чаще, чем от того заслуживает. Я раз в жизни только пользовался диваном и проклял его.
Распутных женщин я видывал, и сам грешил многократно, но Золя и той даме, которая говорила вам «хлоп - и готово», я не верю. Распутные люди и писатели любят выдавать себя гастрономами и тонкими знатоками блуда; они смелы, решительны, находчивы, употребляют по 33 способам, чуть ли не на лезвии ножа, но все это только на словах, на деле же употребляют кухарок и ходят в рублевые дома терпимости.
Все писатели врут. Употребить даму в городе не так легко, как они пишут.
Я не видел ни одной такой квартиры (порядочной, конечно), где бы позволяли обстоятельства повалить одетую в корсет, юбки и турнюр женщину на сундук, или на диван, или на пол и употребить ее так, чтобы не заметили домашние. Все эти термины вроде в стоячку, в сидячку и проч. - вздор. Самый легкий способ, это постель, а остальные 33 трудны и удобоисполнимы только в отдельном номере или в сарае.
Роман с дамой из порядочного круга - процедура длинная.
Во-первых, нужна ночь, во-вторых, вы едете в Эрмитаж, в-третьих, в Эрмитаже вам говорят, что свободных номеров нет, и вы едете искать другое пристанище, в-четвертых, в номере ваша дама падает духом, жантильничает, дрожит и восклицает: «Ах, боже мой, что я делаю?! Нет! Нет!», добрый час идет на раздевание и на слова, в-пятых, дама ваша на обратном пути имеет такое выражение, как будто вы ее изнасиловали, и все время бормочет: «Нет, никогда себе этого не прощу!» Все это не похоже на «хлоп - и готово!».
Конечно, бывают случаи, когда человек грешит, точно стреляет - пиф! паф! и готово, - но эти случаи не так часты, чтобы о них стоило говорить. Не доверяйтесь вы рассказам! Верьте храбрым любовникам также мало, как и охотникам. Помните пословицу: «кто чем болит, тот о том и говорит»; кто много постил, тот больше всех и с большим удовольствием говорит о любовных приключениях и 33 способах.
Никто так не любит похабии, как старые и вдовы, у которых еще нет любовника. Писатели должны быть подозрительны ко всем россказням и любовным эпопеям. Если Золя сам употреблял на столах, под столами, на заборах, в собачьих будках, в дилижансах, или своими глазами видел, как употребляют, то верьте его романам, если же он писал на основании слухов и приятельских рассказов, то поступил опрометчиво и неосторожно.



cocroachoff Москва - лучший город на земле
ОЛЕГ РАДУЛ ЖЖ olegradul добавлен в список ваших друзей.
Каждый человек в жизни сам выбирает чем ему заниматься, только немногие реально этим пользуются. Так и проходит жизнь нереализованных возможностей, отмеренная на земле. А вот Олег Радул olegradul задумал и совершил путешествие вокруг света на собственном автомобиле в компании супруги и двух друзей. Ушло у него на этот длинный, как он сам называет "отдых", семь месяцев. Вернулся Олег домой в Москву только под рождество. На мой вопрос в конце интервью:

- Олег, ты проехал несколько континентов и множество стран. Куда бы ты хотел вернуться на длительное время, возможно, чтобы там жить? - Олег не задумываясь ответил, - Конечно, же в Москву. Это же самый лучший город на земле! 

Мой компьютер отказался вставить текст, который мне нужен:
В скоростном ритме большого города, когда многое делается на ходу, а успеть все, в принципе, невозможно, люди вспоминают о некоторых вещах в последний момент. Как ни странно, одной из таких вещей становится здоровье, которого мы все друг другу желаем при любом удобном случае, но о котором почему-то упорно не хотим заботиться.

Посещение поликлиники большинством людей воспринимается, как подвиг Геракла - затея героическая, сопряженная с неимоверной тратой времени, сил и нервов. И тут на помощь приходит самолечение. Казалось, чего проще: зайти в аптеку, попросить "что-нибудь от головы" и с заветными пилюлями пойти домой.

Увы, мало кто задумывается о том, как влияют те или иные препараты на организм, особенно при частом использовании. А ведь принцип "не все йогурты одинаково полезны" в отношении лекарств действует на 100%. Итак, что же мы привыкли принимать в случае недомоганий, чем это грозит и какие есть альтернативы?

Одним из самых популярных обезболивающих препаратов в России остается анальгин. Им по привычке пользуются при головной, зубной и мышечной боли. Однако практически во всех цивилизованных странах этот препарат запрещен к продаже из-за серьезных побочных эффектов и заболеваний, которые он может вызвать.

Современный и безопасный аналог анальгина - ибупрофен. Он содержится в "Нурофене", "Фаспике". Препараты на основе ибупрофена действуют так же быстро, как анальгин, но при этом не имеют таких серьезных побочных эффектов. Кроме того, ибупрофен не раздражает слизистую желудка и даже повышает иммунитет.

При различных дерматических заболеваниях (дерматитах, псориазе) часто используют гормональные (кортикостероидные) мази и кремы, которые быстро избавляют от неприятных симптомов: зуда, покраснения, воспаления. Обратная сторона медали гормональных препаратов - атрофия кожи, появление сосудистых "звездочек", угревой сыпи и дерматита, развитие бактериальной и грибковой инфекции кожи и даже, в ряде случаев, изменение гормонального фона.

Избежать столь неприятных эффектов и добиться максимального результата поможет активированный пиритион цинка. Хотя этой инновации уже более 15 лет, не все знают о том, что она действует так же быстро, как кортикостероиды, - снимает воспаление, локализует проблемную зону на коже и поддерживает баланс микрофлоры кожи человека, но при этом не имеет таких побочных эффектов, как гормональные препараты. В настоящее время единственным препаратом на основе активированного пиритиона цинка является "Скин-кап", выпускаемый в виде кремов, аэрозолей и шампуней.

Не сдает позиции и знакомый с детства активированный уголь. Его применяют при отравлениях, желудочно-кишечных расстройствах и просто "на всякий случай". О том, что частый прием угля приводит как раз к тем результатам, которые большинство принимающих его хотят предотвратить (диарея, запор), знают немногие.

Заменой активированному углю послужит кремниевый энтеросорбент (есть в "Энтеросгеле", "Полисорбе"). Благодаря большей адсорбирующей поверхности, препараты на основе кремния действуют даже быстрее, чем уголь, но при этом работают селективно, то есть связывают только молекулы токсинов, не давая им всасываться в кровь, и не затрагивают полезные бактерии кишечника.
Источник: utro.ru

ПРО ГОЛЛАНДИЮ ИЗ ЖЖ natusik_22 прожила в Голландии полтора года и составила список из 66 фактов об этой стране и ее жителях.
Итак, прожив в Голландии вот уже почти 1,5 года, я решила собрать все свои наблюдения и составить список фактов о стране и её жителях.

1. Голландцы славятся отличным здоровьем. Практически все одеваются очень легко даже зимой, в -3 градуса шапок не носит никто, даже маленькие дети.
2. Большая часть Голландии находится ниже уровня моря. Самая низкая точка составляет 6.7 метров ниже уровня моря.
3. Велосипед – самое популярное средство передвижения в стране, их здесь около 16 миллионов. Он есть у каждого жителя страны.
4. Велосипеды часто воруют, особенно в Амстердаме. Поэтому зачастую замок для велосипеда стоит вдвое дороже самого велосипеда.
5. Голландцы не едят горячих обедов. Они вполне обходятся парой сэндвичей с сыром или арахисовым маслом.
6. Почти все голландцы хорошо владеют английским. С ранних лет голландцы смотрят мультфильмы на английском языке с субтитрами. Фильмы в кинотеатрах также показывают в оригинале с голландскими субтитрами.
7. Помимо английского, многие голландцы знают немецкий и французский – языки стран-соседей.
8. Вопреки распространённому мнению, голландцы вовсе не большие любители травки, в основном, это забава туристов.
9. В Голландии разрешается выращивать дома до 5 кустов конопли для личного потребления.
10. Цветы в Голландии очень дешевые и прекрасного качества. Свежий букет из 50 тюльпанов можно купить всего за 5 евро (около 200 рублей).
11. Проституция в Голландии легализована, и представители этой древнейшей профессии обязаны платить налоги наравне с другими гражданами.
12. Голландцы являются самой высокой нацией в мире. Средний рост в Голландии составляет 182 сантиметра.
13. Местные жители не закрывают штор, и вы всегда можете видеть, что происходит в их домах. Эта привычка осталась с военных времен, когда открытые окна являлись символом того, что жителям дома нечего скрывать.
14. Люди в стране живут по правилам, и ни при каких обстоятельствах их не нарушают. Даже если автобус все еще стоит, но двери уже закрыты – вам вряд ли удастся попасть внутрь.
15. Голландцы – очень спортивная нация. Очень многие бегают или занимаются велоспортом практически круглый год.
16. В школе и университете используется 10-ти бальная шкала оценок, вместо привычной нам 5-ти бальной. 10, однако, получить практически невозможно, поэтому 9 является эквивалентом нашей пятерки.
17. Погода в Голландии дождливая, ветреная и очень переменчивая. Поэтому разговоры о погоде – являются одной из любимых тем для бесед местных жителей.
18. Почти все магазины в Голландии работают до 6 вечера и закрыты по воскресеньям. Каждый четверг, однако, в так называемый вечер покупок (koopavond) магазины закрываются в 9 вечера и у вас есть шанс купить, всё что нужно.
19. Помимо налогов на дом и землю, голландцы ежегодно платят налог на поддержание и строительство систем против наводнения.
20. К пятилетнему возрасту (когда дети идут в школу), каждый ребенок должен уметь плавать.
21. Самая высокая точка в стране, которую голландцы называют ‘горой’, составляет всего 323 метра.
22. В Голландии самая высокая плотность музеев. На страну с 16 миллионами жителей приходится около 1000 музеев.
23. Плотность населения Голландии также является самой высокой в Европе – 391 человек на квадратный километр.
24. Голландцы живут по расписанию. Даже близкие родственники планируют встречи заранее – за несколько недель, а порой и месяцев. Если вы оказались поблизости и решили на полчасика ‘заскочить’ к голландской подруге, вам это вряд ли удастся, так как, скорее всего, её день уже был распланирован задолго до этого.
25. Одним из местных лакомств является селёдка. Её можно купить прямо на улице – в одном из специальных киосков. 26. Местные жители едят селёдку, щедро посыпав луком и держа за хвостик, или как гамбургер – в белой булочке.
27. Одним из наиболее популярных напитков в стране является пиво. Что примечательно, пиво подается исключительно в маленьких стаканчиках 0.25 литра.
28. Заказывая пиво в большинстве кафе и пабов, не обязательно говорить какой сорт вы хотите. Достаточно сказать – ‘Пиво, пожалуйста’.
29. Голландцы очень прямолинейны. Они вряд ли будут церемониться и ходить вокруг да около, и скорее всего, выскажут вам все как есть.
29. Голландцы очень неформальны в общении. Даже в университетах, при обращении к профессору, можно называть его просто по имени.
30. Если вы не вышли на работу, сказавшись больным, к вам могут прислать врача для того, чтобы проверить, действительно ли вы больны.
31. Вместо знакомого нам с детства Деда Мороза, голландцы каждый год встречают Синтеркласа (Святого Николая), приезжающего из Испании на своем белом коне. Синтерклас довольно сильно похож на нашего Деда Мороза, однако вместо Снегурочки, его сопровождают черные помощники – Питы. Встречая праздник Синтерклас, дети ставят свои ботинки, положив туда морковку для лошади Синта, а взамен получают подарки.
32. Голландцы обожают посыпать тосты своего рода шоколадной стружкой – Хахелслах (Hagelslag). Имеется в виду такая стружка, которой дети посыпают мороженое, но в Голландии взрослые посыпают ей хлеб, предварительно намазанный сливочным маслом.
33. Когда голландские дети заканчивают школу, они вывешивают на улицу голландский флаг и школьную сумку.
34. Голландцы при встречи целуют друг друга в щеку 3 раза, вместо привычных нам 2-х.
35. 40 % населения страны являются атеистами.
36. Голландцы едят картошку фри с майонезом, а не с кетчупом, как привычно нам.
37. Оплачиваемый декретный отпуск в Голландии составляет всего 10 недель.
38. В те зимы, когда реки в стране замерзают, устраивается любимый голландцами Элфстейдентохт (Elfstedentocht)– знаменитый конькобежный марафон по 11 городам нидерландской провинции Фрисландия протяженностью 200 километров.
39. Основной причиной эмиграции голландцев из страны является плохая погода. В силу морского климата в стране часто идёт дождь и дует холодный ветер.
40. Многие голландцы не состоят в официальном браке, даже если воспитывают общих детей.
41. Всех домашних животных снабжают специальным микрочипом, который существенно облегчает поиски в случае, если животное потерялось.
42. Цветом Голландии является оранжевый, связано это с тем, что имя королевской семьи дословно звучит как “Дом оранжевых”.
43. 30 апреля – день Королевы - считается главным праздником Нидерландов. Местные жители облекаются во всё оранжевое и устраивают уличные гуляния. В этот день складывается впечатление, что все жители страны вышли на улицы, где одна половина населения продает всякую всячину оранжевого цвета, а другая ее покупает. Улицы нидерландских городов украшены оранжевыми фонарями. Повсюду видны оранжевые гирлянды шаров, ленты, флаги, и даже лица людей раскрашены в оранжевый цвет.
44. Нидерланды являются королевством, а местные жители - не гражданами, а подданными.
45. Чтобы попасть на приём к врачу, например кардиологу, вам сначала нужно получить направление от врача общей практики. Просто так, без направления, вас не примет ни один врач.
46. Медицина в Голландии платная и оплачивается страховкой. Иметь страховку должен каждый, стоимость её составляет от 100 евро в месяц.
47. Фейерверки в Голландии разрешены только в новогоднюю ночь: с 10 утра 31 декабря до 2 часов ночи 1 января.
48. В Голландии не принято, чтобы мужчина проявлял инициативу по отношении к женщине. Отчасти это связано с тем, что женщины хотят быть независимыми, и расценивают мужскую инициативу как покушение на их самодостаточность.
49. В связи с тем, что большую часть года в стране идет дождь, голландцы научились наслаждаться даже короткими проявлениями хорошей погоды. Как только выглядывает луч солнца, местные жители высыпают на улицы, пьют пиво на открытых трассах, даже если на улице всего +5.
50. Особую категорию населения составляют суринамцы, индонезийцы, турки и марокканцы. Их пребывание в стране можно охарактеризовать, как сосуществование с местным населением. Они создали свою замкнутую субкультуру, читают газеты и смотрят фильмы на своем языке. Официальное количество иммигрантов в Голландии более 1 млн. человек.
51. Голландцы – очень начитанная нация. На каждые 2000 жителей приходится один книжный магазин.
52. В Голландии алкоголь можно употреблять с 16 лет.
53. Голландцы являются изобретателями аудио- и видеокассет, CD, микрофона и телескопа.
54. В Голландии 1180 мельниц.
55. Парк тюльпанов Keukenhoff – это 32 гектара земли, засаженные цветами, является самым фотографируемым местом в мире.
56. Общественные туалеты являются платными (от 20 до 50 евро центов), даже в некоторых ночных клубах, вход в которые тоже платный.
57. Для того, чтобы взять тележку в супермаркете, необходимо вставить монетку в специальное отверстие. Чтобы получить монетку обратно – нужно вернуть тележку на прежнее место.
58. В некоторых супермаркетах есть система самостоятельной оплаты. При входе в супермаркет вам выдаётся специальный сканер для считывания штрих - кодов продуктов. По окончании шопинга общая сумма покупок считывается со сканера и продукты оплачиваются самостоятельно у автомата. В большинстве случаев вас никто проверять не будет, однако иногда такое все же случается.
59. В Голландии не принято дарить дорогие подарки. Даже на свадьбу, как правило, дарят не больше 50 евро.
60. 30% голландских детей рождаются дома. При этом не удивляйтесь, если через несколько часов после рождения, к вам зайдут соседи справиться о состоянии мамы и посмотреть на малыша.
61. Практически все болезни, будь то грипп или просто головная боль, голландцы лечат аспирином и парацетамолом.
62. Голландские девушки не уделяют большого внимания своей внешности. Многие не красятся, не укладывают волосы и не носят каблуков. Носят то, в чем удобно.
63. По утрам голландские девушки выходят на улицу с мокрыми волосами, не успев их досушить.
64. Голландские мужчины уделяют своим волосам значительно больше внимания. Большинство голландцев носят полу длинные белокурые волосы и у каждого из них есть средство для укладки волос.
65. Если вас остановит полицейские за нарушение на дороге, и вы попробуете предложить ему взятку, скорее всего, он вернёт вам деньги, будучи искренне убежден в том, что к нему они попали совершенно случайно.
66. В Голландии обожают футбол. Здесь либо играют в футбол, либо смотрят, либо, если смотреть нечего – заново пересматривают старые матчи.

Previous Entry Add to Memories Share Next Entry
Звягинцев "Елена".

        [info]pozdnyakoff_69
        February 2nd, 12:27

    Звягинцев в фильме «Елена» говорит о судьбе человека правых консервативных взглядов в люмпенском окружении.
    Образно показано наше будущее: индивидуализм в нашей стране обречен, дочь героя бездетна, а люмпены ждут третьего ребенка ...

    "Елена" оставляет непоколебимым убеждение, что Россия - это страна леворадикальных предпочтений. Елена, бедная жена богатого мужа убивает любимого человека, когда он решает написать завещание в пользу дочери, резонно заявив при этом, что детей Елены он содержать не намерен.

    Можно лишь отметить, что "Елена" - это фильм, в котором нечего играть - правая идеология мертва или болезненна - этим-то он и органичен.
    Мне показалось, что Звягинцев поднял неудобную тему безыдейности, но при этом очевидно, что левая безыдейность сильнее: индивидуализм и гедонизм бессильны против коллективизма, атеизма и мещанства...

    Звягинцев точно подметил, что в нашем обществе нет привлекательной национальной идеи ни слева, ни справа.

    Негромкое пространство полотна позволяет неспешно поочередно примерить на себя предлагаемые обстоятельства. После просмотра остается ощущение разноязыковой неизбежности двух непримиримых образов существования в одной стране. Остается ощущение шизовой раздвоенности и дискомфорта. "Как же сделать, чтоб всем было хорошо"? (Янка)

КРАСИВЫЕ ФОТОГРАФИИ: Вчера впервые ходил в Москоу-Сити на Башню Федерации. Пожалуй так холодно как на высоте в 250 метров мне было только в Иркутске пару лет назад. Когда пальцы стали прилипать к объективу, а нос к экранчику... Вообщем пары полных аккумов хватило меньше чем на час работы, а жаль...Пост для знакомства с блогом, портфолио, интересные линки за год и т.д. Зовут меня Алексей Витвицкий. Работаю в Еженедельнике "Аргументы и Факты", фотограф и путешественник. ЖЖ Пишет Alexei Vitvitskiy ([info]panzicov)


ДЛЯ СТРАСТНОГО РОМАНА:
Кэт. Записки шлюхи.

Previous Entry В избранное Поделиться Отслеживать Flag Next Entry
Про конфеты, бублики и сексуальность

    основная
        [info]prostitutka_ket
        23 января, 0:21

    Девочки, а что, любите сладкое?
    Вот так, чтобы корзинами в рот запихивать конфетки-шоколадки-печеньки. Я - нет.
    Я с огромным удовольствием съем кусочек чиз-кейка в кафе, попробую дольку импортного шоколада с ментолом и слопаю в одиночку пачку Рафаэллы в период Великой депрессии, но я - не фанат.
    Та же пачка Рафаэллы, в ожидании Великой депрессии, может стоять у меня до полугода, и чаще всего бывает раздербанена заскочившими на рюмку кефира подружками.
    Что же заставит меня жрать сладкое, словно я маленький слоник?
    Меня - не знаю, а вот обычные женщины начинают тоннами лопать сахаросодержащие продукты, когда у них острый дефицит секса.

    Для большинства - это такой далеко не уникальный способ сублимации. Пополнение организма гормонами удовольствия.
    Кстати, поедание сладкого в больших количествах не всегда свидетельствует о недостатке секса. Тут тоже как бы все просто. Бывают сладкоежки. Это те самые, которые с детства метут в себя завалявшиеся рядом бублики, печенюшки и баранки с маком. Обычно таких можно распознать по характерным складочкам на спине, двойному подбородку и прочим прелестям очень лишнего веса. Но их чаще всего это не парит, так как другими они себя просто не помнят, потому что не было). Они с детства понимают, что у них просто такая конституция, и сделать ничего нельзя. И дело совсем не в булочках с курагой, употребляемых до и после обеда.
    Мальчики тоже могут отличаться склонностью к сладкому. Сразу вспоминается душевный персонаж из сказки, где сидит он такой пухлый в избе на табуретке и с упоением сосет красный сахарный леденец.

    Ну так вот. Я сейчас не об этих экземплярах.
    Я про обычных женщин, которые в ближайшем супермаркете уже второй месяц подряд сметают с полок тонны пирожных и шоколада. Кому-то покажется, что она таким образом покупает продукты к детскому утреннику, кто-то подумает, что планируется глобальное чаепитие. Ну в общем, кому что придет в голову. Главное, что все прекрасно знают одно: в неё одну столько все равно не влезет.

    Влезет. Ещё как влезет.

    Она - современная эмансипированная красивая молодая женщина, выдохшись на работе, отпрыгав своё на велотренажере, едет в ночи домой, заскакивая по дороге в ближайший круглосуточный супермаркет. И покупает все, на что падают её, красиво разрисованные дорогой косметикой глаза. Для того чтобы ночью усесться перед телевизором и, поедая все эти калорийные вкусности, смотреть 6-й сезон Лоста или Доктора Хауса. В одиночестве. Но в такие моменты ей кажется, что она не одна.
    Теплыми ночами её, всю такую успешную и перспективную, согревают два любимых человека: зефирка в шоколаде и хромой врач-самодур.

    Так вот, мальчики. Если заметили в супермаркете симпатичную тетку без кольца с целой телегой сникерсов, хватайте её немедленно и тащите в койку - велика вероятность, что там она вам быстро покажет, ху ис ху, от переизбытка эмоций и возбуждения. И будет готова показывать очень долгое время, несмотря на усталость на работе, пробки и сложную фитнес-программу. Хотя, что-то мне подсказывает, что вместо спортивного клуба она будет быстрее лететь домой, чтобы накрутить вам вкусностей, а уж свою фитнес-программу она благополучно выполнит и перевыполнит в кроватке. Другой вопрос, а хватит ли у вас на это сил?)

    * * *
    Все-таки, мужская усталость негативно влияет на потенцию, в отличие от женской.
    Тетеньки чаще готовы заниматься сексом, чем не заниматься. Если этот самый секс тетенькам нравится. Если нравится...
    Если дамочка регулярно отказывается трахаться, сваливая на то, что целый день работала/устала, а потом делала уроки с вашими общими детьми, знайте - дело не в том, что она устала. Дело в том, что ей просто не нравится секс с вами. Или уже не нравится. Потому что вы - хреновый любовник. Или потому что вы - хреновый любовник в последнее время. И с вами ваша женщина больше не любит секс.

    У меня есть душещипательная история, которую мне рассказала подружка.
    История проста, как раз-два-три.
    Вася с Олей живут вместе семь лет. И все семь лет каждый день у них происходит секс. Каааждый! Без перерывов и выходных, несмотря на критические дни и тайфун в Алабаме. Но Оля отчего-то жизнью недовольна, считая свою сексуальную жизнь пресной. Подумать только! Её трахают каждый день, а она запихивает в себя все больше и больше бубликов с маком и перед сном подумывает о том, как бы сменить мужа.
    "Почему же?" - Удивлюсь я.
    "Почему же?" - Негодует сам Вася, находясь в эпицентре событий.

    А все потому, что секс с некогда любимым и желанным мужчиной проходит все 7 лет по одному и тому же сценарию: положив руку на сиську и лизнув кончик носа своей благоверной, Вася сразу же приступает к делу. Дело, на удивление, всегда кончается секунд через тридцать-сорок, после чего Вася, не сняв презерватива, включает телек. То есть, секс вроде как был, на взгляд Васи, а вроде как и не было, по Олиным ощущениям.
    Когда они ругаются, Оля кричит, что недовольна своей сексуальной жизнью, а Вася крутит пальцем у виска и называет её ебнутой нимфоманкой, напоминая, что трахает её каждый день. Вася, между прочим, слово кунилингус даже выговорить не может, и Оля не совсем уверена, знает ли он хоть теоретически, что это такое.

    Вот с этого у мужиков и начинаются недовольства тетками, которые дома ходят в рваном халате и бигудях.
    А все потому что ваша жена больше не пытается быть для вас сексуальной, потому что секс с вами для неё теперь долг и мука. А вы - бесполезный сосед, кухонный стол, вешалка в коридоре.
    Неужели кто-то думает, что женщины прихорашиваются для себя? Или им важно, как они будут выглядеть на фоне замшелой тумбочки? Боже упаси! Вот и с вами также, вы больше не потенциальный любовник, а так...

    Если для такой дамы найти мужика для секса вне семьи - табу, значит, она превращается в растрепанную нечесаную тетку, с отросшими корнями волос и постепенно расплывающейся тушкой, чье великое жизненное предназначение - сидеть дома на диване, лопать плюшки и смотреть бабское мыло по первому каналу. Или по второму. Или передачу с Малаховым. Любым. Телевизионный фаст-фуд.
    В конце-концов, неожиданный обморок Кармелиты и лавровый лист при лечении геммороя волнуют её гораздо больше, чем собственная погибающая сексуальность. У Кармелиты хотя бы страсть, а у неё - 12 сантиметров по 36 секунд в день.

    У наших мужчин невероятно развита способность доказывать женщинам, что секс не приносит удовольствия.
    И ладно тетеньки, которые ещё понимают, как оно бывает. Они ещё могут стукнуть кулаком по столу и уйти в никуда в поисках счастливого обладателя большого аксессуара, который этим аксессуаром умеет пользоваться и делает это с удовольствием и огоньком. И ведь находят. И радуются.

    А бывают-то такие, кто по большой любви да за первого мужчину и взамушь.
    У меня одна такая была. Знакомая. Влюбилась, вышла замуж в 17 лет, в восемнадцать уже родила и, на протяжении восьми лет брака, уверяла себя и всех подруг в том, что ей не нравится секс. Что занимается она им только для того, чтобы мужа не обидеть, раз в неделю. Это в современном-то обществе.
    После восьми лет такой жизни довелось ей случайно изменить. Ну, как-то так карта легла. Больше, видимо, из любопытства, чем от желания. И что же? После первого любовника был второй, после второго - третий, а после третьего - четвертый. Приличная и почти целомудренная мать семейства пошла вразнос, пытаясь насладиться сразу за все потерянные годы. Потому что выяснилось, что секс она очень даже любит, просто не с мужем.

    И вообще, как в современном обществе можно связывать себя узами брака с первым мужиком, когда вокруг столько неиспробованных? Невелик все-таки шанс, что именно первый вам идеально подойдет в постели, а это ж очень важная часть. Живи потом и мучайся всю жизнь. А вот эту вот хрень "стерпится-слюбится" оставьте, пожалуйста, для восточных браков, где семилетних девочек не спрашивают, нравится ли ей этот мрачный бородач.

    Девочки! Если вы, живя с мужем долгие годы, бьете себя в грудь и кричите, что мужа любите, а секс вам неважен и особого удовольствия вы не испытываете, значит, вас просто никогда хорошо не трахали. Потому что женщина, которая попробовала вкус настоящей, качественной ебли, никогда не останется с закомплексованным неумехой, который слово "кунилингус" выговорить боится, а при фразе “анальный секс” зажмуривает глаза.

    Мальчики, если вы свято верите, что жена будет держаться обеими руками за ваш, прости господи, нефритовый стержень, который вы достаете каждое второе воскресенье мая - не надейтесь.
    В жизни каждого неудовлетворенного человека обязательно найдется тот, кто его как следует выебет, одновременно открыв глаза на неудачный, как оказалось, брак. И тогда держитесь! Дети эту женщину не удержат.
    Равные союзы и крепкие семьи держатся на взаимоуважении и качественном сексе. Даже у людей за сорок.. А если вам лень доставлять удовольствие своей второй половине - то лучше дрочите. У вас у всех это прекрасно получается.


 
Либрусек
Много книгПравила Блоги Форумы Статистика Программы Карта сайта Помощь библиотеке Вход Главная » Книги » Жена из Таиланда (fb2)
Книги: [Новые] [Жанры] [Серии] [Периодика] [Популярные] [Страны] [Теги]
Авторы: [А] [Б] [В] [Г] [Д] [Е] [Ж] [З] [И] [Й] [К] [Л] [М] [Н] [О] [П] [Р] [С] [Т] [У] [Ф] [Х] [Ц] [Ч] [Ш] [Щ] [Э] [Ю] [Я] [Прочее]
Жена из Таиланда (fb2)
Просмотреть Читать
Жена из Таиланда 197K   (скачать) title: Купить <b>Жена из Таиланда</b>:
feed_id: 2942
pattern_id: 317
format: 2
book_author: Ирина Лазаревна Муравьева
book_name: Жена из Таиланда
   (купить) - Ирина Лазаревна Муравьева

Ирина Муравьева Жена из Таиланда
* * *
Деби Стоун, с зимы изучавшая русский язык, и Люба Баранович, ее учительница, молодая, недавно эмигрировавшая из России, стояли на платформе и напряженно всматривались в усыпанную мелким дождем темноту, откуда должен был вот-вот появиться поезд. И он появился: сначала горящие, выпученные глаза его, потом ярко-черная морда и, наконец, все его натруженное, длинное и скользкое тело, внутри которого находились те, которых они поджидали. Пока заранее улыбнувшаяся Люба не подошла к ним и не заговорила, они, насупленные, стояли возле своего вагона, не двигаясь с места. Услышав Любино «здравствуйте!», прибывшие оживились, и самая высокая из них, большегрудая, рыжая и растрепанная, с бантом в помятой прическе, бросила свою сумку наземь и всплеснула руками так энергично, как будто и Люба, и стоящая чуть поодаль смутившаяся Деби были первыми на свете красавицами. От резких движений рукава ее плаща съехали, и большие часы под названием «Командирские» сверкнули, как летнее солнце.

В восьмиместном автобусе, взятом напрокат специально для съемок, помчались в гостиницу, где Деби еще вчера зарезервировала несколько номеров. Чернокожая дежурная с распрямленными кудрями, которые она все время сдувала с переносицы, оттопырив свою лиловатую нижнюю губу, сняла копии с российских паспортов и, широко улыбаясь, сообщила, что завтрак накроют внизу рано утром. После этого гости наконец-то отправились спать, а Деби, смущенная, с Любой, взволнованной встречей, тревожно кокетливой, тоже расстались.

Ночью раздался звонок, и Люба, успевшая лечь и закрыть свои веки, узнала хрипловатый голос Деби, бормочущей чушь и нелепость:

— А мы ведь должны им помочь! Какие прекрасные люди! Если нас попросили участвовать в съемках, значит, это что-то важное для твоей бывшей страны. Я понимаю, что ты уехала и, верно, обижена, да? На вашу страну и на партию. Я понимаю. Однако же люди — при чем? И какие! Ты видела: там есть писатель? И он мне сказал, что он «малчык войны». А что это: «малчык войны»? А рядом был Петья. И он оператор. Такой смешной нос! Как у утки. Ты слушаешь, Луба?

«Луба» кивнула и увидела, что в зеркале вместе с ее покорным кивком уже отражается дерево. Дождя больше не было. В небе, как астра, рассыпалось утро.

Съемки начались в одиннадцать, но не в Гарварде, как предполагали поначалу, а в большом и неуклюжем доме Деби, которой благодарные гости решили сделать приятное и предложили выступить перед многомиллионным российским зрителем.

— Я что говорю? — Рыжая Виктория надвигалась на Любу в своей золотой, с черным бархатом кофте. — Что женщина — главное в мире! Вот кто-то сказал, я не помню, ну, типа царя Соломона, что женщина — это приятно! И он не ошибся! А Деби для нас ведь находка! Простой трудовой человек из Америки, всю жизнь посвящает тому, чтоб помочь! Вот этих казахов она привезла, малышей. Ну, бедняжечек этих! Из Алма-Аты. Они здесь закончат колледжи, вернутся домой. Им Деби сейчас ближе мамы!

Люба не стала объяснять, что у «бедняжечек» из Алма-Аты были отцы, которым принадлежали нефтяные и газовые скважины, а сами «бедняжечки» познакомились с доверчивой Деби на конференции пацифистов, случившейся летом в Алма-Ате, где они работали переводчиками.

Широкое лицо хозяйки пылало пожаром, и шелковая блузка, в которую она нарядилась для съемки, была тоже жаркого красного цвета.

— Котенка, котенка ей дать! — командовала Виктория. — Большим крупным планом — котенка! Животное! Близость к животным! Гуманность! И скажем за кадром, что сердца хватает на всех! Всех спасает!

— Да прямо уж — всех! — лениво усмехнулся оператор с носом уточкой и подмигнул Деби. — Кого же она, бляха-муха, спасла-то?

— Кого? — возмутилась Виктория. — Ах, Петя, ты скажешь! Да вот хоть котенка! Гуляет в лесу, видит: мертвая кошка. Ну, кто наклонился бы? На руки взял? Сдох, и ладно! А тут… Тут ведь сердце! Берет она кошку и мигом в больницу! И все трансплантируют. Все, до копейки! Все почки, всю печень. Включая и глазик. Да, глазик! Искусственный. Цвет-то! Как небо!

Кошка повела на оператора большим, ярко-синим, загадочным глазом. Второй глаз был карим, почти даже желтым, и видно, что свой, от природы, обычный.

— Черт знает! — пробормотал оператор. — У нас человека лечить не пристроишь, а тут, бляха-муха…

Через два дня русскую команду, нагруженную еще больше, посадили в нью-йоркский поезд. Поэт Сергей Егоров, «мальчик войны» и автор нашумевшего стихотворения «Мои яблоки», ставшего песней, не менее знаменитой, чем «Подмосковные вечера», припал к Дебиной руке. Рыжая горячая Виктория обняла ее, вся задохнувшись:

— Родная! Идею твою принимаем! Работать согласны. Совместно. И дома, в Москве, и здесь, в Штатах. И сделаем фильм. Всем покажем!

Тут он подошел. Совсем по-хозяйски, вразвалочку. Нос как у утки. Крепкими руками притиснул Деби к себе. Шея его пахла сигаретным дымом, а пальцы были горячими и жадными. Потом отпустил, не целуя.

— Ну ладно, подруга, — громко, как глухой, сказал он. — Приедешь в Москву, погуляем.

* * *
Летели долго, с двумя утомительными пересадками — в Нью-Йорке и в Хельсинки. Волновались, как их встретят и встретят ли: все решилось в последнюю минуту. В Шереметьевском аэропорту было накурено, стоял везде ровный, взволнованный гул, сильно пахло разлукой. Туалетной бумаги не было. Неуклюжая Деби поставила сумку на краешек раковины, разбила бутылку с коньяком, купленную в Хельсинки. На запах и грохот пришли две уборщицы с одинаковыми тусклыми лицами, напоминающими монеты, попавшие под колесо.

— Дурында какая! Ах, Господи! — сказали они и всплеснули руками. — Бывают дурынды-то, Господи!

Объятие Виктории было горячим, тяжелым и громким, как сумка с камнями.

— Ну, все! Наконец-то! Родные! Ну, слава те, Господи! Петя, ты где? Все, начали съемку! Минута прибытия. Взял и пошел!

В черных измятых штанах, в черной майке Деби смутилась до слез, встретившись с его прищуренными глазами. Опять подмигнул, засмеялся. Она закрыла лицо мясистыми бордовыми георгинами, которые жалобно пахли землею.

Летом девяносто второго года в Москве было жарко почти с Первомая. Асфальт накалился, сирень стала желтой. С гостями из Штатов начались неприятности. Во-первых, еда. На завтрак в гостинице «Юность» давали крутое яйцо, ломтик сильно блестящего сыра, красивый цветочек из твердого масла и сахар кусочками. Хлеб — белый с черным. Чай, кофе, какао на выбор. Все вроде в порядке. Однако на третий же день группа вдруг заболела. Сидели понурые, пили боржоми. Боржоми бурлило в желудках, как Терек. В двенадцать часов по московскому времени к молоденькой ассистентке режиссера, спустившейся вниз за шампунем, пристали чужие усатые люди. Зрачки как маслины, мохнатые шеи — в цепях, пальцы — в перстнях. Вошли вместе в лифт и нажали на кнопку. Только когда доехали до восьмого этажа, догадались, что птичка по-русски ни «бе» и ни «ме». Чеченского тоже не знает. Выпустили на втором этаже, погладили по голове, пощелкали вслед языками. Ассистентка ворвалась в номер к Любе Баранович, стучала зубами от страха. Едва успокоили.

У Любы была вся команда плюс Петр с Викторией. Проект обсуждали на двух языках, все кричали.

— Что я хочу снять? — надрывалась глотнувшая водки лохматая Деби. — Я жизнь хочу снять, вашу жизнь! Вот ваши мужья. Это ужас! Они же третируют жен! А жены? У них же мужья как прислуга! Вчера один муж бил жену рядом с почтой. И видели все. Полицейский их видел. И он промолчал. Это ужас! А утром другая жена била мужа. Ну, то есть, в общем, не била, а сильно толкала. Вот так! Прямо в спину.

— Эх, Дебочка! Жизни не знаешь! — усмехнулся Петр и накрыл руку Деби своей горячей ладонью. — Не бьет — так не любит. Народ наш — дерьмо. Дерьмо, говорю! Понимаешь? А лучше нас нету. Такая вот штука.

— Ти што говорите? — испугалась Деби.

— Ах, что? Он согласен! — простонала Виктория и схватилась за виски, исписанные мелкими поперечными морщинками. — Конечно, согласен! А как ведь все было? Ведь ты же не знаешь! Сначала Орда, жуть, татары. На улицу просто не выйдешь. Кибитка к кибитке. И лошади тут же! Потом интервенты. Ну, это уже в нашем веке: Колчак и Деникин, и красные тоже. Потом продразверстка. Потом сорок первый! Спасали весь мир. Все — в окопы! И вши тоже были. Буквально на людях! Да, что говорить! Настрадались! Колеса истории, как говорится. Сейчас у нас бизнес. Кто спит у нас ночью? Никто, ни секунды! Когда людям спать? У них у всех бизнес!

— А что? Что плохого? — огрызнулся Петр и налил себе коньяку в темно-синий стаканчик. — Жрать хочешь — крутись! Не подохнешь!

— Ой, что я сижу-то! — спохватилась Виктория и вспыхнула как бузина. — Ведь нужно же пленки смотреть! Встали, Петя?

— Вот ты и смотри. — Оператор вдруг отвел глаза. — Мне Деби журнальчик один обещала. У ней вроде в комнате. Помнишь?

* * *
С первым своим мужем, сутулым и рыжим ирландцем, она прожила три недели. Сначала был весел и вдруг загрустил, заметался. Запил беспробудно. Потом оказалось, что он алкоголик, все время лечился. Она и не знала. Пришлось удрать к матери — с пузом, без денег. Они развелись, когда дочке был месяц. Ирландец оставил свой дом и все деньги. А сам, видно, спился, погиб под забором.

Второй, итальянец, имел свою адвокатскую контору, занимался бракоразводными процессами. Мечтал все поймать на измене. Жизнь с ним была бурной и очень тревожной. Потом изменил ей он сам. И как! С секретаршей. Она не стерпела, расстались врагами.

И третий, который был полным и мягким, как тесто, ее тоже предал. Ушел к своей первой возлюбленной. Она овдовела, вот он и ушел. Прямо перед разводом умер его отец, оставив сыну огромное состояние. Деньги по законам штата Массачусетс поделили поровну. Деби оказалась богатой, израненной и одинокой. И с дочкой у них не сложилось. Приедет на день: «Мама, мамочка!» Чмок! Улетела! Потом и звонка не дождешься.

* * *
За окнами гостиницы начиналась гроза. Все было лиловым от вспышек, особенно клумба с ромашками прямо у входа. Лиловые ромашки жались к земле, и земля содрогалась. Потом хлынул дождь.

— Эх, славно! Гроза! — бормотал Петр. — Люблю, когда дождь!

Узкие глаза его стали дикими, словно слепыми, лоб мокрым, блестящим от пота.

— Люблю грозу в начале мая! — вскрикивал он, приподнимаясь и опускаясь над ее неловким, горячим и радостным телом. — Когда весенний первый гром…

— О! — задыхалась она, стараясь понять то, что он говорит. — О, Петья! Лублу как я вам! Очэн! Очэн!

Виктория просто сходила с ума. Проект летел к черту. Влюбилась, как кошка, а он нос воротит. К тому же женат! Что будет, когда она это узнает? Тогда все, конец, хоть бросайся под поезд! При этом сама Виктория очень любила трогательную историю Петровой женитьбы и раньше, до появления Деби, часто рассказывала эту историю со слезами на глазах.

Они поженились, еще восемнадцати не было. Мальчишка с девчонкой. Уехал в Москву. Ну, талант! Не придраться. И тут поступил. Она в Николаеве, ждет его, значит. Ну, ждет да ждет. А он все не едет. Ее не зовет. Что женат, что свободен — поди разбери! Оператор от Бога! Вот мне говорила София Ротару: «Когда крупный план, только Петю! У всех, у других, я — лягушка!» По мне, так она просто жаба, но Петя умеет! Раз щелкнет, два щелкнет, и вот вам шедевры! Влюбился в одну. Муж в Париже. Помощник посла. Сама она — стерва, одета как кукла. Ну, муж только рад, что любовник завелся. Ему только легче. А наш-то не шутит! Сначала, конечно, развелся. «Прости меня, Оля! Не знаю, как вышло!» Она — ну ни слова! «Конечно, конечно!» Мол, все понимаю, давай разводиться. И все. Они развелись, он женился. Скандалы, измены. Такой был кошмар, вспомнить страшно! Опять развелись. Отдохнул и — по новой! Другая мерзавка, «Умелые руки»! Кружок был по третьей программе, кораблики делали. Баба — картинка! При этом мерзавка, мерзей не бывает. Пожили-пожили, опять все насмарку. И тут телеграмма от Оли: «Вот так, мол, и так. Торопись: мать в больнице. И врач говорит: плохо дело».

Сорвался, поехал. В больнице сказали: «Берите домой, мы не держим». Он взвыл благим матом. Куда ее брать? И тут Оля: «Езжай, не волнуйся, все будет в порядке». И мать забрала. Я ни слова не вру! К себе забрала, в коммуналку. Мать — все под себя. Недержание. Любая бы — что? Но не Оля! Все терпит, святая! Приехал он мать хоронить. Там все уже сделано, чисто, блины, угощенье. И тут-то его как бабахнет: «Да что ж я, дурак! Вот мне друг, вот жена! Стакан перед смертью подаст, это точно!» И — бах! Предложение! Ей!! От-ка-за-ла! Такое вы слышали? Я — никогда! Уехал в Москву. Ей звонит каждый день: «Давай выходи!» Ни в какую. А летом приехала. Прошлым. Болел. Чего-то там резали, точно не знаю. Ухаживать нужно? Ну, тут и она. Святая! Буквально святая. Живут. Но Олечка замуж не хочет. «Что мне этот замуж? Я в нем уж была!» Такая история! Чудо!

* * *
Заросший седыми, отливающими в желтизну волосами старик сидел на пустом перевернутом ящике. Белый дом смотрел на него равнодушными своими окнами, молодые, недокормленные милиционеры его почему-то не трогали. Жилье старика было очень простым: ящики и коробки, нагроможденные друг на друга так, что из всего вместе получилась избушка, плотно накрытая газетами и сверху газет — целлофаном.

А в пятницу днем вдруг приехал автобус. На правом боку у автобуса было написано: «Съемки», на левом: «Останкино». Из дверцы скакнула высокая, полная женщина с сумкой. Лицо ее было немного напуганным, круглым и красным. Но так неплохая, хотя и с приветом.

Старик приподнялся:

— Идите, идите, гостям всегда рады.

Иностранная женщина крикнула что-то свое внутрь автобуса. С подножки его тут же спрыгнули двое: мужик в рваных тапках и девка-красотка. Мужик залопотал по-русски, но так неумело и подобострастно, что ясно любому: приезжий. Девка-красотка заулыбалась сахарными зубами, сказать — ничего не сказала. Видать по всему, не умеет.

— Садитесь давайте, — захлопотал старик, придвигая к ним ящики. — Местов нам хватает. А как же вас звать-то?

Гости осторожно расселись. Мужик в рваных тапках сказал:

— Меня зовут Ричард.

— Куда-а? — огорчился старик. — Такого не знаю. По-русски как звать-то?

Мужик засмеялся и развел руками.

— Григорием будешь, — решил старик. — Ушам хоть не тошно.

— Зачем здесь сидите? — спросил иностранный Григорий.

— Зачем я сижу-то? — загадочно прищурился хозяин. — Затем, что причины имею.

— Какие же это пры-чы-ны?

Старик начал степенно рассказывать историю жизни, бедовую и непростую. Гости внимательно слушали.

— Остался, как есть. Без всего. Ну, думаю: ладно. Пошел я сюда. Здесь у них дерьмократы. — Он хитро посмотрел на Ричарда и подмигнул ему. Ричард испуганно расхохотался. — Устроил жилье. Тепло, ладно. Пишу президенту письмо, пусть читает.

— А вас всо-таки не прогонят? — вежливо поинтересовался Ричард.

— Меня-то? Ни в жисть не прогонят! Куда меня гнать? Я гляжу в корневище!

— В кого вы? — не понял Ричард. — И что это вот: кор-нэ-вы-ще?

— Да что! Корневище! Все вижу. И жисть твою вижу, и все твои дрюки.

Иностранный Григорий окончательно растерялся:

— Мои это… что?

— А то! — И старик крепко хлопнул его по колену. — Мужик ты незлой, книжки любишь. Сынок у тебя непутевый, а баба лентяйка, но ты с ней не очень… Еду уважаешь, и рыбку особо. Еще что? Здоровый. Башка варит важно, но скачешь уж больно. Людей привечаешь, боишься обидеть. Деньжата, бывает, плывут, и большие. Но все больше мимо, поскольку ты, парень, с деньгами не дружишь, транжиришь их много… Совет могу дать. Будешь слушать?

Ричард торопливо закивал головой.

— Ты, милка, на Троицын день, — старик понизил голос и придвинулся своим седым и заросшим ртом к уху Ричарда, — скажи-ка молитву. Сперва на коленочки стань и скажи: «Пречисте, нескверне, безначальне, неисследиме, непостижиме, невидиме, неисследиме, неприменне, непобедиме, неизчетне, незлобиве Господи! Един имеяй бессмертие, во свете живый неприступном, сотворивый небо, и землю, и море, прошения подаваяй!» Запомнил?

— Ну вот, а про эту что видно? — Ричард указал подбородком на Деби, которая широко раскрытыми глазами наблюдала за происходящим, ни слова не понимая.

— Про эту? — польщенно заулыбался старик.

Лицо его вдруг изменилось.

— Чего я там вижу? — забормотал он, вставая со своего топчана и сильно нахмурившись. — Чего мне глядеть там? Делов еще много… И вам тоже время… Вон транспорт заждался!

Когда же автобус отъехал наконец и солнце, раскалившее донельзя окна Белого дома, укрылось за бронзовой тучей, старик стянул с головы дырявую ушанку и несколько раз торопливо перекрестился:

— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго. Да приидет Царствие Твое, да будет Воля Твоя, яко на небеси и на земли…

Григорий, известный скорее как Ричард, к тому же имел и фамилию: Фурман. Деби познакомилась с ним незадолго до этого лета и очень гордилась, что будущий фильм был в надежных руках. Когда-то, пугливым зеленым студентом, совсем юный Ричард гостил здесь нередко, провел в Москве целую зиму и очень был дружен с ее диссидентами. Теперь, ставши крупным, известным славистом, писателем острых российских сюжетов, таких, как «Убийства в Кремле», «Джозеф Сталин» и запись бесед с сыном Н.С. Хрущева, он так же любил наезжать в этот город, который (казалось ему!) не менялся. Хотя нет, менялся. Бойцы-диссиденты стали раздражительными и болезненными, огрызались на своих боевых подруг, виски у которых подернулись пеплом, а зубы коростой, и не было мира, и не было лада среди этих бывших бойцов-диссидентов. Ушла золотая весна, удалилась.

Теперь приходилось клеймить не советскую власть (она так на так развалилась, бедняга), а прежних дружков, укативших на Запад и там проживавших себе на покое. Всех этих максимовых бывших, синявских, войновичей разных… Да всех не упомнишь. Когда же в Москве появлялся вдруг Ричард, простой и приветливый, преданный дружбе, бойцы-диссиденты смягчались, теплели, долго и простодушно обнимались то с ним, залетевшим, то просто друг с другом, усаживались, как бывало при советской власти, на тесные кухни, нарезали соленых огурчиков, раскладывали селедочку, варили картошечку и под аромат ее, жарко-сладостный, бубнили себе под гитару про платьица белые… И Ричард всегда был душой компаний.

Виктория, доверявшая ему всем сердцем, решила было намекнуть про историю с Петей, про то, что вот Деби грустна, недовольна, но Ричард хитрил, ускользал, слов не тратил. Одно оставалось: сам Петр. Прижать его к стенке. И все! С глазу на глаз. А ну, отвечай мне, предатель! А кто же? Конечно, предатель! Все дело засыпал. Деби спускалась к завтраку погасшая, с красными веками, при виде Петра начинала метаться, работа ее уже не занимала. А он? Да все то же: наморщит свой нос, как у утки, и — деру!

Наконец Виктория не выдержала. День вяло плыл к вечеру, парило, ныло. Асфальт был присыпан, как сахарной пудрой.

— Петяня, — мягко и просто сказала Виктория, чувствуя, что соски ее болезненно напрягаются под прилипшим от душного дня новым лифчиком. — Ты как собираешься жить? В этом новом твоем положении?

— Рожать собираюсь, — мрачно пошутил Петр.

— Дошутишься, Петя! — вспыхнула Виктория. — Она ничего ведь не знает! Она ведь не знает, что ты ведь женился!

— Как это: не знает?

— Откуда ей знать? Где ей? Петя! Ей разве кто скажет? Она у девчонок спросила: один он? Девчонки сказали: «Да, да! Не волнуйтесь!»

Петр со злостью покрутил пальцем у виска.

— Ты, Вика, сдурела!

— Ах, так? Я сдурела? А ты об чем думал? Работу срываешь! Из-за твоего безответственного поведения мы зиму в Москве проведем! Да! На печке!

— А если б не я, так тогда бы что было?

— А если б не ты, был бы Бостон! Лос-Анджелес! Вот что! И съемки в Нью-Йорке! Да мало ли что! Что молчишь? Сам ведь знаешь!

— В постель меня ложишь? От Оли к вот этой?

— Петяня! — Виктория испуганно оглянулась на дверь. — Ты будь подобрее! Ведь любит же, Петя! А женщина — чудо! Ну, что? Не убудет! Для дела, Петяня!

— Заткнись ты! — себе под нос пробормотал оператор. — «Для дела»! Эк, скажешь ты, Вика! Какое тут дело? Короче, я сам разберусь, бляха-муха…

На следующий день события приняли совсем неожиданный оборот. Съемочную группу пригласили в Центральный дом работников искусств, где будет обед, а потом — выступления. У Деби, у бедной, совсем сдали нервы. Короткое черное платье делало ее стройнее, моложе, но волосы были взлохмачены, веки красны, как всегда. Молчала, курила. И пальцы дрожали. Виктория попыталась выразительно переглянуться с Ричардом, но он отвел глаза, стал пялиться на россиянок. На круглые русские скулы. Такие, как ни у кого. Мог бы — съел бы.

Подавали борщ и мясо в горшочках. Десерт был хорошим и чай — очень крепким. Потом пригласили послушать ансамбль. На сцену выбежало трое парней, костлявых, в цепях, в черных куртках. И с ними — девица. Закована в черную кожу, а скулы такие — что не оторваться.

— Когда нечаянно нагря-я-я-нет, — громко запела она, — пойдем с тобой в лесок, погово-о-о-о-рим!

— И весь лесок, конечно, ста-а-а-а-нет, — подхватили костлявые парни, — вдруг окончательно родны-ы-ы-м!

— О чем это они? — мрачно спросила Деби у Ричарда, стряхивая пепел на краешек блюдца.

— Они? — Ричард перевел на нее взгляд, блестевший совсем по-московски. — Они о любви, но не нашей.

— Какой же? — криво усмехнулась она.

— Они о своей любви, русской. Когда можно, знаешь, укрыться в лесу… на природе… — И тут же запнулся, поймав ее взгляд, удивленный, тоскливый.

— Но есть же мотели, — жалобно сказала она.

— У нас, — поправил ее Ричард. — У них есть природа.

Петр сидел рядом с незнакомой женщиной, закинув небрежно ей руку на плечи. Женщина поеживалась, как будто рука щекотала ее, и вся извертелась, желая прижаться. О чем говорили, никто не расслышал. Виктория рванулась вперед и что-то шепнула Петру прямо в ухо. И сразу же ухо светло покраснело. Петр резко обернулся. Сузившиеся глаза его встретились с черными глазами Деби. Он встал, бросив незнакомую женщину в самом разгаре беседы, подошел к Деби и громко спросил ее:

— Ну? Заскучала? Наелась здесь дряни?

Деби испуганно-радостно посмотрела на него, сдерживая дыхание.

— Обед послезавтра! — громко сказал он. — В моем личном доме. Я всех приглашаю. К семи. В бальных платьях.

Когда американская съемочная группа уже сидела в автобусе, он вдруг подбежал и вскочил на подножку:

— Башка разболелась! Таблетка найдется?

— Что он говорит? — быстро прошипела Деби, оглядываясь.

— Он просит таблетку, — сдержанно перевел Ричард. — Мигрень. Или спазмы.

— Даю вам таблетка! — закричала Деби. — Имею таблетка! Но в доме, в отеле!

В номере у нее был беспорядок. Вечернее платье, которое Деби собиралась надеть в Центральный дом работников искусств, раскинулось в кресле, как женщина без головы. А Петр был рядом, смотрел исподлобья.

— Ты что? — спросил он ее. — Ты меня полюбила?

— А ти? — ответила она умоляюще. — Тожа лубишь?

— Я тоже, конечно, — пробормотал он. — Такие дела, бляха-муха…

Через час он крепко поцеловал ее в губы, пригладил ее вспотевшие волосы, стал одеваться.

— Зачем ти уходишь? — счастливым голосом спросила похорошевшая румяная Деби. — Здес будь. И на утро.

— Какое «на утро»? — вздохнул он. — Меня жена ждет.

Деби побледнела так сильно, что лицо ее стало похоже на кусок простыни, но только с губами, с глазами.

— Жи-на? — переспросила она. — А где она есть? Ваша жи-на?

— Жена моя? Дома, надеюсь.

Она зажмурилась и отвернулась. Петр нерешительно помялся на пороге.

— Ну ладно тебе. Я пошел.

Часа через три приключилось несчастье. Сестра Виктории, родной ее кровный близнец Изабелла, имела супруга. Супругом был главный в Москве гинеколог. Бандиты с окраин, пользуясь рассеянностью этого очень тяжело работающего в клинике и постоянно спасающего человеческие жизни врача и доцента, забрались в его незапертую машину, дождались, пока он включил зажигание, приставили к горлу оружие, чтобы…

Короче, наутро раздался звонок. Сестра Изабелла спала, когда он раздался. Уродливый голос (естественно, женский!) спросил гинеколога.

— С ума сошли, девушка? — неприветливо ответила Изабелла. — Куда в эту рань?

— Придется проснуться, — хмуро ответила «девушка». — Где муж-то, хоть знаешь?

— Мой муж? Он на даче.

— Какой еще даче! — Незнакомая громко, с досадой, вздохнула. — Он вот. Сидит, плачет.

— Кто плачет? — вскричала с ненавистью Изабелла Львовна. — Мерзавка и падаль! Сейчас ты заплачешь!

И тут же услышала всхлипывания. Мужские и страшные.

— Белюша! Отдай ты им все, ради Бога! Убьют ведь, Белюша!

Тут слезы закончились, трубка стонала. Изабелла Львовна догадалась, что муж ее, Изя, родной ее муж, весь истерзан и плачет. Вернулась преступница:

— Слышала? «Дача»! Короче, сегодня в двенадцать. Положишь в почтовый. В один конверт двадцать кусков, в другой — тридцать. Запомнила, жучка?

— В один конверт… — погружаясь в темноту и звон, залепетала Изабелла Львовна. — В другой конверт… Сколько?

— Да тысяч же, дура! В один конверт двадцать, в другой конверт — тридцать! Ну, что? Поняла, недотепа?

И все, провалилась. Ледяными руками Изабелла Львовна набрала сестру.

— Что, Белла? — вскричала Виктория. — Плохо? Кому? Неотложку? Где кобель?

Это было домашнее прозвище Исаака Матвеича, которое сестры обычно использовали в своих переговорах.

— Похищен! — шепнула близнец Изабелла.

Через двадцать минут она, захлебываясь и кашляя, рассказывала примчавшейся на попутке Виктории Львовне подробности дела.

— Так. — Виктория с силой закрыла глаза. — Мне ясно. Подробности есть? Кровь? Детали?

Сестра Изабелла негромко рыдала.

— Мне ясно, — повторила Виктория. — Пытки. В подвале. Сидит на цепи. Я читала. Что думаешь делать?

Изабелла Львовна упала грудью на кожаный белый диван и забилась.

— Какие есть деньги? Физически? Сколько?

— Какие же деньги? Все вложено, Вика.

— Я знаю, что вложено! Сколько осталось?

— Ну, тысяч, наверное, тридцать. Не больше…

— Так. Тридцать, не больше! При вашей зарплате! Зачем ты кольцо тогда, в мае, купила? Ведь стоило сколько? Шестнадцать? Семнадцать? Эх, Циля-то в Хайфе! Сейчас продала бы!

— Не в Хайфе Цецилия, а в Тель-Авиве, — убито поправила ее Изабелла Львовна. — Когда продавать, если нужно сегодня?

— Так. Тридцать. И шесть от меня. Больше нету. Ремонт сколько стоил? Вот именно! Значит…

Изабелла Львовна тяжелой породистой рукой схватилась за сердце.

— Я знаю! — Виктория вдруг просияла. — Я знаю, кто даст! И не скажет ни в жизни! Поскольку немая! Немая как рыба!

— Да, Господи, кто это?

— Деби! Продюсер! Давай мне словарь! Как там «выкуп»?

Деби на стук не отозвалась. Виктория замолотила энергичней и голос повысила тоже.

— What a hell do you need?[1] — хрипло спросили ее.

— We need you![2] — закричала Виктория. — У нас тут несчастье! Дебуня! Откройте!

Дверь приоткрылась, на пороге выросла Деби с бутылкой в руке.

— О! — на весь коридор удивилась Виктория, но в комнату к ней прошмыгнула.

— Што хочете? — всхлипнула Деби.

Бутылка была от шотландского виски, кровать не заправлена, грязь и окурки.

«Вот вам заграница! — Виктория вся передернулась. — Вот вам! Еще больше свиньи, чем наши!»

Вслух же она ничего такого не сказала, а только лишь громко заплакала:

— Несчастье! Ужасное! Изя! Похищен! Грозятся убить! Нужен выкуп!

Путая английские слова с русскими, она кое-как изложила несчастье. От Деби — ни звука. Сидит, как старуха, и смотрит на люстру. Косыми от этого виски глазами.

— Муж ваши сестра — тоже доктор?

Виктория вся покраснела.

— Не тоже, а именно! Доктор от Бога!

— Нуждаюс лекарствы, — сказала ей пьяная. Пальцем проткнула висок. — Мне нужно здес вот всо лычит. Я болела.

— Лекарство? — взвизгнула Виктория. — Да будет лекарство, Дебуня! Уколы, прививки! Все сделаем! Где мы живем, ну, скажи мне? Какая же это страна! Всех воруют! Пошел человек на работу — и нету! А терпим! Страна наша — тайна! Загадка! Древнейшая! Терпим! Спасти хоть бы Изю! Но деньги нужны, нету денег, Дебуня!

— А ти не жилаэшь звонить президенту? — зачем-то спросила Дебуня.

— Я? Клинтону? Биллу? — фамильярно удивилась Виктория. — Но он не поверит! И время у вас там другое, там вечер! А деньги нужны нам сегодня, сейчас же!

— У Петья жи-на, — мертвым голосом сказала вдруг Деби.

— Упетья? — не поняла Виктория. — Какая упетья?

— Жи-на, — повторила Деби и сморщилась вся, почернела.

Виктория сжала подругу в объятьях.

— Да разве жена? Да ты что! Дружат с детства. Убрать, приготовить. Мужик, руки-крюки! А любит тебя! Да, тебя! Обожает! Мне сам говорил, врать не станет!

Деби осторожно высвободилась из объятий. Глаза ее вдруг прояснились.

— You need how much? Let me help you. 10 thousand? More? Don’t worry.[3]

* * *
Ни одна живая душа не узнала, каким таким образом из почтового ящика квартиры под номером 118 вынули два чистых белых конверта. В одном было двадцать, в другом ровно тридцать. И все на валюту. Рублей не просили. Лифтерша Софья Ивановна, мирно продремавшая все дежурство над чаем с огрызком лимона и сушкой, никаких посторонних не заметила, дружелюбно поздоровалась со знаменитым Исааком Матвеичем, который в половине первого ночи вбежал в лифт, похудевший и странный.

В это же время у подъезда гостиницы «Юность» остановилась машина. Две пышные рослые женщины вылезли из нее. И тут же фонарь осветил их.

— Нет слов, — простонала одна, с ярко-рыжей прической. — У нас говорят: «Хиросима! Вьетнам! Войну развязали!» И все вот такое. А я говорю: «Нет! Тут сердце!»

— Good night, — вздохнула другая, брюнетка. — I’ll write you a letter sometime.[4]

У рыжей глаза поползли из орбит:

— Письмо мне напишете? Что вы! Какое?

— Я ехаю в дом. В свой домой. Уезжаю.

Виктория чуть не упала. Затылок ее закипел, как свекольник.

— Куда? Деби! Как же работа? Ведь только начало! Куда же вы? Деби!

— Имеет жи-на, — упрямо опустив голову, сказала Деби. — И я так хотела.

— Да это не мэридж![5] — Виктория схватилась за виски. — Я вам объяснила! У них не любовь и не мэридж! Партнеры! Он вас обожает!

— Нет, он есть жи-на-тый!

— Но он же погибнет! — Виктория изо всех сил схватила ее за рукав. — Погибнет в разлуке! Without you![6] Вот что! He’ll die,[7] вот что будет!

Надежда блеснула в глазах бедной Деби.

— Как ты это знаэш?

— Да что мне там знать? Все же знают! И он не скрывает! Дебуня, все знают!

Дебуня прижалась щекой к ее уху.

— Я стану подумать.

И вдруг убежала. Как будто ее догоняют, чумную!

— Нет, ты не уедешь, — бормотала Виктория, трясясь на сиденье такси. — Как? Проект же. Куда ты уедешь? Все глупости, вот что!

Обед состоялся. Ольга оказалась невысокой и очень спокойной блондинкой. Причесана просто, без всякой косметики. Над левой бровью красивая родинка. И Деби как только вошла в этот дом, так вся сразу обмякла. В хозяйке были терпеливость, приятность. На Петра она смотрела слегка снисходительно, как на братишку, на всех остальных — с теплотой. Кормили прекрасно, изысканно даже. На первое суп, но не борщ, надоевший, а нежный, протертый, как в Мэдисон— парке, потом была утка, вся в яблоках, рыба, потом овощной, очень легкий салат и торт на десерт. С земляникой. У Виктории от гордости за такое великолепное угощение и от того, что жизнь повернулась опять своей вкусной и очень приветливой к ним стороной, блестели глаза, нос и щеки. Туфли с кусками леопардовой кожи по бокам она даже скинула, чтобы не терли, пиджак расстегнула. (Поступок с деньгами уже стал известен, на Деби смотрели другими глазами!) Беседа была за столом оживленной.

— Ну, что — перестройка? — кричали гости. — Кому она, лярва, нужна? Перестройка! Одна болтовня, как обычно! Витрина!

Ричард не успевал переводить.

— Я мужу пыталась поставить два зуба! — горячилась сценаристка Шурочка Мыльникова. — Два зуба, и только! Чтоб начал жевать! И знаете, сколько с меня запросили? Я если скажу вам, никто не поверит!

— Да ладно! Что зубы! — перебивали ее. — Без зуба-то можно прожить, а без почки? Вот именно! Друг мой ближайший болел. Срочно нужен диализ. Даем, сколько нужно. На лапу. Пошел. Аппарат не того. Поломан, короче. Все снова. Ну, ждите. И все! Схоронили! Вот так! Почему? Пропущено время! А друг был — ближайший! У вас вот там, в Штатах, бывает такое?

Деби всплескивала руками, чувствуя только одно: горячую крепкую ладонь Петра. Ладонь, опустившись за валик дивана, слегка теребила ей спину. Кончили пировать в половине второго. Над городом таял мерцающий дождь, пахло белым жасмином. Гитара скучала в соседнем дворе и вдруг начинала звенеть, задыхаться. А рядом с песочницей, в детских качелях, повисла, как птица, влюбленная пара. Качнулась, взлетела под самые звезды.

— У вас есть эро-ты-ка, — старательно выговорил захмелевший Ричард. — Ее аро-мад. У нас его нет. И давно нет.

— А что у вас есть? — кокетливо засмеялась Шурочка.

— У нас толко секс. И разных обьязанностей, обьязателств…

— Умеем любить! — выдохнула Виктория. — Ох, умеем! Промышленность всю запороли, все реки засрали, леса порубили, а любим! Умеем! Такой мы народ! Нестандартный!

Оставшуюся неделю провели в чаду и непрерывном веселье. Снимали все, что попадалось под руку, включая московские толкучки и родильные дома. В субботу пришли в новый клуб к новым русским. Наголо обритые, с раздувшимися бицепсами парни кормили приезжих пельменями с водкой. В пятницу по просьбе Ричарда поехали в дом для детей-инвалидов. Директор, похожий на нестеровского отрока, вишнево краснел и слегка заикался. Вместе с детьми он провел экскурсию по дому и саду. В саду были грядки с морковкой и луком. А в комнате игр — два мяча, кегли, карты. Ребята любили играть в подкидного. Потом один мальчик, у которого левая половина головы была вся седой, серебристой («Он видел, как мать убивали!» — шепнул им директор), спел несколько песен, и Деби всплакнула.

Вообще впечатлений хватило надолго.

Наступил, наконец, и последний московский вечер. Арендовали веранду ресторана «Прага», наприглашали кучу народа. Поэт, знаменитый, — не тот, автор «Яблок», а тот, у которого губы запомнили вкус сильных губ Пастернака, поскольку известно, что он, Пастернак (если верить поэту!), услышав стихи молодого поэта, не выдержал мощного юного дара, обнял парня крепко и расцеловался (а губы запомнили все: вкус и запах!), — так вот, знаменитый поэт тоже был, и, конечно, с женой. От Ричарда много пришло живописцев, и, кажется, даже пришел Файбисович.

После закусок молодцеватый официант с раздвоенным подбородком внес на большом неостывшем подносе успевшего мирно заснуть поросенка. На лице поросенка не было ни следа пережитого ужаса, голубоватые глаза его смотрели приветливо, но равнодушно, из детского рта вылезала петрушка.

Петр, как со страхом заметила Виктория, слишком много выпил и курил почему-то одну сигарету за другой. Ольга на бал не явилась.

— Простужена, горло! — буркнул Петр, отводя глаза.

— Господи! — зашипела Виктория, не переставая улыбаться в сторону Деби, гостей и всех прочих. — Я, Петя, не знаю совсем, что мне делать! Мы едем в Нью-Йорк или мы остаемся? Мы будем работать над фильмом? Не будем? Билеты заказывать или не надо? Я, Петя, буквально лишаюсь рассудка!

— Э-эх ты! Бляха-муха! — Петр тяжело придвинулся к Виктории и выпустил весь свой дым сигаретный в ее беззащитную белую шею. — Ведь любит она меня! Слышишь ты? Любит! Весь вечер вчера на плече прорыдала!

И он хлопнул себя по левому плечу с такой силой, что какое-то еле заметное серебристое облачко приподнялось над красивой черной тканью его пиджака и осело обратно. Виктория, вся сморщившись, проводила облачко глазами, закивала сочувственно, но видно было по всему, что волненья ее не оставили.

Петр твердой походкой пересек оживленную веранду, подошел к Деби, стоявшей в окружении московских гостей, взял ее руку, подержал в своих руках, отпустил и, не сказав ни слова, той же твердой походкой пошел прямо к лифту.

Деби заметалась.

— Куда это Пьетр? — испуганно спросила она у Виктории. — Што это? Он болен? What’s up? Tell me now![8]

— Он места себе не находит! Разлука! Как жить-то теперь, если ты уезжаешь?

У Деби лицо осветилось вдруг так, как будто луна, просияв над Арбатом, была никакой не луной, а солнцем.

— Но ви же приехать? Снимать наши далше?

* * *
Дом ее ничуть не изменился, все так же громоздился он своей неуклюжестью над синим озером, и деревья шумели по ночам, и странная птица, которую она ни разу так и не видела, но которая неизменно прилетала к ней каждое утро и, прячась в листве, говорила: «Фью-ить!» — эта птица, обрадовавшись тому, что хозяйка вернулась, опять ей сказала под утро: «Фью-ить!»

Со страхом она чувствовала, что все стало другим: и деревья, и люди, и птицы. Вернее сказать, все это было таким, как и прежде, а значит, другой просто стала она. Ей предстояло прожить без него целых два с половиной месяца, но она думала о нем постоянно, и каждую ночь в ней была его близость.

Пятнадцатого наконец прилетели. Деби вместе с Любой Баранович встречала московских друзей в аэропорту Кеннеди. В составе группы произошли некоторые изменения: Шурочка Мыльникова не приехала, а вместо Шурочки приехал узкоплечий, с завядшими усами Виктор Дожебубцев, про которого Виктория с восторгом сказала немедленно Деби:

— Родной абсолютно и истинный гений!

Поэтов не было, но зато была жена одного из них, особенно знаменитого. Ей хотелось написать про принцессу Диану, которая тогда была еще живой, невредимой и мучила принца, не зная, что ждет ее. Впрочем, не важно.

— Вот это сюжет! — стрекотала Виктория. — Это ведь сказка! И мы вставим в фильм, это будет уместно! Как, с одной стороны, простая русская женщина понимает переживания другой, простой английской женщины (пусть даже принцессы, не важно, не важно!), — и мы, со своей стороны, кинематографисты, возьмем это в фильм, отразим непредвзято, — да это же прелесть! Шедевр и находка!

— А где всо жа Петья? — замирая от страха, спросила ее Деби.

— Да здесь он! — уронив свою рыжую пышную голову, зашептала Виктория. — Напился, скотина, и спит, отдыхает! А что было делать? Бесплатные дринки! И он: дринк за дринком! Подремлет минутку и дринк, дринк! За дринком!

Осторожно, как арфу, прижимая к себе плохо держащегося на ногах оператора Петра, стюардесса авиакомпании «Люфтханза», массивная, с голубыми глазами, приятная женщина, помогла ему спуститься по трапу. Петр смотрел насмешливо, сам был похудевшим и строгим.

— Ну вот! — сгорая от стыда, повторила Виктория. — Вот я говорю: дринк за дринком!

— Зачьем? — не поняла Деби.

— Зачьем? Как зачьем? — вскрикнула Виктория. — Затем, что страдает! Волнуется слишком! Не выдержал вот напряжения, запил! Он русский же, русский! Мы любим — не шутим!

Петр строго чмокнул Деби в щеку, а Любу Баранович, соотечественницу, расцеловал троекратно. Поехали в гостиницу. Деби, растерянная, сидела рядом с шофером, не зная, плакать или смеяться. Петр дремал, привалившись к окошку. Обедать он не спустился, и Деби начала кусать губы, лицо все пошло сразу пятнами.

— А што Петья йест? — спросила она у Виктории.

— Што йест? — переспросила Виктория. — Ничего он не ест! — Глаза ее радостно вдруг заблестели: — Снеси ему, а? На подносике. А? «Вы, Петя, устали, а я, как хозяйка…» И тут же — подносик: «Покушайте, Петя!»

И Деби пошла. Все, что было на подносике, плотно уставленном едой, — все это звенело, дрожало от страха. Сам страх был внутри ее левой груди. Он бился, как рыба, продавливал ребра. Постучала в дверь колечком на указательном пальце. За дверью — ни звука. Он, может быть, спит? Спит, конечно. Сейчас вот проснется, увидит. Позор! Стоит она здесь, идиотка, с подносиком! Дверь распахнулась. Петр привалился к косяку и смотрел на нее сердитыми узкими глазами. Небритый, опухший, в измятой пижаме.

— Входи, раз пришла! Что стоять-то?

— O! What did you say?[9]

— Входи! Вот ай сэй![10] Любовь будем делать! Входи, не стесняйся! — А сам поклонился, как шут.

Она переступила через порог, поставила подносик прямо на ковер.

— Што ты? — прошептала она. — Хочэшь спать?

— Спать? Ну, еще бы! А спать мне нельзя! Я здесь подневольный. Ты что? Не слыхала?

Она смотрела на него испуганно, нежно и, не понимая того, что он говорит, чувствовала нехорошее.

— You need a good sleep, — прошептала она наконец и пошла было к двери.

Обеими руками он схватил ее за плечи и с яростью развернул к себе.

— Ну, нет! Ты постой! Я кому говорю? Они нас под лупой глядят, вот в чем дело! Сошлись мы с тобой, переспали. Ну, так? А им — на кой ляд? Мы решаем. И нечего лезть! Их не просят! А тут? У них тут проект! Кинофильмы, поездки! Видала: говна навезли? Шибзик этот, с усишками, Виктор? Видала? А мне говорят: «Ты там, значит, того… Типа ты не плошай, на тебя, мол, надежда!» А я, что ли, раб? Бляха-муха! Я раб?

— You need a good rest, — повторила она, не делая ни малейшей попытки освободиться из его рук. — You just go to bed, you just go and sleep.[11]

Он вдруг зарылся лицом в ее волосы.

— Эх ты! Деби ты, Деби!

— But you… Do you love me or not?[12]

Петр удивленно посмотрел на нее.

— Совсем не врубаешься, да? Ни на сколько?

Она торопливо закивала головой.

— Ну что с тобой делать, а? Что, говорю?

Деби вспомнила Ольгу. Он не знает, что делать, потому что есть Ольга. Нельзя ее так страшно обманывать. Ах, как же он прав! Разумеется, прав!

— But she is your wife… And we shouldn’t… Because…[13]

Петр даже крякнул с досады:

— Об чем говоришь? «Вайф» — я знаю: жена. А жена здесь при чем?

Деби видела, что он сердится, и думала, что сердится он именно на Ольгу, вернее, даже не на Ольгу, а на то, что женат, несвободен. Неужели, не будь он женат, пришлось бы прокрадываться к нему в номер с этим подносиком?! Она знала одно: Петр, как и она, хочет только того, чтобы вместе навек. Она понимала, что он мучается, не может выразить переполнявшей его боли, потому что, будучи человеком достоинства, совести, чести, он, Петр, в таких ситуациях не был ни разу. Ему, с его честностью, невмоготу. А чем она может помочь? Чем и как?

О, вот почему он напился в дороге! Он просто иначе не мог, он ведь русский, а русские пьют от тоски. Это правда.

Она смотрела на него мокрыми от слез глазами, радуясь тому, что не ошиблась в нем, что не одни эти руки, и губы, и бархатный голос она в нем любила, но редкое сердце, и вот поняла даже то, что напился, и все поняла в нем давно, все до капли! Язык им не нужен. Обеими ладонями она неловко повернула к себе его небритое лицо, прижалась лбом к колючему подбородку. Он глубоко, облегченно вздохнул. Чего тут мусолить? И так, в общем, ясно.

* * *
На следующее утро за завтраком Виктория была весела, кокетничала с официантом и очень ждала появления Деби. А Деби все не было. Виктор Дожебубцев, растягивая губами слова и медленно выталкивая их через ноздри, ругал принесенный омлет и особенно кофе.

— Вот я приезжаю в Европу, — намазывая джем на булочку, бубнил Дожебубцев. — Ну, скажем, что в Лондон по делу журнала. Мы начали «Колокол». Дивный журнал был! Ни с чем не сравнимый. Огромные деньги. Нет, чьи, не скажу, догадаться нетрудно. Работы — поверх головы! Плюс Европа. Тут Сотби, там Сотби, прием на приеме. Ни часу не спал. Потому что когда мне? И что бы я делал при ихнем вот кофе? — Дожебубцев брезгливо ткнул пальцем в чашку с кофе. — Какое, позвольте спросить, это кофе? Помои, и все! Вот какое здесь кофе! А там? Там напиток! Короче, Европа. А здесь что? Деревня и быдло на быдле. И мне наплевать, что у быдла есть деньги. Он быдлом родился, умрет тоже быдлом!

Тут как раз и появилась Деби. Разгоряченная, в широкой белой блузе. Дожебубцев галантно поцеловал ей ручку и придвинул стул. Петр вытащил было сигарету, но официант вежливо показал ему знаками, что курить запрещается. Тогда Петр смял сигарету о блюдечко и отвернулся. На Деби совсем не смотрел, и она погрустнела.

— Ну, вот! Наконец-то! Послушай, Дебуня! — громко, как всегда, заговорила Виктория. — Давайте поедем в Коннектикут, рядом. Там наш бизнесмен проживает. Чудесный! Нельзя пропустить, очень важно для фильма. Ты, в общем, увидишь, сама все увидишь.

Дорога в соседнем с Нью-Йорком штате Коннектикут шла вдоль берега. Вода, похожая на сгустившееся до темно-синего светло-синее небо, была так беззвучна и так безразлична ко всем, ко всему, ее было так много и так равнодушно катились ее мелкие, сменяющие друг друга волны, что делалось грустно: вот мы ведь умрем, мы исчезнем, а это все будет. Волна за волной, и волна за волной, опять, и опять, и опять, и навечно… Особняки прятались в густой, только кое-где покрасневшей и пожелтевшей листве, виднелись их крыши и изредка окна.

— Красивое место, — в усы пробурчал Дожебубцев. — Огромные, судя, потрачены средства.

Наконец увидели на низкой, сложенной из белых камней ограде выбитое золотом имя: «George N. Avdeeff».

— Он! — задохнулась Виктория. — Он! Это Жора Авдеев! Из нашего класса. Вот тут он живет!

Остановили автобус, по главной аллее направились к замку. Был замок огромен и бел, как корабль, с террасой, похожей на палубу. Посреди террасы стояла высокая девушка в полосатом, черно-желтом купальнике, который издали делал ее похожей на пчелу, поднявшую кверху передние лапы.

— К нам, да? — радостно закричала она низким, пчелиным, прокуренным басом. — Я вас раньше ждала! Это вы нам звонили?

— Ах, Настя, да? Да? — отозвалась Виктория. — Вы Настенька, вы? А я вам звонила! Вы — Настенька Липпи?

— Ну, я. Кто еще? Папка скоро придет. А вы проходите. Сейчас я оденусь!

Вспорхнула, как пчелка, исчезла куда-то.

— Он что? — удивился Дожебубцев. — Он что это, с дочкой живет?

— С какой еще дочкой? — Виктория от досады на неуместные вопросы скрипнула зубами. — Она так зовет его: папка. Но он ей — жених.

Настенька Липпи очень скоро вернулась в белом пиджачке, шортах из змеиной кожи и золотых туфлях. Волосы ее были заплетены в косы и венком уложены на голове.

— Дизайн от Версаче, — сказала она и с приятным звуком провела по змеиной коже обеими ладонями. — Мне папка сам выбрал.

— А выпить у вас не найдется? — спросил было Петр, но Виктория яростно перебила его:

— Водички, водички! Из крана — водички!

— Зачем же водички? — догадалась умная Настенька Липпи. — Кто любит водичку? Одни пионеры!

Она опять убежала и вернулась не одна, а с милой, упитанной девушкой, у которой расстояние между верхними передними зубами было таким широким, что мог уместиться там целый мизинец.

— Вот это Валюша, — сказала Настенька. — Сейчас мы все выпьем и будем ждать папку, и с папкой обедать.

— Ах, Господи, что вы! — умилилась Виктория. — Какое «обедать»? Ведь мы к вам по делу!

— Нет, нет! Сперва выпьем! — И самоуверенная Настенька захлопала в ладоши.

Расторопная девушка Валентина мигом выкатила откуда-то столик, уставленный винами, водками и коньяками, а сама Настенька опять убежала с многообещающей улыбкой на крепких своих, полных губках.

— Она итальянка? — спросил Дожебубцев. — Она из семейства прославленных Липпи?

— Зачем итальянка? — темно и сердито зарделась Виктория. — Она с псевдонимом живет. Много лет. Что ж такого?

— Мы — Золотнюки, — простодушно объяснила Валентина. — Отцы у нас — братья, мы с Гомеля обе.

Настенька Липпи вернулась, нагруженная всякой всячиной: сырами, колбасами, орешками, виноградом, кусками снежно-белого и жгуче-черного шоколада, так искусно разложенного на хрустальных тарелках, что жалко было разрушить узор, жалко трогать.

— Так вы здесь живете? — спросила Виктория, тая от счастья.

— Да нет, не все время! — отмахнулась Настенька и закурила тонкую коричневую сигарету, поджав под себя левую ногу, уютно устроившись в кресле. — Валюшка живет и следит тут за домом, а мы все летаем: то в Лондон, то в Канны. У папки дела во всем мире, не скучно. Вот только вернулись недавно. С Таиланда.

— И что там, в Таиланде? — мрачно поинтересовался Петр. — Не жарко, надеюсь?

— Там — классно! — с сердцем ответила Настя. — Житуха там — сказка! И знаете что? Там ведь можно жениться! Жениться на месяц, и все! И с приветом! Не хочешь на месяц — женись на неделю!

— Что значит: жениться? — не поверила Виктория. — Как это: жениться?

— А все как взаправду. Ты, если турист, например, так идешь в турбюро. И там говоришь им, что хочешь жениться. Они тебе — карточки разные, пленки. Ты смотришь. Потом выбираешь, какую. А хочешь, так двух, если денег хватает. Потом у тебя этот месяц — медовый. Вы ездите всюду. Ну все как взаправду. Захочешь, так даже вас там обвенчают. Потом уезжаешь домой — и с приветом!

Деби вдруг дернула за рукав Любу Баранович:

— Please, Luba, translate it![14]

Смутившись, Люба перевела ей рассказ Насти Липпи. Деби засверкала глазами и приоткрыла рот, как будто какая-то неожиданная, грубая мысль всю перевернула ее. Хотела о чем-то спросить, не успела. В ворота белого замка неторопливо въехал серебристый «Кадиллак». За рулем его сидел средних лет человек в белой майке и очень больших, очень черных очках. Виктория вскочила, стряхивая прилипшее к ней от волненья плетеное кресло.

Ну вот! Наконец-то! Сто лет и сто зим!

Приехавший на «Кадиллаке» вылез из него и, поигрывая связкой блестящих ключей, надетой на палец его очень смуглой руки, поднялся на веранду.

— Hello, everybody![15] — сказал он спокойно.

Виктория, думавшая было поцеловаться, поняла, что этого вовсе не нужно, и напряженно засмеялась:

— Совсем не меняешься!

— Really?[16] — удивился он и тут же негромко сказал Насте Липпи: — Настена, скажи, чтоб пожрать, я голодный.

Гости почувствовали себя неуютно, насупились, начали переговариваться между собой. Минут через десять все сели за стол. Хозяин был скуп на слова, неприветлив. К вину, к коньяку не притронулся вовсе. У Деби было такое лицо, что Виктория решила на нее не смотреть и исправить положение собственными силами.

— Георгий! — громко сказала Виктория. Встала, сверкая своей рыжиной в лучах солнца. — Хочу сказать тост. И тебе, и Настюше.

— А может, не надо? — прищурился George N. Avdeeff.

— Взгляните вокруг! — всполошилась Виктория. — Вы скажете: «деньги»? Нет, дело не в деньгах! Что купишь за деньги? Талант себе купишь? Способности купишь? А сердце? Не купишь! И есть среди люди, среди то есть нас, среди просто нас, есть и люди, такие… — Виктория слегка запуталась, но выправилась и закончила звонко: — За вас, Жора с Настей! За сердце, ум, волю! Про вас надо книги писать, вот что! Книги! И ставить кино, и снимать вашу жизнь!

— Ну, скажешь! — засмеялся Авдеев. Глаза его были спокойны, бесстрастны.

— И я предлагаю начать делать фильм! — заторопилась Виктория. — Пока мы здесь все, мы приступим здесь к съемке, а там ты посмотришь, но шанс очень важный…

— А я чтоб спонсировал, что ли? — поинтересовался Авдеев.

— Please, Luba, translate it![17] — приказала Деби.

Люба неохотно перевела.

— Ну, это вам дудки, — отрезал хозяин. — Не будет вам фильма. Зачем нам светиться? Мы люди простые. Согласна, Настена?

В автобусе висело молчание. Оно было таким плотным и крепким, что в него, как в одеяло, можно было завернуть весь Коннектикут. При въезде в Нью-Йорк Деби громко сказала:

— Please, Luba, translate: this is it! It’s the end![18]

— Она говорит, — смущенно прошептала Люба, — в общем, это конец.

— Что такое: конец? — забормотала Виктория.

— Как так: вдруг конец? Почему? Что ей вдруг…

Деби отвечать не стала, но губу нижнюю закусила так, что она побелела вся. Вся даже вспухла.

Через час Люба Баранович постучала в дверь Виктории.

— Деби просила передать вам ваши обратные билеты. Автобус будет ждать вас в двенадцать утра. И сразу же — в аэропорт. Захотите остаться — пожалуйста. Гостиница здесь еще будет три дня. Все заплачено. А Деби сама улетает.

Виктория, бледная, рухнула в кресло.

Ну, вот! Так и знала! Вся жизнь — как под поезд!

Люба слегка погладила ее по плечу:

— Зачем вы так, Вика? Зачем вам Авдеев? Ведь ей унизительно. Что, вы не знали?

— Что ей унизительно? — Виктория подняла на Любу тихие красные глаза.

— У вас с ней проект. Она спонсор. А вы! То это вам нужно снимать, то другое! У вас свои цели, Вика, но ей неприятно. Представьте себя в ее шкуре…

Виктория так и взвилась:

— Что представить! У нас шкуры разные, Любочка, вот что! Да, я не скрываю: пусть даже Авдеев! Поеду к Авдееву и не унижусь! Мне надо всю группу кормить, вы не знали? Не будет работы, мы ножки протянем! У всех, Люба, семьи, у всех, Люба, дети, и нам не до жиру! Мы в шкурах-то разных!

— И что теперь будет? — задумалась Люба.

— Откуда я знаю? — Виктория вся стала серой и старой. — Начальство, конечно, налупит по шее, отменят поездки… Еще что — не знаю…

— А может, пойти к ней?

— Для чего я пойду? Мы ведь с ней незнакомы! Так, только для виду: «Ах, Вика! Ах, Деби!» Откуда я знаю, что в ней там, в потемках? Другая ментальность, другие привычки… Нет, я не пойду…

Лицо ее, серое, старое, вдруг изменилось. Судорога прошла по нему, и когда она снова взглянула на Любу, то Люба ее не узнала: Виктория стала совсем молодой, сияющей, сильной, взволнованной, вечной. Телефонная трубка в ее руке казалась микрофоном, в который вот-вот хлынет громкая песня.

— Петяня! — сиреною пела Виктория. — Слушай, Петяня! Ты должен спасти нас!

— Пошла бы ты, Вика…

— Нет, я не пошла бы! Пойдем мы все вместе! И скоро, Петяня! Билеты на завтра. Сейчас же звони ей и сам все исправишь!

— Нельзя же так, слушай! — Но голос его был совсем не уверенный.

— Нельзя по-другому, — обрубила Виктория. — Ты знаешь, Петяня, в какой мы все жопе?

И бросила трубку. Как будто гранату.

* * *
За завтраком все встретились как ни в чем не бывало. О буре вчерашней никто и не вспомнил. Снимали в Нью-Йорке, удачно и много, все время смеялись. Наткнулись случайно на двух африканцев. Один был разболтанным, как на шарнирах, в большом колпаке на лиловых косицах.

— Иисус был с Гаити! — кричал он гортанно. — Они все наврали! Он был гаитянином, мы это знаем!

— Вот это монтаж! — с трудом перекрикивала его Виктория. — Вот это находка! Берем мы его, а навстречу — церквушку! И в ней — чтоб икона! Христа вместе с Мамой! Простую церквушку с Двины или с Волги! И мысль такая: все люди едины!

— Ну, Вика, ты гений! — захохотал Петр, обхватив Деби за плечо правой рукой, прижавшись к ней дружески-крепко и нежно. — Конечно, едины! На то мы и люди!

В четверг, уже перед отьездом в Бостон, Деби вдруг обратила внимание, что у молоденьких ассистенток Виктории, Наташи и Леночки, зубы… не очень…

— И как они замуж? — спросила она у Виктории. — Им всо так вот важно.

— Да, Господи, зубы! — вздохнула Виктория. — В зубах нет проблем, есть проблемы другие!

— Но нада лычит их, — решила Деби. — У доктора Мая.

Зеленовато-смуглый доктор Май, у которого китайский акцент был почти незаметным, а пальцы, как змейки, во ртах пациентов творили свое волшебство и искусство, увидевши зубы Наташи и Лены, был очень расстроен.

— Большая работа, — сказал доктор Май озабоченной Деби. — И деньги большие. И я сожалею.

— Что? Очень большие?

— Да, тысяч так восемь…

— За каждую?

— Нет, ну зачем? За обеих.

Виктория, почти каждую ночь звонившая в Москву близнецу Изабелле, позвонила и после визита их к доктору Маю.

— Не спрашивай, Белла! Опять новый ужас. Зубной! Лечит зубы. Наталье и Ленке. За темные тыщи.

— Зачем?

— Я не знаю. От придури вечной. Сказала китайцу: «Заплатим. Лечите». И все. Теперь лечат!

— Она что, больная?

— Не знаю.

— Послушай! А как у них с этим?

— Прошу тебя и заклинаю, — ледяным тоном произнесла Виктория. — Об этом не надо. Здесь речь о страданьях. О муках здесь речь. И о смерти. Да, смерти.

Беда в том, что, увлекшись разговором с сестрой, пылкая Виктория почему-то вспомнила о смерти, хотя ничего ее не предвещало и солнце в Бостоне светило, как летом. Последняя неделя (и то дополнительная, из-за лечения!) уже подходила к концу. Конечно же, Деби ждала, что он скажет: «Когда мы увидимся?»

Петр молчал. Тогда, отчаявшись, Деби обратилась к невозмутимому Ричарду:

— Ты так знаешь русских! Ты их разгадал! Спроси у него, что он думает делать.

При всем своем уме Ричард был падок на похвалу, особенно если касалось России. Перед последними съемками он подошел к Петру, похлопал его по плечу и сказал:

— А вот, может быть, вечерком и дэрабнэм?

— А что? И дерябнем! — сказал ему Петр.

Дерябнули. Съели по скользкой маслинке.

— Старик! Тебе сколько? Полтинник-то стукнул?

— Полтинник и пьять, — сознался польщенный Ричард. — И даже вот шест будет скоро.

— И как? Старость чуешь?

— Пока ешо нет, — испугался Ричард. — А ты разве чуэшь?

— А хрен его знает! Тоска, что ли, тут. — И Петр ткнул в грудь и в живот ниже сердца. — А может, кишки… Я и не разберу. А ночью, бывает, проснусь: тянет, тянет…

— И всо-таки жутко?

— Ага. — Лицо у Петра стало темным, сердитым. — А ну как помру? И к червям, на закуску?

С одной стороны, то, что разговор сразу принял такой вот карамазовский поворот, Ричарду, специалисту по русской литературе, весьма даже льстило. Это доказывало правоту того утверждения, что он — русским друг и ему доверяют. С другой стороны, он все-таки не ожидал подобного поворота и привык думать, что на такие темы можно разговаривать исключительно в рамках культуры. О смерти успели подумать другие. Такие, как Данте, Шекспир, скажем, Фолкнер. Из русских, конечно, Толстой, Достоевский. Но так вот сидеть и вдвоем о ней думать? За рюмкой и в баре? Да стоит ли, право?

— Зачем же к чэрвьям? — погрустнел Ричард. — И к тому же так скоро? А лучше вот так, как вот у самураев.

— А что самураи?

— А вот самураи! Они утром встанут и вспомнят про смерти. И так каждый день. Это вот как зарьядка. И вот: им не страшно.

— А, умные черти! — согласился Петр. — Глазенки косые, а все понимают…

Про Деби не вспомнили, не получилось.

* * *
В пятницу останкинская команда улетела в Москву. Дожди зарядили, как будто дорвавшись — до леса, до луга, до крыш и до окон. Они так стучали, шумели, так темен стал мир под дождями, что птицы замолкли. Остались лишь чайки и стали метаться: где рыба? Где рыба? О, голодно! Страшно!

Деби чувствовала, что ей среди чаек, одной, с этим небом, уютней всего. Она стала подолгу бродить по берегу в тяжелом матросском плаще с капюшоном, большими шагами, и думала, думала. Сейчас нужно было дождаться звонка. Понять: ждут ее там, в Москве? Когда ждут? Или лучше не ехать? Оставить как есть? При одной этой мысли кровь закипала, и все дурное, мстительное, все, что она пыталась подавить в себе, вырастало из нее так, как из спокойного океана вдруг — р-р-раз, вы глядите! — волна за волною.

Виктория ей не звонила. Ричард зарылся в свои дела, собирал материалы к новой книге «Такой тихий Троцкий», к телефону не подходил. Люба Баранович была занята на работе, к тому же еще двое детей, муж и мама. Но именно Любе-то и позвонила наконец жалкая, убитая горем Виктория Львовна.

— Ой, Любочка! Ужас! Петяня в больнице. Как гром среди ясного. Не ожидали. Сидел себе дома, смотрел телевизор. Вдруг дикие боли с заходом в лопатку. Доставили в «Скорую». Изя поехал немедленно, сам, все устроил. Мы глаз не смыкаем. Все хуже и хуже. Как Деби-то скажем? Что делать-то, Люба?

— Вы, Вика, о съемках?

— Не только о съемках! Ведь если, — не дай нам! — ведь если он, Люба…

— Так я расскажу ей. Сама пусть решает.

Услышав, что Петр в больнице и плохо, конечно же, Деби сказала, что едет. Летит на Swiss Air. Немедленно, завтра.

— А я бы не стала, — заметила Люба.

— Что значит: не стала? А что же мне делать?

— Тебе? Только ждать. Что еще можно сделать? Там Ольга, наверное, в больнице, неловко…

— Ах, Ольга! — Она заскрипела зубами. — Конечно же, Ольга! А я кто? Приеду. Жена из Таиланда? Зачем я нужна? Там законная! Ольга!

Такая ненависть была в ее лице, столько гнева, сквозь который пыталось наружу пробиться несчастье, к которому Деби была не готова, что Люба решила молчать: пусть, как хочет.

* * *
В Москве было скверно. Дождь, снег, грязь и темень. Когда же Петра сквозь огни с чернотою помчали в больницу, и он, весь в поту, задыхался от боли, и парень, медбрат, от которого пахло то йодом, то спиртом, а то сигаретой, сказал тихо Ольге: «Садитесь в кабину», и Ольга, в халате, в накинутой шубе, белее, чем снег, села рядом с шофером, — одна только мысль уколола, успела: «Не зря я тогда про стакан-то с водой…»

В пять часов вечера Ольга подловила в больничном коридоре врача. Он только закончил обход.

— У мужа всегда были камни.

— Где камни?

— Он мне говорил: камни в почках.

— При чем здесь, что в почках?

— А это другое?

— Боюсь, что другое. Пока мы не знаем.

— Другое? — осипшим шепотом переспросила она.

— Ведь я же сказал: мы пока что не знаем!

И доктор, раздраженно возвысивший голос, хотел захлопнуть за собой дверь ординаторской. Ольга ухватила его за рукав зеленого халата:

— Послушайте! Что это?

— Рак, вот что это, — буркнул доктор. — По первым анализам и по симптомам.

— О, Господи! Рак! Да откуда же? Разве… — Она вдруг заплакала и пошатнулась.

— Вот плакать не стоит, — угрюмо пробормотал доктор. — Вам сил так не хватит. А силы нужны. Для него. Нужны силы.

Через неделю Петра собрались выписывать.

— Спасибо болей нет, — сказал тот же доктор. — Ремиссия. Будут! Тогда только морфий. Но это недолго.

— Но он же так верит, что с ним все в порядке, что эти уколы…

Доктор потрепал ее по руке:

— Они все так верят, такая защита. Родные-то есть? Кроме вас? Мать там, дети?

— Нет, мать умерла. И детей тоже нет.

— Вы, значит, одна? Ну, держитесь.

Накануне выписки в больницу приехала Виктория, внесла с собой облако снежного воздуха и начала доставать из большой своей сумки кульки и пакеты.

— Теперь тебе надо разумно питаться. Теперь не до шуток. Ведь что мы едим? Мы едим тихий ужас! Что яйца, что куры — одни химикаты! А эта свинина, баранина эта! Их в рот нельзя взять. Лучше б просто гуляли! Паслись бы себе на приволье, чем есть их! Травиться, и все! Ни уму и ни сердцу! Сегодня пошла я на рынок. Со списком. И вот принесла. Понемножку, но прелесть! Разумно, спокойно, без гонки. Со списком. Смотри: вот яичко. Какое яичко? Ты думаешь: просто? Яичко, и все тут? А это: ЯИЧКО! Свежей не бывает! Берешь его в руки и внутренность видишь. И есть его можно — тебя не обманут. А это вот творог. Крупинка к крупинке! Смотрю, продает его женщина. Руки! Буквально Джоконда! Все чисто, все с мылом! А то вот на днях покупаю картошку. Смотрю: она писает! Баба-то эта! Картошку мне взвесила и пис-пис-пис! Дает, значит, сдачу, сама: пис-пис-пис! Ну как же так можно? В рабочее место!

Петр криво улыбнулся. Виктория выразительно посмотрела на Ольгу.

— А фрукты, конечно, обдать кипяточком, — пропела она, приподнимая над кроватью кисть прозрачного, словно стеклянного, винограда. — Пойдем с тобой, Олечка, и обдадим.

В коридоре она остановилась и всплеснула руками:

— Ой, Олечка! Ой-ой-ой, Оля! Его не узнать! Ведь это не он же, не он это, Оля! Ведь надо спасать! Ведь спасать его надо! Чего же мы ждем-то! Ведь чуда не будет!

— И как же спасать? — прошептала Ольга, не поднимая глаз.

— А как? Есть два плана. И оба прекрасных! Я все просчитала. Во-первых, народ. То есть их медицина, народная, древняя, вечная, Оля! У нас тут, в Сокольниках, рядом, — целитель! Его разыскали буквально случайно. Был найден в лохмотьях, в коробке, без пищи! И лечит людей, чудеса вытворяет. А денег не нужно. Поесть, ну, одежду. И все! Не берет ни копейки. Вот план. Это — первый.

— Какой же второй?

Виктория чуть покраснела, запнулась:

— Второй: заграница. Америка, в общем.

— С какой это стати?

— Ну, как же? Там Деби. С деньгами. И, в общем…

— Любовница, в общем, — перебила ее Ольга. — Еще предложения есть? Или хватит?

Виктория вспыхнула так сильно, что слезы выступили на глазах.

— Ты глупая, Оля. Сейчас не до жиру…

Вернулись в палату. Петр неподвижно лежал на спине и, не обращая внимания на громко работающий телевизор, смотрел в одну точку.

— Петяня, — преувеличенно бодро спросила Виктория, — поедешь в Америку? Я все устрою.

Петр мутно и безжизненно посмотрел на нее.

— Опять, что ли, зубы лечить? — И тихо, через силу, засмеялся.

С зубами действительно вышла нелепость. Добросовестный доктор Май, поставив временные пломбы Наташе и Лене, объяснил Деби, что теперь должен увидеть их не позже, чем через двадцать дней, и с тем они обе покинули Бостон. Будучи чуткими и застенчивыми девушками, Наташа и Лена не звонили Деби и не напоминали ей о словах терпеливого доктора Мая. А Деби, конечно (в горячке, в тревоге!), об этих зубах — ей чужих — позабыла. И выпали пломбы, и все развалилось. В последний месяц Наташа и Лена питались одной манной кашей, и то с дикой болью. Наконец не выдержали и побежали в стоматологическую поликлиннику неподалеку от метро «Проспект Вернадского». Услышав, что их полечили в Бостоне, большая, с пушистыми, как персики, щеками врачиха потеряла ненадолго дар речи, выскочила из кабинета и вернулась не одна. Пришли два хирурга и все протезисты.

— Ну, вот, — с наслаждением залезая крючком в чернее, чем сажа, дупло бедной Лены, сказала врачиха. — Вот как их там лечат! А мы разбирайся! На нас все их шишки! А что мы здесь можем?

Петр, вспомнив про эту историю, просто шутил. Однако Виктория разгорячилась:

— Не надо принцесс из себя было строить! А надо спокойненько взять, позвонить: вот так, мол, и так. Мы вам напоминаем, что был уговор, чтоб вернуться к вам в город. Нам доктор, который лечил, он китаец, велел, чтоб не позже конца ноября. Поэтому просим сказать ваши планы. Питаемся жидкостью, спим очень плохо. И все! И порядок! Никто не в обиде!

В субботу днем на квартиру к Петру привезли народного целителя. Окажись там, в этой квартире, Деби или Ричард, они без сомнения узнали бы в этом крепком, разрумянившемся от холода старике того самого, заросшего седыми кудрями бомжа, которого встретили летом у Белого дома. Бомж, однако же, неузнаваемо переменился. Высокий, чистый, с аккуратно подстриженной серебряной бородой и слезящимися после улицы глазами, в новом добротном ватнике и пегой ушанке, он, войдя в столовую, первым же делом перекрестился на приобретенную Петром и только что отреставрированную икону. Петр, слабый, на странно тонких, словно бы вытянувшихся ногах, со своим обтянутым сухой кожей лицом, вышел ему навстречу. Старик низко поклонился ему.

— Что мне-то вдруг кланяться? — усмехнулся Петр. — Я что, государь-император?

— А я не тебе, — спокойно возразил целитель. — Болезни твоей. Испытанию Божью. Ступай ляжь на койку.

— Пижаму снимать?

— Да какую пижаму? У доктора сымешь. А я сквозь пижаму гляжу. Ляжь спокойно. — И несколько раз провел медленными, немного дрожащими руками над телом Петра. — Тягают кишки-то?

— Тягают, — испуганно повторил Петр и закашлялся.

— Ну, так, — подождав, пока он утихнет, сказал старик. — Гнили много. Она и тягает тебя, гниль-то эта.

Петр почувствовал, что тепло, идущее от стариковых рук, проникает как-то слишком глубоко, прожигает его, так что голова начинает кружиться и все, что есть перед глазами, приподнимается и повисает в воздухе.

— Давай вспоминай, — сурово сказал старик. И опять повторил: — Гнили много.

— А чего вспоминать?

— Как чего? Жил ведь ты? И сам, и с людями. Работал, ходил. Кого обижал? Кому врал с пьяных глаз? Скольки деток соскреб?

— Каких еще деток соскреб? — испугался Петр.

— Таких, — спокойно сказал целитель. — У тебя по молодому делу два мальчишечки были. А ты не желал. Покрутил да убег. Молодуха пошла к докторам, да — ножом! Так вот дело. Еще. От другой. Там-то дочка была. Тоже, значит, ножом. Потом мать. Ну, что мать? Хворь на хвори. Одна. Ты все тут, она там. Терпит-терпит. А ждет: может, свидимся? Нет. Больно занят. Куда! Так не свиделись. Ну! Мать в гробу выносить — тут и ты! Я, мол, раньше не мог! Самолет не летел! А наврал. Ух, наврал! Много, парень, ты врал.

Петр опять закашлялся. Старик пожевал губами.

— Продышись, — сказал он негромко. — Продышись и лежи. Я молитву скажу.

Он медленно перекрестился и вытер свои слезящиеся глаза рукавом.

— Боже духов и всякия плоти, смерть поправый и диавола упразднивый, и живот миру Твоему даровавый, отнюдуже отбеже болезнь, печаль, воздыхание, всякое согрешение, содеянное им, словом или делом или помышлением, яко благий человеколюбец Бог прости, яко несть человек иже жив будет и не согрешит: Ты бо един кроме греха, правда Твоя, правда вовеки и Слово Твое истина. Яко Ты еси воскресение и живот.

Петр со страхом смотрел на него, серое лицо его мелко дрожало.

— Говори за мной, — приказал старик. — Проси Его. Божья воля на нас. Господи Исусе Христе Боже наш, мир Твой подавый человеком и Пресвятого Духа…

— Господи Исусе, — вдруг в голос зарыдал Петр. — Ты прости меня, Господи!

Рыдание сорвалось, и тяжелый, переходящий в свист кашель опять затряс все его худое, сжавшееся тело.

— Поплачь, — мягко и нежно сказал старик, словно Петр чем-то растрогал его. — И страх твой слезьми выйдет, парень, поплачь.

— Помираю я, дед? — прошептал Петр.

— На все Его воля, — торжественно сказал старик и перекрестился. — Сказано в Писании: «Где сокровище твое, там и душа твоя будет». На все Его воля.

Он сел рядом с Петром, крепко обхватил его за плечи и изо всех сил прижал к себе. Лицо его стало восторженным и кротким:

— Господи, не лиши мене небесных Твоих благ. Господи, избави мя вечных мук. Господи, умом или помышлением, словом или делом согреших, прости мя. Господи, избави мя всякого неведения и забвения, и малодушия, и окамененного нечувствия. Господи, избави мя от всякого искушения. Господи, просвети мое сердце, ежи помрачи лукавое похотение. Господи, аз яко человек согреших, Ты же, яко Бог щедр, помилуй мя, видя немощь души моея. Господи, пошли Благодать Твою в помощь мне, да прославлю Имя Твое Святое. Господи Иисусе Христе. Напиши мя раба Твоего в книзе животней и даруй ми конец благий. Господи Боже мой, аще и ничтоже благо сотворих пред Тобою, но даждь ми по Благодати Твоей положити начало Благое. Господи, окропи в сердце моем росу благодати Твоея. Господи небесе и земли, помяни мя грешнаго раба Твоего, скуднаго и нечистаго, во Царствии Твоем. Аминь.

Петр перебирал губами, стараясь поспеть за стариком, но чувствовал при этом, что страх его уходит, становится маленьким и ничтожным пятнышком на том огромном и светлом, что, невидимое, обступает его со всех сторон и принимает в себя. Он чувствовал, что с каждым словом старика сила его прибывает, но это была не та сила, которую он так желал еще час назад, когда ждал прихода этого старика и с трудом заставлял себя съесть сваренный Ольгой суп, — та простая физическая сила казалась ему теперь ненужной и смешной по сравнению с этим, новым, сияющим, чему не было имени, но от чего все его тело наполнялось каким-то свободным дыханием.

Ольга все то время, пока старик был с Петром в столовой, просидела на кухне, уставившись сухими глазами в окно, за которым только что перестал идти снег, и особенно чистой и белой была заметенная им земля с изредка вспыхивающими то там, то здесь ярко-желтыми искрами. Когда же, проводив старика и простившись с ним, она неслышно вошла в столовую, то увидела Петра, спокойно сидящего в кресле и новым, спокойным и тихим взглядом встретившего ее.

— Ну, как тебе? Что? — спросила она.

— Оля, ты это все раньше ведь знала? — странно сказал он.

— Что я знала? — удивилась она.

— Ну, это. Все ЭТО.

Он взял ее руку почти невесомыми бескровными пальцами, прижал ее к своим губам и поцеловал.

* * *
В три часа ночи Деби разбудил звонок. Сначала был грохот и шум, потом чей-то голос по-русски сказал: «Я к матери только и сразу домой». На что другой, звонкий голос ответил: «Смотри там, не пей!» Деби хотела было уже положить трубку, но тут наступило дыхание Петра, которое она узнала сразу же, в ту же секунду, хотя это было всего лишь дыхание.

— О, Петья! — закричала она.

— Да, я, — тихо сказал он. — Ну, милая, здравствуй.

— Ти больно?

— Да нет, мне не больно. Я, в общем, о’кей.

— I love you![19] — не выдержала Деби, переходя на английский, потому что уже плакала и чувствовала, что не может говорить.

— Я тоже, — еще тише сказал он и замолчал. Потом прошептал: — Ты прости.

— I love you, — не понимая, не слыша от слез, повторила Деби.

В трубке вдруг резко загудело, и голос чужого сказал ей по-русски: «Абонент отключен».

Еле дождавшись утра, Деби позвонила Ричарду и стала умолять его устроить в Нью-Йорке просмотр тех кусков совместного с русскими фильма, которые были готовы к показу. Добиться какого-то отклика в прессе и с этим поехать в Москву. Доработать. Ричард понял, что она хитрит и ей нужен просто предлог для поездки, но спорить не стал и, вздохнув, согласился. Через несколько дней смонтированные фрагменты совместного фильма показали в студии независимых нью-йоркских продюсеров. После просмотра независимый продюсер Деби Стоун пригласила собравшихся в ресторан «Арарат».

И там, в «Арарате», жгли бешено жизнь. Столь бешено жгли, что казалось: так нужно, что все остальное (что вне «Арарата»!) всего лишь насмешка над истинной жизнью. Во-первых, там ели и пили. Подолгу. Потом говорили. Потом снова ели. Потом снова пили. Потом целовались. Потом приносили торты, гасли люстры. Потом снова пели. Потом целовались. Потом много пили. Потом еще пели.

Маленький, с очень крепкими, немного кривыми ногами певец вышел на возвышение сцены, расстегнул свою и без того расстегнутую наполовину белую рубашку и, обнажив свою очень мохнатую грудь, встал так, будто вскоре он будет расстрелян.

— Рудольф! — радостно крикнул кто-то за соседним столом. — Давай, милый, нашу, казацкую!

Рудольф согласился, кивнул. Мохнатая грудь покраснела немного, глаза заблестели. И весь он стал выше.

— Только пуля казака во степи догонит, только пуля казака с ко-о-о-ня собьет! — свирепея, пел Рудольф, и тут же соседний весь стол подтянул, помог этой песне стать громче, пышнее.

Когда же на место Рудольфа пришла молодая, с толстой косой, с белой грудью, и тоже запела, но мягче, нежнее, старинное что-то и сердцу родное, тут даже и Ричард не выдержал.

— Всо здес замэрла-а-а до утра-а-а, — прошептал он и, словно бы сдавшись, поднял кверху руки.

Потом были танцы. И Деби смеялась, плясала, махала расшитым платочком.

Вернувшись на следующий день домой, в Бостон, Люба включила свой автоответчик, который дымился от крика Виктории.

— Беда у нас! Ужас! Он умер, скончался!

Люба немедленно набрала Ричарда:

— Ты знаешь, он все-таки умер. Звонили…

— А! Всо-таки умер! — расстроенно повторил Ричард. — Я это прэдчувствовал. Ты ей сказала?

— Я лучше поеду, — решила Люба. — Так лучше, наверное.

Но, пока она собиралась, Деби почему-то позвонила сама, сказала, что завтра закажет билеты.

— I have a bad new, — испуганно перебила ее Люба.

— You have a bad new? What is it?[20]

— He died. Deby, listen…[21]

Но трубка молчала. Люба стала что-то говорить, потом стала дуть в эту трубку, как дули когда-то, когда появились на свете первые телефоны и люди не все еще в них понимали, но трубка молчала. Какой-то странный холод исходил из ее безразличного черного существа, хотя в нем минуту назад била жизнь. Испуганная Люба села в машину и поехала. Дом Деби был темным, и даже фонарь не горел у подъезда. Люба нажала на звонок, потом начала стучать в дверь. Никто не открыл ей. Она застучала сильней, закричала. Откликнулась птица, и то безразлично. Люба посмотрела вверх и увидела очень высоко над собой совсем уже зимнее, странное небо с осколком лица, узкоглазым и дымным. Она догадалась, что это луна, стало страшно. Обойдя дом с тыльной стороны, Люба нащупала боковую дверь, ведущую в подвал, которую Деби никогда не запирала. Ощупью спустившись в подвал по кривой темной лестнице, Люба наконец-то зажгла свет и по другой, уже нормальной лестнице пошла из подвала на кухню. По дороге она вспомнила, что Деби всегда отдавала собаку и кошку старухе-соседке, когда уезжала куда-то. А значит, их нет! И поэтому тихо. В кухне было темно. Люба зажгла свет, прошла кабинет и гостиную. Пусто. Она вошла в спальню. Там тоже не было никого, но за дверью ванной комнаты тихо журчала вода. Люба толкнула дверь, дверь открылась. Маленькое окно ванной пропускало свет. Вернее сказать, пропускало немного седой белизны, того лунного дыма, который и плавал на небе в тот вечер. Сквозь дым можно было разглядеть Деби, которая стояла в налитой водой большой своей ванне. Стояла, как будто ее приковали. На нее была накинута купальная белая простыня, а под простынею — ни капли одежды.

— Деби! — прошептала Люба, боясь, что сейчас потеряет сознание.

— А, ти! — сердито сказала Деби. — Зачэм ти! Одна. Я одна. Петья мертвый. Я стала одна. Уходи. Мне не надо.

— Деби, — заплакала Люба, — ну, что ты? Ну, выйди из ванны хотя бы! Ну, Деби!

Деби медленно вылезла, накинула халат. Тут только Люба заметила, что лицо ее расцарапано до крови.

— Что это? — пробормотала она, указывая на царапины.

— Я делала так вот. — Деби показала, как она царапала себе лицо. — Так лучче. Так болно. Так лучче, как болно. He left me, you know?[22]

— I know.[23] — И Люба, плача, обняла ее. Деби стояла неподвижно, как каменная. — You have to relax. Listen, Deby…[24]

* * *
В Шереметьевском аэропорту их встретил Володя Кислухин, шофер из «Останкино».

— Виктория Львовна сказала, чтоб вас прямо в церковь везти. Сейчас только начали. Надо бы успеть.

Мокрый снег сыпался на машину, Москва была блеклой, унылой, размытой, за окнами стыл нерешительный свет. Подъехали к Ваганьковскому кладбищу. Прошли мимо замерзших, закутанных в платки старух, разложивших бумажные цветы на раскисших от снега газетах. И мимо собаки, бережно грызущей серебристую от холода кость у конторы. И мимо двух нищих с высокими лбами. И мимо деревьев, и мимо колонки.

И вот она, церковь. И он в ней. Успели.

Ни на кого не обращая внимания, она протиснулась прямо к гробу и низко наклонилась над ним. Умерший, заваленный цветами, был нисколько не похож на Петра. Особенно странной выглядела неровная щеточка седины в его аккуратно причесанных темных волосах. Кто-то, кто, наверное, причесывал Петра перед тем, как его здесь красиво положат во гроб и украсят цветами, не знал и не мог знать, что Петр всегда ее прятал, свою седину, и не делал пробора.

Деби пристально смотрела на него. Все, кто пришел с ним проститься, думали, что это он, поэтому они плакали, гладили его руки и в лоб целовали его. Но там его не было. Петр ушел. В гробу, под цветами, была пустота. Громко дыша, она почти прижалась лицом к тому белому и неподвижному, что прежде было его лицом, и от ее дыхания его неплотно сомкнутые ресницы слегка задрожали. Она не поцеловала его, как это делали остальные, не дотронулась, но продолжала смотреть, словно продолжая надеяться на самое великое чудо, которое должно было произойти в ее жизни. Он должен был узнать ее и хоть на секунду, на долю секунды, вернуться. Проститься. Тогда бы она улетела спокойно. Но он не вернулся. Она задержала дыхание, чтобы проверить, что будет с ресницами. Нет, неподвижны. Все, все неподвижно! И все ледяное, пустое, — ушел!

— Ти где? — спросила она наивно и тут же поправилась, потому что теперь можно было обратиться к нему на любом языке. — Where are you, my sweetheart?[25]

Виктория, жалобно сморщившая свое густо напудренное и ярко-красное под пудрой лицо, обняла ее и хотела было отвести от гроба, но Деби, не отрывая глаз от того, что казалось Петром и что не было им, оттолкнула Викторию. Она все ждала: вдруг хоть крошечный знак? Хоть что-то, за что можно будет цепляться всю жизнь и прожить так, цепляясь?

Но нет, ничего, ничего. Его нету. Ушел, опоздала, прости. Опоздала.

* * *
В гостинице «Савой» заканчивали завтракать. На ломких белых скатертях валялись остатки булочек, розовела в утреннем солнышке яичная скорлупа и долька лимона, упав прямо на пол, привела к тому, что молодой неразборчивый официант со своей прилизанной и маленькой, как у аиста, головой едва не упал, поскользнувшись на дольке.

После вчерашних похорон промерзшая на кладбище Люба Баранович никак не могла заснуть и наконец задремала, когда над Москвою затеплилось утро. И тут, как всегда, позвонила Виктория.

— Я здесь, Люба, тут, я и не уезжала. Ведь как это было вчера? Вы ушли. К себе, отдыхать, мы остались с Дебуней. Смотрю на нее: вся дрожит. Как овечка. Ну что, говорю, мол, теперь? Все там будем. Его не вернешь, мол, а вы отдохните. Приходим к ней в номер. Дрожит, как овечка. К окошку подходит и смотрит куда-то. Тут я испугалась. Ну, думаю, как бы… Ну, вы меня поняли, Любочка, верно? Звоню сразу мужу: «Я, Вовчик, останусь». Ну, он безотказный, он даже не спросит! Осталась. Легла тут у ней на диванчик. Она пошла в ванну, чего-то спустила. Потом вроде мылась. А я-то заснула! Поверите, Любочка, как отключили! А ночью проснулась и — Господи Боже! — Виктория понизила голос и всхлипнула. — Сидит на кроватке. Как девочка просто! Волосики все распустила, смеется. Ну, думаю, все! Надо в Кащенко ехать. И пусть там полечат, там Изя всех знает. И я подошла к ней: Дебуня, мол, что вы? Чего, мол, смеетесь? Она на меня и не смотрит. Все шепчет. Я слышу: мол, «thank you»[26] да «thank you», потом вроде: «sweety»,[27] потом снова «thank you». Кому говорит? Только я ведь осталась! Прошу ее: «Деби, ложитесь! Дебуня!» Легла. Как овечка. И вроде заснула. Глаза все в слезах, а смеется, смеется! Сейчас вроде спит. Что же делать-то, Люба? Ведь это буквально анамнез какой-то! Куда же ее увозить-то такую?

— Сейчас я приду, — пообещала Люба.

Деби не спала, когда Люба, постучавшись, вошла в ее номер. Виктория, уже напудренная, но с отпечатками жесткого диванного валика на правой щеке и пока что без банта, сидела рядом с Деби на кровати и поила ее из ложечки крепким чаем. Увидев Любу, она вздохнула с облегчением.

— Проснулась вот только что. Я обвязала. — Она указала на мокрое полотенце, которым была обвязана голова Деби. — Она разрешила. Простое домашнее средство. Поможет. Теперь говорю: «Надо кушать спуститься. Нельзя, чтоб не кушать». Пока что не хочет.

— Come here, — попросила Деби. — I’ll show you something.

Люба подошла. Дрожащими напряженными руками Деби вытащила из-под одеяла маленькую бумажную иконку.

— He gave it to me![28]

Лицо ее просияло.

— Who gave it to you?[29] — вздрогнула Люба.

— Who?[30] Пьетр! My Петья! My sweetheart![31]

— Когда? — оторопела Люба. — Как он тебе дал?

— Да Оля дала! — простонала Виктория. — Это Оля! От Пети! Я знаю про это! Он как умирал-то? Буквально как ангел! Лежал тихий-тихий и все усмехался. Шептал все чего-то. Я Олю спросила: «Что Петечка шепчет?» Она говорит: «Это, Вика, молитвы». Потом он сказал: «Вот иконка. Для Деби. Скажи, мол, что очень люблю ее, помню. Она человек, мол, отзывчивый, добрый. А я виноват, мол». Не помню уж, в чем там, но в чем-то серьезном! И вот вчера Олечка Деби сказала: «Вам это от Пети. Он вас очень любит». Ну, вот. Вот что было. А больше — не знаю.

Из глаз Деби текли слезы, которые она не утирала, а ловила их ртом и громко проглатывала, как дети.

— He gave it to me![32] — повторила она счастливым прерывающимся голосом. — He loves me! I know![33]

Она прижала к губам иконку и несколько раз торопливо поцеловала ее.

* * *
Аэропорт был по-прежнему плохо освещен, на полу его темнели небольшие лужи от внутрь занесенного обувью снега. Люба Баранович и Деби Стоун стояли в самом конце длинной очереди на сдачу багажа и проверку билетов. Взволнованная Виктория прощалась с ними и еле удерживала слезы. Вдруг через отворившиеся двери она увидела, что на улице посветлело и даже проглянуло солнце.

— Ах, Любочка! Деби! — всполошилась Виктория. — А то оставайтесь! У нас же тепло! Посмотрите! Как летом!

Примечания
1
Какого черта вам надо? (англ.)

(обратно)
2
Нам вас надо! (англ.)

(обратно)
3
Сколько вам надо? Я вам помогу. Десять тысяч? Больше? Не бойся (англ.).

(обратно)
4
Спокойной ночи… Я вам напишу как-нибудь (англ.).

(обратно)
5
Mariage — брак (англ.)

(обратно)
6
Без вас! (англ.)

(обратно)
7
Умрет (англ.).

8

(обратно)
8
В чем дело? Скажите! (англ.)

(обратно)
9
Что ты сказал? (англ.)

(обратно)
10
What I say — Что я говорю! (англ.)

(обратно)
11
Ложись, иди спать (англ.) .

(обратно)
12
А ты… меня любишь? (англ.)

(обратно)
13
Она тебе жена… нам нельзя… потому что… (англ.)

(обратно)
14
Пожалуйста, Люба, переведи! (англ.)

(обратно)
15
Привет всем! (англ.)

(обратно)
16
Правда? (англ.)

(обратно)
17
Пожалуйста, Люба, переведи! (англ.)

(обратно)
18
Люба, пожалуйста, переведи: все, конец!

(обратно)
19
Я люблю тебя! (англ.)

(обратно)
20
Плохая новость? Какая? (англ.)

(обратно)
21
Он умер. Деби, послушай… (англ.)

(обратно)
22
Он бросил меня, знаешь? (англ.)

(обратно)
23
Знаю (англ.)

(обратно)
24
Ты успокойся, Деби, дослушай… (англ.)

(обратно)
25
Где ты, любимый? (англ.)

(обратно)
26
Спасибо (англ.).

(обратно)
27
Любимый (англ.).

(обратно)
28
Он дал ее мне (англ.).

(обратно)
29
Кто дал? (англ.)

(обратно)
30
Кто? (англ.)

(обратно)
31
Любимый (англ.).

(обратно)
32
Он мне ее дал! (англ.)

(обратно)
33
Он любил меня! Я знаю! (англ.)

(обратно)