20-й год в ХХ веке - продолжение

Глава шестая

1.
Да, ну и пусть, что незаметен
в Союзе челяди такой –
попутный ей повсюду ветер
с её безнравственной строкой.
Сказал однажды мне Васильев:
«Поэт в безнравственной России
стал агитатором за них
к стихам задумчивым глухих,
Демьяновы поют агитки,
и Маяковский не отстал
он лестницей стихи кропал,
в них пошлости, увы, в избытке.
Есенин – гений – Мандельштам
как в горле кость большевикам».

2.
Отрывки странных содержаний
я прочитал в один присест.
В них не увидел возмужаний,
как будто бы сломался шест
у прыгуна в момент полёта
над планкой острого заплота…
…и тихо взойкнула толпа,
что на эмоции скупа.
Он планку сбил плечом костлявым,
и приземлился кое-как,
то был Всевышнего вновь знак.
Совки привыкли на халяву
иметь хоть мизерный запас.
Не всё так весело у нас.

3.
в стране изгоев и лакеев,
рабов безвинной суеты.
Мы над собой порой балдеем
за наши странные черты
характера столь равнодушных,
но иногда до грусти ушлых.
И нам печаль уж не печаль,
а так – бессмысленная даль
за окнами плохой квартиры
испорченной вопросом лет.
И в нас спокойствия уж нет.
Нам подавай за грусть полмира
свободной памяти сердец,
чтоб нами правил не подлец,

4.
паяц какой-нибудь и даже
печальный клоун звёздных лет.
И матом гнём многоэтажным.
Коммунистический привет
мы шлём опять Фиделю Кастро.
Не розы любим мы, а астры,
гвоздики парами на гроб,
наверно, улыбались чтоб
лежащие в гробах останки
не захороненных солдат.
А кто, скажите, виноват?..
Их раздавили сходу танки
на поле боя под Москвой
суровой русскою зимой.

5.
Да пусть простят меня эстеты,
я вынужден и им сказать:
– Пустые глупые запреты
по нраву вам пришлись опять.
Забыли лагерную сволочь
из вохровцев. Порой за полночь
такое вытворят, что нам
до фени всякий стыд и срам,
творим контуженные факты,
смешим порою всех вокруг,
не размыкая грусти круг,
мы составляем злые акты
на лёгкий флёр осенних дней
печальных полными камней,

6.
разбросанных в начале века,
ушедшего куда-то в даль,
где "улица, фонарь, аптека"
и желторотая печаль
фонарного рассвета грусти
на перекрёстках, где допустим,
сидят обветренные лбы.
И я скажу без похвальбы,
они приятели Сороки.
В красивом повороте стих
летит над головой у них.
И катятся росой упрёки
по назиданью в темноте.
И стих читается вчисте.

7.
Я взялся вновь за Мандельштама,
штудирую его подряд.
Меня, его волнует драма.
Я так, кого-нибудь, навряд
ли буду волновать, конечно,
Я, как его мешок заплечный,
болтаюсь где-то за спиной
с его немеркнущей строкой.
Понять пытаюсь, но напрасно,
видать, мне это не дано.
Его стихи, ну, как панно –
великолепием прекрасны,
мои печальные – серы.
нет мандельштамовской игры

8.
ни словом, звуком и ни мыслью –
рифмованная проза у меня.
Его стихи уносят рысью
в просторы светлые звеня
серебряной подковой века.
Мои – скрипучая телега
плетётся в гору простоты,
за ней обилье пустоты
лежит с канавами попыток –
взойти на высший пьедестал,
замкнув ненужности овал
из выброшенных в грязь открыток
с изображением вождя
на небосклоне ветхом дня.

9.
Темнеет небо на восходе,
горит печальное в огне,
пылает солнце на свободе…
Да кто бы знал, как плохо мне?!
В минуты грустных песнопений,
в минуты горестных сомнений,
отчаянья печальных дней
со скрипом подлости ремней
и портупейного всесилья,
и самовластных козырей,
и первых тех секретарей,
что разбрелись по всей России
под страшный шёпот камыша,
когда страдает вновь Душа.