Гости. Давид Мчедлури

      

      «Дружба Народов» 2006, №12
      

         СЛЕДЫ МЫСЛЕЙ И СЛОВ...
      
      Перевод с грузинского Валерия Липневича
      


  Мчедлури Давид Зурабович родился в 1947 г. в г. Рустави. Поэт и критик, автор
  восьми поэтических книг — “Пирмзити” (1975), “Прощание с родным домом” (1980),
  “Сновидение” (1982), “Снежный праздник” (1984), “Сны по наследству” (1986) и
  др. — и сборника критических статей “Оглядим наши дали” (1987). Живет в
  Тбилиси.
   


                ТУМАН БЕЗВРЕМЕНЬЯ

  Дожди ночные — тяжкие дожди.
  Лишают сна, бросают нас в тревогу.
  И дождь ночной, как тучу ты тащи
  и разливай над миром понемногу.

  Когда уснешь, опять приснится дождь,
  сплошной стеной поднявшийся над миром.
  Ты все молчишь, все думаешь, все ждешь
  и потихонечку прощаешься с кумиром.

  Сегодня друга легче от врага
  нам отличить. Сегодня лучше слышно,
  кто там стучит в грядущего врата
  и кто и чем нам жарко в спину дышит.

  Ночные думы и ночные сны,
  дожди ночные и ночные слезы.
  Земля, мы терпим жизнь, чтобы не смыл
  тебя безвременья туман белесый.

   

                НА РОДИНЕ

  Покрылись снегом горы, крыши,
  дороги, пастбища, печали.
  Мой старый дом стоит, как нищий.
  Никто нас с ним не замечает.

  Кто нам подаст тепла и смеха,
  надежды, радости, тревоги?
  Скалой он кажется под снегом,
  а я как столб среди дороги.

  Мой дом тебя еще припомнит,
  и разглядит, и прослезится.
  Захлопает дверями комнат
  и запустенья устыдится.

  Глаза твои — какого цвета?
  Уже не помню, дорогая.
  Пришло забвенье или это
  жизнь начинается другая?

  В ней старый дом, в ней ты не молод,
  и все в ней было, что случится.
  В ней одиночество и холод,
  тоска в ней воет, как волчица.

   

                ОДИН НА ВЕТРУ

  Светится башни далекой окно
  горькой порой листопада.
  Значит, тебе еще много дано,
  поторопиться бы надо.

  Бросится в ноги сухая листва,
  глухо завоют собаки.
  Только надежда еще не мертва,
  свет зажигает во мраке.

  Все, что случилось с тобою давно,
  может еще пригодиться.
  Светится башни далекой окно.
  Ночь пролетает, как птица.

  Молча стоишь ты один на ветру,
  думаешь тяжкую думу.
  Мальчик беспечный на шумном пиру
  стал вдруг седым и угрюмым.

   

                НАСТОЯЩИЕ СТИХИ

  Настоящие стихи
  еще не исчезли с лица земли,
  как динозавры иль мамонты.
  Встречи с ними случаются.
  Хотя и реже, чем прежде.
  Как офлаженные волки,
  они залегают в дебрях
  подсознания.

  Если хватает мужества
  тащить их к белому свету бумаги,
  вгрызаются молча
  прямо в сердце.

   

                ТУННЕЛЬ

  Просыпается поздно
  день, что заполночь лег.
  Бродит ветер морозный
  по снежку без дорог.

  Все тебя позабыли,
  все в заботах, делах.
  Твой вагон отцепили,
  жизнь, как поезд ушла.

  Страсти птичьих базаров
  не царапают слух.
  Стала истина старой,
  к ее прелестям глух.

  Краски яркие смыли.
  Все довольны собой.
  Твою кровь замутили,
  а была — голубой.

  Ночи яркие звезды
  пали искрами в снег.
  Слышу времени грозный,
  саркастический смех.

  Что ни день, то экзамен
  все трудней и трудней.
  Поезд жизни вползает
  в бесконечный туннель.

   
   

                ВОСПОМИНАНИЯ О СЧАСТЬЕ

  Я не забыл еще, как на прокосе
  лежал, раскинув руки, и спиной
  блаженную прохладу ощущая,
  цедил сквозь веки
  солнца красный мед,
  и плыл легко меж небом и землей
  на крыльях не подрезанных мечты.

  Под прелым снегом тех воспоминаний
  ржавеет моя верная коса.
  И ящерки, уже не опасаясь,
  снуют туда-сюда, считая, вероятно,
  что им одним навек принадлежит
  мое крестьянское наследство родовое.
  О счастье ящерки, доверчиво застывшей
  с моей ладонью рядом!
  О мое,
  такое чистое,
  растаявшее счастье!

  Тем сеном я бы выкормил стада.
  И был бы я с косою на плече
  спокойным повелителем миров,
  которые, крутясь как жернова,
  несли бы людям радость и довольство.

  Теперь я, как убийца, осторожно
  во сне крадусь на место преступленья,
  чтоб знать отныне, где убил мечту,
  надежду прадеда и деда упованье.

  Здесь каждый может пальцем указать:
  — Смотрите! Вот он! Вот он!
  Вы только гляньте, как он виновато
  глаза отводит, голову стараясь
  втянуть в пиджак, как в панцирь черепаха.
  Смотрите, дети! Он убил мечту,
  надежду прадеда и деда упованье!

   

                ОСТРОВКИ СЛОВ

  Как газета,
  оставленная на солнце,
  пожелтело твое лицо.
  Следы мыслей и чувств
  потихоньку заносит песком.
  Выгорела типографская краска,
  что казалась
  незыблемо вечной.
  Ничего не понять —
  ни деликатно набранного петитом,
  ни претенциозных заголовков,
  ни грозных призывов.
  Бумага стала как жесть
  и позвякивает на ветру.
  Впрочем,
  еще выстояли под солнцем
  какие-то островки слов:
  поэзия…
  любовь…
  снег…
  трава…

  Как газета,
  оставленная на солнце.

   

                РУХНУВШИЕ ОПОРЫ

  — Кто ты? Откуда ты пришел?

  Ответом скорым мне не подсластить
  всю горечь неизбывную вопроса.
  Вопрос — как корень, что змеится вглубь,
  как молния, что пламенно ветвится,
  как взгляд взыскующий иль как вода весной,
  с которой нам уже не сговориться.
  И наши жизни — бусинки
  на нитку
  вопроса этого нанизаны, как встарь.
  И рядом с галькою речною — изумруд,
  с дешевым пустячком — бесценный дар.
  Ведь все равны — равно небезопасны
  под этим небом серым и бесстрастным.
  А все, чем озабочены на свете —
  и этот дом, и в этом доме дети,
  и бог простой и дьявол, что непрост —
  лишь для того, чтоб подсветить вопрос.
  Но час бывает, когда бог и черт
  затеют иногда переучет,
  собою увлекутся не на шутку.
  И нам тогда тоскливо, неуютно
  лицом к лицу с язвительным потомством,
  что инструментом вечного вопроса
  жестоко нам царапает сердца.

  Времен тяжелых тяжкие рассветы.
  Хотя, скажи, чего же ждать ты мог,
  коль вместе с чертом нас покинул бог?
  Свободы лезвие, блестящее в руках,
  которые не знают, что им делать с нею,
  рождает ужас. И клубится страх,
  и небеса опасно пламенеют.
  Столбов опорных — дьявола и бога —
  лишились сферы жизни. И теперь
  вопрос их гибели — лишь времени вопрос.
  Но как мне выбраться из будущих обломков,
  чтоб в глубине галактики иной
  на маленькой планете голубой
  найти ответ на горький свой вопрос?

  — Кто ты? Откуда ты пришел?



           «Дружба Народов» 2001, №2


      ПОЛЕВАЯ ТРАВА - МОЯ ПЕСНЯ...
            С грузинского.
      Перевод Валерия Липневича




  Мчедлури Давид Зурабович родился в 1947 г. в г. Рустави. Поэт и критик, автор
  восьми поэтических книг — “Пирмзити” (1975), “Прощание с родным домом” (1980),
  “Сновидение” (1982), “Снежный праздник” (1984), “Сны по наследству” (1986) и
  др. — и сборника критических статей “Оглядим наши дали” (1987). Живет в
  Тбилиси.

            

        ПЕЧАЛЬ ПО ПОВОДУ ИСКУССТВЕННЫХ КУВШИНОК


        Привет, пьянчужки! Я ваш брат пропавший.
        Я рос себе чистюлей лягушонком,
        старательно зубрившим этикет
        достойной жизни в том пруду, в котором
        всеобщее спокойствие царит.
        Лишь ласковым и нежным ветеркам
        разрешено -
        светился весь от счастья мой учитель -
        белые покачивать кувшинки
        из пенопласта, у гранитных берегов.
        Привет, пьянчужки! Я ваш брат пропавший.
        От всех болезней, что случаются от жизни,
        я получил прививки в раннем детстве,
        но об одной, наверное, забыли.
        И вот тоскую вслаcть - так неприлично! -
        по вашему спасительному братству.
        Мне хочется судачить с вами,
        нехитрыми делиться новостями,
        ваш гогот слушать, как орган небесный,
        и наслаждаться руганью священной,
        и гневом проходящего тупицы
        с невинностью ребенка развлекаться.
        Привет, пьянчужки! Я ваш брат спасенный.
        Я выбрался, глядите, наконец,
        из этой тины правил и приличий.
        Пусть ряскою достоинств непонятных
        вас не смущает мокрый мой костюм -
        он скоро высохнет, и я уже не буду
        казаться вам далеким и чужим.
        Доверие ведь сразу не приходит.
        Всю жизнь мы с вами все-таки старались
        так искренно, так честно разминуться.
        Да, я учил уроки на "отлично",
        примерным поведеньем выделялся,
        но часто думал только лишь о вас, -
        когда кувшинками из пенопласта
        положенную заводь украшал,
        когда, как в нерабочий день на службу,
        я к девушке, любимой вроде, шел.
        Привет, пьянчужки! Я ваш брат, нашелся.
        От вас вдали в благочестивом рабстве
        всю жизнь свою примерную провел.
        В пруду стоячем послушаньем и смиреньем
        я кой-чего, наверное, достиг.
        …Но как-то вечером,
        нагая, как купальщица,
        луна возникла в бездне над прудом.
        Привет, пьянчужки!


              * * *
        Все временем пропитано, как богом.
        Он, как туман, в который мы вошли.
        Одежды мокрые и скользкие дела.
        Слова как слякоть.
        Но если мы ему не безразличны,
        найдет, наверно, время и для нас.
        И все вернет без тени осужденья,
        ведь это все - в тумане, да, -
        но все-таки мы сами потеряли:
        любовь,
        добро
        и будущее наше.



              * * *
        Талант любви - он ниже всех талантов.
        Иль глубже всех - в ущелье он, на дне.
        Завален он, как камнями родник.
        Борений глыбы, горестей песок,
        озноб судьбы и страсти мрак
        в смертельной глубине.



            

        МОЯ ПЕСНЯ
       
        Как солома бесцветная и безвкусная,
        полевая трава - моя песня,
        но внесенная в атлас лекарственных трав.
        Кто же скосит тебя, кто взлохматит граблями,
        сложит в копны, и сметает в стога,
        и оставит наедине со снегом и звездами?
        Может, от этого и набирает она
        свою целебную силу.
        Пойдут на нее с севера холодные ветры,
        занесет ее снегом, придавит льдом,
        замочит ручьями.
        На исходе зимы,
        когда кончается душистое сено,
        кто-то хлопнет себя по лбу
        и, прихватив веревку,
        выйдет в белое поле,
        свяжет хорошую вязанку
        и протащит волоком по деревне
        тебя, полевая трава, моя песня.



              В ДОРОГЕ

        Я жил здесь с незапамятных времен.
        И до сих пор я детства скорлупу
        здесь нахожу повсюду:
        в саду, у родника под кручей,
        на гальке у реки и на обрыве,
        где каждый день я солнце провожал.
        Я жил здесь с незапамятных времен.
        Держась за ветер крепкою рукой,
        по камням реку я перебегал
        и на пруды спускался, словно птица.
        Здесь, торопясь, я детства скорлупу
        разбил и разбросал повсюду.
        Нашел сегодня я последнюю скорлупку
        перед впаденьем в гулкую дорогу
        моей тропинки - в самом устье.
        Здесь кончилась вода в кувшине детства.
        И сохнут губы с той поры далекой.
        Вот пастбище. Как бурка родовая,
        укрыло плечи старого холма.
        Здесь пас я скот. И это ремесло
        душа моя до смерти не забудет.
        Я жил здесь с незапамятных времен.
        Туман в ущелье густ, как молоко.
        И ждешь, как в детстве, или волчью стаю,
        или всегда ворчащего медведя.
        Гляжу сегодня - лес как лес
        и листья просто листья.
        И где та дымка, давнее волненье
        и ожиданье радости слепой?
        В кувшине детства кончилась вода.
        И сохнут губы с той поры далекой.