Войлок 2

 — Ну, дела!  Ну, люди!
  Ни на выходе из терминала, ни  на выходе из аэровокзала встречающих из театра   как не было, так и не появилось. «Никогошеньки!» Посторонние люди безлико и безлюбо   шныряли туда и сюда, торкая то безвольные, то упёртые  двери. Для одних они были вертлявыми и нараспашку, для  неё  — неуслужливыми и  сварливыми.  Она пихнула их чемоданом. Они как будто чувствовали настроение входящего и выходящего, изредка проявляя свой тугой  неуступчивый характер.
    — Вот вам и здрасти, вот и приехали! — сказала Ольга  вслух, отдав    осеннему  солнечному ветру,  негостеприимному вахтёру аэровокзала,  своё лёгкое артистическое раздражение.
   Впору бы запаниковать, рассердиться,  но она  терпеливо ждала, всё ещё мучимая  отголоском одного злого  московского  наговора.
   Она  не хотела верить этому: «А ты знаешь?..», «А ты  слышала?…» 
    «Люди, они злые, злые», — шептала она слова своей героини и в тоже время не хотела зря оговаривать людей: ведь  она живёт для них всем своим творчеством, веря в то, что смягчает их жестокосердные души.  «Нет, они злые не потому, что  любят зло,  они ведь не злодеи. Они не злолюбивы  по своей природе. Нет. Хотя они и не доброхоты. Это тоже верно. У них где-то под ложечкой возникает и сладостное   чувство  — щемящее  чувство радости оттого, что беда миновала их участи — «слава тебе господи» — и   — «к  счастью» —   перепала другим человекам… Да, чужое несчастье не повод для  злорадости, а слабый вздох облегчения: мимо, мимо меня…»
   Это были слова из той же пьесы, которую она  будет играть в новом спектакле.
   До неё дошли слухи, что её возлюбленный, хоть и бывший,  но застрявший в её сердце заблудившейся нотой забытой мелодии,  упал (столкнули, бросился)  под поезд на станции Театральная (погиб во время террористического акта)…   Так проговорилась     одна знакомая актриса.  Их машины  встретились по дороге в аэропорт,  за МКадом,    в автомобильной пробке.    Они радостно помахали друг другу, открыли окна автомобилей…
  —  Привет, дорогая! Вижу, опять спешишь на гастроли или на съёмки… Неугомонная, счастливая, красивая, вся в творчестве, завидую… А ты ничего не слышала про взрыв в метро? Кошмар!..  Говорят,  там, кажется,  твоего бывшего  видели среди пострадавших в списках... Столько людей погибло… 
   «Люди много  чего наговаривают, не думают о словах и говорят ради того только, чтобы поскрести себе  нервы…» 
  С этим слухом она пребывала последние девять часов, пока летела в широкофюзеляжном   аэробусе, где милый стюард с тонкой талией, с восточными чертами смуглого лица  и прямым римским носом, одаривал её незатейливыми  комплиментами и белозубой улыбкой. «Бывают же лица красивые!»
  Она боялась летать в самолётах. «Но при моей  работе риска не избежать, как спускающимся в забой шахтёрам», — думала она героически о своей профессии.
 — Случаи поломок вашего самолёта бывали? — спрашивала она у стюарда, чьё имя прочитала на бейджике.
— Ещё нет,   аэробус наш  новенький, свеженький…
«Да и вы, Дима, сами как огурчик…», — кокетничала она мысленно, лишь бы не предаваться  назойливым страхам…
   Он узнал в ней ту самую киноактрису, которая когда-то играла  Алкамена, тринадцатилетнего   театрального мальчика-раба  в  Афинах, в старом советском кинофильме.   Этот стюард улыбкой и прибауткой  скрашивал её полёт.

    …Немного внимания ей досталось также от иностранного пассажира.
    В руках у него был русский роман «Beyond Siberia».  Он  тараторил себе под нос, словно какое-то заклинание: «Tartariya… Tartariya… Tartariya… Damn it!»
— Простите, э-э, не могу ли я, э-э, вас, э-э,  потревожить? — обратился он к Ольге.
— Yes, you do.
— Что такое «gzhel»? —  спрашивал  длинноволосый мужчина из соседнего ряда, наклонившись через  ручку кресла. —  I am reading the novel «Beyond Siberia».  The Russian novelist said:    у неё глаза like  a «gzhel».
— Gzhel?
— Yes.
   Она  изобразила задумчивость. Затем  показала пальцем с увесистым  перстнем на свои широко распахнутые голубые глаза. На перстне была синяя керамическая безделка.
— O, I see!   Отчень красиво!   You are gzhel!
— No, I am actress.
— I am Tom.  I am Tom Stoppard. Я люблю Россия very much. Вы знаете Rosencrantz and Guildenstern Are Dead?
—  Who are dead? — испуганно переспросила она. — Я очень сожалею вам, выражаю вам  искренние соболезнования … I am very sorry…  Who are they?
  Она  не понимала этого  «sorry», будто она случайно наступила кому-то  на ногу и должна извиняться за смерть этого несчастного, как его… Розенкранца-Гильденштерна? 
  В  её  воображении  тотчас всплыло  заплаканное  лицо Лайзы Минелли  среди  пустого театрального зала. Она  исполняла песню «I am so sorry», и глаза Ольги Тархановой невольно наводнились.   Лицо её изобразило скорбь великодушного шарпея. Она испугалась за свою интуицию, за её дурные нашёптывания. Два человека за последние  сутки напомнили ей о смерти. Чьей?
   Если б она могла сказать  своей интуиции: «Иди своей дорогой, дурочка-наветница!»   Эта интуиция, убежав из сердца,   мыкалась теперь  где-то в  утробе. Её немного мутило, в горле пересохло. 
   Что-то   ласково урчало:  то ли самолёт, то ли  живот… Она попросила стаканчик воды у проходящего  стюарда.  Кто-то тихо произнёс за её спиной: «Кэс-кэ-сэ-кыс-кыс…»  Что-то царапнуло  её за лодыжку.  Ольга дёрнула ногой. Под сиденьем  что-то прохрипело… 
    Из туалета вернулся пассажир. Он  с трудом умастился  на  своё законное место рядом с любопытным иностранцем,  разлучив  собеседников,  оставив   их разговор без  долгосрочного и благожелательного продолжения. Ольга Тарханова (жалостно)  и Том Стоппард  (куртуазно) улыбнулись друг другу. Отгороженные животом тучного соседа, похожего на якутского Будду, они откинулись к спинкам своих кресел.
   Сдвинуть  толстяка  с места было бы невозможно, как  каменный пояс Уральского  хребта.  Как раз  их  широкофюзеляжный лайнер пересекал  границу Европы и Азии, как сообщили по радио. Она выглянула в иллюминатор.  Очертания  гор напомнили ей  позвонки того  аргентинского динозавра. «Какими же они были огромными!» — подумала она и невольно посмотрела на соседа.   
   На животе этого толстого пассажира  зловеще и ядовито поблескивал  кошачий малахитовый глаз претенциозного галстучного    зажима, выражая  полное недоверие  к человечеству и презрение к миру.  Этот глаз напомнил Ольге одного  режиссёра, который за глаза коверкал её имя: «Какая она Тарханова! Тархунова она, Тархунова!»   
  Ольга не осталась в долгу. Однажды на одном ток-шоу  сказала ему в лицо, что  его искусство одержимо  гением  подлости.   Как-то незаметно она выпала из актуального кинопроизводства. Только присмотревшись к галстучному зажиму, Ольга  разглядела  в нём  паука с золотыми лапками.

  …«Beyond Siberia, beyond Siberia, beyond Siberia…»
   Эти слова, как заклинание, вертелись у неё на языке и в голове всю девятичасовую дорогу.  Чтобы заглушить этот навязчивый бред, Ольга  сначала раскрыла советский роман  «Дорога на Океан». Вязкий  стиль  этой книги превращал её весьма бойкий на сцене язык в комок жеваной бумаги. Она отложила роман,  надела наушники плейера с песнями Нины Симоне.  «…If you should chance to meet him anytime anyplace anywhere…»
   Она старалась думать о пустяках, отвлекаясь от тревожных  мыслей: «Надо же, он до сих пор хранит афишу с этим  фильмом…»    Невольно окидывая  стройную фигуру  стюарда,  она  зарывала глаза, чтобы не предаваться искушению своего неподвластного воображения.   Он напоминал ей    бывшего возлюбленного, которого  устроила  в театр рабочим сцены. Нет, он не был похож на соблазнённого ангела. Он был её искушением, он был её испытанием. 

   …Но сейчас, когда она осталась одна, без встречающих,  эти слухи снова  стали впутываться в  её мысли, словно мухи в паутину. 
   Она не любила, когда ссылаются на безымянный источник, и всякий раз слегка морщилась, вынужденная  выслушивать коллег, охочих до пикантных подробностей из  чужой приватной жизни.
   Она отгоняла прочь эти слухи, как назойливый тополиный пух, вовсю круживший над ней в тот день, когда он,  провинциал из Саратова,  впервые подошёл к ней, чтобы взять автограф, а заодно всучить  самодельную  пьеску. 
   Он сказал тогда: «Вы   так убедительно сыграли доярку: в ваших руках было столько экспрессии, столько  нежности… Я написал для вас пьесу…»
  Так они познакомились.   Он проводил её до театра.  Это повторялось несколько раз. Она не знала, какие цели преследовал молодой человек, но  решила взять ситуацию в свои руки, чтобы быть хозяйкой положения.  Она кокетливо подыграла ему, мысленно переигрывая  героиню из романа  Сомерсета Моэма. Когда-нибудь она ещё сыграет на театре Джулию Ламберт, ещё перещеголяет обворожительную  Вию Артмоне.   Она   влюбилась в этого уличного поклонника. Боже! Власть ушла из её рук!  «Да, она сыграет эту роль, но уже без него, как мечтали они вдвоём…»

   …Сейчас она сняла с губ  паутинку с крохотным зелёным паучком, испуганно перебиравшим  лапками, словно рыбак, вытаскивающий сеть из моря  с крупным диковинным уловом. И что за улов оказался!  Если бы  ведал этот крохотный паучок, что в  лапы его  попала сама Ольга Тарханова!
    Паучок вытаскивал её из пучины тщеславия, из потока суеты, из стремительного падения в бездну небытия. Он вытаскивал её  с таким усердием,  с таким трепетным  и алчным страхом, с такой  нежной осторожностью, что она не замечала, как тело её волочилось и  лавировало   под небесным акриловым сводом,  словно воздушный змей,  держась одной незримой паутинкой за всё человеческое, за всё  земное.   Волосы её путал ветер, кудряшки попадали в рот. Она вспомнила свой полёт на дельтаплане над крымским побережьем вместе с любимым. «Я  чувствовала себя как собачка по кличке  Шкалик в 1914 году на самолете Игоря Сикорского…», — приговаривала она.   
   Шифоновое платье   колыхалось  зелёными морскими волнами в радужных мазутных разливах.  Впору бы ей крикнуть что-нибудь нечленораздельное,  что-то из пьесы… Что-то ругательное… «Да где же вы? Чёрт бы вас побрал!»   Ей захотелось «замахнуть»  рюмку с досады. Она вынула из сумочки  «William Lawson’s», пригубила и подумала  (наверняка  с подсказки  автора её пьесы), что Бог прикинулся на этот раз этим  зелёным паучком с крохотным  белым войлочным комочком или  щепоткой  земного праха под своим брюшком.   Тонкие нити сверкали в солнечных лучах,  и  она недоумевала, откуда взялся этот тополиный пух?.. Ведь  пора  цветения давно уж миновала.   Бабье лето  дальневосточного сентября было в разгаре…  «Моё бабье лето…»
   Думая о нём — о своём бывшем возлюбленном, убежавшем от неё  в безвестность—  Ольга  отщёлкивала  пальцами, словно чётками,  мысленно перебирала слова: «Презри, презри! Презри!»  Как можно презреть свою любовь, пусть обманную!    Эти щелчки выдавали её  ненависть, а слова скрывали любовь.    Нина Симоне пела: «Just say that I need him as roses need the rain».