Феодосия 1919 - триколор

        Прибрежная полоса была полудикой,  словно вымощенной разноцветным, отшлифованным камнем - гранью миров. Неспокойная волна набегала на эти древние мозаики и меняла их неустанной рукой всё в новые и новые узоры. Одно на этой картине оставалось пока неизменным – женщина растянувшаяся у кромки прибоя и подставившая под налегающую на берег морскую стихию усталые бледные, лишенные под хлопчатыми чулками естественного загара голени. Сначала волна доставала только до косточек и приятно щекотала свой шелковистой пеной   блеклую кожу ступней, потом, словно осмелев, она стала подбираться к тонким щиколоткам, обтянутым такой прозрачной кожей, что проступали синеватые кровеносные сосуды. Однако странная гостья не обращала внимания на капризы взморья, и раскинув руки как в распятье пред голубеющими небесами с редкими белоснежными пятнышками на своде, продолжала прислушиваться к игре морских бестий. Море шипело, словно древний морской змей, шуршало, пересчитывая свои владения, и  уговаривало – верить, что ему под силу отвести любую беду и неприятность, только отдайся тихому священному заговору, только впусти его в подсознание – он сгладит все неровности прожитого, окропит их соленой водой брызг, даст возможность утопить в пучине обиды и горести.
       "Так ли всесильно ты, море? Так ли велико твоё влияние на наш разум?"  - думала в этот момент изнеможенная от передряг в судьбе его прихожанка.
       Словно желая окунуть все ещё  сомневающееся в его могуществе  бренное тело у края мироздания, море по-тихоньку поднимало высоту волны – вот оно уже достало до холщевого подола  и мокрая ткань надёжно липла к ногам при каждом следующем откате, вот  оно, расхрабрившись – лизнуло коленки под платьем, потом  долго не хотело выпускать из своих объятий эту худенькую русалку, по недоразумению сменявшую такой надёжны рыбий хвост с прекрасной перламутровой чешуёй на пару изнурённых человеческих конечностей.
        Море не понимало, зачем эти свободные в его чертогах невольницы предпочитают сушу, где на невольничьих базарах их распродают почти за так, в выборе ориентируясь как раз на тоненькие хрупкие ножки. Морю это представлялось бессмысленной утратой первородности. Заменой истинного существа – суррогатом, способным доставлять удовольствие не обладательнице, а каким-то посторонним сущностям, явственно  чуждым всему, что могла родить планета, которой принадлежало море, сама по себе.
        И вот теперь добравшись до этой глупой перебежчицы из родной стихии в чуждый мрак света, вода пыталась напомнить о первородстве и первопричине существования жизни на Земле. Омыв своим естеством ноги, она заговорщицки гладила кожу живота. Живот, как жизнь, другого мира, мира способного воспроизвести это море и все, что в нём когда-то обитало, все, что море само бы себе хотело пожелать и возродить и преобразить, и снова дать жизнь. Однако море забыло, что имеет дело с настоящей человеческой плотью, а не вымышленной субстанцией. И молодая женщина от морского свежего бриза почувствовала –  как она голодна. Море  разбудило совершенно обычную человеческую реакцию – аппетит. И вот теперь сознание колебалось дилеммой: встать и предпочесть ласкам этого древнего существа позывы желудка, или уступить неге – усилием воли поборов напоминания за немощность плоти.
        «Не так уж я и немощна при выборе, - решила искушаемая естеством женщина, - Я так долго ехала к ласкающей руке природы, что, пожалуй, будет грехопадением изменить настоящей тяге.» И княгиня Кудашева, знать несуществующей на сегодняшний день империи, продолжала лежать у края государства Российского, прислушиваясь к перекличке белоснежных чаек: « майя, июль, июль, майя».
        Собственно Маей её звали только избранные. Только смешные интеллектуалы, видевшие в её облики роковое предзнаменование в своей судьбе. Но поэты – это особая каста, способная воссоздать из пепла птицу Феникс.
        Ещё до войны, только-только вступив в мир больших и умных людей Мари Кювилье, была приглашена друзьями к русским коробейникам идеи возрождения Ренессанса на полях самой духовно чистой и светлой нации в Европе.
        От своего холодного норманнского Мон-Сен-Мишель Мари унаследовала тягу к божественному единению человека и верховных сущностей, которые ей всегда казались развоплощенными белокрылыми чайками, не касаясь земли  скользящими по древним каменным мостовым. Белые одеяния монахов её родины, которые были единственным рождественским праздником в детской, мало украшенной радостями, жизни, незаконнорожденной  дочери русского офицера, который не смог забрать с чужбины вторую, невенчанную жену  в далёкую невозможную Россию. Почему-то всегда страна отца ассоциировалась со слезами матери и дуальностью: J'aime и jamais, люблю и никогда.
         Однако, Россия всё ж таки возникла в её судьбе, причем совершенно неожиданно и закружила в хороводе свободы и необузданности. Желания любви, перемен, познания своей женской сущности в этом бурном водовороте страстей и вседозволенности. Строгие нравы Каролингов с их Храмом Подземной Богородице сменились позолотой куполов иноверия, где Бог был как-то по-домашнему нестрог к чадам: «гром не грянет – мужик не перекрестится».
         Мари была далека от сего Бога, как от родного отца признаком незаконнорожденности. Но это мало угнетало. Казалось на руинах этой доморощенной веры, начинает просыпаться и приходить в сознание настоящее Божество земли русской. И чтобы не ощущать себя полукровкой в российской семье,  девушка опрометчиво бросилась в объятья такого же искателя единения с духовным правом выбора не по фальшивым устоявшимся светским традициям, а по зову человеческого естества.
         Сережа Шервинский казался ей самым значительным приобретением в жизни: на двоих им было почти тридцать пять – больше чем Христу, а ей – столько же сколько Деве. Радость от наполнения новой сущностью, казалась приобщением к библейским тайнам, за которые непослушные дети Бога были изгнаны из святого места. Но она уже была изгнана, точнее не принята в этот мир на равных со всеми его детьми, мать так и осталась для своих родственников величайшей грешницей и её грехом была вот эта в пене морской причащающая свою плоть древним Понтом.
         Серж  научил её понимать чуждую культуру с какими-то другими темными силами -  скальные берега Нормандии с похожими на них как близнецы и братья стенами храмов и городских улиц, ни в какое сравнение не шли с безудержными просторами русских полей. И нечисть славян была совсем другой. Она не таилась за этими древними стенами гротов и туманами моря, она просто материализовалась в любом удобном для неё месте из ничего,
 как Див, глашатай земли русской – с предупреждением «иду на вы».
         Мари полюбила эту перкличку: с одной стороны,  языков её Nord моря, в молоке туманов, со второй,  этого моря  -  в седине северного средиземноморья, там - в дымчатом камне родного берега Норманов -  и в этом рассыпанном в гальку, ворочающем валуны, только-только проклёвывающемся исконным русским чувством ностальгии ко всему близкому душе, черноморскому побережью. Побережье черных вод, черного  бога, в отличие от его северного собрата. Белого.
         - Майя, положи в рот вот эти пару камешков, и пойдём со мной, - Макс, походящий на двух богов сразу, заговорщицки подмигивает.
         Девушка слушается его, как верховного поводыря, как того, кто способен создать отлив и обнажить вход в грот Notre Dame sous Terre.
         Они вдвоем, так чтобы никто не помешал, поднимаются куда-то по склону, - тропинка, кажется унылой и бесцельной – отсюда явно некуда дойти. Но Майя решает не вмешиваться, надо не навязывать себя миру, а ждать, надеяться, что то, что он тебе хочет показать заслуживает того. Умение говорить с миром на его языке – образов.
         Она совсем недавно посетила выставку одного художника.
         Прагматик, предлагающий работы на продажу, сразу назначающий цену всему и вся.
         - Сколько у Вас с собой?
         Майя называет сумму, которую может иногда себе позволить. Иногда, потому что не всегда стихи берут в печать, а переводы, отнимают так много сил и времени, что жалко тратить крохи ими приносимые на безделушки. 
         - Вы можете себе позволить выбрать вот из этого.
         Картины, дабы не перепутаться, стоят строго по ранжиру, отведённому им мастером. Маленькая головка Мари, отягощенная длиной свернутой кренделем косой, кажется встаёт пред неразрешимой преградой:
         - Не могли бы Вы сами выбрать….
         Художник, отвлёкшись от своих меркантильных интересов, являет некоторую долю интереса к происходящему. Оценивая сумму, зажатую в ладони, и собственные потуги на одарённость, он после некоторого раздумья и молчаливого сравненья покупательницы и своих холстов, наконец, предлагает пейзаж в горах.
         - Это то, что подойдёт именно Вам.
         Белый, чуть тронутый синим полозом, предгорный склон с одинокой хибарой, и красным закатом над белой грядой облаков. Триколор родины – усмехается про себя Мари. Можно ли угадать лучше?
         - А зачем так долго держать камни во рту? – слегка запыхавшаяся Майя, вынуждена выплюнуть на ладонь мокрую парочку, мешающую задать вопрос.
         Макс начинает хохотать, гладя на эту хрупкую фигурку, как дань, держащую на открытой ладошке морскую гальку. Глаза ученицы темнеют – что за жестокая шутка?
         - Пришла и смотрит….Кто ты? – Майя. – благословляю твой приход. В глазах твоих безумство. Имя звучит как мира вечный сон…
         - Макс, но камни-то для чего? – девушка, польщённая сточками в её честь, несколько ослабляет порыв гнева.
         Макс, поглядывая слегка искоса,  шёпотом, как страшную тайну сообщает:
         - Майя – это проверка. Есть старая русская сказка, что когда Метелица хотела одарить приглянувшуюся ей девушку, она даровала ей искусство красноречия.  И при каждом слове у той изо рта сыпались дорогие камни: изумруды, самоцветы, перлы. А если вдруг метелица признавала девушку негодницей – то наказывала злоязычием. И тогда у несчастной при каждом слове рождались недрагоценные камни, что-то сродни твоей гальке в руке. Видимо, ты не угодила местным богам – галька так и осталась галькой.
         Мари продолжительное время смотрит на уже подсохшие на ладошке камни, не зная: разозлиться на этот намёк или попытаться обернуть в шутку.
         - Аffront?
         Когда она, наконец, поднимает на Макса глаза, в которых слегка поблёскивают слезы оскорбленного самолюбия, и взгляды их встречаются, то к удивлению девушки, спутник, легким движением, как будто это для него привычное дело – носить поклонниц на руках, поднимает послушное ему до каждой частички тело над землёй, и несет довольно продолжительное время вверх.
         Майя чувствует, как всё более учащенно бьется сердце этого великана. На лбу слегка проступают капельки пота, которые цепляют к нему какие-то невидимые глазу соринки окружающего сухоцвета, а девушка думает – пусть это будет так долго, чтобы он устал, и обессиленный опустив её на землю, положил к ней на колени голову и стал самым близким и дорогим человеком во вселенной. Пусть эта тезка – праматерь Богов – пошлёт ему сон и забвение в её объятьях.
        Когда путь по представлению Макса завершён, он бережно, чуть коснувшись солоноватыми губами лба, опускает свою ношу на твердь, и, посмотрев в глаза, всё так же заговорщицки изрекает:
        - Твой детский взгляд улыбкой сужен, недетской грустью тронут рот, и цепью маленьких жемчужин над бровью выступает пот.
         Майя тут же машинально проводит рукой по брови – видимо, не очень-то эстетично, предстать пред собственным богом с таким естественным изъяном. Взгляд становится слегка виноватым: не удалось удержать планку неземного виденья. Обычная женщина.
         Слезы вновь подсказывают – ты разочаруешь этого исполина – нет в тебе французского шарма, и Макс, как бы прочитав мысли, явно смутившейся девушки, склоняется к уху и тихонько нашёптывает:
          - Ты кто? Дитя? Царевна? Паж? Тебя любой я принимаю: земли полуденный мираж, иллюзию, обманность… – майю.
          - Макс…. – Мари не успевает продолжить, как Макс отстраняется, и ловко обернув девушку вокруг себя, как истинный господин владений, предъявляет ей пейзаж из крымских горных скал, между тем мало походящих на скалы Франции,  небогатых скрюченных дикоросов, полуразрушенной каменной округлой башни, крымбальского известняка,  и одинокого вола с железным ботала, позвякивающим, как будто  столь же древнее животное, как и все вокруг, возносит молитву такому же древнейшему богу, миссии.
          - Армянская церковь, - шепчет где-то за спиной таинственный голос.
          Макс берет девушку за руку и ведет под эти почти рухнувшие своды: в каменное кольцо, в окольцованный мир зари человечества и веры. Пустынный окоём, как будто вырваны временем глаза у этого храма. Под куполом каменного святилища, держащегося, видимо силой противоупора, Макс оставляет Маину руку и опустившись сначала на колени, а потом распластавшись крестом, тихонько замирает.
         Мари вспоминает ,как поднимаясь на руках у этого колосса, она желала, чтобы он нашёл успокоение у её колен, но теперь ей видится: дитя матери  Земли может положиться только на взаимодействие с силами равными ему по знанию и званию – с природными законами естества. Безветрие, безмолвие, бездонность – и Майя опускается рядом, вторым крестом, и положив ладонь под могучую руку Макса, пытается молиться своим богам – но её внутренний голос постепенно замещается чем-то другим: ознобом слухов, дрожью ожиданья, в притупленном сознаньи плывут виденья, как громады теней поднявшись из-за Понта фантомами громадных кораблей, плывут на север, спешиваются на Кара- Даге, в немом поклоне предстоят земле, и вновь, по мановенью Духа берут свой курс на древние созвездья, на блеск Полярного светила.
         - Майя…., - девушка чувствует, как что-то щекочет лоб, - она открывает глаза – над нею бледное небо Крыма, рядом  вполоборота лежит Макс и веточкой полыни, гладит лоб.
         - Что это было?
         - Теперь мы сводные брат и сестра. Небо и вода – две створы одной жемчужницы, - Макс близко, но нереально далеко.
         И вот одна в раскрытой створе мира Майя в кипящей белой пене Черного моря купает себя как при сотворении мира. Потом тихонечко встаёт и направляется к сандалиям и чулкам. Чулки, вероятно лишние – но привычка, не ходить босоножкой, как завещание матери. Тут девушка замечает, что задом за ней тянется слегка кровавый след от Понта.
        Томимый голодом, поветриями, кровью, весь воспалённый страхом – конец империи, второй родины, где она, казалось, так удачно сложила свою жизнь.
        - Соблаговолите не распускаться, княгиня Кудашева, - упорствует молодая особа, - соблаговолите помнить – у Вас ещё есть триколор на чёрный день.