Ана Бландиана. Не подлежащие забвению

Я не припомню случаев другого такого изощренного, категорического и бездейственного приговора, как тот, что был вынесен советом города Эфеса безумцу, поджегшему - ради славы - знаменитый храм богини Артемиды: этим приговором запрещалось упоминать, устно или письменно, его имя. Изощренного, поскольку тут уловлен мотив преступления, и высшая мера наказания за него, ни на что не похожая, попадает в точку. За пределами смерти - которая очевидным образом не страшила того, кто шел на явную смерть, уничтожая одно из семи чудес света (чтобы пришпилить себя к вечности), - Герострат боялся только забвения. От этой ужасной угрозы он избавился ценой жизни, купив на нее бессмертие, - выгодная сделка! Наказать его забвением, забвением в обязательном порядке, забвением как законом, а не только проклятием,- что еще оставалось предпринять после катастрофы, когда ничего спасти, ничему помешать было уже нельзя, а можно было только порвать противоестественную связь между именем чуда, достойным бессмертия, и именем преступления, заслужившим небытие. Но даже этого не удалось. Остроумнейший приговор древнего города в устье реки Каистрос не достиг цели: Герострат увековечил свое имя через разрушение искусства вернее, чем через любое восхищение им.
Я часто спрашивала себя, что, вопреки запрету, пустило в ход механизм стойкой народной памяти? Что заставляло людей нарушать закон, из поколения в поколение передавая это имя, проклятое, но сбереженное и ставшее символом? Нужда в символах? Или сам факт запрета? Или незаурядность (по тем временам) поступка, который пленял воображение не только оригинальностью, но и крайне умозрительным обоснованием жертвы? Так я спрашивала себя в Эфесском музее, разглядывая уцелевшую статую Артемиды, чьи бесчисленные перси были украшены гирляндами из яиц и фигурок диких животных - сложный и граничащий с абсурдом символ плодородия, размножения, материнства и непорочности; так я спрашивала себя на краю болота, глядя, как торчит из камыша и ряски - стариковской костью, искривленной артритом и временем,- колонна, слегка перекошенная, словно бы от боли, которую уже перестала осознавать,- все, что осталось от храма, некогда фигурировавшего среди семи чудес света.
Конечно, ввиду такой очевидной победы разрушителя, на которого само время поработало гнусным и подлым образом, дать ответ было очень трудно, почти невозможно. Разве что взяв понемногу от каждого из условий, сложивших геростратово бессмертие. Но гораздо убедительнее всех его слагаемых, исчезнувших под руинами античной цивилизации, мне кажется то - и я содрогнулась при этой мысли тогда, у болота, в сумерках, наползающих на море, тоже разлученное с былой славой,- что имя Герострата не забылось, а дошло до нас, пойдет и дальше, потому что он был первым в ряду везучих и ушлых честолюбцев, основателем династии, слишком могущественной, чтобы бедные когорты тех, кто творит красоту, хоть и вкупе со множеством тех, кто ею восхищается, могли ее пересилить, могли своей верховной властью заставить забыть ее родоначальника.
1986
 
Перевод с румынского Анастасии Старостиной