Праздник поэма из жизни прошлых лет

       1 ЧАСТЬ
(Может служить прологом)
***
Мы явились из мрака теней
и обратно туда не вернемся.
А пока все тесней и тесней
обступаем светящее солнце.
Мы увидели солнце таким –
просто праздником быть оно может.
Прослезились вокруг старики.
Стало весело вдруг молодежи.
***
Календарный листок
с цифрой, залитой соусом,
или больно ошпаренной
до густой красноты
собирает поток
левитановским голосом,
вопиет из динамиков
в шум людской тесноты.
Дрессируется фланг
по команде начальника
неестественно трезвого
с не помятым лицом:
Он не давит, как танк,
и не булькает чайником,
он стоит, представляется
не яйцом, а отцом.
***
Жжет высота огнем поцелуя,
двужильное солнце на ласки щедро,
сегодня же ПРАЗДНИК! И люди, гарцуя
на слабых ногах, ждут известно чего.

Сигнала все нет. Кумачовые власти
себя проверяют на вдох и на крик,
и операторы рвутся на части,
поскольку в динамиках слышится хрип.
Всхрипело вплотную к рабочему классу…
Но тут оператор событие спас,
и Первый свою пузостойкую массу
отжал в микрофон, провоцируя бас, -
«га - га» и «гу - гы». Площадь тихо присела
и сделала взглядом ему реверанс,
и…потекла вдоль трибуны несмело,
и…вверглись трибуны в приветственный транс.
***
Микрофоны, мегафоны,
они – в лай, в ответ им – стоны,
стоны тех, кто заключенный
в первомайские колонны.

Колонны, колонны, подфарники – лица,
портреты – иконы, хренки – старички,
и кто-то от нервности стал материться,
и полетели под ноги бычки.
Вон дядя Василий, стручок – горожанин,
и деда Егор, пистолет – человек,
а тот, что ведет себя, как на пожаре,
по говору местный, по обличию грек.
Здесь дядька Мирон вечно всем недовольный,
хоть, кажется, даже он есть ветеран,
ему где-то чем-то ударили больно,
с тех пор он при случае ищет наган.
Идет там казак, а глаза, словно мухи,
кричит: «сам дурак!» среди воплей «ура!!!!»,
а рядом – поэт, весь худой от сивухи,
он слово «ура» все рифмует с «мура»,
а вон – молодежь, как с цветной фотографии –
молочная, сытая носит свой груз,
и выражается без орфографии,
а как воспитал ее матерный вуз.
Старушки прилипли к цветочным балкончикам,
а старцы надели свои ордена,
и Сталина славят, и бешенным конником
проносится солнце (и на хрена?!)
От левого глаза до правого глаза –
цветы и шары, и флажки по ушам,
и ПРАЗДНИК кричит от большого экстаза
и выражается криком душа.
***
«Я на праздник собиралась,
одевала сарафан,
находилась, наоралась,
напилася вдрибадан!»
«Посмотрите, посмотрите,
что творится во дворе:
распивают три девицы
водку прямо на траве, -
на машине нету места,
там лежит дружинник Нестор.
«Как в траве жужжат жуки,
так болтают мужики,
лишь тогда и умолкают,
если водку всласть лакают».

«Мозгом своим точно знаю
рядом он с коровиим,
но любую заломаю
я в любви – зворовием!»
«Эй, народище, гуляй,
веселися допьяну,
позволяет нынче май
принять много допингу!»
***
Календарный листок
с цифрой, залитой соусом,
или больно ошпаренной
до густой красноты,
ты – для дерганья ног,
шевеления волоса
и табачного марева
от большой маеты.
Отчитались верхи
за большое событие,
отчитались низы
за начальственный зуд,
расцвели старики,
предвкушая распитие
и за май, и за мир,
и за всех, и за труд!
***
Прошагали, как сказали
сколько надо, сколько есть.
Первомайственно устали
от желания поесть.
***
Как улитка, день – присоска
полз по грязному стеклу,
с лиц сползала вниз известка
с приближением к столу,
верноподданство сползало,
и шеренги шли вразброд:
завели их слишком малым,
вот и кончился завод.

И смех вызывает, и грех,
но это сознание наше!-
идет и плюет он на всех,
руками отчаянно машет.
И где-то на дальней звезде,
где холодно, мрачно и пусто,
идет по прямой борозде
такой же материи сгусток.

      ЧАСТЬ 2             

  ***
Накричались «ура!» на проспектах стреноженных,
транспарантами взнузданных, под лихим кумачом,
и продолжили ПРАЗДНИК у соседей встревоженных
на столах, подоконниках – в общем, кто там на чем.
Выдавали глаза холод лютого полюса,
хоть теплел с каждым разом от захватов стакан,
и гремели слова над дугой мегаполиса,
и летели за город, аж до развитых стран.
Это были слова про далекое – близкое,
что готовят Москве, что готовит Москва,
было в этих словах что-то очень марксистское,
что-то очень знакомое, чем болит голова:
про поля – колоски, про что было и не было,
про что думалось – мыслилось, но прошло через зад,
про что было бы, если бы это было бы прибыло,
и как этому если бы каждый был очень рад.
Вот и мат – перемат стал сосед сказкой сказывать,
первый признак того, что быть точно беде,
и «зашитый» кум-сват стал другого наказывать,
наполняя сосуд не по верхней черте.
Жахнул русский притоп, и гармоника взбрыкнула,
растянули метровое неудобство квартир,
и девица из кооп взглядом алчущим зыркнула,
словно мышь, что заметила кем-то брошенный сыр.
«Эх, гуляй твою так, эх, раскатывай бревнышки,
выходи, миллионщица, за бесплатно станцуй,
чтобы старый казак перестал нюхать горлышки
и растянутым ртом всех послал за …Валуй,
и пошел молодым свои градусы втаптывать,
обнажаясь душой, как и был сам, босой, 
и окурковый дым по квартире растаптывать,
поливая свой след стариковской слезой».
Долго ждать не пришлось: покатился горошиной,
стул, когда ее талия поднялась над столом.
Где была ее ось, говорить не положено,
но со стулом качнулось все – с перспективой на слом,
рюмки тоненько взвизгнули, а тарелки так охнули,
лишь стаканы сподобились пережить весь удар,
руки талию стиснули, об полы ноги грохнули,
заметался по комнате жар и винный угар:
«Я зеленых заработать захотела как-то раз.
Дело сделала, за это выбили мне правый глаз.
Я, такая – не такая, я – бедовая коза,
Больше денег мне не нада, дайте вылечить глаза».

«Украшенье талии – мужские генеталииии!»

***
А по стенкам, по пристенкам
загорались огоньки,
и подвешенный Шевченко
раму драл в обе руки.

Как улитка, день – присоска
полз по грязному стеклу.
Всюду было очень плоско –
на виду и на слуху.
Как агитка, день – листочек,
смяв свой праздничный наряд,
потускнел, и парой строчек
сам наклеился на мат.

«Во, дает стерва – Лялечка,
во, как ножками ухает,
во, как платьишком щелкает
по немытым носам», -
заорал шурин Ленечка,
а потом, как засукает,
и сердечки заекали
у объевшихся дам.
***
А в углу за бутылками вызревал пушкин – лермонтов,
и стихи недержанием утекали под стол,
гениальность – прожилками от убожества вермутов
на лице обесцвеченном  все искала простор.
Клял стихами он молодость, магазин перестроечный,
в нем большущую очередь, что, как Волга, длинна,
клял любовную холодность, свой талант не пристроенный,
рукотряс и падучую с бормотухи – вина:
«Опоили меня, суки, одурманили,
сбили кием, словно в лузу из времен.
Я лечу, как шар стучу,  – сгурманили,
окунув в шампанское имен.
Я лечу и каюсь, каюсь шепотом.
Наверху считают по очкам.
Пропади, шампанское, ты пропадом
с именами пузырьковых дам!»

«Когда пьяный, я очень опасный.
И встречаться со мной вам на кой.
Ну, а тех, кто со мной не согласный,
довожу до согласья рукой.
Когда пьяный, я – не предсказуем.
Я опять средоточье всех лих.
Вы не лезьте ко мне даже всуе, -
бью в торец и своих, и чужих.
Раз, налево рывок, раз, направо,
все длиннее становится путь.
Там – стена, там – тупик, там – канава, -
нету места, где мне прикорнуть.
Вот я в штопор вошел, не заметив,
как подвел меня автопилот.
Загалдели веселые дети,
зашипел сталинист – идиот.
Когда пьяный, я – без головый,
головы мне тогда не сыскать.
Когда пьяный, я очень бедовый,
я такой же, как родина – мать!»
***
Упал поэт со стулом вместе,
упал, как падают все алкаши,
упал на несчастливом месте,
упал, тарелки сокрушив.
Разбились полных две бутылки
«Кремлевской» водки, боже мой!
И уронили гости вилки,
и наступил скандал большой.
«И кто оплатит преступленье,
бутылки эти возместит?!» -
Такое вот возникло мненье.
Был с ним поэт несовместим.
Поэт лежал, раскинув руки,
на животе, уткнувшись в грязь,
и с губ срывалось только «суки!», -
то есть, лежал он, матерясь.
***
Всегда бывает так, как должно,
что переходит дождь в грозу.
Как должно, вычислить не сложно,
как пальцем ковырять в носу.
И грянула гроза из воплей,
и из мельканий рук и ног.
Размазывая кровь и сопли,
дрались и стар, и млад, – кто мог.

Тут и пьяная кровь
полилась без стеснения:
Бил по скулам казак,
отбивался свояк,
расшибались то бровь,
то в паху сочленения,
дрались все, аж на лестнице
земляков бил земляк.
***
Драки, драки,
рожи – всмятку,
укусили
чью-то пятку,
заломили
чьи-то руки
и по вые
лупят, суки,
изорвали
ухо в кровь, -
и такая
есть «любовь».
Драки, драки,
кулаки,
все дерутся
дураки.

***
Глухонемые, цепные и пьяные,
жадные, злобные и окаянные,
смиренные, милые и покорные,
бесстыжие, пакостные и вздорные,
добрые, праведные и больные,
божьи, ангельские и блатные,
грозные, мятежные и исполинские,
души бедовые, души российские!

    ЧАСТЬ 3
Вечер очень не вежливо
постучался с милицией,
формой мощной протиснулся
и распутал клубок,
как закат, красно-бежевой
накатил амуницией
с грозным: «Все ли с прописками?»,
прибежал взводом ног.
«Кто пришел сам, кто засланный?», -
вопрошал тип из сыщиков,
и старухи со стонами
стали боженьку звать.
Заломив руки за спины,
выводили зачинщиков,
стариков лишь не тронули, -
(что со старости взять?!)

      ***
Под конец и под прения
непонятно торжественно
вынос тела поэта вдруг
состоялся при всех.
Он тогда на мгновение
поднял руку в движении
и издал непотребный звук,
вызвав крики и смех.
Уносила поэта в даль
не милиция, - «Скорая».
Вой ее подражать
катер тщился с реки.
И проходит печаль,
и на выпивку скорые
праздник шли продолжать
по домам старики.

По маленькой,
удаленькой,
ударим по судьбе!
Мы знаем,
что не валенки,
и не враги себе.
По маленькой,
удаленькой,
ударим мы не зря, -
будь славен
праздник аленький,
цветок календаря!

Одного берет истома:
разошлась в нем хромосома,
тянет к женскому бедру,
как с сивухи льнут к ведру.
Пусть и зад сундуковат, -
и такому старый рад.
Только нет того закона,
чтобы было без урона:
орган, чтоб детей рожать,
стоит ли так уважать, -
ведь никак не встанет он.
(Старость, люди, вот закон!)
И намяв ее бока,
говорит ей дед «пока!»
На девицу накатило:
деду бьет девица в рыло,
говоря ему при том,
что он аспид, тля и гном.

       ***
Тишина вся в углах.
Праздник сдулся, как шарики,
и отдал ширь пространную,
в ней себя отразив,
тем, как пьют «из горла»,
тем, как курят «последнюю»,
тем, как писают в ванную,
туалет не спросив.

ПРАЗДНИК был или нет, -
подытожит статистика,
и в процентах повыведет
в ней чиновник баланс.
Отмечать столько лет
ту маевку, вот – мистика,
что все массы ведет, ведет
и ввергает их в транс.

       ***
Нашептывая песенку
губами – пузырьками,
шатался дождь
почти всю ночь
у стен под козырьками.
Запрыгивал на лесенку,
соскакивал на камень,
в отпетых нотах темнота
плескалась под ногами.
Носили тени лесенку
проворными зверьками,
туда – сюда,
сюда – туда
за окнами мелькали.
Насвистывая песенку
среди теней и мути,
шатался дождь
почти всю ночь
и в окна бил для жути.

    КОНЕЦ