the serpent, the rose and the nenuphar

На тонком шнурке, шипами прижатая к ткани,
Лимонная, блеклая, бледная роза висела.
И гладили нежно цветок,
        и листья ласкали губами,
Тайком прижималось ночами змеиное тело.
На тех лепестках всё пятна змеиного яда,
Что капал с губы, с языка раздвоённого.
А в те времена, далеко,
         в глубине темно-синего сада
Цвела у колодца кувшинка листа зеленого.
И были жемчужины донные, теплые и
                золотистые
На сотне ракушек, тиною, илом стянутых.
Любили и жемчуг те руки,
        сжимали в перстах когтистых,
Всё нежа чешуйки на теле атласном, пьяном.
И лишь по ночам прижимались со свистом жабры,
И губы синели, и мертвенно блекла кожа.
Тек яд по листку, по шипам
                до последней тягучей капли.
Кувшинки свивались побеги ножек.
Змея, в жемчуга зарываясь горбатым носом,
Облизывалась,
          кривя безобразно губы.
А где-то за синей спиной осыпалась беззвучно
                роза,
Кувшинка сияла. И раковин гнулись зубы.
На чистом песке, из мельчайшего плыли камни,
И море по капле стекалось,
           глотая дражайший жемчуг,
Мерцали цветы, в переплете виднелась гавань.
Царапала шею змея, кувшинки терзая венчик.
И воздух глотала, по-рыбьи тянула челюсть,
Цеплялась за стебли, тонула, съедалась илом.
Сухие лимонные дольки горчили,
            горел над землею месяц.
Бутон золотился и тлел, и стебель сминал ревниво.
Далече, давно уже, кто уж теперь и вспомнит:
Змея и кувшинка сплетались на дне колодца,
И яд на губах поцелуя под мерным движеньем донным,
У самой у кромки цветка догоревшего солнца.