Лес прошлого

 
                «С годами главным чувственным
                переживанием становится память»
                - Петр Вайль

     Сумрачен, причудлив, непредсказуем лес нашей памяти, нашего прошлого. В нем есть хмурые колючие сосняки, где больным одиноким сердцем изредка ухает филин, и случаются, облитые медом солнца, молодые березники с земляничными  полянами forever. Там трясины и омуты со спящими на дне скелетами сомов-людоедов и тихие утренние  плеса со стайками золотых  пескарей, розовых колибри и эскадрильями волооких стрекоз. Там водятся русалки с ликами прекрасных дев и влажными лживыми  глазами и куролесят смутно знакомые хароны-оборотни. А в зарослях древних папоротников,  на вечном привале жизни, кипят котелки муравейников, и их беспокойное глянцевое племя стучится усиками в утреннюю тишину. Там, на засыпанном теплым одуванчиковым снегом, лугу, пасутся зеленоглазые динозавры и белые лошади-единороги в лимонных башмаках и с лилейными крыльями;  дюймовочки - феи водят хороводы с гномами в цветистых рубашонках и высоких колпаках; лягушки гипнотизируют комаров и букашек и наперебой рассказывают друг другу истории о стрелах любви,  о замужестве  с  принцами  и  о царстве, куда они вот-вот улетят навсегда.
    
       В этом лесу барабанной дроби дятла-плотника вторит металлическими кастаньетами орлиный клекот, а сквозь траурный  вороний  грай прорастает страстное соловьиное тремоло. А в занавешенных туманной фатой, оврагах былого плачет и кличет кого-то безумная птица-тоска. Там пьяную лепестково-метельную весну накрывает пахнущая дымом, обрыдавшаяся стихами, лихорадочная осень, а  короткое терпкое счастье лета  сгорает в ледяном зареве зимнего заката. Там пространство на границе ночи и дня, света и тьмы короче. И вечность течет медленнее, чем обычно. И с крыльев раненых кленов медью осыпается жизнь…
     Там целые миры, в трещину между которыми хочется спрятаться, натянуть их на себя, как одеяло, и уснуть.
          
      Мистическая, затянутая  мглою  времен, чащоба, из которой кое-где выглядывают, устало карабкаются в небо черные ветки засохших чувств, прошлых эмоций, забытой радости, старой боли, умершей дружбы и хищными тенями крадутся ложь и стыд, обида и совесть. Там замшелый, порожний  замок с башенками, стрельчатыми окнами и бойницами, холодным немым камином и заполошно вскрикивающими босыми половицами. По его крыше, тускнея остывшим ультрамарином чешуек-перьев, ковыляет трехголовая, сильно смахивающая на Дракона, Синяя Птица. По коридорам неприкаянно бродит призрак убитой нами первой любви. Иногда он достает из-за пазухи то ли сердце, то ли голубиное перо и отпускает его из окна северной башни. На чердаке висят ночные письма летучих мышей, валяются мудрые плюшевые медведи и, не вспомнить чьи, грязно-серые паруса-крылья. По углам комнат, разбросаны разноцветные стекла-осколки - глаза детства,  а из бархатных от пыли зеркал таращит тебе в спину  мертвые глазницы и корчит грустные рожи  прошлое; надтреснутая гитара  без одной струны   иногда  издает  со  стены  тоскливый   протяжный стон, а снаружи ей подвывает окончательно одичавшая собака динго. И давно сорванная с петель золотой метелью листопада, протяжно поскрипывает дверь. В саду замка - облитые красной сыпью вишни, присевшие от тяжести абрикосовые деревья и - ребром ладони в нос -  фимиам подгнившей падалицы; там умерло время и всегда - конец августа; в беседке -  засахарившееся золото летнего меда на щербатом блюдце, а задворки усеяны невинными, печальными яблоками. И первый осенний дождь пахнет не грибами, а антоновкой. Но нельзя, как когда-то, поднять самую янтарно-наливную, прозрачную на отбитом боку, и, чуть потерев о штаны, с сочным треском вгрызться в, источающую нежный свет, мякоть. Так, чтобы сок по щекам и сладкие счастливые брызги на ресницах. Не поднять, не дотянуться… 

     Там голосят невменяемые ливни, визжат ранеными волками вьюги и мародерствуют осенние ветры-оторвы, зябко поводят плечами осины и вдогонку за бабьим летом летят паучки, кровоточат древние закаты и распускают алые сопли юные зори, живут веселые солнечные зайцы и притаились кисло-сладко-горькие калиновые сны. В этих снах - детские страшилки и сморщенные отражения в лужах, рыцарские доспехи, парусники и острова, одноглазые пираты и папуасы, попугаи и пиастры; адские пустыни, непролазные джунгли и океанские волны, слюнявящие берег. А еще - алые капли снегирей в заиндевелом кусте и сытое квохтание дроздов на кораллах рябин; грозные высверки молний сквозь ветхую кровлю сеновала и неясный, похожий на детское шушуканье, шорох падающего листа в чаще сада; запахи мокрого снега, акации и бузины; мятные карамельки, от которых просторно во рту, и дурман, поджаренной  на  костре  колбасы и печеной картошки; глухой перезвяк столового  серебра и хруст отцовской портупеи, прохладное умиротворение  бабушкиных рук и теплый свет янтаря на маминой заколке.
   
     Там старик-леший задумчиво царапает соломинкой черную лаковую кожу умершего лесного бочага, и скользят, отражаясь в ней и сгорая, ранние снежинки. Над сонными зеркалами озер, что-то колдует камыш; распускает по воде свои волосы плакучая ива; горят малиновые фонарики чертополоха и звенит иссиня-черный поднос неба с крошевом звезд; кошачьей спиною гнется серп луны, громоздятся пагоды облаков, вздрагивая и качаясь, плывут вечные воздушные замки и ребячьи волшебные голубые мечты… И, растекаясь, властвует, царит, закладывающее уши, молчание Бога.   
 
     Там жизнь, где нас уже нет, и там места, которые все еще живут в нас.  Мы стали  трезвее, суше и редко посещаем лес нашего прошлого. Оглядываемся лишь изредка, когда случайное дуновение ветерка воспоминаний доносит на его опушку, на окраину нашего сознания,  запах нагретой солнцем земляники и прелой листвы, обрывок юной мелодии и безжалостный метроном кукушки-счетовода.


 

(из навеянного Инетом и жизнью)