Старая охотница. рассказ

СТАРАЯ ОХОТНИЦА

       Ружью было лет сто. А может быть и больше. Кто их считает, года-то? Во всяком случае, старухе было не до счёта. Тем более, что ружьё исправно несло свою службу и не требовало серьёзного ухода – разве протереть сверху обрывком шкуры да помазать курок и мощную спусковую пружину, которым и так, впрочем, ничего не делалось.
       Но как к домовитому хозяину, несущему ответственность за прокорм семьи,  к  ружью у  старухи отношение было почтительное и несколько опасливое. Не знаешь ведь, что он, хозяин, выкинет в порыве гнева и чем угодить, чтобы не попасть под горячую руку?
Молиться на ружьё она, конечно, не молилась, но в тесной, покосившейся избе для него было отведено почётное место – большой, кованый штырь на противоположной от окна стене, где ружьё и висело стволом вниз, зацепившись за штырь плавно изогнутой защитной скобой над спусковым крючком.
       Сгинувший в тайге несколько лет назад кормилец, муж и отец пятерых погодков, мало чего оставил в наследство. Новое ружьё ушло вместе с ним, запаса песцовых  и собольих шкурок едва хватило на первый год, и единственная полезная вещь, помогавшая семье не податься следом, была эта старинная, непонятно как сохранившаяся допотопность.
       Ружьё имело кремневый бой. Казённую часть украшала потускневшая гравировка, полка для пороха и кресало от частого в бытность применения, покрылись вмятинами и сколами, но зажатый в цапфе курка остренький кремешек исправно брызгал искрой, а запальное отверстие старуха регулярно прочищала тонкой стальной спицей. 
       Длинный, тяжёлый шестигранный ствол вмещал за свои толстые стенки солидное количество пороха. Меры старуха не знала и сыпала наугад, сообразуясь исключительно с расстоянием до цели. Опытным путём она вывела эту зависимость – прочный ствол выдержал смертельные эксперименты и к дозе привык – что с неё взять, со старухи-то.
       В бытность кормильца приклада ружьё не имело, видимо, сгнил или какие другие причины привели его в негодность, но, призвав его к новой жизни, старуха не очень умело, но прочно присадила на нужное место подходящий для этого корень, и хотя ружьё стало похоже на инвалидный костыль, новый приклад исполнял свою службу исправно.
Детям к ружью подходить запрещалось, и только на старшего, пережившего уже двенадцать  зим, возлагалась обязанность готовить картечь и носить вместе с матерью ствол до охотного места. Всем остальным на охоте отводилась особая роль, вызывавшая в детях щенячий восторг и ревнивую зависть.
       Словом, большая семья и большое ружьё уживались неплохо: люди его берегли и ещё уважали – вечный зачинщик смертей добывал им на жизнь.
       Маленькая сморщенная хантыйка увяла не по возрасту – злая напасть не сложившейся жизни набросила ей лишние годы, заморив изнутри, а снаружи телесная свежесть сошла за ненадобностью. Глянешь – старуха и старуха. Только взгляд глубоко запрятанных в подбровия глаз выдавал остроту восприятия мира и злое желание жить.
Большое ружьё и маленькая женщина были почти одного роста, и чем-то неуловимо похожим веяло от  предмета и человека – может быть, прочностью сути и знанием способа выжить, хотя бы не всем существом, а частично.
       Их близило то, что в народе зовётся «настырность» – лишь люди и ружья умеют служить до конца и век проживать, оставляя полярную память: одни – за добро, а дру-гие – за меткость стрельбы...
       ...Изба не входила в порядок строений деревни. Она отшибалась неглубоким, промытым талыми водами овражком и скрывающими его края можжевеловыми зарослями. Нешибко набитая тропка вилась от избы вдоль овражка, вливаясь в широкий песчаный большак и терялась в разьезженной, растоптанной колее. Вторым ответвлением тропа уползала в тайгу и, петляя меж сосен, скользила потрёпанной ленточкой километра три. В конце своего прихотливого бега она спотыкалась о длинный и толстый ствол поваленного дерева и, вылизав до блеска его середину, переползала  на другую сторону; в замешательстве растекалась узкими ручейками на две части, огибая мощный, развилистый кедр, а через несколько шагов исчезала в прибрежной траве широкого мелкого озера.
       Озеро было просторным, но мелким настолько, что скорее походило на болото: травяные подвижные острова и сплавина вдоль берега оставляли немного свободной воды, но  служили чудесной приманкой для водоплавающей птицы: черняди, куличков, песчанок и прочей прожорливой живности, например, ондатры.
       Из рыбы здесь выживал только карась – озеро зимой промерзало до дна, и тот, не успев откормиться, весной попадал на обед проголодавшимся с дороги пришельцам. Но редкий счастливец, избежавший всеядного клюва в мальковый период, жирел скоротечно и за пару-тройку летних сезонов достигал величины необыкыновенной. Уже не боясь клювастой мелкоты, он вальяжным чешуйчатым поросёнком баламутил придонный ил в поисках пищи и слегка волновал опасливые птичьи стайки.
       Озеро принадлежало старухе.
       Деревенские жители – рыбаки и охотники – хорошо помнили сгинувшего товарища и по общему доброму согласию отвели этот край промысловых угодий его вдове. Никакой иной помощи и участия старуха не принимала.

*  *  *
 
       После долгой, привычно морозной зимы, подобравшей вчистую прошлогодний продуктовый запас, нетерпеливое солнце прокатилось горячим катком  по мгновенно осевшему снегу, согнало подо льды торопливые токи ручьёв, переполнило русла проснувшихся рек, и на лица озёр напустило крылатой вуалью перелётную дичь – долгожданную радость людей.
Оголодавшая старухина семья готовилась к первой весенней охоте.
       Кривоногие, жадные до тепла последыши по три раза на дню бегали к озеру, выглядывая на его разлившемся без краёв просторе первые утиные стаи. Старший сушил на листе ржавого кровельного железа чёрный, похожий на кучу дохлых муравьёв, порох и рубил на обухе старого колуна надёрганные из досок гвозди; свинцовую дробь исстреляли ещё прошлой осенью.
       Старуха готовила ружьё.
       Сначала она долго сидела, пригорюнившись, на маленьком чурбачке, подтянув к подбородку колени и уставясь невидящим взглядом в темный угол избы. Скрытая под капюшоном  малицы голова время от времени  покачивалась, и меховая опушка шевелилась от глубоких протяжных вздохов. Сухие коричневые ладони оглаживали ветвистый узор на полах одежды, тонкие, с обломанными ногтями, почти детские пальцы слепо выщипывали остатки оленьего меха на рукавах.
       Вздохнув последний раз, она разогнула спину, откинула на плечи капюшон, и взгляд коричневых глаз сделался жёстким; зрачки зло заблестели. Миловидное когда-то лицо с правильными чертами (похоже, отец всё-таки, был русским), проступило веснушками, губы стянулись в гусиную гузку, прямые, совсем нехантыйские брови сошлись к переносице, являя собой неукротимую волю или упрямство.
       Женщина смотрела на ружьё, как смотрят на провинившегося долгим отсутствием мужа – подозрительно, осуждающе и в то же время опасливо. Нежности и любви во взгляде не было, зато была властная просьба – так  просят богов об удаче после тяжкого жертвоприношения.
       С видимым усилием – ружьё было тяжёлым – она сняла его со штыря и положила на длинную лавку под окном. Последний выстрел был сделан осенью, когда утиные стаи кучковались, поднимая на крыло молодняк. Тогда повезло. Свинцовая дробь сбила на взлете дюжину уток и почти столько же подранков достали из плавней шустрые ребятишки. Объем посылаемой ружьём дроби скорее напоминал выстрел малокалиберной пушчёнки, а площадь поражения исчислялась десятками квадратных метров.
       И если бы знала старуха, что ствол может разорвать?
       Но она этого не знала, а ствол терпел и только больно дубасил отдачей худенькое узкокостное плечо старой охотницы.
       Вытащив из подствольного ложа длинный шпицрутен и насадив на его конец самодельный проволочный ёрш, старуха размашистым мужским движением прочистила от застаревшего нагара ствол, продула его через запальное отверстие и вторично прошлась, заменив ёрш на войлочный свиток. Темень дульного отверстия блеснула холодным металлическим огнём. Скрипнувшую пружину и гусевидный, с истёртым от большого пальца хохолком курок она щедро смазала барсучьим салом, тем же самым, которым лечила детей от простуды и кашля.
       Покончив с работой, она кликнула с улицы старшего и велела принести порох и картечь.
       Процедура заряжания напоминала языческий ритуал.
       Растерев пальцами слипшиеся от долгого лежания порошинки и, просеяв их через крупное сито, старуха помедлила, прикидывая в уме расстояние до будущей цели. Весной площадь воды большая, сплавина и ряска на дне, и дичь не сбивается в тесные стаи, а кормится врозь, промышляя рыбёшку по всему озеру. Наверное, придется долго ждать, пока живность приблизится на выстрел.
       Зачерпнув берестяным совком, не скупясь,она ловко засыпала порох в ствол и устукала шомполом. Замяла пальцами края войлочного пыжа, величиной с пятикопеечную монету, подумала и прибавила ещё один «пятак». Аккуратно, чтобы не встал ребром, втолкала пыж в дульное отверстие и обломком бамбукового удилища опустила его до упора.
       Рубленные мелко гвозди подверглись тщательному отбору. Кривые и отличные по размерам обрубки были выбраны, и на дело осталась приличная кучка калиброванной «на глазок» картечи.
       Пожалев мысленно ствол ружья ( не свинец, всё-таки ), старуха уложила картечь на газетную полоску, закатала в цилиндрик и с глухим стуком опустила в ствол.
Войлочного пыжа на последнюю забивку она пожалела и, скатав в ладонях комочек ягеля, зафиксировала им боевой заряд.
       Главное сделано.
       Залепив запальное отверстие кусочком смолы и насыпав на полку порох, старуха спустила курок и с удовольствием отметила его прекрасную работу. Кремень выбил тройную искру, порох пыхнул язычком пламени и тугим облачком дыма.
       Вот теперь всё.

*  *  * 

       ... Утки прилетели на следующий день к вечеру.
       Перебивая друг друга, мальцы тыкали пальцами в сторону озера и гомонили.
       Охотница жестом успокоила детей, кивнула старшему, и они, взяв за концы ружьё, вышли из дома. Странно со стороны выглядела эта процессия. Впереди выступала скрытая до пят малицей, похожая на монашку фигура, следом, стараясь не отстать, вприпрыжку  поспешали маленькие человечки – гномы. Длинное ружьё, лежащее прикладом на плече монашки и придерживаемое за конец ствола старшим гномом, придавало компании вид шествующих к месту молитвы францисканцев. Дети примолкли, понимая ответственность предстоящего действа.
       Путь был недолгим.
       Озеро в предзакатную пору поблёскивало мелкой волной. Несколько утиных стай будоражили воду, перелетая с места на место.
       Охотница водрузила ружьё в развилку дерева и навела ствол на выверенный прежними выстрелами участок  воды.
       Расставив широко ноги, она упёрла в плечо импровизированный приклад, сыпанула на полку пороху и отлепила смолу от запального отверстия. Не отрывая взгляда от озера, призывно помахала рукой. Ребятня словно ожидала этого жеста. На охоте каждый знал своё место и свою роль.
       Старший упёрся спиной в спину матери и положил руки на плечи так же вставшего к нему спиной среднего. Все остальные повторили заданную позу. Только самый маленький потёр грязными кулачками глаза, размазывая по щекам молчаливые слёзы – ему в прошлый раз здорово досталось, шмыгнул носом и сердито ткнулся попкой в колени предпоследнего.
       Стоять пришлось минут пятнадцать-двадцать.
       Беспечные птицы никак не хотели заплывать в желаемый сектор, и компания начала почёсываться и егозить. Охотница, не оборачиваясь, лягнула ногой старшего, цепочка притихла и напружилась...
       Выстрел прозвучал длинно, открывшись протяжным шипом  запального пороха и следом глухим, но раскатистым плевком из ружейного ствола.
       Горсть рубленых гвоздей, выйдя на волю, разметала бумажный кулёк и смертельным дождём сыпанула по гладкой воде, доставая до птиц, распахнувших крылья на испуганном взлёте.
       Правда, охотники этого видеть не могли.
       Мощный заряд реактивной отдачей ударил в плечо матери, переслал резкий толчок по цепочке, и сплочённая выстрелом группа кувырком покатилась по мягкой замшелой земле...
       ...Час спустя, подсчитав дорогие трофеи, боевая семья возвращалась с охоты домой. Придерживая ушибленное плечо, охотница гордо ступала на тропу мягкими оленьими кисами. Встречные лучи красноватого солнца не давали теней от морщин и горестных складок на её лице. Лицо выгладилось, яркий румянец проступил сквозь обветренную кожу и в карего цвета глазах полыхал неуёмный огонь молодой...