А. Теннисон. Тифон

       Есть ещё люди, которые не признают и даже всячески ругают белый стих. Я – не из их числа.

       Здесь повествование ведётся от лица Тифона (Титона) – античного персонажа, возлюбленного Богини утренней зари, которого та одарила вечной жизнью, но не вечной молодостью.
       Оры – богини времён года. 

                Увянет лес, увянет и поляжет;
                Прольётся в землю туча безутешно;
                И человек, что пашет землю эту,
                Уснёт навеки в ней. Почит и лебедь,
                Прожив немало лет. И только я               
                Бессмертием жестоким поглощаем;
                В твоих объятиях старею тихо;
                Как будто на краю безмолвном света,
                Седою, неприкаянною тенью   
                Брожу в рассветном мареве Востока.

                Увы! Была когда-то эта тень
                Мужчиной, славившимся красотой.
                Счастливый, гордый давний твой избранник,
                Себе казался равным даже Богу!
                Я попросил тебя: «Дай мне бессмертье».
                Повиновалась ты с улыбкой, будто
                Богатый человек, всегда спокойный.
                Но эту волю Оры исполняли,
                Меня состарив и опустошив;
                Хоть не смогли они меня прикончить,
                Однако обрекли навечно жить
                Калекою близ юности бессмертной.
                Под силу ли твоей любви, красе
                Исправить что-нибудь, хотя доныне
                Звезда твоя над нами: отраженьем
                Трепещет у тебя в очах, блестящих
                От слёз при звуке гласа моего?
                Освободи! Возьми обратно дар свой.
                К чему отличным быть от остальных,
                Выказывая неповиновенье
                Уделу, предначертанному людям?

                А лёгкий ветер тучи разгоняет:
                Проглянет на мгновенье мрачный мир,
                Где я рождён был. Заструится вновь
                Сиянье с чистого чела и плеч,
                С груди твоей, где возрожденья сердце.
                Во тьме твои ланиты заалеют,
                А очи близ моих вновь засверкают,
                Покуда сами звёзды не затмят.
                А кони, у которых ты – владыка,
                Поднимутся, встряхнув поникшей гривой               
                И сумерки огнями озарив.
               
                И станешь ты в тиши ещё прекрасней,
                Но, как всегда, в безмолвии исчезнешь,
                Оставив слёзы на моих ланитах.
               
                К чему тебе пугать меня слезами
                И заставлять меня дрожать, пока
                Правдивым остаётся изреченье:
                «Не могут Боги дар свой взять обратно»?

                А я – с какими чувствами иными
                И взглядами обозревал когда-то
                Твои лучистые изгибы тела
                И кудри – словно кольца золотые,
                Тобой преображённые чудесно!
                И начинала кровь моя играть
                Так жарко, как твои чертоги жарки.
                И я лежал: уста мои, чело,
                Ресницы становились горячи
                И влажны после нежных поцелуев,
                Благоуханнее бутонов вешних.
                Твои уста шептали сладко что-то
                Прекрасное, как пенье Аполлона
                При созиданье илионских башен.

                Молю: не оставляй меня навечно
                На розовом своём Востоке:  можно ль 
                Навек соединить восход с закатом?
                Твои рассветные лучи прохладны,
                И зябко старческим моим ногам.
                Тем временем от призрачых полей
                Струится пар к домам людей счастливых,
                В ком воля умереть есть, и к могилам
                Почивших, что счастливее живых.
                Освободи скорее для земли;
                И я – во прахе прах – не вспомню боле 
                Тебя, пришедшую на колеснице
                Наутро возрождать свою красу.
               
          
                TITHONUS

                The woods decay, the woods decay and fall,
                The vapours weep their burthen to the ground,
                Man comes and tills the field and lies beneath,
                And after many a summer dies the swan.
                Me only cruel immortality
                Consumes; I wither slowly in thine arms,
                Here at the quiet limit of the world,
                A white-hair'd shadow roaming like a dream
                The ever-silent spaces of the East,
                Far-folded mists, and gleaming halls of morn.
               
                Alas! for this gray shadow, once a man--
                So glorious in his beauty and thy choice,
                Who madest him thy chosen, that he seem'd
                To his great heart none other than a God!
                I ask'd thee, "Give me immortality."
                Then didst thou grant mine asking with a smile,
                Like wealthy men who care not how they give.
                But thy strong Hours indignant work'd their wills,
                And beat me down and marr'd and wasted me,
                And tho' they could not end me, left me maim'd
                To dwell in presence of immortal youth,
                Immortal age beside immortal youth,
                And all I was in ashes. Can thy love
                Thy beauty, make amends, tho' even now,
                Close over us, the silver star, thy guide,
                Shines in those tremulous eyes that fill with tears
                To hear me? Let me go: take back thy gift:
                Why should a man desire in any way
                To vary from the kindly race of men,
                Or pass beyond the goal of ordinance
                Where all should pause, as is most meet for all?
               
                A soft air fans the cloud apart; there comes
                A glimpse of that dark world where I was born.
                Once more the old mysterious glimmer steals
                From any pure brows, and from thy shoulders pure,
                And bosom beating with a heart renew'd.
                Thy cheek begins to redden thro' the gloom,
                Thy sweet eyes brighten slowly close to mine,
                Ere yet they blind the stars, and the wild team
                Which love thee, yearning for thy yoke, arise,
                And shake the darkness from their loosen'd manes,
                And beat the twilight into flakes of fire.
               
                Lo! ever thus thou growest beautiful
                In silence, then before thine answer given
                Departest, and thy tears are on my cheek.
               
                Why wilt thou ever scare me with thy tears,
                And make me tremble lest a saying learnt,
                In days far-off, on that dark earth, be true?
                "The Gods themselves cannot recall their gifts."
               
                Ay me! ay me! with what another heart
                In days far-off, and with what other eyes
                I used to watch (if I be he that watch'd)
                The lucid outline forming round thee; saw
                The dim curls kindle into sunny rings;
                Changed with thy mystic change, and felt my blood
                Glow with the glow that slowly crimson'd all
                Thy presence and thy portals, while I lay,
                Mouth, forehead, eyelids, growing dewy-warm
                With kisses balmier than half-opening buds
                Of April, and could hear the lips that kiss'd
                Whispering I knew not what of wild and sweet,
                Like that strange song I heard Apollo sing,
                While Ilion like a mist rose into towers.
               
                Yet hold me not for ever in thine East;
                How can my nature longer mix with thine?
                Coldly thy rosy shadows bathe me, cold
                Are all thy lights, and cold my wrinkled feet
                Upon thy glimmering thresholds, when the steam
                Floats up from those dim fields about the homes
                Of happy men that have the power to die,
                Аnd grassy barrows of the happier dead.
                Release me, and restore me to the ground;
                Thou seest all things, thou wilt see my grave:
                Thou wilt renew thy beauty morn by morn;
                I earth in earth forget these empty courts,
                And thee returning on thy silver wheels.