Флоренция пинками гнала Данта...

Март Адриатики




1. Снег Римини


Что в Римини тебе моём,
когда ты в нём не засветился
и в межсезонье не вселился
в узорный, возле моря, дом?
Адриатический песок
прохладно-тих под солнцем марта.
Легла, суля удачу, карта
с утра и на невнятный срок...
И правда - в полдень снег валит,
внезапный, вдрызг не итальянский.
Как будто башнею Пизанской,
циклоном рухнувшим прибит
зелёный обморок газона
и веток розовый наряд...

Шальной, нездешний снегопад,
догнал на юг бежавших чад,
как варвар смял центуриона.
Но вновь под солнцем дряхлый храм
просушит с Малатестой фреску -
бессмертный дар делла Франческо
наследникам минувших драм...
Что в Римини тебе моём,
во времени, ещё пустынном?
В безлюдном пляже, плоском, длинном,
похожем на аэродром?
На гребень челнока присесть,
на перевёрнутую лодку...
За рифмы золотую водку
отдашь ли страннику красотку, -
в невесты, - Малатеста-тесть?





2. Князь-скала



Жалеть о том, что стены Сан-Марино
предатель-март в густой туман укутал?
Что мокрый снег упал скале на спину,
все краски смазал и все карты спутал?
Куда там! Воротник плаща поглуше
на шее застегну и по туману
рвану наверх. По здешним каплям туши
гадать не буду, и пенять не стану
на безнадёгу чёрно-белой гаммы...
Но, как наследник-воин Хокусая,

по-самурайски не признаю драмы -
раскатанной губы не искусаю.
Лишь запахну ещё раз тёртый ворот
на молодом тысячелетнем горле...
А по-над кислым снегом мокрый ворон -
не свой ли тать и не родимый вор ли?
Нет, нет, не я пропью твои подарки,
о князь-скала! - Мне и того довольно,
бродяге, рифмачу и перестарку,
что солнечны твои - над детством! - марки,
легки, как дельтаплан, и треугольны!




3. Равенна



Флоренция пинками гнала Данта,
и клювом Зальцбург Моцарта долбил.
И ты, мой продувной, ты, без ветрил
сквозняк-степняк, мой град, - понты-пуанты, -
ещё сто лет пиита не простишь
за собственного облика убогость…
Господь и тем являет пастве строгость,
что всех бедней – в Его часовне мышь.
Таков я сам - импровизатор фраз,
жонглёр гармоник, амплитуд и фаз,
знаток с прадавних пор, не напоказ,
бесплатных интегральных исчислений…

Но к камню Данта в солнечной Равенне,
полуденной не оставляя тени,
в гурьбе икрою выметанных масс,
дальневосточных узко-острых глаз
я приближаюсь снова, – здесь-сейчас
иль там-тогда, - координаты зыбки…
Зеницы-осы, бабочки-улыбки
и акварельных ласточек язык.
И здесь же – спутник мой, почти двойник,
пространство крепко взявший за кадык
герой Угры, Бородина и Шипки

и прочих битв на бронзовом коне.
Но маршалы на марше - сон во сне
не мне, другому пехотинцу, в жилу.
Полвека простота моя служила –
кому, зачем?.. «Доколе?» - не вопрос,
зане и ноет шрам, и сломан нос
кастетом. И мотает аритмия
по ямам так, что ямбам не до рифм.
Всё жрать хотят твой ворон и твой гриф,
край отчима, Горыныча и Вия!
Знать, скифа череп сплюснут навсегда…

Но здесь, в Равенне, сонная вода
журчит. Насквозь пропитан полдень солнцем,
над гробом-квадром Данта - гид японцам
лепечет нечто о кругах-путях,
о девяти спиралях-терренкурах,
о свежих, и не очень, новостях,
пропетых в Пятикнижии и в сурах.
И здесь, где далеко за тыщу лет
златятся смальтой своды византийства,
тишь – вдевятеро подлинней витийства,
и девять раз по девять голубь-свет,

спускаясь на лазурный март Равенны,
готов на ноль умножить брендов бред,
тирады поражений и побед, -
лишь пёрышка касаньем... Вдохновенно
с весной бегут по веткам перемены,
сверкает циферблат, как амулет.
И тишью, так похожей на завет,
ложится в память ясноглазый день
в Равенне, где голубка-коломбина
флиртует с тенью Дантовой орлиной
и где сравнима с ядерной доктриной
соском лиловым взбухшая сирень...