Не отправленное письмо другу

 
 Поэма (О жизни, доме и любимой, о всём, что было в жизни мило,
 что так терзает ночью тёмной, о всём что пролетает мимо)

 "Не приложу мой друг ума - ещё октябрь, а зима сегодня ночью с дикой силой
 в предместия Москвы вступила и бушевала до утра.
 И всё, что вечером вчера ещё цвело, ещё дышало, всё ночью умерло,
 Земля лежит под белым покрывалом и разве только тополя, бросая в мир худые тени,
 ещё шумят листвой осенней и уж совсем, совсем сквозь сон роняет листья старый
 клён.
 Жизнь вечно держит нас в тревоге и вот, не в шутку, а всерьёз, ломая все былые
 сроки нежданным гостем на пороге лёг хрупким инеем мороз.
 Вот такова у нас погода, а впереди ещё полгода не менее суровых дней.
 Не весело мой друг, ей - ей.
 К чему зима нам, холод этот, когда дома и всё во круге укрылось белой пеленой?
 Но это так, вступленье вроде, писал тебе я о погоде в письме, которому давно
 родиться было суждено.
 Давно не брал я ручку в руки и эти творческие муки теперь уж мне не по плечу,
 как честность бедному еврею, я что-то, друг мой, через-чур не по годам своим
 старею и потому на этот раз не весел будет мой рассказ.
 Запас красивых слов иссяк, кругом всё облачно и дико, метель свирепствует,
 и так благослови мой труд Владыка.
 Стихи мои! В чужом краю, под небом солнечного юга, дойдете-ль Вы до сердца
 друга, поймёт ли он печаль мою?
 Но! Помните своих бровей не хмурил я ещё ни разу...
 Перехожу теперь к рассказу суровой повести моей.
 Живу в содружестве с тоской на тихой даче под Москвой; мать выглядит совсем
 не важно; кругом всё валится; разрухой повеяло у нас в саду; и мать привычная
 к труду, теперь на всё рукой махнула, она стара.
 Жизнь промелькнула, как скверный сон, уж как - нибудь, пора бы ей и отдохнуть.
 Теперь и летом, и зимой по-горло у меня работы.
 Я вечно занят, надо мной, как осени печальный звон, нависли скучные заботы,
 заботы жизни холостой.
 Да, счастье разошлось со мной, и я теперь на той-же даче под той-же трепетной
 луной, живу совсем, совсем иначе.
 О засвидетельствуй Господь, всё то, чему никто не верит, что я один в своей
 пещере, преодолев и стыд и страх, живу, как праведный монах, в свои печали
 погружённый.
 Чужие ласковые жены не привели меня к добру, и хорошо, коль я умру,
 при жизни матери любимой, а если смерть проскачет мимо и мне придётся провожать,
 на кладбище родную мать?
 Где скроюсь я от этих дум? Меня тревожит боль тупая...
 Я слышу, как шумит в саду метель на город наступая.
 Как с плачем гибнут камыши и как, презревший всё на свете, за упокой моей души,
 отходную читает ветер.
 Он взвился к небу, как маяк, чиста его бродяжья совесть, ему не нравится моя
 тоской овеянная повесть, и он решил, что я к утру, от этой повести умру.
 Наказан я судьбой безбожно, но к сожаленью не возможно, уже что-либо изменить.
 Я не сумел свой век прожить степенным мужем, и не мне мечтать о ласковой родне.
 Мечтам и годам нет возврата, и как нарочно, как на зло, на шумной улице Арбата,
 где я гулял и жил когда-то, все даты снегом занесло.
 Вот так за делом и без дела жизнь незаметно пролетела и не оставила следа,
 и я уж больше никогда не заимею друга дома...
 На прошлогоднюю солому зима легла в моём саду, и дикий ветер, как в бреду,
 кричит, и с ним согласна вьюга, что не иметь мне в доме друга, поскольку
 я не смог найти себе жену лет тридцати.
 И так все кончено.
 Отныне, любовь останется в помине, неповторимою страницей, то радостной,
 то бледнолицей, то вдруг блеснёт, как солнца луч своим чарующим нарядом,
 то тут-же, тут-же, где-то рядом, в тени тяжеловесных туч вдруг скроет свой
 прекрасный лик.
 Безумным взглядом я напрасно, взываю к ней, из под нахмуренных бровей,
 прохладой веет тихий вечер, жизнь на исходе скучных дней, не озарится новой
 встречей.
 Ах, сердце, стоит-ли грустить?
 Давай пройдем печалей мимо, нам все равно не воскресить, восторг любви
 неповторимой.
 Ведь это было так давно, с тех пор и не припомнишь скоро, раз восемнадцать
 за окном взмахнул зелёным рукавом наш старый тополь у забора.
 К нам в дом стучится седина, и мы ни в октябре, ни в мае, не будем думать
 где она, собой красива, как весна теперь красой своей блистает.
 В нас изобилие тоски, и мы сутулясь от страданий, несём до гробовой доски
 тяжёлый груз воспоминаний.
 Нам страшно этот груз забыть, что не сбылось о том и тужим, и я бы мог,
 конечно быть главой семьи и добрым мужем.
 Но я хотел быть всех мудрей и мне казалось много проще, стать укротителем
 зверей, чем быть посильным другом тёщи.
 О чем же мне теперь жалеть?
 О том-ли, что оркестра медь меня еще не известила, что где-то свежая могила
 в сырой тени нездешних мест, берёзовый воздвигнув крест, мою любовь похоронила.
 Или о том, что с древних пор веду я скучный разговор, что жизнь мне страшно
 надоела и всё моё больное тело ждёт с нетерпением конца, как солнца ждут
 холодным летом,
 когда же смерть пришлёт гонца произвести расчёт с поэтом?
 Нет, милый друг, на этот раз, придумал я иные речи, и если жизнь не удалась,
 то хоть умру по-человечьи.
 И может быть за горечь слёз, что я пролью на поле брани, и мне под зеленью берез
 поставят крест односельчане.
 И чья-то добрая душа, с трудом грамматику осилив, старательно и не спеша,
 напишет - слово о поэте.
 Не мало жизнь таит проказ и я, как сон неповторимый, тебе поведал свой рассказ
 и о любви, и о любимой.
 Что говорить - не весел путь больного песнями поэта, ну, а поскольку песнь
 допета, успеть бы надо до рассвета, от этих песен отдохнуть.
 Уж поздно, в сонной тишине в минуты скорби и печали, живые стрелки на стене
 глухую полночь отсчитали.
 Пора гасить лампады свет, хороший сон всех дум чудесней, и пусть зимы седой
 рассвет навеет мне иные речи"