Шатун. Рассказ

ШАТУН

       Василий Степанович Кудряшов расчехлил новенькое ружье, провел пальцем по металлу, оставив на его матовой поверхности быстро исчезающую полоску, переломил по казеннику и заглянул в стволы.
       Два длинных темных тоннеля манили завлекающей глубиной; опасной, еще не пуганой жаркой вспышкой и стремительным летом свинца. Цевье и приклад комлевого ореха придавали ружью аристократическую изысканность благородной простотой форм и изгибов, а боковины ствольной коробки украшала  замысловатая резьба – гравер измудрился будущему хозяину и вывел в металле морозный узор. Где-то в нем скрывался именной вензель мастера, но угадать его Кудряшов не смог.
       «Штучная работа, – отметил Василий Степанович, – царский подарок, вот уж чего не ожидал... Сколько же оно стоит?»
       Он встряхнул жесткий, с тиснением на боках чехол, в надежде, что из него выпадет чек, но из чехла выпала тонкая книжица: «Ружье охотничье МЦ109. Инструкция по эксплуатации».
       «Ну, Федорыч, ну, удружил, вот уж чего не ожидал»,– вспомнил Кудряшов процедуру награждения за пуск первой очереди Ново-Казымской компрессорной станции.
       «Хотя, с другой стороны, сам-то он, управляющий трестом, звездочку получил, чего же ему жмотиться? Да и я, наверное, не лаптем щи хлебал: за четыре месяца станцию отгрохать –тоже чего-то стоит...»
       Он ласково погладил приклад, обхватил ладонью его теплую шейку и коснулся указательным пальцем холодного курка. Ружье ластилось к рукам, как любящая женщина, обмягчая загрубевшую кожу ладоней, и внушало доверие явственно ощутимым весом и целенаправленностью.
       Кудряшов привычно вскинул стволы, совместил прорезь прицельной планки с гвоздем в стене и плавно спустил курок. Боек внятно щелкнул, заныло ждущее отдачу плечо, в уши ткнулся пустой звук несостоявшегося выстрела.
       – Ве-ещь!– с восторгом неверия прошептал Кудряшов. – Ве-ещь! Ну, теперь... это самое... В общем, пристрелять надо.
       Он зачехлил ружье, торопясь, натянул унты, всунулся в полушубок и, прихватив подмышку волчий малахай, выскочил на улицу.

*  *  *

       Юра Дворянов собирался на Север долго. Привычка к нормальному распорядку жизни и теплому санузлу упорно сопротивлялась еще не потухшему где-то внутри угольку юношеского романтизма, раздутого до неистовой красноты восторженными рассказами двух приятелей, приехавших в отпуск с великих строек Западной Сибири.
       Послушать приятелей – так лучше сразу взять и повеситься, чем отказаться от вербовки на Север: так уж там интересно жить и работать, а что касается зарплаты, то – «...вот они, мы! На машину у нас уже есть, на квартиру – почти половина, а вообще-то назад возвращаются только последние дураки и то, если нужда заставит!»
       Окончательно Юру добила золотая печатка, так, между прочим, купленная одним из приятелей и великодушно надетая им на Юрин палец: «Презент, пустяки, подарок, не обижай, кореш!»
       Внутри как будто оборвалось. В глазах запестрел белый «жигуль», на комоде возникло серебристое видение «Панасоника», а плечи слегка ощутили меховую подкладку натуральной дубленки.
       И Юра Дворянов пропал.
       Жена поначалу оказала робкое сопротивление: «Куда? Ты и дома-то редко с дивана слезаешь. На сердце, вон, давеча жаловался... – но, уловив нешуточную угрозу во взгляде, осеклась и пожала плечами. – Я что? Я – как скажешь...»
       – Вот и скажу! А ты слушай и соображай! Мне уже за тридцать перевалило, а где чего? Где машина? Чего носим? Квартира пустая! На чем спим? Нет, ты посмотри, на чем спим?! Во мне девяносто килограмм! Задницей пыль с пола собираю! Продавилось все.  Это разве жизнь? А в сад ты на чем ездишь? На белых «жигулях»? На автобусе битком ты ездишь!..
       – Ну, так ездил бы сам!– попыталась огрызнуться жена.
       – Чего-о?... Я не про себя сейчас говорю, я про жизнь нашу. В общем, на Север и все тут! Хватит копейки собирать!
       Он зло посмотрел на золотой перстень, сдернул его с толстого пальца, размахнулся в окно, но жена во время перехватила руку: «Дур-рак! Совсем очумел. Золото же...»
       Гнев отпустил, и Юра начал продумывать сборы.
       Продумывал он почти полгода, а решилось все одним днем. Вовка Шустров, один из приезжавших приятелей, прислал вызов в Сорум и краткую сопроводиловку, мол, «кончай жевать сопли, а то поезд уйдет...» , ну и все такое прочее. На Юру нашло затмение. Он поцеловал на вокзале жену и дочку, нашел свое купе и сознательно начал воспринимать окружающий мир только в Тюменском аэропорту, когда объявили посадку на рейс Тюмень – Ханты-Мансийск. Предыдущие двое суток пути выпали из его памяти напрочь.
       Сибирь встретила сильным, но сухим морозом. В Хантах термометр показывал минус сорок два, что для декабря было делом обычным, но Юру привел в ужас даже не мороз, но обилие меховой одежды на местном населении: малицы в пол, высокие меховые сапоги (кисы), огромные собачьи и песцовые малахаи и хромовые, как один, черные, овчинные полушубки на приезжей публике. В своем драповом пальто, ботинках и куцей кроличьей шапке он привлекал сочувственные взгляды и, несмотря на свою громоздкость, казался себе маленьким и совершенно неуместным в крохотном зальчике ожидания деревянного, выкрашенного синей краской здания аэропорта, куда он вошел после многочасовой тряски в пассажирском АН-2 «кукурузнике». До Сорума еще два вертолетных перелета с пересадкой в поселке Белый Яр, но, как ему объяснили, придется сутки– двое «побичевать» – рейсовых «бортов» в ту сторону пока не предвидится. Юра покорно кивнул головой и забился в дальний угол холодного помещения.
       Тоскливое ощущение непоправимой ошибки уже укрепилось в его существе и больше не покидало в течение последующих трех лет, до самого возвращения домой.
Но северные пути случайны и непредсказуемы.
       Два часа спустя по зальчику прошел шорох, и сквозь дремоту Юра услышал: «На Сорум, борт на Сорум, берет пятерых... какая-то комиссия. Давай в темпе, с тебя червонец». Диспетчер вытолкал Юру на мороз и показал в дальний край белого аэродромного поля, где уже раскручивал винты защитного цвета МИ-8.
       – Давай бегом! Успеешь, успеешь! С командиром лады... Червонец-то, шляпа?! ... Ну, беги.
       Юра, пыхтя и подволакивая тяжелый чемодан, добежал к вертолету и забрался в его громыхающее, выстуженное нутро. Дверь с лязгом захлопнулась, вертолет затрясло, закачало, потянуло вверх и в сторону. Зубы от мелкой вибрации противно заныли, а в желудок провалился тяжелый холодный ком.
       Через час организм притерпелся к новым ощущениям, и Юра впервые рискнул взглянуть в иллюминатор.
       И... И – ничего. Ну, вообще – ничего.
       Под брюхом машины, на сколько хватало глаз, лежала плоская, в редколесье равнина, однообразная и одноцветная. «Белое безмолвие» – вспомнил он Джека Лондона, и жуткие сцены северных рассказов снова повергли его в ужас.
       «Трепачи! Вот трепачи! – вспомнил он приятелей. – «Рыбалка, охота, ягоды, грибы» – какое, на хрен... Ну, трепачи!.. Вот идиот – так идиот!.. Романтика! Заманили, сволочи!.. «Рыбы не меряно, бабки не считаны, работы невпроворот, – передразнил мысленно совратителей. –Лучше уж сразу удавиться! Вот оно – голимый снег  да холод... Трепачи!»
Всю дорогу до Сорума Юра терзал себя мыслями о мести, жестокой и беспощадной. К концу полета он утомился и уснул.
       ...Вертолет сделал круг над поселком, нацелился на вырубленный в тайге пятачок, ухнулся вниз и, слегка спружинив, опустил в снег свое пузатое по-налимьи тело. Винты на излете шаркнули о морозный воздух и обвисли, снимая напряжение тяжелого груза. В рамке открывшейся двери обозначился мир, в котором легенды и были смешались в запутанный узел, и вновь отделить одно от другого никак невозможно...

* * *

       Сорумские старожилы Борис Глушков, Володя Шустров и Коля Волжанин по прозвищу «Маклай» приезда земляка так быстро не ждали. Зная его тягомотный характер, они и не рассчитывали, что посланный вызов заставит Юру покинуть уютный диван и решиться на столь для него рискованное предприятие. Скорее привычка выполнять обещанное подвигла Шустрова на этот пустяшный в общем-то шаг – послать письмо. И когда на пороге балка образовалась массивная фигура Дворянова, приятели страшно удивились.
       Юра с шумом выдохнул в прокуренный воздух клубы прихваченного с улицы мороза, грохнул на пол заиндевевший чемодан и растянул непослушные от холода губы в широкой улыбке.
       –Ага, попались, с-сукины дети!.. Чего замерли? Не ждали? У-у, изверги!.. Пройти-то можно? Закоченел весь...
       Маклай сделал попытку выбраться из-за стола, но мешала прикрученная к полу ножка. Он плюхнулся опять на табурет и невпопад брякнул:
       – Эх-ай-яй! А ты приехал, что ли?
       – Нет, это тебе только мерещится, – буркнул Юра, стаскивая пальто и оглядываясь в поисках вешалки. – Ну, чего вылупились? Живого привидения не видели?
       Мужчины осознали неловкость ситуации, и словно очнувшись, наперебой помогли гостю раздеться.
       – Ну, Дворянчик, ну, ты геро-ой! – все еще не веря своим глазам, протянул Володя. – Один, что ли, приехал?
       – А вы десант ждали? Ваша писанина бумажная только на одного рассчитана...
       – Да нет, я имел ввиду диван...
       Треснул и осыпался от хохота иней с углов потолка. Обстановка приняла привычный для друзей характер. Маленький столик утеснился бутылками и закуской.
       – Ну, как там? Че там? – вразнобой полетели вопросы и такие же перебивчивые ответы. Табачный дым загустел, и в его синей мгле, неслышное на ощупь и на взгляд, заструилось счастливое и радостное время.

*  *  *

       Отлягнувшись от увязавшейся стаи собак, Василий Степанович обстукал о крыльцо балка заснеженные сапоги и торкнулся в обмерзшую по периметру дверь. Веселие встречи он застал в самом разгаре. Увидав Дворянова, он улыбнулся:
       – Ба! Да это, никак, Юра пожаловал! То-то, смотрю, все суки с округи сбежались! Бабника почуяли!.. Каким ветром?..
       –Вот, приехал... Приглашали же...
       –Не точно выражаешься: не «приглашали», а давали возможность.
       –Ну, ты и язва, Степаныч! Охота тебе... Думаешь, так просто – взял и сорвался? Я ведь не Маклай: ему что к хантам, что к папуасам, лишь бы дома не сидеть.
       Приятели снова хохотнули.
       – Кстати, о птичках... – Кудряшов погладил ладонью лысину. – Я тут подарок Федорычев расчехлил, посмотрел еще раз... и подумал: обстрелять бы надо...
       – Обмыть его сперва надо! – встрял Володя. – А то мазать будет.
       – По-моему, уже обмывали... два раза,– буркнул длинный Глушков. – Ты же сам из обоих стволов неженённый спирт высосал.
       – Это когда было? Это давно было, почти неделю назад...
       – Два дня назад, – опять буркнул Глушков. – Ну, шустрый...
       – Ладно, ладно, – Кудряшов примирительно поки-
вал. – Еще раз обмоем. Такую вещь не грех перед каждой охотой обмывать. Но лучше после охоты, под глухарика.
       Юра насторожился, прислушиваясь к разговору:
       – Вы это про что, мужики?
       – Да все про то же: ружье вон Степанычу подарили, за доблестный труд, так сказать, в отместку. Вот он и носится с ним, как с писаной торбой, а стрелять боится – кабы не убить чего, ненароком...
       – Ага, он два раза в день его расчехляет – утром и вечером. Ольга говорит, он бы и спал с ним, да оно среднего рода... и дырки маленькие....
       Очередной взрыв хохота потряс ветхое жилье. Кудряшов смущенно почесал в бороде и подсел к столу.
       – Празднуете, значит, – сменил он тему разговора. – Водку пьянствуете. А новость, значит, поверх ваших ушей миновала... Ну-ну... Как добрался-то, нормально? – спросил он Юру, ошкуривая вяленого чебачка.
       – Нормально, – протянул Юра. – У вас что, всегда так холодно?
       – Да нет, только зимой. У нас, понимаешь, девять месяцев зима, остальное – лето. А летом здесь тепло, даже, местами, жарко.
       – Это хорошо, – кивнул слегка захмелевший Юра, не уловив иронии. – И рыбы вон, смотрю, навалом, – он взглянул на развешенные под потолком с распяленными животами тушки муксунов и пыжьянов.               
       – Ну, этого добра здесь не меряно и не считано. Как тепло наступает эта вот рыбка прямо на пляж, косяками, на солнышке погреться выползает – ходи и собирай, – балабонил Маклай с серьезной физиономией.– А зимой – так вааще... Дырку во льду проделаешь, а она вперегонки, на лед...
       – Кончай травить, – осек Маклая длинный Глуш-
ков. – Чего ты там, Вась, про новость-то вякнул?
       Кудряшов отмахнулся.
       – Да это я так, чтобы с ружьем не доставали...
       – Ну, а все-таки? – не унимался Глушков. – Ты же в воздух просто так не пукнешь.
       – Да, пустяки, треп, наверное, – Кудряшов сделал глоток из кружки и пососал рыбий плавник.
       – Кто-то видел медвежий след у поселка, свежий. Может, обознался, по снегу-то не сразу разберешь – рыхлый, а брякнул, что вроде шатун объявился. Ну и пошло-поехало.. Откуда здесь медведю посередь зимы взяться? Они за полсотни километров от шуму ушли, да и лето хорошее было, богатое. Жиром вдоволь запаслись и спят без задних ног. Несерьезно... Слух-то вроде от баб пошел, а это, сам знаешь... Несерьезно.
       На этом тему и прикончили.

* * *

       Сроду Юра Дворянов не брал в руки ружье.
       В детстве его любимой забавой были спичечные этикетки, потом – марки, а потом и это занятие померкло, когда на коленках у знакомых девчонок вместо ссадин появились капроновые чулки.
       Юность прошла весело и беспечно.
       Армия отступила под натиском папиного финансового авторитета, и генетическая любовь большинства мальчишек к оружию так и не проснулась в Юриной душе, а институт, в который с трудом затолкали любимое чадо родители, смог утерпеть его только полгода, после чего, как сказал папа, «трудиться и жениться я ему не помощник, обломается – поймет».
       Чего он должен был понять, Юра докапываться не стал, ломаться на работе нужды не было (работа в основном сидячая) , и Юра женился, поскольку факту этому сопутствовало веселье и стабильные постельные перспективы.
       Диван появился несколько позже, но очень удачно вписался в жизненную обстановку, и даже рождение дочки никак не повлияло на теплые отношения элемента мебели и хозяина.
       Поэтому до настоящего момента ружью в жизни Юры Дворянова места не находилось.
       ... Оформив прием на работу, новоиспеченный северянин, не без помощи земляков, получил уютное место прибориста-ремонтника и, как семейный, не менее уютную половинку балка, куда в скором времени намеревался привезти жену с дочкой.
       Специалистом он был неплохим и быстро приобрел репутацию «по особо сложным неисправностям», а поскольку такие поломки требовали тишины и стационара, бегать по вызовам Юре не приходилось – аппаратуру ему приносили «к столу», что совершенно его устраивало.
       В общем, и здесь Юрины принципы урона не претерпели. Если бы не ружье.
       Вернее, то, для чего оно служит.
       А еще точнее, тот дикий, нелепый случай, после которого к Юре Дворянову вместо уменьшительно-ласкательного «Дворянчик» насмерть прилипла совершенно несообразная с его жизненной позицией и внутренним состоянием, обидная, но, что поделаешь – их не выбирают, кличка «Шатун».
       ... А может, где-то оно и справедливо?..    
       Спустя четыре месяца, на самый край зимы, когда последние морозы вызывают уже не раздражение и досаду, а веселое злорадство: «Валяй, валяй, не долго осталось!», вот в эти предвесенние солнечные дни и стряслось с Юрой несчастливое событие. Простое, даже примитивное по своей житейской сути, но глубоко ранившее безадресной обидой привыкшую к обязательному добру его несуетную душу.
       Всю зиму с ее северными беспощадными морозами Юра пережил в тепле рабочей комнатенки и жилого вагончика-балка, не давая возможности лютому краю испугать себя, а коллегам по жизни – возможности этот страх увидеть. Но апрельское солнце расслабило чувство опасности, и Юра на мгновение потерял над собой контроль...
       Мужики собирались на охоту.
       – Ах, погодка-то, так и шепчет! Борь, да не кутайся ты так, упаришься! Минус десять за бортом, а ты – полушубок! Штормовками на свитера обойдемся.
       Глушков с сомнением посмотрел на Маклая, но спорить не стал и натянул суконную куртку
       – Вчера пробежался до Белой Горки – ах, хорошо! Солнышко, теплынь, душа радуется – перезимовали. Глухарики, чай-поди, постукивать уже начали... Степаныч, на какое токовище пойдем? Дальнее или ближнее?
       – Ближнее. Чего далеко переться? На гарь пойдем.
       – Ну-ну...
       Охотники аппетитно щелкали ружьями, затискивали в гнезда патронташей сероватые, с латунной шляпкой цилиндрики, с веселым хуканьем обжимали на талии ремни и хвастались ножами, пробуя отточенные лезвия на ногте большого пальца.
       – Бритва! Золингеновская сталь! Один раз за сезон правлю.
       – А по мне – так бриться в тайге ни к чему. По мне, нож – серьезное оружие. Я своим на рельсе гвоздь-двухсотку перерубаю – и ничего, ни вмятины, ни скола.
       – Степаныч, ты из своей новой берданки уже чего-нибудь подстрелил? Или все облизываешь?
       Кудряшов протер замшевой тряпочкой идеально чистое ложе, дыхнул на морозный узор и проворчал:
       – Твой мушкет против моей «берданки», как Юркин диван против «Мерседеса». Меня один выстрел неделю кормит.
       – То-то ты такой толстый – пупок о позвоночник обдираешь, а Юрка, вон, без своего дивана совсем отощал: где ни сядет – все под ним от жалости скрипит.
       Юру Дворянова раздирали противоречия.
       К шуткам приятелей он давно привык – который год вместе – и не принимал на себя. Его задевало другое.
       Уже не в первый раз он наблюдал охотничьи сборы: деловитые и немногословные, тщательные и запасливые, когда собирались на дальний промысел, и беспечные, прогулочные, когда уходили «пошляться да пострелять» за-ради спортивного интереса.
       И никогда он не слышал в ядреных, закомуристых шутках друзей даже намека на приглашение: «Может, и ты с нами? Промнешься чуток...» Словно и не было его рядом, словно заведомо, раз и навсегда получили отказ. Словно боялись они обронить в разговоре неловкую фразу и тем поставить Юру в неловкое положение, принудив  объясняться и оправдываться.
       Этот негласный заговор никогда раньше не тяготил Юру. Более того, он был даже признателен ребятам за маленькую добрую хитрость. Но сейчас свежехрустящий азарт охотничьей компании, внешняя простота и легкость предприятия неожиданно вытолкнули из Юриного подсознания острую обиду и, еще не поняв толком нового для него состояния и не успев спохватиться, Юра выпалил через надутые губы:
       – А, раз-так да раз-эдак! Я вам что – пусто-место?! Ружьё-о-о... Ё-моё-о-о! Я, может, тоже не против! Ди-иван... Сами вы!..
       В балке длинной хрупкой сосулькой повисла тишина.
       Первым опомнился Кудряшов. Бросив незаметный взгляд в сторону Дворянова, он обычным голосом произнес:
       – Борис, дай человеку свой старый винтарь, не с палкой же ему по тайге шастать... Да покажи, как и что, а то он у тебя с выкрутасами, капризный...
       Длинный Глушков молча достал из-за лежака тозовскую одностволку двенадцатого калибра, перещелкнул курком, продул запыленный ствол и небрежно бросил Юре на колени:
       –Там предохранитель барахлит... Поглядывай... Да на спуск сильно не дави – пружина ослабла... А так – ничего, кучность приличная.
       Маклай уже копался в рюкзаке, бормоча под нос:
       – И куда он, к черту, запропастился? Здесь же где-то был...
       Он вытащил старый ремень с нашитыми на нем самодельными гнездами для патронов.
       – На, Юрик, я с ним три года охотился, удобная штука.
       Юра смотрел, как у его ног и на топчане появляются предметы, которые всегда вызывали в нем опасливые чувства: две пачки патронов, выточенный из машинной пилы тесак, какие-то мотки проволоки и веревок, ремешки и коробочки – в общем весь джентльменский набор прибамбасов обычного охотника.
       Чтобы заглушить в душе растущую волну раскаяния за неосторожный порыв, он аккуратно, но бессознательно уложил все это непонятное хозяйство в рюкзак, распечатал коробку патронов и слепо натыкал их в гнезда патронташа.
       – Переверни.
       Кудряшов ласково отнял у него ремень, выдернул назад патроны и набил их с другой стороны.
       – Выпадут на ходу, понял? Да не тушуйся ты! Все мы по перворазу мандражировали... Нормально.

*  *  *

       Апрель в этих местах еще зимний месяц.
       Снежная шуба земли многослойна, тепла и надежна. Тело земли, промороженное изнутри и снаружи, неподвижно, но не мертво. В пограничных слоях под неведомо как проникающими сквозь пуховину снега солнечными лучами еще не возникло шевеление жизни, но все напряглось в томительном ожидании заветного сигнала. Кроны деревьев, уже ощутившие безлистыми ветками живительный ток радиации, посылают сигнал через сонмище ствольных каналов в глубину подземелий, корням, на открытие шлюзов. И первые ветры, пролетом впитавшие запахи близких перемен, уже не сухие морозные, а теплые и влажные, тревожат слежавшийся саван, кропя не печальной слезой его медленно сереющую поверхность. А ночью зима, спохватившись, сморозит капель в непробойный, наждачно-шершавый настовый панцирь...
       ... Белесый мрак апрельской ночи выстудил воздух.
       Маклай потопал ногой вздувшийся, твердый, как яичная скорлупа, снежный наст, прошелся по нему в прискок и констатировал:
       – Держит, стервец! На лыжах, как по жестяной крыше пойдем. Шуму-у... Всю дичь распугаем.
       Охотники потыкали задками лыж снег – бум! бум! – и согласились. На лыжах идти бесполезно. Да и скользко.
       Решили – пешком. К тому же, далеко не собирались: до гари чуть больше трех километров.
       Навьюченный не тяжелым, но сковывающим движения рюкзаком, висящим поперек живота ружьем и стукающим по ляжке огромным тесаком, Юра замыкал цепочку охотников. Он уже взмок от напряженного ожидания: наст хоть и был прочным, но Юрин вес с экипировкой выдерживал не всегда и время от времени с треском и шелестом рушился под ногой, заставляя идущих впереди приятелей вздрагивать и досадливо оглядываться – лишний звук на охоте не к месту.
       На гарь вышли часа через два.
       – Ну, как всегда. Борь, вы с Володей на дальний край, к трубе, там уже, наверное, оттаяло, а мы с Маклаем на просеку сходим, посмотрим что к чему...
       – А мне с кем? – растерялся Юра.
       –Тебе пока ни с кем, а с чем. Посиди пока тут, покарауль амуницию. До стрельбы еще час-полтора.
       Юра покорно уселся возле сложенного под деревом запасного барахла.
       – Костер-то жечь можно?
       – Обойдешься. Попей вон чайку горяченького из термоса.
       Охотники разделились попарно и бесшумно исчезли из поля зрения.
       «...Напросился на свою голову... – удрученно размышлял Юра, прихлебывая из кружки обжигающий чай. – Кто меня за язык тянул?.. И чего тут интересного? Ночь. Не видно ни хрена. Холодно... Да еще кого-то убивать надо».
       Он с отвращением взглянул на ружье.
       «...Правильно, что я своих не повез в эту дыру. Чего им здесь делать?.. Как-нибудь перекантуюсь три года, бабок настрогаю и привет...
... А платят-то здесь прилично, не то что там. Не соврали корешки. И «северные» на будущий год пойдут. На тачку, я думаю, без проблем за три года-то...
...Эх, черт! Зябко-то как... Не-ет, такую романтику только в кино смотреть... Вот приеду, «жигуля» возьму – вот романтика. Сам себе хозяин...»
       – Бабочки-красоточки, заждались погодочки! – пропел он вполголоса и передернул плечами от приятных воспоминаний.
       Где-то вдалеке ночную тишину нарушил заливистый с притявкиванием лай собаки и оборвался, словно ей перехватили горло.
       Минут через пятнадцать из мрака нарисовались фигуры Маклая и Кудряшова. Степаныч вел на коротком поводке лохматого кобеля, виновато заглядывающего в глаза хозяину.
       – Вот с-сукин сын! Смотри, что натворил, –  Кудряшов показал перегрызенный брезентовый поводок.
       – Я ж его, собаку, специально привязал, чтоб за нами не увлекся. А он, смотри что, перекусил, паразит, да еще шуму наделал! Нишкни, Чингиз! – прикрикнул он на пса.
       Кобель прижал уши и улегся у ног. Появились Глушков и Володя.
       – Что за шум, а драки нет? – деловито осведомился Шустров. –А-а! Это ты, лохматый! Нашел-таки. Ну, тебя, Степаныч, найти не мудрено, твоя любовь к чесноку когда-нибудь тебя погубит.
       – Ну, что у вас? – спросил Кудряшов.               
       – Нормально. Скоро начнется. Три бородатых возле трубы топчутся. Глухарок, правда, не видно, темно еще, да мы близко и не подходили.
       – А мне вот этот подлец всю малину испортил, – он легонько пнул собаку. – Сколько и было ушли, з-зараза!
       Со стороны гари донесся короткий, но отчетливый дробот.
       – Ага, начинается. Горло прочищают. Ну, что, двинулись?
       Кудряшов присел на корточки перед собакой и долго что-то втолковывал ей хриплым шепотом. Чингиз вытянул морду и, вздрагивая розовыми жестянками ушей, казалось, согласно кивал.
       – Понял?
       Кобель вильнул хвостом, прогнулся, зевнув клыкастой пастью и, забравшись на сваленные рюкзаки, свернулся клубком.
       – То-то. И чтоб ни-ни...
       – Юра, заряжай ствол нулевкой и пошли.
       – Вы мне скажите, как и чего, – попросил Юра.
       Глушков с сомнением оглядел громоздкую неуклюжую фигуру, покачал головой:
       –Вась, я, пожалуй, возьму его на себя, мы в обход пойдем, а вы втроем прямо к трубе на токовище. А то этот медведь все распугает.

*  *  *

       Утро обозначилось размытыми контурами деревьев и чуткой сторожкой тишиной. Эхо от случайно задетой стволом ружья веточки  звонко отскакивало от деревьев и мчалось вперед, возвещая лесным обитателям о близкой угрозе их мирному быту. Мягкий, с шершавлинкой, шаг осторожных людей, казалось, был скрытен, и звук растворялся под настом в толстой перине пушистого снега, но прочная твердая корка скрипела, как стекло под ножом. И зверь, напрягая ушные раковины, уже понимал, что явился опасный чужой, но птица беспечная, криком себя оглушая, в любовном угаре не хочет услышать финал...
       ...Длинный Глушков, не оборачиваясь, поднял руку, и Юра затих.
       – Вон, смотри... Видишь?
       Юра напряг зрение и попытался разглядеть в мешанине кустов и поваленных деревьев то, на что указывал напарник. Он смутно представлял, что ему нужно увидеть, но на всякий случай кивнул.
       – Замри и слушай. Как задробочет – идем вперед, замолкнет – и ты замри. Усек?
        Юра опять толком не понял, но снова кивнул. Впереди мелко застучало сухими палочками и вроде как забулькало. Глушков мягко скакнул вперед, обернулся и сделал свирепое лицо:
       – Давай, давай! – прошипел он, – в темпе!
       Юра рванулся следом, но звук пропал, и в воздухе отчетливо проявился хруст ломающегося под ногами наста.
       – Э-эх, чтоб тебя! – неслышно выдохнул Глушков.
       Он притиснул Юру к дереву и, вытянув шею, оглядел гаревую поляну.
       – Обошлось. Вроде не спугнули.
       И снова, как пацану, он терпеливо объяснил:   
       – Когда глухарь поет, он ни тебя, ни себя не слышит.У него в это время полная отключка. Вот тогда к нему и приближаться надо. Соображаешь?
       – Соображаю! – в сердцах пробурчал Юра. – А поет-то он как? Соловьем или вороной? Я же его ни разу не слышал! Соображаешь?
       Глушков оторопело взглянул на напарника.
       – Тьфу ты, черт! А я об этом и не подумал. Вот, послушай. Давай пять минут постоим и послушаем. Когда распоется, нам легче будет перебежки делать.
       На поляне застучало в два или даже в три голоса по переменке.
       – Ишь, собралось! Вот так они и поют...
       Юре глухариное пение не понравилось:   
       – Барабанный оркестр какой-то, с прихлюпами . А это еще что?   
       С дерева забабакало.
       – Глухарка. Курочка. Ответствует, значит. Ну, что, готов? Метров на сорок подберемся, а там скажу, когда стрелять...
       – Ну, и охота. Прятки с барабанами, – пробурчал Юра и приготовился для следующего броска.      
       Частая дробь сыпанула по поляне и тут же смолкла, но Юра уже рванулся к намеченному  месту.   
       Хряст сухого валежника и гулкое пыхтенье бегущего человека сделали, наконец, свое дело – птицы тяжело взмахнули крыльями, сверкнули напоследок белым исподним хвостов и скрылись в лесу.
       – Все. Наохотились.    
       Глушков опустил ружье и задумчиво посмотрел на растерявшегося Дворянова.
       – Рожден для вуза – в тайге обуза... Вот что, Дворянчик, я мужикам ничего говорить не буду, сам отмекаешся... Соври чего-нибудь: живот, мол, схватило или еще как, и дуй до хаты. Дорога здесь простая – на лежневку выйдешь, а там до поселка меньше часа... Договорились? На всякий случай провожатым возьми Чингиза, он тоже здесь того, ну, в общем, идите вы вместе.   
       Юра побелевшими от обиды глазами просверлил Глушкова, крутанулся на пятке и молча, не оборачиваясь, зашагал домой.

*  *  *

       Чингиз насторожился, услышав грузные, размашистые шаги, но узнав своего, снова уткнулся носом в лапу.
       Юра прошел мимо, не останавливаясь, и только буркнул:
       – Пойдем, что ли? Изгнанники из ада, убийцы невинных, кровопускатели...
       Он шел и ругался. Тихо и скверно. И трудно было понять, кого он ругает: то ли себя за свою беспомощность, то ли длинного Глушкова за его в сердцах сказанные слова, то ли саму жизнь, оказавшую эту медвежью услугу (век живи – век учись, эмпирика – самый доходчивый вид знаний). А может, ругался он просто так, без задних мыслей, чтобы стравить избыток непривычного для него напряжения... Впрочем, это неважно. Важно, что все для него закончилось, все уже позади, и он шел домой в свою чистенькую, уютную и теплую комнатушку, и всего два часа отделяли его от удобного панцирного лежака, толстого одеяла и чашки крепкого (хотя и плохого) кофе.
       Уже стало совсем светло, но солнце еще не появилось, и наст держал по-прежнему крепко. Юра шагал, не оглядываясь по сторонам, перекидывая из руки в руку одностволку и не чувствуя ее веса. Он уже отдалился от места охоты почти на километр, как путь ему преградила широкая проломленная в насте траншея. Словно гигантский членистоногий механизм пропахал поперек тайги, изломав снеговой настил, наделав в его развороченных кусках множество круглых, в тарелку величиной, аккуратных дырок.
       Прямо перед Юрой, протаивая снег, медленно осаживалась вглубь большая куча дымящегося звериного помета. Почему в Юриной голове сработала эта аналогия, ни сейчас, ни потом, спустя долгое время, он понять не мог. Но увиденная картина мгновенно вызвала в памяти разговор Кудряшова и Глушкова четырехмесячной давности, в день Юриного приезда. Ноги сразу ослабли, и он медленно опустился на снег.
       «Шатун, ша-тун, ша-тун», – стучало в голове бессмысленно-ритмическим пульсом. Юра с трудом поднялся и сделал попытку задавить в себе бешеный, очумляющий страх. Страх огрызнулся и ударил в глаза лохматым когтистым кошмаром. И тогда Юра закричал.

*  *  *

       Кудряшов услышал далекий, словно предсмертный, вопль, когда в прицеле его эмцешки глухарь выводил нескончаемую руладу. Палец уже напряг спусковой крючок. Ствол дрогнул, картина в прицеле смешалась, и глухарь дотянул, достучал, дозвенел свою чистую песнь.
       Кудряшов шепотом чертыхнулся и посмотрел в сторону Маклая. Тот уже поднялся с колена и, задрав ухо малахая, прислушивался.
       – Вроде, Юрка орал... – сказал он неуверенно.
       Вопль повторился, но уже на более высокой ноте. Мужики переглянулись и, не сговариваясь, бросились на крик.

*  *  *

       Чингиз вздрогнул всем телом – столько в далеком вопле было ужаса, безысходной тоски и почти что боли. Ясно, что свой был в БЕДЕ и ясно, что в беде был СВОЙ. Но не хозяин. Хозяин в беду попасть не может. Потому что велел сидеть здесь и сторожить. Если бы хозяину грозила беда, он бы взял его с собой. Но СВОЙ был в беде. Это понятно по голосу. А здесь груда неживых вещей.
       Чингиз мотнул головой, обежал вокруг дерева и, когда его ушей достиг второй звук, злобно рыкнул и, пластаясь над настом, полетел на выручку.

*  *  *

       Страх кромсал горячее Юрино нутро, сводил челюсти и бил под колени, заставляя ноги дрожать и подгибаться. Топчась на месте и затравленно озираясь, Юра совсем забыл про ружье, которое держал уже за конец ствола, как палицу. Мысли, потеряв ориентир, волчком вились вокруг одного непреложного факта: «Недавно прошел, помет еще теплый, значит, где-то рядом».
       То, что это может быть другое животное, не медведь, Юра допустить уже не мог – слишком ярко и понятно светилась в его мозгу картина расправы могучего зверя над маленьким безоружным человечком...
       «Стоп. Почему безоружным?» – вдруг ударила спасительная мысль, и рука ощутила холодную тяжесть ствола.
       Юра перехватил ружье за приклад и взвел (как учили) курок. Металлический звук привел его в чувство. «Господи, Борис говорил что-то о предохранителе». Он суетливо пощелкал маленьким рычажком, но как проверить готовность оружия к выстрелу, так и не сообразил.
       – Бо-оря! – снова, но уже негромко закричал он просящим голосом.
       Сзади, из ближних кустов в облаке снежной пыли на Юру метнулась лохматая, запаленно дышащая, с оскаленной мордой свирепая тень. Юра увидел ее боковым зрением. Уже падая в резком повороте, он направил ружье на зверюгу и с такой силой нажал на спуск, что под пальцами хрустнул металл.
       Самого выстрела Юра уже не услышал.

*  *  *

       По щекам усиленно терли жестким снегом и хлопали больно ладонями, Юра открыл глаза.
       Маклай без шапки, с капельками пота на лбу трудился над его бездыханным телом, то шлепая по щекам, то тиская зачем-то грудь – похоже, делал искусственное дыхание. При этом странно морщился, и отворачивал в сторону нос. Остальные стояли рядом.
       – Ну, вот, а вы говорили... Ожил ведь. Легкая потеря сознания, обморок с перепугу...И медвежья болезнь.
       При упоминании о медведе Юра снова почувствовал резь внизу живота. Но животу было легко, а вот штаны, похоже, напрочь испорчены.
       Он приподнялся на локтях (садиться мешало месиво между ног) и тупо спросил:
       – А где медведь?
       – Вон твой медведь, раны зализывает, – Кудряшов кивнул на Чингиза.
       Тот тер лапой в решето простреленное ухо и тихонько поскуливал, размазывая кровь по морде и окружающему снегу.
       – А шатун? – опять спросил Юра.
       – Сам ты шатун! – взъярился Маклай, – чуть Степанычева кобеля не угробил, засранец.
       – А говно? – все еще тупо соображая, показал Юра на звериный помет.
       – А говно у тебя в штанах, шатун ты долбанный, а здесь лось прошел! Лось! Понял ты, что ли?
       Мужики засмеялись.
       – Ладно, Маклай, у него и так мозги набекрень, а ты еще тут... Айда в поселок.
        Кудряшов похлопал Чингиза по холке, длинный Глушков и Володя подняли со снега трофеи – двух глухарей, Маклай взвалил на плечи Юрин и свой рюкзаки, повесил на шею оба ружья, и охотники пошли в сторону лежневки.
        Апрельский день набирал силу.