Три встречи с Алисой

               
-1-

Первое, что я тогда подумала:

- Ох, ёт-макарёт, жаль, что мои стихи не о ней. Ей пошли бы мои стихи про Алису.

Не подошли, а именно пошли. Они пошли бы её пушистым ресницам и ямочкам на щеках, снисходительной улыбке "с хитринкой", направленным куда-то в себя, ничего не видящим взглядам. Пошли бы её распылённому по всему залу, за неимением объекта для приложения усилий, кокетству. Ей пошли бы стихи, уже давным-давно, в прошлой жизни писаные про великовозрастного белобрысого психа, купившего меня с потрохами своей игрой на гитаре и околофилософской заумью о поисках смысла. Ей пошли бы стихи и длинная многослойная юбка с воланами.

Продираясь сквозь насморки и недосыпы,
В моих кроличьи-красных потухших глазах
Ты всё ищешь какую-то сказку. Под липой
Старый плед и гитара. Какая нора?

Так, бутылка паршивого тёмного пива,
Термос с чаем и пара вчерашних котлет.
Ты в венке из ромашек, а я из Чешира - 
Улыбаюсь, но видишь, меня уже нет.

Ах, Алиса-Алиса, грибы и кальяны,
И дурацкие шляпы, и дама червей - 
Всё по Кэроллу, сказкой набиты карманы.
Я не сказка. А ты... просыпайся скорей.

Впрочем, мой псих был вполне рассудительным созданием и проснулся куда раньше, чем я успела привыкнуть к тому, что он мной грезит. А Алиса, казалось, могла провалиться в свою личную нору в любой момент, как только подвернётся подходящий кролик-кот-шляпник. Да и в целом на Алису Алиса была похожа куда больше. В общем, к тому моменту, как первые пол литра как всегда паршивого тёмного были допиты, стихи навсегда обрели нового хозяина. И я перестала о ней думать до следующей встречи.

-2-

Второй связной мыслью об Алисе было что-то вроде:

- Какого хрена она здесь делает?   

Это было много позже. Трудно точно сказать сколько времени прошло, но его прошло так много, что я уже успела забыть, почему в паутине швартовых, когда-то крепко-накрепко привязавших меня вместо долгожданного причала к угрюмому морскому чудищу, стало на один трос меньше.   

И не то чтобы я считала квартирник замшелой барнаульской группы чем-то настолько особым, что случайные люди туда не попадают. Но слишком уж странно было вдруг ровно в середине удалой помеси рок-н-ролла, регги и кантри про пиво и счастье заметить длинные тёмные косы на хрупких плечах и всё те же взгляды в никуда. Ту же равнодушную улыбку и те же взмахи пушистых ресниц. И неподвижную, едва ощутимо напряжённую позу. Она была такой инородной, такой чужой в тесном кругу потёртых жизнью хануриков под тридцать и за сорок. Она так старательно не смотрела в тот угол у входа, где сидели хозяева фотостудии, заменяющей нам квартиру, что стало понятно... Хотя нет, что мне показалось, что им, Алисе и Тому-На-Кого-Она-Не-Смотрит, стоит отдать ещё одни уже не нужные мне стихи.

Мы держим последнюю, самую трудную паузу.
Мы столько молчали, что слово спасением кажется.
Мы столько терпели: язык как курок, тело - маузер.
Мы так далеко, что назад уже не отважимся.

Четверостишье легло на Алису как родное, легло сбивая дурацкий привязчивый ритм бессмысленной песенки. Обволокло её  хмурым туманом решимости и перестало быть моим, перестало быть обо мне и о нём. Ещё один трос исчез.

-3-

Третью мысль об Алисе я совсем не помню. Тот день был долгим, нетрезвым, плавно перетекающим в полусонную ночь. Но знаю, что она должна была быть. Мысль об Алисе обязана была возникнуть в недолгий промежуток времени между тем, как за нашим столиком весь в сигаретном дыму , под оглушительный рёв бас-гитары, материализовался Тот-На-Кого-Она-Не-Смотрит, и тем, как к нему на колени из зыбкого марева выпала сама Алиса. Лукавая, настороженная. Ревниво поглядывающая на всех девушек, находящихся в зоне прямой видимости. Уже совсем не загадочная, растерявшая манящий налёт нездешности. Открытая, кипящая, шалая. Как раз такая, на какую не жалко переложить со своих плеч самые любимые, даже не написанные - нашаманенные, сцарапанные с подкорки, выплюнутые вместе с бессонницей.

Это странное, между шестым и седьмым позвонком,
Предчувствие боли, жажда клыков на хребте.
Животная память о замершей перед прыжком
Неведомой смерти. В покорной увяз немоте

Задушенный крик. И в расширенных бьётся зрачках
Безвольная тяга, февральских морознее стуж,
К тебе, вместо сердца, под кожей, как пульс в позвонках - 
Острее любви и понятнее близости душ.

Я оставила своё самое больное, самое трудное той, у которой оно могло бы случиться или случилось таким же больным и трудным. Конечно, это был не последний трос. Но слишком уж ревела внутри меня буря, слишком уж рьяно металось, стараясь от меня избавиться, моё морское чудище. И не выдержали, выдрались с мясом чугунные крепи. Натянулись до треска и лопнули надёжные, в руку толщиной канаты. Сначала стало страшно и горько от пустоты рядом. Чуть позже стало легче дышать. И свободней плыть. 
Под утро небо было уже гораздо светлей, потом и вовсе взошло солнце.

А Алиса... Не знаю, что с Алисой, с тех пор я её ни разу не встречала. Это к лучшему - мне больше нечего ей отдать.