Достоевский. Поэма-сон

Чугунный крест тюремного окна
В пустое небо пригвождён распятьем.
Неволей прокажённая страна
В меня вошла позором и проклятьем.

Как о кошмаре, думал я о ней,
Где хор овчарок и баптистских гимнов,
Вскрик пластиковых пуль и плач детей
Давно смешался с рёвом реактивным.

Но рабский путь от церкви до могилы
Однажды в бурю гнева породил,
И я свой голос присоединил,
Иную сталь моя рука сдавила.

Я брал свободу, словно жертву зверь,
В меня её переливалась сила,
Пока жандармская глухая дверь
Плитой надгробной нас не разлучила.

Казалось мне: я пал во мрак веков,
Что ослепит и обескрылит птицу.
Но вот однажды громыхнул засов –
И Странник с посохом вошёл в темницу.

О, я узнал нездешние черты,
Безрадостный плод неба и порока,
Стеснённую улыбку сироты
И неподкупные глаза пророка.

Я руку его детскую пожал,
Что выводила огненное Слово,
Которое в залог ему вещал
Бесстрашный Дух, судья всего земного.

Спросил я бога юности моей:
Что держит его душу в этом мире?
Но вдруг в пролом ощеренных дверей
Шагнул Верховный в золотом мундире.

Он был розовощёк и круглолиц,
Как масляный грибок со скользкой шляпкой,
С летучим взглядом, острым, будто шприц,
И с усиками над улыбкой сладкой.

«Не узнаёшь, Старик? Ведь это Я,
Кто раньше был игрой воображенья,
А нынче стал реальнее тебя –
Во славу ли твою иль в осужденье?

Я – сын того, кто святости печать
Уже сорвал с Учителя однажды.
Зачем же ты явился нам мешать
С мечтой, в которую не веришь даже?

Пускай бы ты повстанцев призывал
К смирению гордыни и к усердью,
Но ты ведь и солдат моих смущал
Братаньем мировым и милосердьем.

А было время – ты везде трубил,
Что пусто небо – всё возможно,
И кровь по совести нам разрешил,
Хоть знал, что совесть обмануть несложно.

Твоё зерно, как мыши разнесли
От Африки до старого Китая,
И кое-где колосья зацвели:
Я – из венка того же урожая.

Я царство насадил, что ты не смог,
Пускай не поднебесное – земное:
Одна Семья, Один Престол и Бог –
Не ты ль народ свой целил на такое?

Папаша-инквизитор подсказал,
Как можно превратить все камни в хлебы:
Страх перед Старшим – главный капитал,
Котята счастливы, покуда слепы.

И если б не пустая молодёжь, -
Верховный ткнул в меня игольным взглядом –
Никто б не знал, где правда, а где ложь,
Сплошной Детсад, ремень и пряник – рядом.

А эти мир мечтают превратить
В один большой казённый Муравейник,
Из тысяч прутиков соорудить
Без листьев и корней всеобщий Веник.

Да ты, я вижу, побледнел, Поэт,
От выдумки достойных конкурентов.
Допустим, разницы особой нет,
Но есть душок твоих экспериментов.

Планета велика – но двух царей
Не выдержит. Клянусь Папаши тенью:
Коль бесы совратят моих детей –
Я их взорву, а вместе с ними Землю».

«Да, всё к тому идёт. Дорогу в ад
Мы вымостили целями благими.
Мильоны лет прошло. Но братом брат
Не стал. И красота не с нами. С Ним ли?»

Замкнулся Странник. Сгорбился. Потух.
Над жизнью в первый раз пропел петух.

«Зачем же ты пришёл? Ты опоздал.
Теперь не оправдаешься, хоть метил
В провидцы и частенько попадал –
Но ты не нужен, брат, ни нам, ни этим…

Что проку от тебя? Один лишь вред.
Ты предъявил нам счёт не по карману.
Запутал всех. Во тьме увидел свет.
На ясный полдень напустил туману.

Не ту планету выбрал ты, Старик,
Не на того поставил человека:
Он мелок, ненадёжен и двулик,
Но нам вполне подходит этот Некто.

Не станет братом он за просто так,
А если станет вдруг – умрёшь от скуки.
Занятно жить, когда есть в мире враг,
Он шаг подскажет и развяжет руки.

Тебе одно осталось – смерть в пути.
Я помогу тебе не просто сгинуть,
А мучеником стать, на крест взойти –
Тогда уж не посмеют камень кинуть.

А чтобы не скучать на высоте,
Даю в соседи этого Студента –
Из новых бесов, бредит о кресте,
Не требует взамен аплодисментов.

Без племени, без роду. Весь в борьбе.
Не целью опьянён – самим процессом,
Где сладко пахнет спортом. И тебе
Он будет чрезвычайно интересен».

Блеснув мундиром, фиксой и перстом,
Из тьмы во тьму Верховный удалился.
Звезда в окне напомнила о том,
Что мир в себе от века разделился.

Тогда сказал я, молодой и злой,
Что лучше мёртвым быть, чем побеждённым,
Что на крови замешан хлеб земной
Для всех униженных и оскорблённых.

Но всех любить нельзя и ни к чему –
Не хватит сердца всех жалеть на свете,
Лишь тот достоин счастья на планете,
Кто приближал его, как грач весну.

Не твой ли Пастырь нас предупреждал,
Что званных много, избранных же мало?
Для Корабля ведь надо матерьял
Отборный самый, а не что попало.

И для Грядущего не все годны.
Зачем нам одиночки из подполья?
Нам лёгкие и прочные нужны
На поле жатвы и на поле боя.

Тысячелетний человек устал:
В нём груз тоски, тщеславья и обмана.
Но этот шлак мы переплавим в сталь,
Перекуём на Нового Адама.

И не понадобятся вновь ему
Подпорки из евангелий и веры –
Он Смысл откроет, Имя даст всему
И утвердит власть Разума и Меры.

Я задохнулся от мечты своей,
Но очи Странника остановили
Слова, как вставших на дыбы коней,
Что и меня едва не задавили.

Он глянул в небо, как в иконостас,
Мучительно задумался о чём-то,
И вдруг в глухих завалах губ и глаз
Мелькнуло лезвие усмешки чёрта.

Но то был миг, в который я успел
Схватить своё кривое отраженье
И мёртвый узел в глубине узрел,
Застыв от ужаса и отрезвленья.

Луны вопрос во мгле закровенел.
Петух вторую песню прохрипел.

И я забылся, и увидел дом,
Наш дворик, голубятня, быт старинный,
Где мальвы пламенели под окном
И огороды мерял шаг звериный.

Но не за те угрюмые места
Я ненавидел наше захолустье,
Где трудно прививалась красота
От ранней одинокости и грусти.

Без друга рос среди мальчишек я –
Они во мне своё не узнавали,
И каждый норовил за счёт меня
Себя возвысить, как на пьедестале.

Я обделён был в силе и в игре,
Меня не брали пацаны в набеги
На дачные сады и в драки во дворе –
Я звался Пятым Колесом в Телеге.

Средь неухоженного бытия,
Страдая от бесилья и несходства,
Я так мечтал о Равенстве, хотя
Украдкой прятал мысль о превосходстве.

И я поклялся уничтожить их:
Околицы, задворки и предместья,
Чтоб в городах, свободных и больших,
Открыто и разумно жить нам вместе.

Чтоб не было ни тайных тёмных сил,
Ни власти необузданной природы,
Чтоб на золе разрушенных могил
Взошли иных корней иные всходы.

Но дальняя окраина моя
Сейчас мне снилась светом незакатным –
Вот так обетованная земля
Адаму грезилась во дни расплаты.

Очнулся я, к себе и к миру глух.
Над жизнью в третий раз пропел петух.

Нас вывели в рассветный мутный час.
От неба исходил вселенский холод.
Но солнце зрело, и в последний раз
Я был в миру, и мир, как я, был молод.

Узнал я вечный сумрак этих мест:
Пустынный жар песков, верблюжьи травы –
Не потому ль, что плечи гнул мне крест,
Волнуя запахом сосны и славы?

Я каждый шаг свой оплатил слезой –
Гора к вершине трудно подпускала,
Но Странник шёл упрямо, как связной,
Соединяющий концы с началом.

Когда мы поднялись на вещий холм
И наши тяжкие кресты вкопали
В сырую землю пополам с грехом,
Верховный усмехнулся: «Что, устали?

Любую душу приземляет труд,
И как его кругом не воспевают
Поэты – все они лукаво лгут,
А сами в сладкой лени воспаряют.

И хоть тебя, Старик, не напугать
Ни каторгой, ни эшафота тенью,
Но суд потомков пострашней, видать, -
Грядущее не знает снисхожденья.

Ты прав в одном: всегда – я там, и тут –
Счастливым овцам несть числа и званья,
Но лишь страдальцы на себя возьмут
Добра и зла проклятие познанья.

Людей не сузить и не уравнять,
Пусть рухнет мир – не поведу и бровью.
Ведь кто твои идеи смог понять –
Тот наполнял и плотью их, и кровью.

Да, мы, Старик, дополнили тебя:
Страданья крест на свастику сменили,
На волю к власти – волю журавля
И не одну старушку – тьму сгубили.

Не для того ли нам и дан народ,
Чтоб проводить над ним эксперименты?
Ведь в каждой твари исподволь живёт
Не Идиот – Наполеон бессмертный».

Верховный щерил рот в ухмылке гадкой.
И Странник молвил: «Отгадай загадку:

На нём печать иудиной улыбки
И тайны, закупоренной в орех.
Он вечный, как трава, и, как лозина, гибкий,
Он может и за этих, и за тех.

Не так он глуп, чтоб дёготь путать с мёдом,
Где надо грешен и где надо свят,
вой голос выдаёт за глас народа,
Как серый волк за дверью у козлят.

Он с лёгкостью рубаки и жонглёра
Проклятые вопросы разрешит,
Всего боится: славы и позора,
А мысль о прахе для него как щит.

Не вздумайте с ним говорить о жизни –
Вороньей мудростью он уничтожит вас,
И не мечите бисер об Отчизне –
Её в душе он предавал не раз.

Он шкуру сменит и семь лиц натянет
На семь голов – и спрячется в них сам,
И не подкова у него в кармане,
А кукиш всем идеям и слезам.

Так кто же он – без запаха и вкуса,
Не деревенский и не городской,
Рождённый между минусом и плюсом,
Не чёрный и не белый – никакой?»

Верховный засмеялся на вопрос:
«Приятный мне попался собеседник.
Никто бы нас и впрямь не брал всерьёз,
Когда б не помогал Великий Средний.

Теперь что хочешь у меня проси –
Исполнится последнее желанье».
«Прошу тебя: Студента отпусти,
Слепое и горячее созданье.

Любя несчастных всех и никого,
Невольник нетерпения и дела,
Он мне напоминает одного
Кумира моей юности незрелой.

И кровь случайную, и мысли грех
Я на себя беру – он невиновен.
Ему пока не по зубам Орех,
И, слава Богу, Рай его условен».

«Я знал твоё желанье. И решил
Проверить: тот ли ты иль, может,
Тебя на время дьявол подменил?
Я не ошибся: это ты. Всё тот же.

И хоть сей юноша в зубах навяз,
Я отпущу его – таких мы знали
И находили общее не раз,
Ведь мы – две стороны одной медали.

Но ты – наш враг. Ты – третий путь.
Ты нас во всех ходах опережаешь,
Бьёшь в колокол и целишь в нашу суть,
И нас в дурацком свете выставляешь.

И всё же я люблю тебя, Старик,
Учитель мой и этого Студента.
Но чтобы вновь твой праздник не возник,
Тебя упрячет мёртвая легенда».

Верховный мягко к Страннику скользнул,
Как тот, вальяжный, ловкий и холёный,
Несмело его голову пригнул
И в лоб поцеловал, как труп холодный.

А Путник был брезгливо поражён,
Потом мне руку дал – и с целым веком,
Казалось, попрощался  я. И он
Шепнул вдруг: «Осторожней с человеком!»

--------------------------------------------------------
    
Проснулся я под утро у стены.
Но годы во мне так и не очнулись.
Был дух мой и рука обожжены,
Как будто солнца самого коснулись.



Из книги "Я вас любил",
Ульяновск, "Симбирская книга", 1993 г.