Вагонный этюд

  Без часов еще и не понять, что за вагонным окном: сумеречное утро или иссякающая лунная ночь.
  Предархангельские тундровые поляны колыхнулись в сторону севера всеми травами, да так и застыли в холодном, известковом, словно гигантский каток протащили с юга… Полтора месяца шли дожди. И вот позавчера крепко подморозило. Спаяло в цементные колтуны полёгшие и слипшиеся травы.
  Первые пробудившиеся ведут себя тихо. Слышно их вежливое дыхание, шелест белья, нечаянный шорк тапки, тяжелое и медленное шуршание сумки из-под бокового сиденья. Мелодично елозит браслет дверной ручки, мягко щелкают замочные клавиши. В душе тихонько зарождается неопределенное беспокойство просыпания в чужом доме.
  Меланхоличным шорохам вторит робкий свет утра и вагонного освещения.
  С соседней полки слышится:
  – А как дальше-то?
  – …учителя английского спустили в унитаз…
  – Да я это помню! Дальше…
  – …из него получится отменный водолаз…
  К взрослеющему свету окна припадают две бесформенные фигурки, закутанные одеялом. Они поют шепотом, как знаменитый квартет из «Иронии…»:
  – …учителя замучаем и завуча убьем…
  – Что-то мне сегодня ваши песни не нравятся, Саша, – шепчет из тьмы соседнего купе начальница.
 А за вагонным окном… задумчивый малыш повозил кистью по горизонту – огненное перо его атлантовской игры как будто воткнуто в голову поезда. Распласталось по движению поезда, осыпает подсахаренные ели вишневым. Вишневые зерна просеиваются в глубину заиндевевшего леса.
  Сажные, затянувшиеся ледком болотные озерки, отороченные коричневатыми, подыскренными инеем муфтами травы.
  Мальчишки у дачного поселка пробуют лед. Каникулы. Последний день.
  В глубине сажного – сверкающая застывшая рябь. Так и остановлена, кажется, ударившим морозом в своем судорожном побеге от зимы.
  Солнце приподнимается над горизонтом – травяные воротнички, охватившие горловину озерка, ярко вспыхивают коричнево-золотым. Его праздничный, бодрящий отблеск веселит угрюмое, черное озерко.
  Внезапно, молнией, в глубине дач вспыхивает стрела крана и мгновенно гаснет. Запыхали серебром, золотом, сталью каркасы теплиц, окна, дорожные знаки, колодезные цепи, заиндевевшие машины…
  Скоро Двина, скоро Архангельск!
  Загорается яркий свет. Крупная, уверенная фигура проводницы движется по проходу.
  – Встаем, встаем, малыши! Сорок минут до санитарной зоны, туалетики скоро закроем. Пописать, помыться…
  И ссыпает их, доверчивых и устрашенных, десятки с полок. Смешных, заспанных, со спутавшимися волосами, сбитыми сном маечками, трусиками, колготками… Вереницы воркующих полусонных цыплят тянется по вагону…
  «Скелет моста ползучий поезд пронзает, загнанно дыша, и в беспредельности освоясь, живая ширится душа»…
  За Исакогоркой солнце внезапно съедается туманами. Воздух заполняют, провисают в нем зыбкие пелены. 
  После ночи в тесном купе плацкарта  вид дымящейся Двины бодрит. Могучее течение задумчиво возит по реке стеклянные плиты льда. Дымчато-серый след обозначает ход катерка ли, буксира.
  Набережная едва проступает сквозь морось. Контуры морского-речного вокзала, Дворца пионеров, пароходства, знаменитой высотки…
  Я люблю этот город в любую погоду.