Телесная изжога

Был ли секс на войне, на Великой Отечественной? Дикий вопрос. Если «секса у нас нет», говорилось совсем недавно, когда уже знали, что такая мерзопакость в принципе где-то имеется, но только не в СССР, нашей замечательной стране, – то и подавно не могло его быть в эпоху всенародного подвига, некогда ведь тогда было дурью заниматься, шёл смертельный бой ради жизни на Земле, шла Священная война. Да и самого слова-то этого развратного тогда советские люди не знали. Любовь состояла из поцелуев и была чистая, крепкая, до гроба – до «похоронки» как минимум...

Один подмосковный краевед представил общественности свои воспоминания «Чёртова дюжина дней оккупации» – о военном лихолетье, когда ему, тогда юноше, пришлось быть очевидцем кратковременного хозяйничанья в его краю фашистских захватчиков. И посмел он в них, рассказывая о приключениях коровы Пеструшки в посёлке Клязьминского лесничества, высказать предположение, что немцы подарили эту корову, имевшую до того других владельцев,  некоей молодухе за её особые перед ними заслуги. Недаром же, дескать, война пополнила нашу русскую кровь кровью немецкой, появились дети-«фрицы» (как позже в Германии – дети-«иваны»).

Так вот, этот краевед получил гневную  патриотическую отповедь. Одна из патриоток, 11-летней девочкой встретившая эту «чёртову дюжину дней», жила тогда хоть и в находящемся по соседству, но всё-таки другом, Крюковском лесничестве, вместе со всеми жителями в землянке прячась от бомб и снарядов. Она возмущается краеведом: «Вы утверждаете, что русские женщины рожали от фашистов детей?! Какая наглая ложь! Назовите, кто в нашем краю родил «фрицев», кто из ушедших воевать наших мужей, отцов и братьев родил в Германии от немецких женщин «иванов»? Кто вам дал право глумиться над памятью?..»

Не будем спорить с чувствами уважаемой женщины, она тоже очевидец того времени. Но всё ли она увидела или только небольшой кусочек огромного, колоссального панно под названием «Великая Отечественная война»?
Здесь можно сделать экскурс в художественную литературу, полистать военных писателей, привести примеры.

Вот потрясающий своей психологической убедительностью рассказ Андрея Платонова «Возвращение». Вернувшемуся с войны после 4-летней разлуки солдату Иванову жена признаётся в своей мучительной тяге к кому-либо («мне нужно было – пусть кто-нибудь будет со мной, я измучилась вся, и сердце моё тёмное стало...»). Иванов, сделав попытку уйти от неверной жены к своей недавней дорожной полюбовнице, под конец, увидев бегущих за его поездом своих детей, надламывается: «Прежде он чувствовал жизнь через преграду самолюбия и собственного интереса, а теперь коснулся её обнажившимся сердцем» – и сходит с поезда.
 
Вот менее глубокий, но экзотически красивый рассказ Олеся Гончара «За миг счастья» (когда-то печатавшийся под названием «Оmniа vincit amor» – «Любовь побеждает всё»). Опалённый – снаружи – летним зноем и – изнутри – накопившейся за войну жаждой любви герой-артиллерист Саша Диденко внезапно встречает в оккупированной нашими войсками чужой стране, на жатве, такую же жаждущую прекрасную иноземку, и падает на неё в снопы, и убивает её яростного мстителя-мужа, и сам попадает под расстрел...

Вот совсем не претендующий на психологизм и глубину, грубоватый фольклор, родившийся в войну (а после войны её безногие и безрукие обрубки пели на базарах и по вагонам):

                Я был батальонный разведчик,
                А он писаришка штабной.
                Я был за Россию ответчик,
                А он спал с моею женой.

Или:

                Улетел мой ясный сокол
                Басурмана воевать,
                А на мне ночует свёкор,
                Чтоб не смела б...ть.

Но это не совсем фольклор, мы знаем авторов этих текстов. А вот настоящее народное, безымянное творчество. Оно то озорное:

                Ой, Семёновна,
                Баба хитрая,
                Любила Сталина,
                Давала – Гитлеру!

                Подари мне, милый, мину,
                Я в п... её задвину.
                Если враг туда ворвётся,
                Он на мине подорвётся.
               
                Что вы, девоньки, стоите,
                Губками алеете?
                Люди голову кладут,
                А вы п... жалеете!

то трагическое (ведь: «Германия, Германия. /Наделала чего: /Девяносто девять девок /Обнимают одного!»):

                Я кальсоны полоскала
                И над ними плакала:
                Где же, где же та игрушка,
                Что в кальсонах брякала?

                Я купила колбасу
                И в карман положила.
                И она, такая б...,
                Меня растревожила.

                Ты, война, ты, война,
                Скоро уж победа.
                А я, дура, не дождала –
                Полюбила деда.

На той, на ихней, супостатской стороне тоже разыгралась трагедия взрыва естественных человеческих отношений. Прочитайте, например, не раз печатавшийся у нас потрясающий рассказ немецкого фронтовика Вольфганга Борхерта «В мае, в мае куковала кукушка...».

Но всё это, скажет иной привереда, «литература» – а где факты?
Факты?

Когда я учился вскоре после войны, на Брянщине, в нашей сельской школе были двое братьев-близнецов, их звали «байстрюками». Люди говорили, что мать их, Сонька, «нагуляла» их с немцами. А «байстрюк», как позже я выяснил по словарям, это то же, что и «бастард» – незаконнорожденный, к тому же помесь, другой породы.

А что говорят уцелевшие ветераны, с которыми беседуем теперь, через 60 лет после той эпохи?

Листаю рукопись подготовленной к изданию книги воспоминаний полковника в отставке Геннадия Романовича Кузнецова (недавно он присутствовал на военных играх под Москвой, сидел рядом с президентом Путиным и беседовал с ним, что запечатлела пресса. - Примеч. 2003 г. А.Ш.).

«...В Ляхове из наших застали санитарную машину и бронеавтомобиль, на котором лейтенант Баскин только что вернулся из разведки.
– Почему стоим? – спросил у Баскина Белов.
– Шофёра нет. Ушёл тут к одной бабе, остаться хочет...
– Как это остаться? – не понял старший лейтенант.
– В деревне бабы мужей ищут... Я зашёл тут к одной. Поесть попросил. А она говорит: вот останешься со мной, всё получишь... А когда я отказался, выгнала из дома.
Подбежал водитель броневика. Он так торопился, что даже запыхался.
– Ты что, сукин сын, остаться у бабы хочешь? – набросился на него Белов.
– Кто это вам сказал, товарищ старший лейтенант ? – опешил боец.
– Под трибунал пойдёшь! – вскипел от ярости Белов. – Расстреляю подлеца...
– Да не хотел я остаться! – чуть не заплакал водитель. – Ну, обещал... Что с того? Зато поел как следует, ну и соответственно там ещё кое-что...
– Если так, то молодец! – похвалил Белов красноармейца. Потом повернулся к Баскину: – А ты, Вася, хоть и тёзка мой, а дурак. Соображать надо!..».

1-я часть рукописи заканчивается тем, как воинская часть, в которой служил автор, после больших потерь попала в одно из сёл под Владимиром на переформирование, и шло оно почти 9 месяцев.

Спрашиваю Геннадия Романовича, как они прожили эти долгие для войны 9 месяцев – в тылу, без жён и невест, а рядом – чужие жёны и невесты, но одинокие?

– Я был сыном полка, мне было всего 16 лет, и этим не был озабочен... А у других, взрослых и более опытных бойцов, хоть и жили впроголодь, но кровь, конечно, не стояла на месте... Через 35 лет мы, группа оставшихся в живых ветеранов из того полка, собрались на встречу в этом селе. Привезли старые фотографии наших погибших товарищей. Их рассматривали женщины и говорили: «Вот у этого сын тогда родился, теперь уже взрослый мужчина. И у этого... А у этого – дочь...»

У  Семёна Исаевича Гликина, прошедшего рядовым солдатом от Сталинграда до Берлина, свои воспоминания.

«Врезался в память такой случай: когда освободили столицу Донбасса г. Сталино (ныне Донецк), там одна женщина, не выдержав позора, с криком: «Смерть немецким оккупантам!» бросила об асфальт своего, прижитого от немца ребёнка…».

– Вы в своих дневниках того времени пишете о так называемых «боевых подругах», не стесняясь, без отточий, называете их «б...».

– Такие были у некоторых старших офицеров. Они выполняли для них роль временных жён. В войсках они состояли на службе, но, имея покровительство, порой свои обязанности, например, дежурства, выполняли лишь отчасти. А штат-то полка ограничен, и другим рядовым приходилось нести их ношу. Поэтому солдаты были ими недовольны. К тому ж и награды они получали легче. Солдат, будь он трижды храбр и чаще рисковавший жизнью, если не очень ладил с начальством, запросто мог, в отличие от «подруг», не попасть в списки награждаемых...

– А как обстояло с любовью у солдат?

– Переписывались со своими девушками, жёнами... А что ещё могло быть в окопах и землянках? Шли бои, подготовка к ним – это очень тяжёлая работа, почти беспрерывная... А вот когда взяли Берлин и война окончилась, и ещё почти полгода ждали отправки на Родину, – тут дело другое. Была весна, в нас всё ликовало, накопившаяся энергия, жажда ласк требовали выхода. Мы были победители, и любой из нас мог позвать любую немку: «Ком цу мир!» («Иди ко мне)» – и та не смела отказать. Называлось это «трикен махен». К тому ж нас тогда уже хорошо кормили. А их население перебивалось кое-как. За банку тушёнки и буханку хлеба они сами были на всё готовы. Да и мужиков их ведь тоже всех или перебили, или в плену они были...

– Вы-то лично как?

– Я был не наглый, пальчиком не мог подзывать... Девушки на Родине у меня ещё не было. Но вот здесь, в Берлине, спутался с одной немкой. Эсэсовкой! Она меня убеждала (а я знал немецкий), что Германия правильно начала войну. Дескать, у малых стран – Бельгии, Португалии, Англии – есть большие колонии, а у Германии – нет. Я так и не смог её перевоспитать... А одна немка пришла к моему командиру, о чём-то его просила, я переводил. И вот, когда разговор закончился и командир ушёл, она вдруг стала быстро всё с себя снимать – отплатить пожелала...

– А каково было официальное отношение к этому?
 
– Верховное командование заботилось о здоровье армии. Г. Жуков издал приказ, по которому подхвативших венерические болезни разжаловали... У одного из наших офицеров обнаружился триппер, и, чтоб начальство не узнало, он лечился у домашнего врача-немца. Я сопровождал его в качестве переводчика...

Да, «секса» на войне не было. Но помимо горя и трагедий, помимо великой тяги к своим родным и близким, к чистоте и совести, помимо долготерпенья и верности, помимо «Жди меня, и я вернусь», помимо любовного самопожертвования, были – у кого-то (вспомните Феллини, «Ночи Кабирии») публичные дома, следовавшие за фронтом, а у кого-то – у наших, гораздо менее избалованных защитников Отечества – нечто вроде плеснувшихся в алюминиевую кружку случайных ста грамм какого-то суррогата – не то чтобы очень божественного, но на время пригасившего телесную изжогу.