Стихотворная глава из будущей книги

Глава седьмая. Стихотворная. Михаил.

Он лежал неподвижно, 
закрыв глаза и дыша чуть слышно,
в объятья
больничной кровати,
как в кандалы закован.

Ник Кейв пел снова и снова:
«You’re my mad little lover,
In the world, where everybody
fucks everybody else over…»

И он плакал тихо и скромно,
Но горе его было огромно!

Вы спрОсите:
А с какой, собственно, стати?
Разве любовь может быть проклятьем?
Разве он за весь мир в ответе?
Разве,
Если,
Как,
Почему,
Зачем,
Да к тому же,
Или….
Посыплются на него все эти
бесчисленные фразы,
изменяющие свои фазы,
вопросы,
что уже раз семьсот семьдесят семь
им самим себе заданы были.
И ответы на самих себя находили,
только не оставляли его,
не уходили.

И вновь он, закутавшись в одеяло,
закопавшись в его клокочущее,
стучащее,
жаркое, хохочущее,
душное, пуховое,
кричащее,
мягкое, тесное,
до боли знакомое,
звенящее
прошлым и будущим
настоящее,
в то, что было,
могло быть
и чего не стало…
будет на дне его дрожать, сотрясаться,
жадно, остервенело уснуть стараться,
слыша слова, что пульсируют непрестанно,
низким голосом хрипловато бьются,
странно
шелестя и шепча где-то внутри,
эхом чувств его отдаются,
грустят, улыбаются,
плачут, смеются,
стремятся взлететь,
без устали рвутся,
поются,
поют,
заставляют петь
и, вибрируя
в воздухе,
замедляются,
отстают
и остаются
всё-таки
в заокеанской далИ:
«You are so far from me…»

И он просыпается…
Между двух проституток
его тело,
будто проступок
совершившее,
застывшее,
уставшее,
похоть свою ублажившее,
страстью одержимое;
недвижимое,
это дело
распроставшее,
лежит
отягощённое,
словно не принадлежит
ему,
некогда благодатью освящённому,
но ныне её утратившему,
павшему,
во тьму
кромешную погружённому,
скитаться в ней обречённому,
навеки вечные непрощённому…

Руки, ноги себе выкручивает,
тело своё непокорное захомучивает,
уводя его как можно дальше прочь
от, разверзшегося перед ним в ту ночь,
жадного, бездонного влагалища
чёрного вертепа,
где он так нелепо
все остатки своей благодати
на шлюх и вино растратил,
да забавы ради
храм святой
своей рукой
превратил в пожарище.

Кем он стал в тот миг,
как издал свой крик,
самый первый вой?
Ко всему привык,
низок и велик,
зверский мир людской!

Он сидит и глядит на свои колени,
колени отбрасывают на пол тени,
эти тени выглядят словно груди,
женщины грудью кормят младенцев,
из которых потом вырастают люди,
младенцы невинные, люди виновные,
винные погреба под землёй огромные,
мертвецов погребают, могилы – дверцы,
их закрывают не зря на засовы.

Ник Кейв пел снова и снова:
«You’re my mad little lover,
In the world, where everybody
fucks everybody else over…»

Гранитные плиты, кресты, оградки,
скамейки, цветы, прополка, грядки,
семена, клубни, маковки, корни,
младенцы, Освенцим, люди в форме,
формальная анормальная норма,
плодородная почва – обилие корма,
сытые люди – здоровая нация,
апоплексическая мастурбация…

Он когда-то отвлёкся,
отрёкся от сути
своей ребристо-волнистой,
змеистой
поэзии,
в поисках беглых шариков
ртути,
в тряске прозрачной банки
суспензии
отошёл от дела.

Видимо так хотела
душа его, чьи останки
(подсевшие батарейки
от трех лупоглазых фонариков)
возит он за собой на санках,
как и все его одногодки,
внутри коробки
с нарисованной канарейкой….

Сгусток крови
на солнце запёкся
аппетитным калачиком.

Девочка играет в мячик,
хмурит брови.
Мальчик,
напротив, весел – 
впервые развлёкся
со своим двадцать первым пальчиком!

Что же всё это значит?
(Если вообще значит хоть что-то...)
Кто эти фото
разложил, раскидал, развесил
повсюду?

Внутри дома безлюдно,
все предметы глубокой дремотой
объяты будто:
спинки и подлокотники
старых продавленных кресел,
косые
стены с поблекшими обоями,
вовсе слепые
или только с побоями
окна с кривыми
подоконниками,
щербатые полы,
кривоногие потёртые столы,
ржавые рукомойники,
засаленные диваны,
шершавые шкафы,
как гробы-титаны,
спокойно ждущие неспокойных,
что будут рано или поздно
мертвы
и покойны…

Небо на редкость звездное.
Луна освещает фотографий груды.
Но откуда они, откуда?!
И кто на них эти двое?
Что же всё это такое?

А здесь –
обрывки чьих-то воспоминаний,
из чьего-то детства,
наполненного неистребимым
желанием
познания
всего того, что у мира есть
(живущего по соседству,
такого доброго,
огромного,
чистого,
лучистого)
лежат,
и дрожат,
сложенные в кучки
и просят, чтобы их взяли на ручки….

Отчего
для него
в определенном роде
всё это так не ново?

Ник Кейв пел снова и снова:
«You’re my mad little lover,
In the world, where everybody
fucks everybody else over…»

Чем может стать сучок для сучки?

Почему вяжет во рту у внучки
всякий раз после всякой отлучки?
Во что влажное
влагают вашего отважного?
Что в вашем отважном
такого важного?
Что влажное из вашего отважного
струится в каждую влажную,
и неважно, важная она или неважная?
И отчего вдруг вам важно,
что внучкины отлучки – случки?!
Ведь любая влажная,
обращающаяся,
извращающаяся,
упражняющаяся
с вашим отважным
(и неважно, важная она или неважная)
для вас сучка,
чья-то внучка,
сестренка,
дочка….
Ну, всё! Точка!

- Были ли усы у твоей физручки?
- Были.
Только физручки не было,
был физрук.
И хоть он был подкаблучник,
(каблуки и хлысты,
как кабели,
закабалили кобеля,
заарканили…)
мы с ним время от времени пили!
Ну, а чего ты?!
Зато пятерка в табели!
Разливали
ровно на пару рук,
распивали
и тару разбивали
в тартарары!

Тротуары
подметали татары….
- Не пылили ли?
- Не пылили!
Узбеки
изготовляли рейки…
- Напилили ли?
- Напилили!
- А русские, где были вы?
- Полночи пили,
пылили, пели,
потом плясали,
да шпили-вили
и снова пили…
С утра болели,
бОшки гудели,
так три недели!
- Пили ли пилюли вы?
- Пили, пили пилюли мы!
- Так что ж хотели вы?
- В кустах мочалили
мочалок, мОчи нет,
вот как устали мы!
Деньжат добавить бы…
- И за что же это хотите вы?
- Как за что?! Не знаете что ли?
За вредность производства, блин!
- А было производство ли?
Вы же ни черта не делали!
Только пили,
да по бабам бегали…
Вы, не спятили ли?!
Ступайте-ка восвояси, приятели!
- Козлы все эти, блин,
работодатели!

Ли, ли, ли, ли,
пили, пылили, пилили…
Ли, ли, ли, ли,
были пилюли в пыли…
Ли, ли, ли, ли,
пили, пилили, пылили…
Ли, ли, ли, ли,
пели, пилили, пыл…

Пиликал
будильник,
мобильник
старался изо всех сил,
и победил – разбудил!

Очнулся.
В ушах его без остановок
Ник Кейв пел снова и снова:
«You’re my mad little lover,
In the world, where everybody
fucks everybody else over…»

Нажав кнопку старого плеера,
он песню остановил.
Ресниц мягких,
чёрных
два веера
сомкнулись,
и он застыл….
Поплыл, поплыл…,
а потом нырнул
вновь на самую глубину…

«Ну!
В вену мне с ядом иглу
и пусть я умру!
Этих мук муру
не могу терпеть
Эта жизнь в миру –
смерть!
Капли слез – шары,
тело – тяжкий крест,
для святой мечты
нет здесь больше мест…»

Так кричал он в тот
позабытый миг…
Но,
ко всему привык
мир, что так велик.
И не было ему дела
до его грешной души
и бренного тела.

И тогда он решил,
что уйдёт из мира….

Крылом ястребиным
взмахнул, отмахнулся
от всего люда,
улетел ото всюду,
да видать поспешил…
Всё равно не спрятался,
не замкнулся!
Воспарил
в небеса,
да выжгло солнце глаза,
закружила, разбила гроза,
низвергла его в пучину
за те грехи, что он совершил…
И думали все, что он сгинул,
дурачина.

В чём же была причина
его тогдашних страданий,
да беспрестанных терзаний?

На фоне больших серых зданий
стоит мужчина,
а она –
женщина
в одном из далёких окон,
как будто одна,
ему мерещится.
Он морщится,
в спортивных штанах его
что-то такое топорщится,
и в кармане
он теребит это что-то пальцами,
ему не верится,
но хотя бы в этом обмане
с нею побыть…

Силой с судьбой
глупо мериться,
но каждый бывал у той грани,
когда жизнь хотел изменить,
выбрав именно такой,
грубый, силовой
подход…

- Смотри, вот тот
тип, что по двору шляется,
на меня пялится!
Я закрою окно, –
говорит та,
стоящая у окна,
раздетая до нага.
Задвигает шторы,
прекращает всякие разговоры,
целует другого,
тоже нагого,
опускается на колени,
берёт в рот
его, крепко стоящий пенис,
и лижет его, сосет,
покусывает не сильно…
- О, да! Да! Вот так! Вот! –
стонет от кайфа тот
и кончает ей в рот
обильно….

Достоевский и его «Идиот»,
Толстой и его «Анна Каренина»
и все остальные тоже,
жили в чаду хлопот,
любили,
страдали,
болели
простудой, рвотой, мигренями,
от страсти сохли,
пылали,
тлели,
извергали
то шёпот, то вопли,
пили, плясали, пели,
неспокойно спали,
работали до отупенья,
мыслили,
заводились в тупик
этими самыми мыслями,
выходили из него на миг,
проводили
пальцами своими
по коже,
молились:
«О, милостивый наш, Боже!
Помилуй, спаси, сохрани!
Не введи нас во искушение.
Мы грешны безмерно, но всё же,
даруй нам сие утешение,
дабы был в наших душах мир,
и в миру был покой и лад,
просветлен был наш ум и взгляд,
просим Твоего благословения!
Не оставь Ты нас, не покинь!» -
Шептали тихо и глухо,
и крестились трижды -
«Во имя Отца и Сына
и Святого Духа,
Аминь!»

Но будь то жизнь книжная,
или жизнь настоящая,
как мать кормящая,
с виду добрая, нежная,
а на самом деле разная….
Святая, трудовая, праздная,
глупая, ****овая, бесцельная,
скупая, вихревая, безмятежная,
красивая, кривая, безобразная,
умная, бредовая, мудрейшая,
щедрая, скупая, беспредельная,
нервная, спокойная, блаженная,
мягкая, стальная, проржавелая,
плавная, взрывная, оголтелая,
безвкусная, душистая, пахучая,
ничтожная, вонючая, могучая,
длинная, прозрачная, короткая,
вожделенная, презренная иль кроткая,
никогда её не выбираем мы,
только лишь ручонками хватаем и
сосем её соски, сжимаем груди,
из лоскутьев сотканные люди….

Вновь пиликаньем своим
его будильник будит:

Ли, ли, ли, ли,
пили, пылили, пилили…
Ли, ли, ли, ли,
были пилюли в пыли…

Полусонный, он сажает своё тело,
мутно, тупо, и оцепенело
глядя в самый тёмный угол куба.
Головы его отяжелевшей сфера
разжимается-сжимается и губы
чувствуют внутри себя прострелы,
маленьких иголочек уколы…

А со всех сторон летят укоры,
злые, сострадательные взоры,
смех, непонимание и реплики,
заставляющие всех вести полемики,
защищать свои идеи, и поребрики
ставить вдоль дороги мнимой истины…

И внутри него растет волнение,
с виду то волнение – бессмысленно,
но за ним приходит возбуждение,
возбуждение рождает вдохновение,
вдохновение не жаждет обсуждения,
отчуждения, густого осуждения…

Ему нужен выплеск чувств
посредствам – Образов,
мыслей, звуков,
переплетов слов,
красок разноцветного свечения
на поверхностях
простых льняных холстов,
новых формул и решений нахождения....

Вдохновение –
великий детонатор,
деформатор,
реформатор,
суть борения
с жалостным унынием и скукой!

Слово Слов
является порукой
в том, что мир и дедов и отцов,
и зелёных, необузданных юнцов,
жив и непрестанно, вечно движется
в бесконечном целованье образОв!

В сердце у него ещё колышется
крохотный росток большой любви,
шепчет Михаил, к нему склонившийся,
гладя его зыбкие листки:

«Страхи, неуверенность в успехе,
ревность, спрятанная в потайной карман,
необузданные плотские утехи,
грубый, бытовой самообман… –
острый серп, поднятый над побегом,
что вот-вот опустится и я
перестану зваться человеком,
буду пресмыкаться, как змея!»

И держа одной рукой другую руку,
убедить себя пытается – не бить.
Молится:
«Не обрекай, Господь, на муку,
если я ещё способен полюбить!..»

Вновь поёт Ник Кейв, его манера
и слова, что произносит он теперь,
хоть грустны, но в них – уже есть вера –
ключ, способный отпереть стальную дверь
сердца, что закрыл слепой невежда,
распахнуть её с надеждой – для Любви!

«The ones you fear are wind and air
And I love you without measure
It seems we can be happy now
Be it better late than never

Sweetheart, come
Sweetheart, come
Sweetheart, come
to me»…

И слышен голос из лазоревой дали:
«Так подари
скорее: жизнь –
ростку в груди,
отдохновение –
враждующим рукам,
от скверны душу очищающим слезам –
теченье, без преград на их пути,
и славословие молитв – пустым устам!

Ведь лишь Любовью искупив свои грехи,
вновь обретёшь ты дар – писать стихи…»

****

(ноябрь 2011/май 2013)