Связь

Узловатые ветви вяза теряли листья. Без листвы он смотрелся как сюрреалистическая скульптура: растрескавшаяся кора, темная как старая африканка из Конго, мощный ствол уже не возносится вверх, он точно присел поближе к корням, подсохшие от возраста ветви-руки оплетают сами себя. На фоне радостной майской зелени, рвущейся к солнцу, вяз как напоминание. О смерти? Нет, не так патетично. О том, что в глубине души я знаю правду.

Сколько бы не буйствовала зелень, как ни были бы привлекательны свежие цветы, подмаргивающие, когда на росинки падает прямой луч солнца, как бы ни пахло обещанием долгого предолгого лета, вяз такой, какой есть. Сколько бы я не отвлекала себя на милые приятности каждого дня, на заботы и хлопоты, на безумные порывы в поднебесье, на дела, захватывающие дух, я помню о нем. По-моему, даже когда меня не будет, он останется. Он? Нет, не он. Не человек. Не вяз. Она. Связь.

Только пусть он не отвечает. Если ответит, станет страшно. Разве могут два живых человека быть так связаны. Мне нужно много времени, чтобы отодвинуться. Вселенная тесна – я не могу отойти так далеко, чтобы прервать связь. Только заглушить – на какое-то время. Одержимость? Да, да. Я больна. Лечите же меня все. Сюда, скорее. Несите ваши препараты, аппараты. Вколите мне иголки, поставьте мне пиявки. Вылечите меня от одержимости.

Как я бы хотела оказаться сейчас за одним столом с Вильямом Шекспиром. Или тем, кто его замещал. Держать в руке тяжелую чуть склизкую оловянную кружку, покачиваться от легкого головокружения, бормотать строчки сонета и  тыкать кулаком в грудь, защищенную толстой тканью камзола. «Ты был прав, Уилли!» - кулак движется назад, левая рука с непривычки резко ставит кружку на стол, эль выплескивается. Пенные языки ползут вперед по темному дереву стола. Да, да, пора испачкать камзол. Мы не можем быть чистыми, когда отпеваем свою связь. Нет, воспеваем свою связь. Нет, не свою.

Ничего своего на этом свете нет. Нечего, что не принадлежало бы другим. Кто-то прикасается к тебе – и ты уже не свой. Потому что ему удалось прикоснуться не к телу, к душе. И твоя душа отозвалась. Скачите, скачите Вильям, подальше от разрывающего сердце отказа. Пока еще можно спасти сердце. Душу уже спасти нельзя. Другой стал клеймом. Вечным клеймом попрошайки. Нищенка. Странная бродяжка. Летите Вильям, понукайте коня, гоните его. От скачки успокоится сердце, оно не может и гнать кровь, и тосковать одновременно. Скачка прогонит тоску. И увеличит расстояние. Чем дальше, тем спокойнее. И прячьте клеймо. Не показывайте его никому. Никто и не догадается. И там, далеко найдется стол, найдется кружка и кто-то просто теплый и живой, чьи касания не тревожат душу, а наполняют ее покоем.

Бегите, Вильям. А я не могу бежать – куда уж дальше. Не обрубленная вовремя связь в любой момент может ожить. Я молюсь о тишине и покое, о том, чтобы мне были посланы возможности  щедро выплескивать душу. Когда она в работе, не видно клейма, оно не жжется. Если я не помню своего прошлого, кто мне его напомнит. Если я скажу, что ничего не было, какие доказательства меня опровергнут. Только я не хочу говорить, что не было. Одержимость.

Жжет клеймо – тогда вперед, к завалам дел, к открытой площадке театра, к ним, зрителям, они могут завалить помидорами, которые не гниют, яйцами, которые не тухнут. Зрители могут шыкать, топать ногами, уйти. Как я их люблю. Они такие настоящие. Они здесь и живые. И я сбегу с ними вместе. Их-то я и люблю.

А связь? Что делать, не все шрамы можно удалить или спрятать. Некоторые надо носить с достоинством. Я жила. Я живу. Сегодня. И в этом дне у меня много-много разного счастья. А к виду вяза привыкаешь, потом перестаешь замечать. Привычка. Если по линии cвязи не пропускать ток или  радиоволны, то можно и не дергаться. Эй, там, на другом конце! Спокойной ночи, счастливых снов и постарайся не вспоминать обо мне. Достаточно того, что связь вечна.