Двадцать сонетов к Иосифу Бродскому

1.
Я к вам пишу, как говорили в школе,
послание за море-океан,
хоть вы, поди, заправский грубиян
и вряд ли мне ответите. Доколе
сооружать вам будут истукан
у нас тут во российском чистом поле,
где собирали васильки для Оли
и воспевали Стеньку под баян?

Теперь жуют насущный свой банан,
осваивая стиль американ.
И как-то ни потупить очи долу,
ни - возвести горе их. И роман
в стихах не одолеть, бесценный пан,
прекрасному в особенности полу.


2.
У нас, маэстро, ты забронзовел.
Как к вечному огню, цветы слагают
к твоим стопам. При сём предполагают,
соловушка, что ты осоловел
от славы. Вот за это и ругают
влюблённо и завистливо. Предел
такой любови - если б отлетел
в иной предел, куда нас выдворяют,

когда мы слишком привыкаем жить
и в собственном уверились бессмертье.
В тот самый сладкий миг сдаёт предсердье
или печёнка. И уже не сшить
пиджак по росту - убывает рост,
и умывает руки врач-прохвост.


3.
Пишу тебе из Нектограда, где
когда-то жил и ты, о чем гласила
на доме надпись от руки. Белила
завистников по ней прошлись, на “д”
исправив “л”. Какая укусила
их муха либертэ-вульгаритэ?
Должно быть, наглотались ЛСД,
и всюду замерещилась им сила

нечистая. Ведь русский ксенофоб
насквозь мистичен либо суеверен.
Но ты - хвала богам, - ты суверенен
и верен самому себе, хоть в лоб
тебе прицелься всей имперской мразью.
Таков сей мир, где лечим нервы грязью.



4.
Мой друг, поэты все-таки жиды.
Не только те, что в Иерусалиме.
Без них - как будто жизнь не досолили
и с Господом не перешли на “ты”.
В чем тайна крови сей, какую пили
кому не лень? В нехватке в ней воды?
Не зря они оставили следы
во всех других, которых не пролили.

Зато идейный накопили скарб,
атомной бомбе равный, по несчастью.
Ну вот, сгорел и мой зеркальный карп
на сковородке. Вот оно, участье
в делишках ихних. Но в моей крови
к картавым преизбыточно любви.




5.
Ты украшаешь стену над моим
столом. Ну, просто лик евангелиста
под гримом голливудского артиста.
Фотограф расстарался. Пилигрим
земного шара, отчего так мглисто
пространство? Не видать дороги в Рим,
тем более - обратно. Только дым.
И я напрасно мучаю таксиста.

Куда идти, лететь, бежать, ползти
от этих нищих торжищ вавилонских?
Жизнь не товар. Нельзя приобрести
взамен поизносившейся иную
и помодней, к тому же нынче носких
вещей не производят. Да и ну их.


6.
Вещей сегодня больше, чем для них
имен. В ходу глухонемые жесты.
Так куры громоздятся на насесты,
одна другой однообразней. Тих
курятник за полночь. А на дворе жених
звереет в тщетных поисках невесты, -
в дому свекрови не нашлось ей места,
её сообразили на троих.

Такая, извини, белиберда
под лобной костью на исходе ночи
бессонной и безбрачной. Прямо в очи
златым песком просыпалась звезда.
Ни зги. Я наугад пишу, вслепую.
Так и живу. Желаю вам - другую.



7.
А приезжай сюда инкогнито.
С князьмышкинским узлом. Нет, кроме шуток.
По городу пройдем, покормим уток,
тебя представлю мужу, кошке. До
утра, покуда крен не даст рассудок,
мы будем пить не асти, так шато-
де-пап, совьём тебе гнездо
мы из литературных прибауток.

Что сплетня? - прозы сводная сестра,
племянница поэзии. Ловимы
и нами байки те, что херувимы
разносят по земле, как детвора.
И ангелы не брезгуют оглаской,
когда к безумцам ходят за подсказкой.



8.
Случилось так, что я сошла с ума.
Была зима. Молчал хрусталь фонтана.
Воинственною поступью норманна
шел дикий снег горою на дома.
Душа искала Бога. И сума
дорожная из глубины стакана
всплывала как цитата из романа
Т. Манна. А потом была тюрьма

с названьем: жёлтый дом (среди других
таких же жёлтых, - город сей, ты знаешь,
не беден охрой). Сея, пожинаешь
не то, что сеял и не на родных
на шести сотках. Время бьёт под дых,-
и лишь тогда его и замечаешь.



9.
Я вас люблю. Но время развело
не баррикадой нас, так океаном.
Вы сделались брюзжащим стариканом,
и мне легли морщины на чело.
Что делать? В этом мире окаянном
могло быть всё иначе. Не смогло.
А мир стоит, пророчествам назло,
и князь его кайфует за кальяном.

И жизнь галлюцинацией сплошной
проходит мимо петербургских окон.
И вы уже обзавелись женой.
И, к счастью, я сама не одинока.
А тот, кому навеки отдана,
вам шлёт привет и требует вина.



10.
Существованье, в сущности, мираж,
а не миракль. Мир высосан из пальца.
И все мы в нём, по сути, постояльцы,
не гости даже. По числу пропаж
мы узнаём, что есть иной. Скитальцы,
не пилигримы, бороздим пейзаж
мы, звёздный тремор взяв на карандаш,
и вот... Но там уже живут китайцы,

не то индейцы. Или же - собрат
ревниво рассекает небеса
линованные, скрючившись над ними,
и пьёт свой яд насущный, как Сократ,
покуда анонимная коса
наотмашь шарит в петербургском дыме.



11.
Смерть - не коса. Не череп. Не глаза
возлюбленной. Аттическая бочка,
обжитая философами. Точка
в отточии начальном. Бирюза,
в которой тонет ястреб-одиночка,
проваливаясь в высоту не за
добычей пошлой. Светлая шиза
души, с которой снята оболочка.

Душа глядит, как в зеркало живое,
вокруг себя, воздвигнув лёгкий крест
внутри себя, и воскладает перст
на пишмашинку - в форме аналоя.
Оборотись - там ангел в полный рост,
многоочитый, как павлиний хвост.


12.
Ещё хочу сказать тебе о том,
что, собственно, всё сказано тобою
за нас за всех. Но нет от слов отбою,
и новый лист мараю. И потом,
на речь нет монополии. С тоскою
немая Эхо ловит жадным ртом
чужих эклог обрывки, суп с котом
помешивая белою рукою.

И отцветает в дебрях языка
её несостоявшийся любовник.
А хитрый Феб взирает свысока,
доволен представленьем, как полковник -
удавшейся осадой. И рука
швыряет опостылевший половник.


13.
Земную жизнь пройдя до середины,
я в Летнем заблудилася саду.
Хоть это мудрено. Но как на льду,
пространство разъезжалось. Невредимы,
белели нимфы, боги. Паутины
блестело кружево. Куда иду,
кого было спросить - толпу, тщету,
милицию? Не все ль тебе едино,

кого берешь в вергилии, когда
ты миру чужд и из его когтей
на волю рвёшься в небо золотое.
И только Вифлеемская звезда
пульсирует, как сердце в пустоте,
единственное, кажется, живое.



14.
А я свой чёрный байроновский плащ
под куст сложила в дебрях вавилонских.
Не потому, что щеголять в обносках
претит мне средь индустриальных чащ.
Романтик в классицизм пошёл. В неброских
вещах ведь больше правды. Не кричащ
и питерский ландшафт для тех, кто зрящ,
хоть нагромождено на этих плоских

пространствах в изобилии дворцов,
соборов, шпилей, наглой позолоты,
удвоенных могучею Невой, -
седой красы суровых образцов,
спасающих от мировой зевоты.
И я простилась с душною Москвой.


15.
Дух рыцарства повыветрился. Да
и был ли он на русских огородах?
Вороны спят на пугалах. При родах
младая не присутствует звезда.
Понять нельзя, работа или роздых
здесь больше крючит спины. Навсегда
бежит отсюда кровь, как и вода,
и верен этой местности лишь воздух,

хоть воздух, в основном, и продают.
Короче, все как встарь, как до отъезда,
маэстро, твоего. Как встарь, уют
сомнительный парадного подъезда
любовникам бездомным отворён.
И так пребудет до конца времён.


16.
Я свой архив сдала в помойный бак.
Пускай его листают кошки, чайки,
хмельной клошар в простреленной фуфайке,
порассуждать о вечности мастак.
Российский Гельдерлин глядит во мрак
из мрака же, бренча на балалайке -
на местном варианте лиры. Стайки
шпаны в подъездах воскуряют мак


ориентальным неким божествам.
Жизнь то есть продолжается. И нам
другого ничего не остаётся,
как в ней принять участие, дрожа
от отвращенья, а не от ножа.
Иль погонять отсюда иноходца.


17.
Увидимся едва ли. Как ни мал
стал мир с изобретеньем самолёта,
удачу в кресло первого пилота
ведь не посадишь. Бабу за штурвал -
какой скандал! А хочется - полёта!
сверхзвукового! Чтобы обнимал
свистящий ветер, поднимая вал
седьмого неба, до седьмого пота

остатки плоти. Но, увы, финал
таких забав - паденье, переломы,
все то, что мифотворец описал
тому назад столетий двадцать пять.
И современные аэродромы
не научили ползавших летать.


18.
И всё-таки словечко “никогда”
принадлежит по праву только Богу.
Мне нагадала дальнюю дорогу
старушка на распутье. Поезда
перебирая, веси, города
и вёрст уж не считая, понемногу
я приближаюсь к жалкому итогу
всех путешествий - к пресыщенью, да.

О, татарва двадцатого столетья -
туристы лупоглазые, паркет
мозолящие царский! Сладу нет
с ордою планетарной. И гореть мне
не с ними ль заодно?.. От любопытных
Господь не принимает челобитных.


19.
Всё ж смена места жительства дает
иллюзию, что можно жизнь сначала
начать. И это, в сущности, не мало
в сём мире иллюзорном, в обиход
пускающем различные зерцала,
где мы для смеха задом-наперёд
отражены, и зло уж не берёт -
привыкли. Как шампанское - к бокала

конфигурации, как автократ -
к свободной конституции, как вера -
к тому, мой пан, что зажигает сера
и ладан, и табак. Так рай и ад
в конце времен слились в одну массовку -
в интернациональную тусовку.


20.
Маэстро! Очевидно, что не мне
тягаться с вами в ремесле почётном
слововерченья. Божий день исчёркан
поправками, а муза на спине -
и так сутулой - настоящим чёртом
гарцует, и не с ним ли наравне
сие искусство странное, зане
что было белым - делается чёрным?

И не впадаю ль в вас, как в смертный грех?
Не чересчур прилежна ученица?
А впрочем, всё равно. Ведь нет утех
отраднее поэзии. Строка
последняя в поклоне вам кренится:
с глубоким
   уважением, -
    Э.К.

22- 25 сентября 1995г.

(Опубликовано в журнале "Дружба народов" №4, 1996)