Человек из крематория

Повествование Семёна Митрофановича Рассказчикова
о пережитом в немецком плену


Мне в руки попала толстая тетрадь, 87 страниц которой плотно исписаны фиолетовыми чернилами. Записи сделаны около 50 лет назад, когда автор их был ещё сравнительно молод. Чудом выйдя живым из ада фашистских лагерей, он решил оставить описание пережитого потомкам.


«ТРАКТОРНЫЙ ФЮРЕР» ВОЮЕТ С ФАШИСТСКИМ ФЮРЕРОМ.
ТАРАН. ПЛЕН. ПОБЕГ. ЕЩЁ ПОБЕГ

«Traktorfuhrer» — так записана профессия Семёна в учётной карточке узника немецкого лагеря.

Да, он был до войны «тракторным фюрером» — сибирским сельским трактористом. Родился в 1918 году. В 12 лет стал круглым сиротой. В 1939 году пошёл на кадровую службу в Красную Армию. Под городом Ярцево получил приказ привезти из Починка (родина автора «Василия Тёркина») автоцистерну бензина. Его машина уже миновала бомбардируемый и горящий Смоленск и вдруг выскочила на идущие в лоб немецкие танки. Чтобы не попасть в плен, пошёл на таран. Но остался жив, очнулся в плену. Вскоре с товарищем сделали подкоп под проволочное заграждение и бежали. В одной из деревенек остановились у стариков, с голоду наелись досыта, заболели дизентерией, несколько недель ютились в баньке. Затем переоделись в крестьянскую одежду и двинулись на восток. Шли лесом вдоль шоссе от Смоленска на Рославль. Товарищ едва волочил раненую ногу, отставал и подорвался на мине. Пока Семён его хоронил, наскочили проезжавшие по шоссе немцы, услышавшие взрыв. Погрузили русского в машину и долго везли. Ночью остановились в деревне, устроили пьянку. Удалось снова бежать. Добрался до городка Кричев.

Сделаем небольшое отступление. Мне, читавшему эту тетрадь, подумалось: а ведь как ни жестока была судьба русского солдата Семёна, всё ж что-то и берегло его от ещё худшего. Я бывал в описываемых местах. Немцы провезли Семёна через Рославль тогда, когда там уже действовал их лагерь для русских военнопленных. И это был настоящий лагерь смерти. Все наши солдаты, около 250 000 человек, погибли в нём от голода. Их совершенно не кормили. Они выгрызли с корнями сырую траву, ели дождевых червей, но этим лишь сделали мучительней свою смерть.

А вот что пишет автор: «В Кричеве военнопленные в лагере умирали с голода и холода. Из сотен людей оставались в живых единицы, их не хоронили, а складывали в штабеля на цементном заводе...».

Впрочем, в Кричеве Семён не был пленным. Он нанялся в работники, за еду и кров, к одному жителю, служившему у немцев в пожарниках. Познакомился также с радиомонтёрами, стал с ними ставить радиоточки в домах. В одном из домов жили немцы и был склад продовольствия.
Родилась мысль – поджечь его. Когда проводил заземление для радио, проложил фитиль – ватную бечёвку, а на конце её, у стены — коробок спичек. Стену облил бензином. Поджёг бечевку с дальнего конца и оставил её тлеть. Немцы включили радио, обрадовались голосу любимого фюрера, устроили попойку, Семёну дали поллитра спирта, он ушёл. Ночью дом сгорел дотла. Немцы выскочили в одном исподнем. Но его не заподозрили — были весьма нетрезвы и ведь сами раскочегарили печку.

Но в марте 1942 года Семёна захомутали на работу в Германию. В Данциге на рынке рабов его в числе 36 русских парней выбрал «баур» по имени Ганс и повёз за сотню километров в своё имение. Работали в поле. Огромная норма, еда — баланда, ненависть к рабовладельцу, стычки. Однажды Семён не выдержал, вспылил, дерзко рубанул хозяина мотыгой в висок и сбежал. С ним ещё трое. Шли на восток, ночами. Подошли к Висле. Наткнулись на двоих полицаев. Убили их ножами, но потеряли и одного своего товарища. Нашли лодку, переправились через реку, пошли дальше. Убили ещё одного полицая и на его мотоцикле (здесь пригодилось Семёново умение водить технику) ехали, пока не закончился бензин. Шли и шли дальше. Но, ночуя возле одного из хуторков в кустиках посреди поля, сонные были схвачены. Привезли их в местную тюрьму. Ввели в камеру, стены которой были забрызганы кровью, всыпали по 50 розог и — на допрос. Их версии, что отстали от транспорта, шедшего из Минской области, немцы не поверили.

«Нас подвесили за руки в вывернутом положении за спину... От боли я искусал себе язык и губы... Висели, пока не потеряли сознание... Очнувшись, я увидел, что лежу на полу весь мокрый... Товарищи лежали рядом, они были без сознания и глухо стонали».
 
Затем их голыми кинули в бетонную камеру-мешок. Стояли они в ней обнявшись, держа друг друга. Сколько времени прошло, узнали лишь потом (двое с половиной суток).

Это было в Риппинской тюрьме.

А затем их повезли в Грауденцское гестапо. Ещё 9 дней избиений («кожа висела клочьями»), вши и клопы в камерах, кружка баланды в обед. И вот их везут дальше.


КАРНЫЙ КОНЦЕНТРАЦИОННЫЙ ЛАГЕРЬ ШТУТТГОФ.
ПОВОЗКИ С ТРУПАМИ. ОСЛАБ — НА ВИСЕЛИЦУ!
ГОСПОДА БРОСАЮТ ПАЛКИ.
ИСПЫТАНИЕ КОРЫТОМ

Вообще-то, у автора записей этот лагерь называется Штутов. Наш не шибко грамотный герой немецкие слова пишет, как запомнил их на слух. Возможно, мы иногда не совсем точно передаём применяемые им немецкие названия и термины, но да простит нас читатель. Не это главное.

Последуем за героем дальше в его трагической судьбе.

Итак, сентябрь 1942 года, карный лагерь Штуттгоф. Карный — то есть для особо провинившихся. Сюда кидали узников всего на 3 месяца, но этого срока было достаточно, чтобы остаться здесь навсегда почти любому.
Первое, что увидел Семён, выходя из «воронка» — это как на повозке везут человеческие трупы. Их везли к отдельному домику, стоящему в стороне от зоны. Это был крематорий.

Затем десятки трупов он видел каждый день.

Семён получил полосатую одежду с личным номером 15945 R. «R» означало «русский».

Началась обычная лагерная жизнь: работы — транспортные и строительные; построения; «аппель антретен» — поверки; баланда, проглатываемая на ходу; избиение палками за малейшее промедление или слабость; никакой обуви, в том числе в морозы; вши, блохи, клопы; трупы, трупы, трупы — утром в ушраме (уборной) и в штубе (барачный блок), днём — везде.
«Некоторые падали без сознания где-нибудь на рабочей площадке, или в канаве, или в стройматериалах. Если при построении в конце рабочего дня не досчитывались человека, заставляли стоять всех до тех пор, пока не найдут потерянного. А этого бедолагу, еле движимого, приводили и казнили через повешение, как за побег».

«Много было охотников за человеческой смертью со стороны охраны СС, которые бросали палки в запретную зону и, выбирая из заключённых жертву, посылали за ней, а сами расстреливали из автоматов».

«В ночное время поднимали человек 10-12, запирали в ушрам, напускали в большие бетонные корыта глубиной с полметра холодную воду и заставляли нырять в неё головой, пока не задохнёшься. Кто вперёд вытаскивал голову из воды, тех оставляли, а остальных снова загоняли в штубу. Наутро можно было видеть тех оставшихся мёртвыми, раздетыми догола».
Через месяц пребывания в карном лагере Семён, имевший рост 180, стал весить 42 кг.


ПОЛЗКОМ С ТОГО СВЕТА

«У меня начала опухать правая нога. Это было для меня очень странно: из статуи-скелета я стал поправляться одной частицей своего тела — правой ногой. Я уже не мог передвигаться. Меня взяли под руки товарищи, которые были посильней, и повели на рабочую площадку. Я знал, что уже отживаю последние минуты. Еле-еле взял лопату в руки и стал подкапывать пень. Но вскоре не выдержал и сел. Подошёл капа (бригадир-надсмотрщик) и стал бить меня палкой. Я потерял сознание...».

«Когда сознание вернулось, я увидел себя раздетым догола, лежащим среди трупов. И было тепло, будто я лежал на русской печке. Я подполз к открытому окну и увидел зону лагеря. Тут-то я понял, что нахожусь в крематории. Я вывалился из окна на землю, полежал, затем пополз в зону лагеря. Полз, пока была ночь, и затем стало светать. А я всё понемножечку полз и полз, временами проваливаясь куда-то, в бессознание...».

«Меня заметил часовой. Два эсэсовца принесли носилки и доставили меня в лагерь. Много собралось «СС»-охраны, в том числе и лагерьфюрер, все смотрели на меня с большим удивлением — на скелет на носилках, обтянутый кожей, — и ржали, как жеребцы... Показывали пальцем и говорили: «Ман аус крематорий! Ман аус крематорий! (Человек из крематория!)». Затем лагерьфюрер что-то скомандовал, и меня понесли в ревир — лагерную больницу».

По-видимому, даже эсэсовцы были поражены стойкостью ползущего с того света узника.

В ревире Семён пролежал около месяца. Ему подлечили ногу и привезли вместе с другими заключёнными к железной дороге. Погрузили в товарные вагоны, закрыли наглухо дверь, состав тронулся. Через щели можно было прочитать названия станций: Данциг, Берлин... В Берлине, впервые за 3 суток, двери отворились и дали горячую пищу — женщина, с красным крестом на белой шапочке, разлила суп в бумажные стаканчики. Затем везли ещё 3 суток.

«Наконец поезд остановился. В вагон вошёл немецкий солдат, показал рукой на выход. Но людей, которые могли бы выйти сами, было мало...».
Из 300 узников, отправленных из карного лагеря Штуттгоф, в концентрационный лагерь Дахау живыми прибыли 96.


ДАХАУ.
ТАКАЯ ВОТ В ЖИЗНИ ПОЛОСА — И НА ОДЕЖДЕ, И НА ГОЛОВЕ.
ЭКСПЕРИМЕНТЫ С ПАЛОЧКОЙ КОХА

Дахау поразил Семёна прежде всего размерами: и лагерь огромный, и стена, которой он обнесён, 8-10 м высотой. А ещё — полным «интернационалом всей Европы»: здесь были сербы, хорваты, чехи, испанцы, голландцы, немцы, французы, австрийцы, бельгийцы, поляки, шведы, финны...

Прибыли 20 ноября 1942 года, шёл снег. «После бани одежду нам не вернули, а посадили на тележки на резиновом ходу и голышом повезли. Снег падал на наши скелеты-тела, таял и стекал холодными струйками, а люди в полосатой одежде везли нас вглубь лагеря».

«Нас разместили в 21-м блоке, в 3-й штубе. Я получил личный номер заключённого - 40440. На груди под номером был красный треугольник с буквой R. А ещё у всех русских, в отличие от других наций, были выстрижены волосы полосой со лба до затылка...».

«Наш блок был экспериментальный. Из него брали людей на ревир, заражали их малярией и другими болезнями и потом наблюдали...».

«Несмотря на голод, люди меняли последний кусок хлеба на табак, чтобы хоть немного успокоить свои нервы, а курили гродненскую крепкую махорку, от которой и без того слабый человек становился пьяным...».

обливая холодной водой, я серьёзно заболел... В марте 1943 года меня с высокой температурой поместили в 13-й туберкулёзный блок...».

И хотя из этого блока со зловещим номером почти никто не выходил живым, здесь Семёну, второй раз после крематория, крупно повезло.


ЧЕШСКИЙ ВРАЧ ПЛАЧЕК: ТЁПЛОЕ ЧУВСТВО К ХОЛОДНОЙ СИБИРИ

Трудно сказать, за что полюбил Семёна этот врач. Может, за то, что его пациент оказался чуть ли не с другой планеты — из далёкой Сибири. Или за то, что тот был из страны Сталинграда — весть о котором, печальная для фашистов и воодушевлявшая весь «интернационал», уже дошла до узников. А может, за то, что, когда этот врач, после первого укола, не дал Семёну баланды, тот «обругал его всякими скверными словами». Врач спокойно выслушал дерзкого русского, затем пошёл и принёс больному кусочек домашнего хлеба, намазанного сливочным маслом, а сверху лежали тоненькие пластинки варёного яйца.

Когда анализы показали, что у Семёна туберкулёз лёгких, врач Плачек не только не бросил его, как безнадёжного, а стал ещё внимательнее к нему. «Ещё больше приносил мне съестного, делал мне вливания. Я никогда не забуду этого человека, он спас мне жизнь, делясь со мной всем, что ему присылали из дому...».

Окрепнув, Семён стал помогать Плачеку, чем мог, и так продержался целых 9 месяцев. В декабре 1943 года он, после эсэсовской проверки, был возвращён в 21-й блок. «При расставании Плачек дал мне котомочку с продуктами и пригласил регулярно приходить к нему за помощью в питании, что я и делал потом».

В марте 1944 года Семёна направили в филиал Дахау — лагерь Оттобрун, находившийся недалеко от Мюнхена по дороге к альпийским горам.


ОТТОБРУН. ЗОЛОТО НЕМЕЦКИХ РУИН.
«РУССКИЕ БАНДИТЫ» СЪЕЛИ ЛЮБИМУЮ СОБАЧКУ ФРАУ

Лагерь в Оттобруне был небольшой – около 350 заключённых, из них треть – русские. Заключённые разгружали упакованное оборудование, рыли карьеры в 12-14 м глубиной — по слухам, здесь должны были построить экспериментальный завод.

Между тем, конец нацистского эксперимента над миром уже приближался. Пошёл 1944 год, самолёты союзников начали бомбить логово врага. Заключённых стали посылать на раскопки руин.

«Однажды при раскопке одного разрушенного дома я нашёл золотой браслет. Он вскоре пригодился. Из лагеря на работу мы ходили мимо столовой, в которой питались гражданские немцы. Иногда нас посылали сюда в качестве грузчиков. И вот мы сумели договориться с владелицей этой столовой. Отдали ей золотой браслет, а она давала нам продукты. А чтобы конвоир не мешал, лучшая часть шла ему».

К марту 1945 года бомбёжки и вой сирен стали очень частыми, а немцы – злыми. Урезали вдвое лагерный паек. Заключённые быстро слабели. Однажды поймали и съели собаку хозяйки столовой. Она доложила лагерьфюреру.

«Лагерьфюрер закричал на нас: ах, вы, русские бандиты, съели собаку? Наш бригадир Леонид Тизенгаузен, инженер из Одессы, ответил: да!»
Им дали по 50 розог и посадили в стоячий карцер, который узники называли «собачьим ящиком».

«Открыли каждому дверцы, поставили и закрыли. Спина прижималась к стене, а грудь — к двери. Ни повернуться, ни присесть было невозможно. Так мы стояли 6 суток, двери ни разу не открылись. Избитое тело ныло от боли. Холод, голод. Первые сутки мы ещё перекликались, а затем только изредка доносились слабые голоса... Когда лязгнули запоры и открылись двери, мы из ящиков вывалились на пол... На носилках нас перенесли в кантину (лагерную столовую), дали жиденькой баланды. Две недели мы не ходили на работу. Мой товарищ из Киева Дмитрий Слиян и другие отдавали нам свои пайки хлеба, помогали, чем могли...».


ПОСЛЕДНИЙ ПОБЕГ. РУССКИЕ ЛАГЕРЯ В МЮНХЕНЕ.
НЕЖНАЯ ЛЮБОВЬ ФАШИСТОВ К ЖИВОТНЫМ.
ДЕЛОВАЯ ЛЮБОВЬ АМЕРИКАНЦЕВ К РУССКИМ.
ВАГОНЫ ПОЮТ

До капитуляции Германии оставался месяц, а эсэсовец, у которого зэки-грузчики попросили сигарету, им ответил: «Нет для русских собак сигарет. Всё равно вы скоро пойдёте на удобрение нашей земли».
Заключённые не ожидали ничего хорошего от врага. В последней агонии они могли уничтожить всех узников. Выход был один — бежать.

Один из их конвоиров как-то рассказал, что его родные места заняли американцы. «Мы посоветовали ему бежать домой, пока не поздно, переодевшись в гражданскую одежду. Но он ответил, что нужно подождать ещё с неделю».

Эта неделя оказалась роковой для несговорчивого немца. Напряжение нарастало с каждым днём, фронт был рядом. 16 апреля 1945 года, находясь в поле, заключённые предлагают конвоиру бежать вместе с ними. Однако тот направил на них автомат. Тогда, сделав вид, что покорились, они пошли в лагерь. Но по пути сумели обхитрить врага. «Я, подброшенный руками товарищей, свалился прямо на немца. Сбитый моим телом, конвоир упал. Его выстрелы просвистели мимо. Мы вырвали из его рук автомат и ударом приклада прикончили его...».

Уходить сразу же, днём, в полосатой одежде, среди полей было опасно. Засели в воронку от бомбы, обложили друг друга землёй. Искавшие их немцы прошли близко, но их не обнаружили.

Зная, что в 7 километрах лес, ночью двинулись к нему. Дошли, день просидели в зарослях, а следующей ночью двинулись дальше. Вышли на поместье бауэра. Убили из автомата двух огромных сторожевых собак. Припугнули хозяина и остальных, взяли кое-что из одежды, продукты и снова в путь. Через несколько ночей вышли к большой реке — как потом оказалось, Дунаю. Добрались до парковой зоны Мюнхена. Прятались под деревом, сваленным бомбёжкой.

Товарищи ушли разведать, что и как. Семён их не дождался, решил тоже идти. В парке находиться было опасно, тем более, что его, прячущегося, уже кто-то проходивший заметил (и дал дёру). Чтобы попасть в город, надо было пройти охраняемый мост. Увидев идущую к мосту женщину с чемоданом и сумкой, Семён пошёл с ней рядом, предложил помощь. Она испугалась, но согласилась. Прошли часового. За мостом женщина поблагодарила и дала деньги — марку.

Семён сел в первый попавшийся трамвай, и здесь ему повезло — он услышал среди пассажиров русскую речь. Это оказались соотечественники из гражданского, то есть неохраняемого, лагеря. Таких лагерей в Мюнхене было много. Их обитателей, в основном молодёжь, принудительно вывезли в Германию и заставили работать на предприятиях. Некоторые здесь поженились и даже имели детей.

Семён несколько дней скрывался в бараках русского лагеря №9.
Американцы сбрасывали с самолётов листовки — сообщали, когда будут бомбить, призывали уходить в укрытия. 29 апреля в Мюнхен вошли их танки. Наладилось питание: американцы давали продукты.

Но поведение союзников порой было странным. Когда заключённые лагерей стали мстить своим мучителям, убивать их, то американцы брали фашистских лакеев под защиту. И фашисты почувствовали себя свободней. Были случаи, когда по ночам они делали налёты на гражданские лагеря, вырезая по нескольку десятков человек. Американцы охрану не дали, а расклеили призыв: «Русские, объединяйтесь и сами себя охраняйте». Пришлось нашим ночью ставить своих часовых.

Однажды Семён встретил в городе знакомого по Оттобруну узника. Тот рассказал, что после их побега остальных заключённых заставили сутки стоять у ворот лагеря без пищи и воды. А ещё через несколько дней их погнали пешком в Тироль, к горам. Ослабших в пути пристреливали, а ему удалось бежать.

В Мюнхене Семёна поразил зоопарк. Здесь были звери со всего света — тоже «интернационал», и они тоже были узниками. Но, в отличие от узников-людей, к ним отношение фашистов было не зверское.

В конце июня 1945 года людей из гражданского лагеря, в котором находился Семён, отправили сначала в советскую оккупационную зону, а ещё через несколько недель — на Родину. Радость была так велика, что в товарняке, которым они ехали, не прекращались песни и танцы под музыку колёс. Проехали немецкие города Линксе (здесь была устроена баня), Мельке, затем — Вена, Будапешт, Яссы, Унгены. В Унгенах простояли 3 недели. И, наконец, привезли в Одессу.

Фильтрационная комиссия в Одессе признала Семёна негодным к дальнейшей службе. Он поехал на родину, в Сибирь, залечивать туберкулёз испытанным народным средством — барсучьим салом.


ПОЛВЕКА СПУСТЯ, ИЛИ ЕЩЁ ОДНА СУДЬБА ЧЕЛОВЕКА

Барсучье сало помогло, Семён подлечился. Но навсегда остался дистрофиком.
 
В 1953 году Семён переехал в подмосковное Крюково, которое в войну было последним огненным рубежом, где был опрокинут враг и откуда затем прах Неизвестного солдата лёг у Кремлёвской стены. Позже на этом месте был построен красивый город Зеленоград, ставший районом столицы. Семён Митрофанович участвовал в строительстве нового города, до пенсии работал на автодормехбазе. До 60-летия Победы не дожил года с небольшим.

Тетрадку воспоминаний написал в начале 50-х. Тогда ему казалось невероятным, что жизнь его будет длиться ещё долго, и надо было успеть оставить о себе память.

Встречался ли, переписывался ли с теми, с кем свела война? Нет. И не до того было, и адресов точных не знал. Да и большинство ведь — и с кем бежал от «баура» и попал в карный Штуттгоф, и с кем сидел в Дахау — погибли уже тогда.

Пенсию получал по инвалидности II группы — но по общей, не военной. И это было обидно — здоровье ведь потеряно тогда, на войне.

Узнав из газет, что Германия выплатила компенсацию России за узников концлагерей, Семён Митрофанович написал письмо с просьбой подтвердить его пребывание в концлагерях и что над ним проводились медицинские эксперименты. Получил в ответ копию учётной арестантской карточки с обоими своими номерами — 15945 и 40440. Правда, Семён Митрофанович тогда записался под чужой фамилией — ведь как бежавшему из плена ему пришлось ещё начиная с Кричева скрывать свои данные. Но это противоречие удалось обойти — к счастью, в Москве нашёлся узник Дахау, подтвердивший подлинность, так сказать, своего сокаторжанина. И Семён Митрофанович получил свою личную долю компенсации.

Дело, конечно, не только в доле денежной, не в германской компенсации. Есть ещё доля — судьба. Дело — в признании. В признании того простого факта, что рядовой русский солдат Семён Рассказчиков, попав в мясорубку мировой бойни, сделал всё, что от него зависело, для своего Отечества и перенёс столько, что и собирательному герою шолоховской «Судьбы человека» не довелось пережить. И не его вина, что в наших отечественных архивах — и в Одессе, где Семён Митрофанович проходил фильтрацию, и в Красноярске, где он жил сразу после войны, — почему-то в отличие от немецких, не сохранилось о нём данных.
Данные-то сохранились. Вот эта тетрадка — тоже документ, из неровных строчек которого прорывается удивление, теперь уже и наше:

— Ман аус крематорий!..