Приключение в библиотеке

      поэма
.
ПРОЛОГ

Интродукция для дверной пружины и часов с боем

Ветер
хлопнул подъезда дверью.
Вечер,
фонари осмотрели меня с недоверьем.
Дождь по спине суетится мелко,
будто семечки лущит.
Какого-то сквера пустые скамейки
и то, что был сквер весьма запущен,
что били часы – вот и все, признаться,
что помню. Я шел молодым человеком
позаниматься
в библиотеку.

Перед ней
Когда я дошел до тех черных колонн,
я был на мгновение ошеломлен
громадой здания:
четыре грани
в небо ломятся
в звезды, в солнца.
Дверь. Смотрю наивным барашком
на ворота новой Вавилонской башни.
Вхожу.

В ней
Внутри как обычно: тихо, тепло,
и пыльное лампы настольной стекло.
Пишу курсовую. Точно заданья
не помню, но что-то о роли познанья.
Взяв убедительный материал,
автор вежливо излагал
вещи, в которых я не был силен,
строка за строкой нагоняли сон.
В споре встряхнуться хочу, но не с чем
спорить – автор владел безупречно
логикой, не прибегал к подтасовке
фактов, тасуемых в общем-то ловко.

Я и библиотекарь
Сутулюсь
на стуле
над холмиком книг,
библиотекарь
смешной старик
белой аптекой
библиотекарь
вдруг ко мне:
- Молодой человек,
позвольте представиться (имя рек),
осмелюсь заметить Вам то, что кроме
этого тома,
есть много других,
не менее достопочтенны их
авторы, точно такую проблему
решали, и каждый свою систему
выстроил безупречно, да-с.
А девочка Истина и сейчас
бродит среди их громадных строений:
где дом ее отчий?
- Но судя...
- Сужденья
вас окружают, о юный витязь,
как же одно отстоять? – осмотритесь!

За сим последовал царственный жест,
как бы предлагавший мне все окрест.
Начало

- Стеллажи, стеллажи, стеллажи,
миллиарды каких-то книг,
в каждой книге, о юноша, жизнь
мысли, тень ее, свет ее, блик,
отблеск грозный порой – там война
мнений, их поле сражения – мир.
Эту книгу, зачитанную до дыр,
не боитесь? И та не страшна?
Все, все, все, чем земля вертелась
на бумагу упало ниц.
- А книжный червь?
- Он точит не тело
мысли, а ткань страниц.
- Образ, - хвалю старика, - остроумен:
кто-то вот жил, а после умер,
но мысли своей сделал он домик,
такой аккуратный, уютный томик,
чтобы на простыню-страницу ей лечь.
- А вдруг ее можно оттуда извлечь,
как образ, как вещь, а не абстракцию?
Вот, посмотрите-ка, иллюстрация:
клубень картофеля, натюрморт
школьный «Ботаники». Ну так вот,
хотите, начну любопытную сказку?
Окончите сами ее потом.
- А она, - любопытствую, - о чем?
- Видите, сверху на полке указка?
Подайте, пожалуйста.
- Для Буратино
нос длинноват.
- Я касаюсь картины...
- Что это? Вдруг прорастает картофель!
Вы Мефистофель?
- Кто я, совсем не имеет значенья,
я мысли слуга в этом книжном царстве,
знающий способ ее воплощенья
в некоем времени и пространстве.
И вот, мой друг, предлагаю я Вам
в это пространство войти; как в сон:
стоит Вам, выключив – рубильник направо –
условно-реалистический фон,
произнести одно слово - ЖИВИ -
и я исполню желание Ваше.
Что же молчите Вы? Может быть, страшно?
Так сказать, холод в юной крови?

...Ждущее, страстное, передо мной
прошлое замерло изваяньем.
Ждало средоточие мысли земной,
сзади - бочком - старик в ожиданье.

Это мгновение перед другим,
и бесконечная даль между ними,
это к вискам подползающий иней,
это край света
и бездна за ним.

Слово - и в пропасть мой поезд; и Вы,
друг мой, Читатель, меня не судите,
лучше минуту со мной посидите
на чемоданах. По письмам судите,
где я и как я. Прощайте. Не ждите…
И я говорю –
ОЖИВИ!

Хор:
Ты ищешь путь
иль путь тебя –
не в этом суть,
а суть груба,

А суть вся в том,
что кто-нибудь
осилить должен
этот путь.

Вот ты и взялся, хоть потом
затее сам не будешь рад:
идти на ощупь, наугад,
не осенив себя крестом.

По краю дня
клади следы
и над заката заревом
иди
витой тропой судьбы.
Хватает пропасть за руки.

Смеется: «Тьмы не превозмочь
идущему
над бездною.
Возьми меня на эту ночь
подружкою
любезною.
Уже отточена коса.
Хор плакальщиц -
по ком они
заголосят:
вот адреса -
узнай-ка в них
знакомые.


Ты силишься соединить
Текущее и прошлое,
следы - стежки, и тянешь нить
разбитыми
подошвами.

В горах не выпадет привал,
путь не пойдет долиною.
Порывы ветра с дальних скал
свяжи-ка в речь единую».


























ГЛАВА ПЕРВАЯ

Что было потом

Старик исчез, и свет погас, а воздух
был также сух и книжной пылью пах –
волшебник, совершив метаморфозу,
забыл про вентилятор впопыхах.

Хор истин вездесущих и всеобщих
на ощупь путь приказывал вершить,
но чуда от материи на ощупь
не так уж просто ночью отличить.

Я различил стены холодный камень
и горький привкус пыли на губах,
а чуда... Впрочем, чудо под руками –
свеча. Я чиркнул спичкой, и впотьмах

дрожала зябкой капелькою света,
едва нарушив сумерек покой,
чуть сводов намечая силуэты,
свеча в руке. Но кто передо мной?

Некто
Вы догадались, видимо, Читатель,
кто это был - нередкостный прием,
когда в повествовании некстати
весь в белом появляется фантом.

У Вас просить прощения готов я,
но в замке мы готическом, а тут
без этого никак – средневековье
предъявит нам права на атрибут.

Итак, стоял там некто из династий,
хранящих тайны неба и земли,
его одежды мне казались частью
той анархичной архаичной мглы,

которую зовут первопричиной
пеня и Вас, читатель дорогой,
согласно эволюции предлинной
и разделенной точкой с запятой.

Меня не видел дух. Его глазницы
казались пыли пепельной. К стене
прижался я, боясь пошевелиться.
Он тоже был недвижен. В тишине

на ремешке дрожали от волненья
мои часы. Казалось нервный тик
их стрелки начал дергать. Привиденье
ударило в ладоши. В тот жe миг,

дробя хлопок в картечь пыжей бумажных,
на тленья беспорядочный парад
из ветхих складок - тысячей из каждой -
метнулась моль наружу, наугад,

и грязно-серым облачком летая,
вокруг хозяина уже толкалась. Вот,
слепой вожак имей слепую стаю...
Но тише –

Привидение поет:
«Закон пространств и линий отменив,
смешала мгла далекое и близкое,
и снова ночь загадочна, как миф,
спустившийся на храмы ионийские.

Усталостью прирученная страсть
уснула, только туча бредит хаосом,
и Мефистофель все хохочет всласть
над ищущим свое мгновенье Фаустом.

И лакомится маленькая смерть.
примериваясь к ровному дыханию,
потом наутро, сколько ни смотреть, -
у жизни не заметить убывания.

И спящий улыбается впотьмах
с легчайшим пеплом смерти на губах.

Сухая моль, холодная, безглазая,
ожившим прахом мечется кругом,
глотая вдосыть полночь пыльным ртом,
все шепчет мл: приказывай! приказывай!

Сверлить неслышно, вкрадчиво подтачивать
вам невтерпеж, безгубые комки,
летите, смерти легкие полки,
я, Время, новый день вам обозначило.»

Пригнув свечи оранжевое пламя,
по конусу вытягиваясь вверх,
умчались твари, пыльными витками
моих едва не задевая век.

Меж тем, визжа отчаянно и звонко,
часы, сорвав ошейник-ремешок,
восторженной подлизой-собачонкой
шасть к призраку. И замерло у ног

блестящий шарик - юркое мгновенье...
А тень еще кружится по стене,
качается свечи листок осенний,
здесь я и Время. Мы наедине.

Диалог
- Играет луч на веках, но мертво
в глазах моих со дня творенья света.
Ты знаешь, кто я, гость?
- О, ты отец всего!
- То шутка эллина.
- Семенного портрета
и впрямь смешно быть подставным лицом.
- Но кто же ты?
- Я смерть всего.
- Отцом
считали смерть?
- Да, это так. Ты слышал,
чему учило я крылатый прах.
Припомни ратушу под черепичной крышей,
старинные часы, а на часах
костлявая.
- Но там друг другу вслед
двенадцать шли мужей. Что делать с теми?
- Они всегда не вовремя.
- О, Время,
ты значит не всесильно?
- Да и нет.
- Но есть и мысль...
- Не знающая тлена?
Есть, та что повторила решето:
с явлений сдунув ощущений пену,               
проникнешь мыслью в чистое ничто.
- Шел к истине, а нахожу лишь призрак...
- Свет истины в твоей руке. Лучу
доверясь, осмотри музей. Сюрпризам
там несть числа. Я поведу. Свечу
неси за мной.

Обращение к свече
Доверься мне, озябший огонек,
хоть на один хвати еще глоток
моей надежде, зная наперед,
что Время нас к безумию ведет.

Доверься мне, и превозможем страх,
и что бы ни увидели впотьмах
мы впереди, о капелька, свети,
хоть на один глоток еще хвати.

Быть может, также доверяет лист
сырой земле, когда уходит вниз
и беззаветно падает к корням,
к нездешним отлетая деревам.

Музей
Огонь свечи терялся в полумраке,
подсказывая длинный коридор,
а темнота, стрелявшая в упор,
вела свою привычную атаку.

- На что ж смотреть?
- Ты полагаешь, сразу, -
вопросом на вопрос мой проводник
ответствовал, - возник в природе разум
и в первое мгновенье все постиг?
По замыслу создателя музея
дорога эта означает путь
гоминизации. С подарком Прометея
увидишь в Неолите что-нибудь.
Здесь винтовая лестница. Старанья
оставь – считать ступени под ногой:
и духу трудно взять подъем такой...
Смотри: над львиным торсом обезьянья
гримаса – Сфинкс, святыня ротозеев,
истории загадка, бог и царь -
и вдруг - мартыш, пародия, швейцар
в моем Зоологическом музее.
Войдем сюда. Довольно бестолков
план экспозиции, но чучела занятны
веков, когда-то резвых бегунов,
теперь стоящих здесь как экспонаты.
Ужасны? Что поделать. Их природу
не очень понимает древний грек,
наивно полагая всякий век
антропоморфным. Вера в антипода
едва ли не логичней. Начинал
малыш свой век, действительно, в обличье
дитяти. Но чем ближе был финал,
тем проступало явственней отличье
его от вас. Взгляни на сонм веков,
что стали прахом волею бесстрастной
своей судьбы, когда звериный рев
ощерил окровавленные пасти
и страшный облик, неизменный впредь,
трубя свою победу, встретил смерть.

Да, это было так: на всех веках
звериная печать стояла явно.
Но все столетья, ужасая равно,
еще внушали что-то... Смертный прах
припорошил их, но не тронул веки,
как будто смерть уже ползла к вискам,
и замерла, оставив жизнь навеки
их кротким человеческим глазам.

Простите, отвлеку Вас на два слова
от действия. Читатель дорогой,
Вы помните преданье, где герой
однажды оказался околдован

и принял зверя облик. Но любовь,
блаженная любовь преданий старых,
в нем человека находила вновь
и разрушала дьявольские чары.


Другое здесь: шьет черт пальто для века
без пуговиц и молний. Мудрено
отъединить от зверя человека,
а полюбить – придется заодно

стать самому чудовищем. Читатель,
дай Бог Вам век не встретить на пути,
удачи Вам, ведь поле перейти
и жить – есть то же самое, представьте.

Жизнь – поле, где беспутицей весенней
тоскливо ищет человечий след
наш зараженный бешенством с рожденья
век-волкодав, столетье – людоед...

Но здесь века смотрели, различая
биенье синей жилки на виске
и дрожь огня на тонком стебельке
 в моей руке, как бы напоминая,

что искупить хотела чистота
их опыт, но оскаленная морда
на лицах зрела, и вступали твердо
в права корысть и общая мечта.

Что будущего радужная ткань
из века в век идет одной ценою,
что купим вновь, судьбы не беспокоя,
в глаза не глядя прожитым векам.

Да, купим вновь и место обойдем
то, где в крови поруганная святость,
грядущее от совести тайком
мы обменяем на земную радость,

чтоб по траве бежать, наперебой
крича о счастье и о беспокойстве,
почти уверясь в собственном геройстве,
бежать, бежать... И Сфинкс передо мной,

на лапы встав, захохотал, но вдруг
оцепенел. И, камень лихорадя,
откуда-то извне высокий звук
проник средневековую тюрьму,
и светлый столб, свивая сотней радуг
свой белый цвет, сопутствовал ему.

Казалось, мир вокруг меня разник,
есть только Свет, и в Вечность переходит
сам ставший звуком быстротечный миг.
Но звук исчез, как голубь в вышине,
и вновь склонились каменные своды,
храня покорность мертвой тишине.


Цитата из Шекспира
- Что это было, дух?
- То, что плодит
червей, лаская падаль? Если ложью
придумать правду, выдумка дороже,
чем друг Платон. Знай: истина смердит
и служит мне.
- Нет, звук не мог быть вестью
твоей безгласной вечности. Другой
его послал, чья вечность не с тобой.
- И что же, ты укажешь мне поместье,
где прорастают пышные цветы,
чьих я сорвать не в силах красоты?
- Разгадки я не знаю. Но, быть может,
вне времени путь гения. Дела
его нетленны.
- Браво! Новой ложью
ты правду угадал – твоя взяла.
Поторопись же к новым откровеньям,
постигни дух своих полубогов –
исполненных высокого значенья
властителей поместий и умов.
Для глаза каждый след их мечен киноварью,
веди себя за нос туда, где пахнет гарью!















ГЛАВА ВТОРАЯ

На ощупь
Без времени я и без света иду,
и снова хор истин всеобщих
твердит мне: «На ощупь, на ощупь,
покуда рассудок в бреду.

Под черепом мокрая мякоть
в извилинах-шрамах: не смог
израненный мыслями мозг
зарубцеваться, и каплет

гноящееся вещество
сквозь белые кости. На ощупь –
найдешь и вернее и проще
тот дом, где гремит торжество,

где правит безумье, пируя
дымящимся мозгом. Прими
что лучшие дали умы:
горшок свой пошли вкруговую.

Пусть гной в твою долю сольют,
с дымящимся мозгом смешают...
На ощупь, на ощупь, туда, где справляет
безумье победу свою».

Пир
Дом у дороги – путнику награда.
Хоть не весьма любезно провожал
ступеней скрип меня в полуподвал,
зато дверь настежь – приглашенье в зал;
огромный стол, подобие эстрады,
просматривалась ниша в глубине,
поблескивала стойка бара сбоку,
но все это гадательно, намеком.

- Чего стоишь? – сказал вдруг кто-то мне.
Незваный или званый – раз пришел,
будь гость Гадеса, как и мы. Хозяин
горазд на выдумки. О них сейчас узнаем.
Пир начинается. Садись скорей за стол.

Стол яств и гроб на нем. Неосторожно
ведешь меня, безумье. Голоса,
дымятся факелы – в чаду их невозможно
понять: над ними своды, небеса?

Огонь, не поколебленный ничем,
густыми маслянистыми клубами
стремится в пустоту над голосами,
чтоб ослабеть и в ней пропасть совсем.

Но что же есть? Есть шум, и звон, и гости
вокруг стола. Собака под столом
по кличке Цербер. Ей швыряет кости
Гадес. Своих гостей поит вином.

Итак, пируют гости. Каждый гость
в тулупе, вывернутом наизнанку,
ест чьи-то полусгнившие останки,
прикрыв глаза, упрятав губы в горсть.

Вот шум смолкает. Слышится одно
лишь чавканье. Вот стук упавшей кости
и звон цепи. Встает хозяин. К тосту
чуть слышно в кубках пенится вино.

Тост Гадеса

Десятилетья бродивший в горячих и сильных телах,
есть ли напиток желаннее в царстве Аида великого?
В честь возлияния нашего там, на зеленых холмах,
люди воздвигнут кресты. За оградой из терния дикого

ты успокоен на вечные веки, герой,
Марсу служивший за совесть, за страх, за отечество...
- Первый.
- Второй.

- Первый.
- Второй.
- Первый.
- Второй.

Сходятся обе шеренги сейчас в бесконечности.



ВЕЧЕРНЯЯ ПОВЕРКА В НЕЭВКЛИДОВОМ ПРОСТРАНСТВЕ
(одноактная мистерия)

Воплощение видения

Открылась бездна звезд полна. Решась
на бегство, два луча, какой звезды? – Бог знает –
декартовой трехвостки не страшась
да и других систем не признавая,

летят все ближе к нам, им грезится предел.
Вот слышится команда, громкий топот –
в их зыблемой, прозрачной их среде
вышагивают призрачные роты.

Куда ж они? – остался позади
тот самый квадрильон... Хоть для беседы
сойтись бы двум лучам, как двум соседям,
как двум сынам единственной звезды.

Хотя б остановиться. Возглас:
- Стой!..

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ
Голос дежурного офицера
Ахилл!
Ахилл (выходит из первой колонны):
- Я!

Хор:
Гнев, о богиня, воспой
Ахиллеса Пелеева сына,
гнев, что зовется судьбой,
бурей, душою, лавиной.

Слово ли кто-то сказал,
камень ли сбросил – не стерпят
горы: несется обвал,
дол повергающий в трепет.

Голос дежурного офицера:
Ты убил Гектора.

Ахилл:
Смерть – корень доблести. Витязь
доблестно служит Арею, что меч свой разящий проносит
через Микены и Спарту и мощно царит в Илионе:
лишь раздавался мой голос под стенами Трои –
скрипом уключин Харона ладья откликалась.

Голос дежурного офицера:
Убитый, встань рядом с убийцей!
Гектор (выходит из второй колонны):
Вот мы и встретились вновь, Ахиллес быстроногий.
В неуязвимые, вечные, мертвые так же, как клятва,
воды священного Стикса тебя окунула Фетида,
видно вода налилась тебе в уши, Ахилл беспощадный –
больше ты слышать не мог, как плещут воды живые.

Лишь подходил ты к источнику светлому – нимфы речные,
пляску прервав, разбегались с испуганным криком.
Только садился в тень дерева ты – умолкали
листья и птицы на нем, и слезы роняла дриада.
Неуязвимый на время, на время бессмертный,
смерти платил ты за счастье такое не слишком ли щедро?

Ахилл:
Тайну, молю вас, откройте, бессмертные боги,
что вы хотите от уязвимейшего среди смертных?
Вот он опять предо мной шлемоблещущий Гектор.
Снова сразиться и вновь привязать к колеснице
тело героя? Но завтра же Феб-дальновержец
сыну Приама вручит роковую стрелу.
Что же такое победа, Арей? Или я только убийца –
не победитель – а побеждает лишь мертвый?
Вдруг вспоминаю не то, что казалось – что было:
умер я в миг, когда Гектор упал бездыханный,
умер Парис – чуть пустил он стрелу роковую.

Хор:
Ветры ли, рвущие снасти,
крошащие мачты и реи,
волны раскованной страсти,
ненависть, гнев – кто сильнее?

Кто безнадежней и горше,
падать кому на колена? –
Некому. Незачем. Брошен
жребий – судьбы не изменишь.

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ
Голос дежурного офицера:
Геракл!
Геракл (выходит из первой колонны)
Я!

Хор:
Страшен всезнающий рок,
совершивший великое дело:
Силу поймал он в силок
и низверг ее в смертное тело.


Мир весь в щепу разнесет
сила, безумьем умножив
мощь, но отыщет исход,
только себя уничтожив.

Голос дежурного офицера:
Ты ранил смертельно кентавра Харона.

Геракл:
Кровь титаниды бессмертной, что кровь – лишь одна ее капля –
хватит и этого, чтобы в сыворотку превратился
красно-соленый напиток на пиршестве мрачном Гекаты.
Кровь титаниды бессмертной, героем убитой, бессмертна,
с кровью иною родства не потерпит, вскипая
ядом в чужой, виноватой в бесстыдном несходстве.
Ну-ка неси неси свой колчан сюда, крошка Эрот.
Знает ли Несс, Деяниру везущий: не роща Венеры
ждет его – лес Персефоны, не мирт – кипарис.
Смерть и любовь да пребудут в достойном союзе,
гидры Лернейской смотри, как дымится проклятая кровь.
Я научу убивать тебя, отрок кудрявый:
сладостен ярости крик, гневом застланный взор.
А наслажденье десницы, сгибающей лук сладострастный!
Встал на дыбы, чтобы рухнуть на землю кентавр,
вопль исторгает другой, вмиг затоптан бедняга, а люди
и небожители к подвигам труд мой причтут...
Кто это? Лбастый, двурукий и четвероногий –
матери Геи возлюбленный сын мне навстречу идет.

Харон:
Смертный сражает бессмертного. Мертвый сражает живого.
Смерть – кукушонок в гнезде, свитом матерью-жизнью.
В вечных заботах о том, как отыскать столько корма,
чтоб не кричал на весь лес ее сын ненасытный,
бедная мать не заметит, как сын-самозванец
вытолкнет прочь из гнезда ее желторотых питомцев
Геракл:
Разве, учитель, вместит твое слово школяр неразумный,
если огонь в его сердце не впишет последний урок.
Плавится воск... И взлетят письмена резвой пляской
взор услаждать безмятежный блаженных богов.
Пламя, смелей бей крылом – здесь пожива: на дне этой чаши
капли лукавого яда горят полновесным зерном.
Сын Эгиоха, силою равный бессмертным,
Нессом кентавром сражен я.
Убийца
убитым
убит.
Хор:
Волны и ветер влечет не безумье,
а право свободы.
Выпестованный лазурью
небес, опустившись на воды,

дух бытия создал душу,
подобную морю и ветру.
Пламя ничем не потушишь,
лишь горсточку пепла на Эте

черным заденет крылом
ворон –
и выгнутся воды
хищно:
мчатся втроем
ветер, волна и свобода.

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ
Голос дежурного офицера:
Ромул!
Ромул (выходит из первой колонны):
Я!
Хор:
Ветер аттический – сгинь!
Схлыньте волны понтийские! Роком
Преподается латынь,
и ее самый первый урок нам –
кровь на стене. Так стеной
обносите его – будет вечной!
Вой на луну, о кормилица, вой
и на Марс и на Млечный
Путь.
Крикнет выпь в камышах,
даль смердит, тянет гарью.
Пусть
к палке выкормыша
не притронутся галлов пожары.

Жизнь океана, цветка
дуновенью подвластна, но не чем
восколебать Капитолий. Века
проплывут –
город Ромула вечен.
Голос дежурного офицера:
Ты убил...


Развоплощение видения

Крик петуха. И крик: «Софиты в гроб!»,
и рябь на сотни тысяч километров
шинелей, лат. Свет, как соломы сноп,
развязан и тотчас развеян ветром.

Видение исчезло, и затих
далекий петел. Бармен возле стойки
засуетился. Славная попойка
идет себе, и красною настойкой
вампир гостей обносит дорогих.













ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Пир (продолжение)
Худ, немощен, горбат, но вечно юн лицом,
любимец знатных дам за легкость ту, с которой
их родственников вводит прямо в дом
насильственную смерть, встал карлик Снорре.

- Сэр председатель, досточтимый,
леди и джентельмены, тьму
свет не объемлет, посему
здесь крик не страшен петушиный.

Предположив источник тьмы,
я быть не понятным рискую:
других источников взыскуют
под солнцем яркие умы,

что рассуждений тонких нить
сучат, веретено кружится,
не рвется пряжа... Может быть
и нам мотком-другим разжиться?

Шотландской шерсти свитер, граф,
согреет витязя, поверьте,
и связан так, чтобы в рукав
легко рука пролезла смерти.

Столь иногда не безобидна
кудель, философы. Как жаль,
что из событий очевидных
им не дано извлечь мораль.

Смеясь, любой из них причтет
обычай к суетным и жалким,
солить велящий на ночь прялки,
чтоб не окончил пряжу черт.

Жужжи, кружи веретено,
мурлыкой-музыкой баюкай
о нас забывших за наукой.
Меж тем за окнами темно...

От слов ли карлы или сам собой
камин сложился в нише полукруглой.
Босой огонь на раскаленных углях
плясал. Перед огнем старик седой

дремал. За ним угадывался контур
нехитрой прялки. Вновь водружена
на сцену ночь, на ней – луна. Вдруг кто-то
запел негромко.
Песнь веретена
Наматывайся, пряжа,
виток за витком,
а что из тебя свяжут –
об этом потом.

Нить мысли лучезарна
ты, но дело в том,
во власти чьих ты чар, но
об этом потом.

О, мой маститый мастер,
верчусь я волчком,
но к счастью иль не к счастью –
об этом потом.

Мой мастер верит в разум,
бесстрашно притом,
а усомнись хоть раз, но
об этом потом.

О чем сейчас? О том, что
мой мастер спит.
Но кто тогда в потемках
за прялкой сидит?

Бельфагор
- Довоплощусь – узнаешь, - ей в ответ, -
хоть не дано мне ни единой кости.
но, чтобы в окончанье вышел хвостик,
в основу надо положить хребет.

Готово. Дальше проще: вот я тенью
обзавелась. Вот женских черт набор
весьма нескромный. Демон Бельфагор –
сам лучшее свое изобретенье.

Совиный крик о том, что ночь на убыль
пойдет не скоро. Почивай мудрец.
Роль пряхи импонирует суккубу,
 в его руках достойнейший конец
найдет, что начал ты.

- И будешь только прясть? –
раздался голос с места.
- Вы, почтенный,
хотите эротическою сценой
испортить все? Нет, дайте в мысль попасть

уснувшему. Тот, для кого мышленье –
единственный свидетель и залог
существованья, дьявольский подлог
не должен обнаружить. Завершенье

увы, на нет весь труд его сведет.
Такая личность! (а ума – палата!) –
реальною иль мнимою придет,
бесспорно, мысля,
к спорным результатам?

- Что видит он, хотелось бы узнать?
- Как девочка бежит на перемену,
чтоб шалостью минутною размять
затекшие за долгий час ученья

две резвых ножки, так из тела прочь
лети душа у спящих. Вам-то, черти,
доподлинно известно: сон и ночь –
суть краткий курс небытия и смерти.

Смех в зале. Крики: «Браво, Бельфагор!»
Она: - Я все о том, что подсознанье
спасительнее разума. Вниманье –
со спящим я вступаю в разговор.


Искушение

Она: Простите за вторженье
незваной гостьи в поздний час.
Он: Если сон есть пересказ,
пусть, произвольный, отраженье,

пусть, искаженное, дневных
событий, где же в их архиве
о Вас упоминанье? Живо
тогда откликнусь я на них.

Ему в ответ: А что есть день?
Неплотное Ничто, не боле;
ни Ночи негатив, ни тень
Тьмы сущей – лишь упадок воли

небытия. Здесь, не таясь,
признаюсь: тьма несовершенна.
Он – бесу: Чтобы задушевней
беседа наша полилась

и я поверил Вам, боюсь,
не обойтись без обязательств,
касающихся доказательств.
Бес: Привести их тем берусь

охотней, что для вас примером
(вот свойство дерзкого ума)
навек останется Фома:
коль не проверю – не поверю.

Так свят вам опыт, будто вы –
критерий сущего. Дорогой
 такой идут к себе от Бога,
а повернут назад – увы,
путь бесконечен. По нему
встречать не идет никто, и сладок
ваш будет сон...
- Что на одну
загадку скажет сто разгадок?

На это дьявол без усмешки:
Нет, даст на все один ответ.
Для нас проблем орла и решки
от сотворенья мира нет.


Жил немец. Он не много дней –
он много лет решить задачу
не мог. Пропал бы, не иначе,
но вот во сне шестерку змей,

сплетенных в танце прихотливом,
увидел – и узнал ответ.
Тьма отвечает вмиг, а свет...
- Ну, хорошо, - седою гривой

тряхнул старик, - я признаю,
как исключенье, правомочным
вторженье Ваше в час полночный:
располагайтесь на краю

сознанья, чтобы ночь беседой
нам скоротать у очага,
но днем исчезните бесследно:
я старый разума слуга.

Она: Есть прок и в скверной шутке,
коль может затемнять мозги,
- О чем Вы? Бес: О предрассудке,
что мы-де разума враги.

Кто бессознательно приемлет
пусть не бесспорный постулат
сын свету или черту брат?
А что до нас, на ком издревле

дух гордой мудрости почил,
кто дочери земли в Эдэме


шептал про яблоки на древе,
кто вас познанью научил,

признайтесь, мы вне подозрений.
- Положим...
- Браво, мой клиент,
итак, кой-где смягчим акцент,
кой-где проставим ударенья,

чтоб рассуждений нить и слог
еще казались безупречней,
Старик: Хоть я прельщаюсь речью
такой, не вышел бы подлог.

Она: Я, право, не пойму,
зачем бояться Вам подлога,
раз Ваша мысль пришла к тому,
что мыслью Вы подобны Богу.

И в самом деле, Бытия
читая книгу, морщу лоб я:
что может означать сия
строка про образ и подобье.

Адам схож с Богом плотью? Нет,
она груба, к тому ж нередко
беспомощна. Искать ответ
практичней в сфере интеллекта.

Бог – Дух, не правда ли? Живет
вне вещества, но мыслит сходно
он с глиной дышащей. В полет
животворящая свободно


ведет вас мысль. Да, жалок тот,
кто плоти предан: как известно,
она греховна, и оплот
греха не в черепе, а в чреслах.

Грех любит низменность. Кто смог
по ней бежать его проворней?
Но чуть вы вверх тропою горной –
одышкой мучится порок.

Итак, без страха вверх! – вперед
и выше! Человек Разумный,
ты мыслью Бог, без мысли – скот,
бесстыдной плоти раб угрюмый.

- Подобен Богу или Бог? –
он перебил ее. - Когда бы
Вы знали, как растут масштабы
у смелых! Запасайтесь впрок

величьем. Он: И в самом деле,
подобье равенству родня.
Бес (в сторону): Мели, Емеля...
Старик: Подобие меня

и Бога к равенству стремится.
Бес (тихо): Дурень, неспроста
подобье так резвится: стал
уже ты богом и делиться

ни с кем не станешь властью. Свет
сошелся клином, и на свете
есть только ты, а Бога нет.
Все равенства оставьте детям:

пусть в школе тешатся, а мне
пора урок гипнопедии
кончать. Старик: Уже вполне
в себе уверенный, в груди я

вдруг боль узнал. Она: Вот черт!
Еще не время ставить точку.
(вслух): Как известно все течет,
и машет прошлое платочком

плывущим в будущее. Боль
всегда сопутствует разлуке,
но и всегда проходит, сколь
бы долго не тянулись муки.

- Я боль узнал. Вам невдомек:
как бы оборвалось – и пропасть
там, в сердце. Демон: Эту область
я знаю вдоль и поперек.

Старик: Как жить мне с пустотой
в груди? Туда ворвался ветер
и воет, слышите? На свете
так одиноко, Боже мой...

Беседа в фойе
Читатель, знаете, пишу, и вдруг испуг
о мне самом. Куда пропал я? Тема
куда-то все зовет меня, поэма
растет и отбивается от рук.

Читатель мой... А впрочем, где Вы мой
читатель? Состоится ль наша встреча?
Мой смутный путь, как вехами, отмечен
безвременьем, пропадом, немотой.

Как я такой дорогой к Вам приду?
Но вдруг... И пусть мы к встрече не готовы,
пока на сцене мрак, пока старик в бреду,
в фойе, прошу Вас, выйдем на два слова.

Хочу живой услышать голос Ваш,
о том, идет ли жизнь, о том, горят ли клены
под конами, иль разоряя кроны
вконец, терзает ветер Ваш пейзаж,

и вздрагивает, кто живет внизу,
от двери хлопнувшей, как в тот последний вечер,
когда я без вести... И ни один беспечный
мой современник не пролил слезу.

Хоть я позвал Вас не затем, чтоб вдруг
разжалобить, но все же... Вашей данью
поэту будет пусть не состраданье,
но понимание того, что все вокруг –

счастливое, несчастное, грехом
терзаемое, праведное, тенью
мелькнувшее, сверкнувшее лучом,
нетленное, подверженное тленью –

одно. Мы все – одно. Хоть суета
житейских попечений отдаляет
нас друг от друга, то что разделяет
не всемогуще... Но займем места.


На сцене
(Здесь те же. То же.) Бельфагор:
Вам надо знать, что кровь творенья –
огонь. Идущий горлом гор,
испепеляющий селенья

и города... О, пустопляс,
детей и варварских народов
кумир бесстыдный, он для Вас
сумеет стать статьей дохода

изрядной рыжий Саламандр
любовник страстный древесины
и угля. Он у Вас в камине
и, в сущности, попал в капкан.

Танцуй, танцуй, прожженный дух:
хоть очаровывает взоры
язык твоих движений, слух
не одурачен и аферу

подозревает, если речь
не раздалась. Не обинуясь
высказывайся.
- Повинуюсь, -
в ответ ей загудела печь.

Танец огня
- Ночью исподволь и тихо
юркнет искорка-шутиха
в щель меж досок –
и темно...
Только огненные зерна
прорастают так проворно:
вон росток, а вон отросток,
вот огонь уже подросток,
вот он высадил окно
и, глотнув морозный воздух,
устремился прямо к звездам.
Ноль один
слишком поздно набирают,
слишком поздно прибывает
сонм разбуженных и грозных
и серебряных Удин.

Пламя спереди и сзади –
сад творения в осаде;
налетает, бьет крылом
птица-пламя. Путь творенья
завершит ее паренье.
Мир горит, как свечка тает,
сад прекрасный облетает
незабвенным сентябрем
в Спасском, Болдино, Тригорском...
Незадачливым наброском
на столе
память многое ль удержит,
что останется, забрезжит,
отзовется отголоском,
ветром в огненном крыле?

Был ли лепет, голос, опыт,
образ, призрак, было ль что-то?
Завершается огнем
в зорях, спорах, пистолетах,
жерлах, звездах и ракетах
то, что началось гореньем
гения, соизволеньем
жара творческого в нем.

Все явленья – суть личины
пламени-первопричины.
Вышел срок –
живший в доме ляжет в склепе,
станет перстью, станет пеплом,
душу в час его кончины
примет огненный поток.

«А Вы доверьтесь...»
Бес: Высказался? Согласитесь,
дружочек мой, хоть этот бред
почти бессвязен, в нем нет-нет
мелькали сполохи открытий

действительных. А посему игру
с огнем начав, Вы были правы:
он вкус, он красная приправа
к любому блюду на пиру

цивилизации, синоним
понятья славного «прогресс»...
Старик: Мне слышится «Огонь!», и
кровь на снегу дымится. Бес:

А Вы доверьтесь. Невозможно
не запылить в дороге ног,
не побеждает осторожность.
Доверьтесь, мой союз – залог

победы. Ваш зачем так робок
шаг? – только прочность старых уз
доказывает наш союз:
путем познания бок о бок

со мной шел человек всегда.
Старик: Проверить я хотел бы
путь разумом своим. Бес: Хлебом
двуногих не корми, но дай

им веру в собственные силы –
за ней недалеко ходить,
возьмите мысли Вашей нить,
вот так... И следуйте, мой милый,

за ней. Куда ведет клубок,
узнаете. Итак, идите,
вполне доверясь этой нити.
Я Вас возьму под локоток...

В антракте
Аплодисменты. Хохот. Топот. Свист.
Крик: «С нею далеко пойдешь, ведомый:
проступком, оступью, еще ступеньку вниз –
и загремит ключами Абадонна!»

Меж тем спустился занавес, невесть
откуда приключившийся, но кстати:
и пить хотели зрители и есть,
и просто побеседовать в антракте. *

* Да, я забыл сказать, что черти, ад –
   все было прежним. Просто постепенно
   росла эстрада, превращаясь в сцену,
   вертеп – в академический театр.

Итак –

БЕСЕДА ЗРИТЕЛЕЙ
 Press-man:
Дискуссии у нас чертовски в моде,
поскольку, как обмен веществ, природе
типичен информацией обмен.

Обменивайтесь мненьями. Пока
как представитель либеральной прессы
отмечу лишь приверженность прогрессу
красотки, искушавшей старика.

Русалка: Где обмен, там и подлог.
Кто панночке среди ее товарок
подскажет ведьму-мачеху: неярок
луч месяца, а пруд, как встарь, глубок.

О чем я?.. Ах, меня пугает та,
на сцене... Девка с мачехой так схожа...
А ведьма будь насквозь прозрачна – все же
в ней, говорят, таится чернота.

Наладчик: Где, и я узнать бы рад,
источник искаженья? Баламутит
осциллограмму, с толку сбит компьютер,
и более чем спорен результат.

Философ: Пусть! Но факт бесспорен тот,
что сомневаюсь я. Не менее бесспорно:
кто сеет по весне сомнений зерна,
по осени безверие пожнет.

Политик: Есть религия и есть
идеология; предмет Ваш – лишь дорога
от первой ко второй, а дальше... Весь
вопрос: а будете ли дальше Вы, ей-Богу
не знаю

Атеист: Со стариком
дух сладит? – Пусть! Строй мыслей наш не дрогнет:
дух – есть продукт развития загробной
материи, а Бог тут не причем.

Пусть даже есть тот свет, а Бога нет.
Востоковед: - Религией без Бога
на Ориенте удивишь немногих...
Астролог: Положение планет

моя религия. Судьбы любая веха
на звездных обретается путях.
Крик новорожденного... Что он, как не эхо
Вселенной на младенческих устах?

Вселенной в том и состоит величье,
что, учредив миров живую связь,
она, чтоб эта связь не порвалась,
в местах соединенья ставит личность.

Фрейдист: - Не в Вифлеем ли, старина,
шел со звездой, да подкачало зренье?
Жизнь вышла из воды и измеренье
ее не высота, а глубина

той вспененной, горько-соленой страсти,
которую мы силимся порой
сковать рассудка жесткою корой;
подкорка, к счастью, обладает властью

послать нас к черту... Деятель искусств:
Согласен, но одно лишь замечанье.
Оно о том, что наше подсознанье
сплошь чувственно, а воспитаньем чувств

мы делаем ручными наши страсти.
Воспитанный в неволе дикий зверь
грызет ли прутья клетки? А теперь
поговорим о пьесе. Что есть мастер?

Старик – дитя эпохи той, когда
мысль мыслила себя аристократкой
и шествовала гордо, без оглядки
на опыт-смерд. Сей был удел труда

и пота, отпрыск грешницы-Природы
и столь же грешной пятерицы чувств.
Культура искус не прошла искусств.
Страсть и не помышляла о свободе.

Все это знает бес. Великий спец
по части чувств, он бьет в ребро не сразу,
а поначалу проникает в разум.
Искусство же... Press-man: Звонок! Конец
 дискуссии.



















ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Третий путь
На сцене перед занавесом бес:
- Почтеннейшая публика, простите,
что все еще видение закрыто
материей материи, но без

короткого вступительного слова
я не решаюсь действие начать.
Морочит черт могучий ум опять –
нужна ли повесть Фауста Второго?

Вновь козлоног двуногого повел.
Змеинокожий у Творца в зверинце,
на что он сменит кожу? – на камзол
из кармазина с золотом, на джинсы

потертые? – не все ли вам равно,
какого кроя мой костюм дорожный,
а что до путешествия – несложно
предугадать, чем кончится оно.

Вопрос лишь, кто дорогу выбирает
и чей приоритет: добра иль зла?
Бог выгнал прародителей из рая
или змея на землю их свела?

А вновь о том, как стал (пирог из теста,
прокисшего лет восемьсот назад)
черт человеку друг, товарищ, брат...
Крик с места: - Ты скажи еще – невеста!

- Почтеннейший, - отнесся Бельфагор, -
досадует, что, выйдя за кулисы,
раздетою, назад пришла актриса
не нагишом и мелет всякий вздор.

Но, собственно, он прав: ведь все отличье
комедии, что мы ломаем здесь,
от прочих (да и то не всех) невесть
какое: дьявол выступил в обличье

Femina Sapiens. Попробуем извлечь
для виды повидавшего сюжета
какую-нибудь выгоду из этой
затеи с чертом, женщиной сиречь.

Что мы имеем? Некий господин,
отважившись идти своей дорогой,
стоит на перепутье и один
путь выбрать должен, к счастью, из немногих,

точней, их трех: как узелок дорог
не распускай, в итоге, как известно,
терять коня, заполучить невесту
иль собственный в газете некролог.

Сначала о невесте. Что искать
по тридевяти царствам синеоких
красавиц, если вот она кровать,
в руках – синица, женщина – под боком.

(А выгода, выходит не мала,
возьмись мы подсчитать страницы книги,
которые любовная интрига –
впусти ее – тотчас бы сожрала) *

* Читатель мой, я полагаю здесь
конферансье нам голову морочит.
Упомянув о книге, он не хочет
 ли подсказать издательство? (В.С.)

Что до коня, то весь вопрос: на ком
кто ездит – человек на черте или,
напротив, человек под каблуком
своей чертовки (той же ведьмы в «Вие»)?

Итак, ему остался третий путь:
ТЕРЯТЬ СЕБЯ. Но, собственно, что значит
терять себя? Ведь, так или иначе,
мы все себя теряем где-нибудь:

в петле, в больнице, ссоре и вине,
на лестнице служебной, на допросе,
на площади, на кухне, на войне...
За серебро, за так, за папиросу

себя уронишь где-нибудь, и вот
ищи в густом лесу, сырой могиле.
Ау! - Не откликается. Убили?
зарезали? Иль где-нибудь живет

затерянный во множестве, а то,
напротив, в силе и великой славе,
но о его небытности никто
не знает, лишь Харон на переправе

подлог заметит, и холодных век
дань медную не примет перевозчик...
Я все к тому, что не узнать на ощупь:
есть в этом теле некий человек

иль это мнимая величина? И если
герой на сцене даже, кто дает
гарантию, что это он, и вот,
глядишь, дыра зияет в нашей пьесе.

Верно, как скажет математик, и
обратное: вы ищите героя,
он где-то здесь, но где? Хоть ни строки
 о нем – меж строк витает. За игрою

судеб, страстей угадываешь вдруг
неуловимый, но знакомый профиль;
потянешься – он выскользнет из рук
в другие руки, лица, сцены, строфы...

Где он теперь? Кем был? Кто будет впредь?..
Я, господа, определенно тронусь:
он Гайзенберга неопределенность –
исчез, чтоб жить; возник, чтоб умереть.

Так пусть герой исчезнет до поры!
Но помните, он всюду: в недомолвках,
воспоминаньях, толках, кривотолках,
он стар, он молод... Правила игры
понятны?
Пьяный голос: - Больно сложно.
Ты лучше вот что нам скажи: он спит?
Бес: - Истина в вине, вполне возможно,
но то, что у нее столь пьяный вид –

невероятно. В список иллюстраций
попал, и правда, спящего портрет;
он спит, как мертвый, этот старый дед!
как вы могли об этом догадаться?
Он спит, герой, и в этом весь секрет,
он есть, герой, и в то же время нет,
он здесь, герой, но отыщите след,
во что одет он? в саван или плед,
и он ли это? Надо разобраться!

































ГЛАВА ПЯТАЯ

ПОЭТ И НИМФА

Отпрянул вдруг, развернутый в крыло
парящей птицы, занавес от сцены
и таял, высветляясь постепенно,
став полосой тумана. Рассвело

вполне: видна песчаная коса,
волна ложится тяжело, а впрочем,
прибой стихает, различим источник
в расселине и чьи-то голоса.

Хор:
Волны стигийские бросили нас на песчаную отмель
времени. Надо ли ждать
Несса? Ладья зверомужа еще раз за нами придет ли,
или нас бросила вспять

воля богов? Что внимать, как лепечут растеряно тени,
грозное плещет весло –
чуткое ухо к земле приклонив, мы услышим, как семя
древнее вдруг проросло.

Что-то случится, и нужен богам соглядатай и вестник.
Ради такого труда
нас, не причастных ни страху, ни страсти, ни мести,
вынесли воды сюда.

Сестры слетаются наши – пугливые, зыбкие тени –
каждая к вещи своей.
Как озираются эти дикарки: случись дуновенье –
стаей вспорхнут и скорей

прочь от зари улетят. Над расселиной дуб золотится,
листья ликуют... Но вдруг
ворон с вершины слетел. Что кричит эта вещая птица?
Чем ее вызван испуг?

Песней походной бодрясь, по дороге идут ли солдаты
в блеске оружья и лат?
Или пылит по ней долгим обозом купец тароватый?
Или разбойники мчат

с гиканьем, веря в окрестные рощи, свой меч и удачу?
Стадо ли гонит пастух
тучное? Нет, показалась вдали колымага. Две клячи
тянут ее. Режет слух

скрип колеса. Приближается к дубу повозка,
маска сатира на ней –
знак принадлежности едущих к труппе актерской.
Остановил лошадей,

съехав с дороги, возница у самой расселины. Это
значит, что ранний привал
путники сделать хотят у источника. Двери кареты
отворены, и настал

час для теней, принужденных стигийской волною
видеть опять облака,
ветром гонимые, слышать живущих в иное
время. Но смолкнем пока.

Актер
Вот для чего оставили мы путь
в имение их светлости ведущий
кратчайшим образом, меняя край цветущий
на одичалый, наводящий жуть
горами, скалами, обрывов крутизной,
где желтые, как зубы, обнажались
пласты пород. Улыбки их кривой
пугались кони и к утесам жались,
когда, слетев с приземистой сосны,
корнями пласт когтившую, под нами
кружили вороны и требовали дани
от пляшущей цыганкой крутизны.
Бьет горный ключ, и, вознаграждены
за хлопоты, за неудобства ранней
дороги, мы воздать со всем стараньем
ему хвалу достойную должны.
И птичья трель и сбивчивая речь
источника, взволнованного встречей
нежданною, стремит ответной речи
поток, приличный для подобных встреч.

Актриса
Студить боясь Ваш пыл импровизаций,
я все ж напомнить тороплюсь о том,
что давший тему Вам для вариаций
в молчании склонился над ключом.
Он взял влюбленных в спутники, и план
исполнил наш: укрыться для объятий,
хотя б на миг остаться без собратий,
набившихся в дощатый балаган.
Сегодня же нам снова с ними в путь,
который вдруг оставили, который
всех странствующих горемык актеров
который год ведет куда-нибудь.

Актер
Как жить без веры в счастье? Во дворец
ждет труппу герцог. В случае успеха

актеров ждет высокая опека,
конец мытарствам, бедности конец.

Актриса
И если ждет удача нас, венком
из лавра пусть почтут того, чья пьеса
ее нам принесет, кто в это место
нас взял и вот склонился над ключом.
И, милый друг мой, верю я почти
в существованье связи меж синьором
скрипторе и источником, который
не зря был целью нашего пути.

Актер
Искать в ключе ключи от тайника
чужой души? Забвения минуты
не пережили сами Вы как будто,
на воду глядя или в облака?
Хоть в это место, точно, он спешил
и волновался, вздрагивал порою
невесть с чего, кто, собственно, спокоен
останется, случись в лесной глуши
ему в наш век искать дорогу... Впрочем,
я возражаю Вам, но не забыл:
вы, женщины, из племени сибилл,
вам дар предчувствий, если не пророчеств.

Актриса
Он, говорят, когда-то был поэт
и неплохой... Но что там? За камнями
с зелеными мелькнула волосами
нагая дева! Видели Вы? Нет?



Актер
Наяда? Все, конечно, может статься
в глуши такой. Но света и воды
игра порой доводит до беды,
точнее говоря – галлюцинаций.

Актриса
Возлюбленный, я несказанно рада,
что Вы ее не видели. Едва
взглянув, меня бы навсегда
забыли, очарованы наядой.

Актер
Напрасны опасения, ведь я
навеки Ваших чар слуга покорный.
...Но вышел наконец из забытья
и повернулся к нам синьор скрипторе.

Он
Его тогда, меня теперь чаруй...
Не лет – веков тому назад пятнадцать,
друзья, вот эти переборы струй
звенящим хрусталем назвал Гораций.
Не больше ли веков пятнадцать лет?
Гораций тот же, переборы те же,
но тот послушник лиры, тот поэт,
тот Я – где он?.. Но что это! Я брежу?
Мне показалось? – будто бы прилежней
запели струи... Или невдомек
той, что хранила их, что век железный
оставил золотому уголок...
Друзья мои, есть в жизни два пути,
путь опыта и сердца, и мгновенья
всегда блаженны их соединенья,
нежданные, чудесные почти.
То место встречи, где теперь оно?
Углы, ступени, стены... В кровь разбиты
колени, локти. Впереди темно,
куда мы все бежим по лабиринту?
Но память, память – Ариадны нить –
пускай забота снова кружит нами,
она по следу вьется. Просит память
дороги две опять соединить.

Актриса
О, как мне близок смысл таких речей!
Я и сама подозревала втайне,
что счастье – дар негромкий и случайный,
сродни удаче, но куда скромней.
Бывают дни нерадостны, и дик
тот край земли, куда судьба иль случай
нас занесут, но встретится родник,
и жребий нам не кажется ли лучше?

Он
Встречайте свой родник, ищите след
звезды упавшей только что, украсьте
им свод своей души – случайней нет
счастливой встречи собственно со счастьем.
Она так мимолетна и причем
бессмысленна...

Актер
От этого не легче
задача, смысл которой заключен
в том, чтоб не упустить случайной встречи.

Он
Лови момент! Лови его в силок!
Хватай жар-птицу голыми руками,
пускай она уже под облаками –
перо горит в руках, и вот пролог
комедии написан, а счастливый
и даже убедительный конец –
вопрос терпенья. И ведет учтиво
Леандр Изабеллу под венец.

Актер
Так и должно быть. Разве права на
успех и счастье Бог лишил нас? Втуне
тот прожил, кто не встретился Фортуне.
Ни в чем другом так не убеждена
взыскательная публика, как в этом.


Он
О, да, конечно. Сами мы из тех...
Не странно ль? – трость, колеблемая ветром,
взыскует так настойчиво утех.

Актер
Не вижу здесь загадки. Все расчеты
задачи, если есть она, просты:
боль неприятна, тягостны заботы,
смех лучше слез, достаток – нищеты,
взаимная любовь – неразделенной...
Он
Взаимная любовь? Что делать с ней?

Актриса
Как что, синьор? – купить свой домик скромный,
пристроить флигель, нарожать детей.



Актер
Сводить концы с концами без натуги,
купить земли полсотни десятин...
Нет, лучше лавку, где твоя супруга –
помощница, приказчик – старший сын.
Утех подобных сладость не чрезмерна,
не так ли? Неужели же, синьор,
у нас нет права...

Он
с некоторых пор
толкуют все о счастье непременно
на языке сутяг. Так о правах
твердят они, как если бы Фортуна
была их собственность, о чем среди бумаг
хранятся документы, коих трудно
оспорить подлинность. А если так – сюда
подать ее, фортуну! В общем раже
готовы все послать за нею стражу,
чтоб встретиться хоть в здании суда,
да где угодно. Наслажденье – цель
законная, не правда ли? А средства...
Какие средства? Что за параллель
с историей. Синьор, оставьте бред свой!
Раз речь идет о счастье, о какой
случайности вы говорите? Право –
закон. Нарушившим – расправа.
Взять счастие! Добыть любой ценой!
Потери не считать! – расплатимся сполна.
Ведь речь идет о счастии влюбленных,
женатых, одиноких, разведенных,
отверженных, надеющихся на
удачу, милость, выходящих из
себя, тюрьмы, народа, всех идущих
в себя, тюрьму, народ, скользящих вниз,
летящих в пропасть и, напротив, в кущи
над пропастью, всех падающих за
окно, перила, борт, идущих мимо...
Встать! – суд идет. Ах, неисповедимы
пути закона: руки подсудимой
назад, вот так. Повязку на глаза...

Актриса
Мы потеряли мысли Вашей нить,
быть может, Вы поэтому отчасти
принуждены о счастье говорить
с излишнею горячностью и страстью.
Но в ней самой почудилась мне та
гонимая, ранимая, нагая,
живая, то, что я еще не знаю
свидетельствующая правота.

Он
Блаженное неведенье... Потом
вас утолит ли знаний ваших кладезь?..
Простите и горячность мне и тон,
вы были лишь предлог его, не адрес.
Но у кого не помрачится ум,
когда ты ищешь у себя ответа,
и вдруг, как гул ворвавшегося ветра,
в ушах раздастся будущего шум.
...Кончайся век терпения – судьба
теперь не принимать смиренной доли,
а рваться к счастью, чтоб в напоре воли
явились ярость, зависть и борьба.




Свидание

Актриса
Она опять!
Он
О чем Вы?
Актер
Наважденье
ее преследует, которого оплот
всего скорее перенапряженье
душевных сил. Синьор, я вижу грот
в скале. Необходим хоть краткий,
но отдых нашей спутнице – и след
исчезнет с ней играющего в прятки
видения. Мы Вас оставим.
(уходят)

Он
Бред
бедняжку да оставит, если это,
и правду бред... Кто отличит игру
воображенья, прихоти поэта
и правды тяжкий труд? Все на пиру
царицы жизни все равны, и даже
какого-нибудь выдумщика блажь
нас без труда переживет. Мираж
стократно воплотится и прикажет
потомкам, как им жить и умирать.
Так что реальней: мы или виденье,
пустой досуг, безделка, вдохновенье,
свечой заляпанная тетрадь,
ключ встретившийся вдруг – обыкновенный
родник, дающий путнику привал...
Но, Боже! Мною здесь овладевал
тот приступ лихорадки, тот блаженный
огонь. Где он теперь священный, а она
дикарка, чара, нимфа – где? Искрится
на солнце ключ. А вдруг?.. Каким актриса
видением была поражена?


Хор
Каждый знает этот почерк,
не творится наперед
заискрившийся источник,
страстью искривленный рот.

Повторимы ли движенья
белых искр и алых уст?
Не нуждаясь в повтореньи
жизнь мы знаем наизусть.

Но отыскиваем тщетно
путь пройденный сердцем – в лес
повернул он незаметно,
стал тропинкой и исчез.

На пути назад к нам вместо
озарения придет
опыт трудный, опыт честный
и во весь орущий рот.

Лишь хранящая движенье
струй сверкающих, одна
Нимфа не идет в ученье
к опыту, но вот она.

Нимфа
Я узнала сразу тебя, любимый,
различился явственно так стук сердца
милого сквозь беседу
струй балаболок.

На груди я, помнишь, твоей лежала,
точно так же, помнишь, нам пела птица,
в сердце твоем рождая
отзвук желанный.

Но для смертных вас не проходит даром
время – я услышала его голос
там, где прежде гнездилась
только лишь песня.

Ну а сердце нимфы – все ожиданье
ожиданье ж – это страх и надежда
вместе. Назвали когда-то
ты их любовью.

Он
О, снова я твой слышу голос, и
к груди летит и припадает слово:
впусти меня, в себе порыв неси,
стань домом ветру, вдохновенью кровом.

Стань кем ты был когда-то. Припади
к источнику, к коленям юной девы,
рукой по струнам лиры проведи,
припоминая прежние напевы –

и ты поэт, ты счастлив, ты любим.
Кто – ты? Бретер, владеющий искусно
оружьем страсти? юноша безусый,
в пороховой бросающийся дым


со шпагою? Любим... Поэт? – скорей
гордец, скорей смиренный инок,
скорей бродяга, нет, скорей пустынник...
Взаимная любовь – что делать с ней?

Что делать нам, любовь моя – скажи –
поставив на колени расстоянье?
и почему все длится расставанье –
какие мы не взяли рубежи?

Нимфа
Помню юноша, как послушник тихий,
вдруг оставивший свою келью,
с верой, что дело Божье –
музам служенье.

Я в глазах его увидела стрелы
света – дар Аполлона смертным
редкий, богоизбранных
знак сокровенный.

Совершил не сразу он омовенье,
преклонил на камень колена, долго
так простоял, созерцая
ключ мой священный.

Струям петь велела я – взвеселило
поклоненье сердце, как кровь козленка
жертвенного, что когда-то
мне приносили.

Сердцу нимфы так захотелось счастья!
Тень веков, которых уж я не помню,
выросла, нас обоих
благословляя.

Он
Дорожный посох в бронзовой пыли;
покинул я гряду холмов зеленых,
где башни, шпили, крыши, колокольни,
как каменные злаки проросли.

Куда вела поэта даль тогда,
чего ей было для него стараться
да при такой жаре? И вдруг вода
возникла темой для импровизаций.

То ключ звучал. Он древними был чтим,
и вот он здесь. Поэт душой воспрянул,
как если бы на берег Иордана,
пройдя пустыню, вышел пилигрим.

Сверкала в струях радуга. Игрой
воды и света предварялся, Нимфа,
твой выход. Наконец, из тени мифа
шагнув, ты появилась предо мной.

Нимфа
Не подумай, милый, что был он легок
титаниде вольной, наяде нежной
шаг к тетиве, поющей
гимн Афродите.

Рядом с хаосом титаниды время,
рядом с ужасом титаниды сердце,
ведал ли то, Киприда,
лучник кудрявый?

Шаг – и под ногою дымится пропасть.
Вдох – и в горло с криком несется буря,
свет засвистел, сверкая
Пана свирелью.

Выручайте нимфу, милые ноги,
послужите вместе стыду и страсти,
опрометью, быстрее –
в грот устремляйтесь!

Он
А что узнал поэт? Восторг скорей,
чем страсть; скорее ввысь, чем в пропасть,
порыв; в груди такую легкость,
какая лишь для птиц и для коней.

Не знаю, явью был ли этот сон?
Пусть даже трижды явью – я ли в яви
той явлен был? Бытийствовать не вправе,
быть может тот, кто жив, но невесом.

Кой миру прок в восхищенных? – кто всласть
в степи иль в небе носится, пропавшим
считался бы в миру и даже падшим,
когда бы не спасительница-страсть.

Чем оказались бы восторги наши? Топот
копыт в лугах Аркадии? Чем крыл
парнасский шум? - когда бы страсти опыт
не проступал на лбу, не тяжелил

их капельками пота. В порах черных
жива строка: возьми, а вниз клади
еще сырую, чтоб пустила корни –
и древо есть, и дева там, гляди:


Дрожь светоносная – глаза; бровей разлет –
испуг; ступни – огонь. За ними следом
вскачь сердце понеслось. Погоню грот
закончил, Купидон, твоей победой.

Нимфа
Разве опыт – жизнь? Разве Жизнетворец,
созидая, пот познает – не радость?
Смерть? – что ж, посмеет опыт
ввергнуться в пропасть?

Опыт ваш – старик за конторской книгой,
Что взамен предложит он, перекупщик,
данности неповторимой,
еще вот влажной.

свежей, словно утренний с моря ветер,
Богом вам подаренной милосердным?
Вынет взамен лукавец
пыльную ветошь...

Тяжела ли страсть? А малыш Киприды
резвый – тяжелей ли он белой пены?
Жаль, что из этой пряжи
больше не вяжут.

Тяжела невольничья цепь, которой
мой любимый к века сынам прикован.
Странник путь начал, пленник
путь завершает.

Он
Но плен не здесь ли начинался мой?
Не плен, так тень, не тень – ну так оттенок.

Берут одну лишь почку на привой,
но не она ли дерево изменит?

Роняешь взгляд, а всходит – страсть. И страсть
уже шумит страданьем. Трои стены,
скажи, росли б, когда для них Елену
к стыду, к огню не надо было красть?

Но я не обманулся ли? Скорей
средь манускриптов и истлевших хартий
плен начинался – там, в монастыре,
где древность я читал, как лоцман карту.

Минуя скалы варварских эпох,
под небом, что Рождественской звездою
еще не осеняло, плыл. Порою
я в ветре слышал песнь, порою вздох.

Строка мой легкий парусник вела,
но не к земле суетной и опасной –
в мир проклятый, отверженный, прекрасный,
где древность вечно юная цвела.

Я думал, что она цветет для уз
с днем нынешним, что ненависти крики
исчезнут, если будущим великим
Бог любящих благословит союз.

И снова лгу! Сказать я вправе ли,
что в древность плыл? Да знал ли тот, кто видел
зеленый берег чаемой земли,
что на Земле не менее двух Индий?

Да плыл ли я? Подать рукой – на том
путь кончится: рука упрется в плиты
стены полуразрушенной... разлом...
перед разломом Стагирит, отлитый

из гипса местного. В том, кажется, не лгу,
что был я дерзким движим состраданьем,
но к древности ли? Превзойдя стараньем
иную сваху, право, не могу

сказать, кого я тщился с этим веком
соединить. Когда бы мне понять,
что гипсовым, как ни старайся, слепкам
благословенным мрамором не стать...

Плывущий в даль, есть у тебя большая
опасность – заразить ее собой,
вот материк, и если не пустой
он, все равно его опустошая,

собою заполняем область, полость
сказать верней, где дерзкий наш порыв...
А, впрочем, где он? Что ты натворил:
глядь – пустота засасывает пошлость.

Где древность – вечно юная наяда?
Неполоненная, пусть опыта напор
собой заполнит девственный простор,
она нигде, блистающая рядом.


Нимфа
Сколько общей цепью рабов ни свяжут –
каждый из несчастных один на свете.
Купол небес не меньше ль
их одиночеств?

А свободы короток путь и рядом
цель ее, и благостен мир и тесен
свет: я с тобой и больше
что пожелаю?

Смертных связь сильнее вас смертных; взял ты
путников в залог возвращенья – как бы
милый ко мне не рвался,
цепь не отпустит.

Не спуститься больше нам в грот, который
так оберегала я, что никто в нем
не был, с тех пор как нимфу
милый оставил.

Так пленяет мир, что талант согласен
ты на медяки разменять: ушедший
с лирой назад приходит
комедиантом.

Он
Клинком сверкает... Отвести упрек
я мог бы, изловчившись, оправданьем,
наверное, когда бы не сознанье
того, что нужно подводить итог.

Давно я в оборот пустил талант –
родную кровь сияющему слитку
Размен, обмен, обман... негоциант,
сочти-ка медь, в большом ли ты прибытке?

Но мог ли я не тратиться? Довлеть
талант себе не может. Слог библейский –
не эхо ли Божественного действа
и Слова, облаченного не в медь,

но в золото? Я мог бы нежных уз
и не заметить девой очарован,
когда бы не рвалось куда-то с уст
и не звало меня мое же слово.

Зачем? – тут скажут разное: оно
пленялось миром; или вот сужденье
на противоположном направленье:
оно само пленять обречено.

Пойми теперь, кто у кого в долгу,
кого истцом считать, а кто ответчик
за участь слова: мне взвалить на плечи
ответственность или свалить вину

на чернь, и восхитительные розы
швырнуть обратно в зал и бить о стол
ребром ладони: выхолощен в лозунг
в угоду вам божественный глагол!

Огонь на алтаре, пыл жертвенных речей –
где все? Во что вы превратили слово
фискалов изволеньем, палачей,
лжецов... Все так, но с кем я так сурово?

Резонно ли за то, что печь остыла
винить избу? Возможно ль быть огнем
всегда? Вдруг вся причина в том,
что уповал я на свои лишь силы?

Как там ни прилепляйся к высоте,
отяжелеют два крыла, и дали
те блещущие, трепетные те,
которыми так грезил ты вначале

уже не цель. Долина – вот мечта –
внизу, где оплощенье и вульгарность
поэту обещают популярность
взамен на все готовые уста.

А то и не на все: так, на игру
в слова, дела, людей... Игра свободна,
удел богов, детей; играй подобно
златоволосой арфе на ветру.

для массового слушателя. Речь
о том, чтоб век влачащего беднягу
избытком бытия – игрой – развлечь
(людей на сцене, знаков – на бумаге).

А если есть какой-нибудь изъян
в игре, тебе тотчас поможет опыт.
Вон капище внизу, а в нем болван,
которым оболванивают толпы,

не ты ли? В грозном отблеске идей,
эпоха, веха, иероглиф, символ,
ну, скажем, нации. Объединяй людей –
и вот у ног волнуется приливом

толпа. Провозглашай права на смех
и грех, учи, что матери Природе
не стыдно следовать – и на устах у всех
тебе хвала, и счастливы народы.

Шуми, шуми, раскованная страсть,
играй волной, обдай соленой пеной
гранитный постамент – свободы власть
поэт благословляет дерзновенной

рукой!.. Но посмотри, что за вино,
какой закат, чья жертва красит гривы
волн вздыбившихся? Где твой голос, лира,
когда соседа слышать не дано?

И вместо слов клубится белый шум,
безликий фон, а вездесущий опыт –

надежда, оправданье – где же он? –
гнездятся в дырах черные пустоты...

В итоге... Кстати, где он славный, где? –
Нимфа
Скоро перед любимым...
Он
Калачиком свернувшись, спит в гнезде.
Нимфа
встанет разлука.
Он
Друзья мои идут, оставив грот,
Нимфа
Опыта сын приемный...
Он
напомнить мне о том, что герцог ждет.
Нимфа
страсти работник...
Он
Играет ветер складками плаща.
Нимфа
следуй чужой дорогой...
Он
Простимся, ключ. Любимая, прощай!
Нимфа
Цепь загремела.

Хор
Не убавить, видно, спеси
у разлуки.
Приходи, родной, на песни
пепелище.


Не вернется больше милый
к Эвридике,
не вернет и мир постылый
бедной нимфе

друга милого, и струи
замолчали;
соловьиный не ликует
больше голос.

Цепенеет лист, наяда,
не трепещет,
с нею что-то делать надо
с немотою.

Обратись к сестре, бегущей
по вершинам –
нимфе Эхо, вездесущей
горной деве,

на краю последней встречи
замирая:
Похитительница речи
несмышленой,

Эхо, ты стопой проворной,
станом гибким
замани для выси горной
милый голос.

Закружи его над пропастью,
но прежде
пусть расстанется он с робостью
невольной –

оглянись. Желанной вестью
взгляд он примет,
поверни назад и вместе
возвращайтесь.

Что ущелья и обрывы
увлеченным –
ветра горного порывы –
бегом страсти.

Приведи его сестрица,
хоть обманом,
пусть уловкою продлится,
пусть хоть голос...

Приглашение к дальнейшему

- Почтеннейшие! – снова бес возник, -
Опущен занавес, все ясно в представленьи,
но как в драматургию сновиденья
вписался разоспавшийся старик?

Кто хочет быть собой? – Играют все:
в баронов шулера, бароны в карты,
сон в явь играет, белка в колесе –
в легкоатлета сразу после старта.

Смельчак играет жизнью. Хорошо,
когда своей – возможность есть иная,
ну, скажем, у актера. Корешок
оторван билетершей – вот узнаем,

чью жизнь он хочет разыграть, но вдруг
жизнь разыграла бедного артиста:
он из героя превращен в статиста.
Спи, продолжай бессмысленный досуг,

служитель мысли. Катится клубок
по городам и весям, по столетьям...
Ты роль сыграл? Играй другую, третью,
наяривай, заспавшийся дружок.



























ГЛАВА ШЕСТАЯ

Раздвинут занавес, и Бельфагор исчез
в дверях солиднейшего учрежденья,
которого удваивал значенье
плакат: «ПРИВЕТ ПРИБЫВШИМ НА КОНГРЕСС!»

В виду имелась встреча под эгидой
ООН. Тем извинительней барьер
перед фронтоном. Милиционер
прогуливался вдоль с хозяйским видом,

указывая место «Ситроену»
и жезлом провожая «Кадиллак».
Притормозила «Шкода», и мгновенно
расцвел у дверцы твидовый пиджак.

 Интервью
Журналист
- Пан Збровский, популярная газета
у Вас одну минуту отберет.
На встрече цвет науки всей планеты,
но даст ли этот цвет какой-то плод?

д-р Збровский
Когда единую вы задаете цель
судам, плывущим в разном направленьи,
минуя бури и не сев на мель,
прибудут ли они по назначенью?
В ответ задать Вы можете другой
вопрос: что есть наука? – встреча с фактом
свободная? подобие контракта,
который заключают меж собой
ум постигающий и наше восприятье?
иль попросту уменье жить в ладу
с системой, общепринятым понятьем,
цитатой, что на этот день в ходу?
Вы предпочли бы непредубежденный
подход к проблеме. Честный диалог
с реальностью. Но школа? Но урок
затверженный? Но метод непреклонный?
Есть, наконец, программа, шеф, бюджет,
совет, партнеры, должностные лица...
А путь, которым шел так много лет!
Меж тем реальность львицею ярится,
и вдруг прыжок и гром, оскал и дым –
бегите прочь! Оставьте все уловки...
А вы ей горлышко: «пожалуйте!», но джинн,
увы, не поддается дрессировке.

Журналист
Так встречу ждет фиаско?
д-р Збровский
Что Вы, нет!
Все будет как обычно: в заключенье
мы примем Меморандум. Обращенье,
и с женами прибудем на банкет.
Журналист
Еще хотел бы я узнать Ваш взгляд
на «Ноотрон» - так, кажется, программу
свою назвал профессор Камияма,
представивший конгрессу свой доклад.


д-р Збровский
Создатель первоклассных ЭВМ
с их помощью он изучал структуры
в генетике и логике затем,
чтоб доказать биохимизм культуры.
И, породнить задумав на века
два типа информации, запутал
в сетях Амура лучший свой компьютер
с худой, как аскарида, ДНК.
Гадали все: какими будут детки,
и будут ли? – но муж в один из дней,
порывшись в блоке памяти своей,
продиктовал супруге свойства клетки,
которая начало дать должна
их чаду. Так заказывают ужин
 официанту. Бедная жена,
что тут поделать, - покорилась мужу.
Журналист
Профессор не смутил Вас, сообщив
о серии своих экспериментов
с такими клетками, поскольку это чем-то
напоминает всем известный миф...
д-р Збровский
О ком - Гомункулусе? Я боюсь, что плод,
когда в него компьютер знанья вложит
достаточно большие, Матерь Божья,
и Мефистофеля перерастет.
Журналист
Во что ж перерастут рога и хвост?
д-р Збровский
Пока мы даже не предполагаем,
чем клетка может стать. Пока другая
стоит задача: обеспечить рост.
Журналист
За счет чего?
д-р Збровский
Профессор просит к фондам
крупнейших на Земле библиотек
компьютер допустить – один из тех,
что генетическим записывают кодом
всю информацию для клетки имя рек.
Журналист
Но все-таки, что это будет?
д-р Збровский
Образ
цивилизации, если угодно. Но
наука вступит здесь в такую область
и вступит ли?
Пока не решено.

ПОРУЧЕНИЕ
Открылись двери, двое вышли к «Волге».
Нагрудный карманы пиджаков
значки-визитки украшают: «Волгин.
СССР» и – то же «Рыбаков»
Рыбаков
Доклад японца на устах у всех,
и все под впечатленьем результатов,
пусть первых, но... Вы верите в успех?
Волгин
Я скептик, может быть, но не завзятый.
Рыбаков
Вы, Петр Сергеич, молоды еще
быть скептиком, но я признаюсь прямо:
мне нравится, что Вы не горячо
восприняли идеи Камиямы.
И потому есть, думаю, резон
мне Вашу предложить кандидатуру
к участию в программе «Ноотрон».

Волгин
Меня? Но... кафедра? Докторантура?
Рыбаков
Ну, доктором Вы станете: стезя
научная ведет и за границу
для нашей пользы. – Не признать нельзя,
что у японца есть чему учиться.
Программа далека от образца,
нужна позиций четкость ей и цельность,
но все же невозможно отрицать
эксперимента прикладную ценность.
Нельзя сказать, чтоб вызывал восторг
во мне его девиз «ПОЗНАЙ ПОЗНАНЬЕ»,
но целостной картины мирозданья
не дал научный Запад... И Восток
увы, не дал. А, между тем, битком
набиты стеллажи в читальном зале;
тогда, во-первых, КАК мы познаем,
и, во-вторых, а ЧТО же мы познали?
Вот так вопросы, думается мне,
стоят для тех, кто не жалел оваций
вчера для Камиямы. И держаться,
есть мнение, нельзя нам в стороне
от «Ноотрона». Не исключено,
что даст он импульс целому движенью
ученых, и отнюдь не все равно,
какое победит в нем направленье.
И предстоит, не сомневаюсь в том,
упорная борьба мировоззрений,
и Вам, коллега, быть проводником
придется наших взглядов, наших мнений.
И будет нелегко. Но стоит свеч
игра, как говорится: знаем все мы,
что информация это такая вещь...
за нею нужен глаз да глаз все время,
что украшают разные цветы
ее массив: от произвольных версий
событий до махровой клеветы
и идеологических диверсий.
А взять религию, потребует она
свои права – как быть? Вопрос конкретный.
Волгин
Программа может строиться лишь на
основе информации корректной,
проверенной, уложенной в столбцы
бесспорных цифр. Ученый или мистик –
одно из двух...
Рыбаков
В парткоме образцы
возьмите выездных характеристик.
Вопрос решиться должен до среды.
Вас подвезти?
Волгин
Спасибо, мне тут близко.
Уехал... Пруд покинет рыбка быстро,
ценя ловца ученые труды.
Чу, песня льется. Что же, из груди
по случаю, иль просто из транзистра
у парочки, идущей впереди?

Песенка
Слово жалкое «прощай!»,
а стреляет, как пищаль,
и не слышится в ответ:
ты простила или нет.

А за что меня прощать?
Я не ворог и не тать,
просто мне туда пора,
где найдет меня игра.

А по правилам игры
для совсем не детворы
может сделать верный ход
только тот

замечательный герой,
кто пожертвует тобой,
ах, зачем ветра, спроси,
на Руси?

Желтоглазый молодой
разгулялся листобой
и берез твоих бедой
и осин.

Ты поди, моя любовь,
путь-дорогу приготовь,
проложи-ка вдоль столбов
все версты,

путь-дороженьку зиме,
пишем снег, а смерть в уме,
на Руси она в чести,
уж прости.


Выпей с солью кипяток,
вот на шею образок,
вот пожиток узелок,
чтоб нести.

Он-то иначе не мог,
он гулена и игрок,
пробирает твой дружок
до кости.

Чаепитие
Волгин
Конец пути – и песенке конец.
Вот отчий (представление расширим
о типовой двухкомнатной квартире)
вот отчий дом... А дома ли отец?
Обрадуется ли? Скорее, нет:
поговорить бедняге будет не с кем...
Уеду я – не начал бы в поездку
он к маме собираться на тот свет.
Что делать, если быть ты перестал
сначала инженером, после мужем,
вот ты и сыну, кажется, не нужен,
и позади последний перевал.
Эх, чаю бы горячего глоток.
А вдруг стоит он где-нибудь за мясом,
и мне придется здесь торчать до часа?
Нет, шаркает... Вставляет ключ в замок.
Ты не с постели поднят был звонком?
Отец
Со стула. Две-три старческие мысли
я выпустил в тетрадь, а то б закисли
они вконец под этим колпаком.
Обедать будешь?
Волгин
Если можно, чай.
Сейчас побольше чашки я достану,
и за столом поделимся давай
твоими мыслями, моими новостями.
Отец
Есть новости? Надеюсь я, из тех,
что молодые расправляют плечи?
В твои года они еще о встрече...
Волгин
С кем?
Отец
С жизнью. Старость новостей
меняет знак – их имя расставанье,
а молодость... Так что же там, сынок,
какое с жизнью новое свиданье,
куда прийти велела?
Волгин
На Восток.
Отец
Командировка на периферию?
Какая область?
Волгин
Ты спроси – страна...
Отец
Искать Восток зачем же вне России?
Удалена достаточно она
от Запада.
Волгин
Она восточный Запад,
мы западный Восток.
Отец
Твой путь тогда
в Японию. Надолго?
Волгин
Даже, папа,
не знаю...
Отец
Ты боишься слово «да»
сказать. У жизни просят ли пощады?
Живем мы вместе, умираем – врозь,
скрыть это не сумеешь, и не надо:
перед зимой все видится насквозь –
с собой уже не поиграешь в прятки.
Еще недавно, знаешь, напролом
неслись вперед за счастьем без оглядки
и вдруг на правду налетали лбом.
Волгин
Да что такое правда? Кто живет
по ней, скажи? Вот эти автоматы?
Те роботы? Скажи мне, кто?
Отец
Народ,
от коего ты уезжаешь, кстати.
Волгин
Вот новости... За свой отъезд вину
ни перед кем не чувствую я, кроме
тебя. Народ... Ну был он в старину,
а что сегодня это за феномен?
Где он живет, известно ли тебе?
На костромской, тверской земле и прочей
не дух ли его самый заколочен
в хозяевами брошенной избе?
Отец
Дух разве заколотишь?
Волгин
Ты и я
заводим разговор прекраснодушный
про наш народ, меж тем как быт разрушен –
единственная форма бытия
народного. ЦПКиО, ДК,
«трудящиеся в клуб идут на вечер...»
От быта жизнь их так же далека,
как их же профсобрание от веча.
Вещь формой держится, ей предана, как пес
хозяину. Но где же быт – хоть отблеск –
в труде? досуге? И поехал вкось
так называемый моральный облик.
Смотри, как развихлялись танцы их,
а песни их послушай, а зайди-ка
в пивбар – какая речь! Баркова стих
не передаст: свободный и великий
язык... Тысячелетие пройдет
еще, и будет развиться даже
культура дальше. Может быть, подскажешь –
зачем? А ты мне говоришь «народ».
Отец
Все верно: и про песни, и про речь,
и пьянство – ты клади себе варенье –
давай рискнем: попробуем отсечь
понятие народ от населенья.
Волгин
Анализа сверкающим мечом
проверь: была ли связь понятий прочной.
Отец
Осмелимся предположить еще,
что первое второму служит почвой.
Волгин
Какой же смысл в сей дерзости? И тот,
кто так отважно шел, пришел к открытью?
Отец
Народ не есть исток, а есть итог,
плод и, в известной мере, смысл развиться.
Он народиться должен был, чтоб стать,
и вот выходит Делатель упорный,
чтоб каждую земли весенней пядь
вспахать и полной горстью бросить зерна.
Волгин
С таких позиций надо отрицать
национальные различья.
Отец
Заметим,
что не народные.

Волгин
Оттенки...
Отец
Но при этом
существенные, если до конца
идти: национальность разделяет,
чтит свято пограничные столбы,
она – суть категории земная,
а у народа знак иной судьбы.
Волгин
А если посмотреть на вещи проще?
Подходит исторический момент –
народ сгоняют на большую площадь,
где вождь стоит иль просто монумент.
Отец
Когда напоминают нам про то, что
мы люди, на отечества отцов
посмотрим ли? Скорее свет в окошке
родители да круг их стариков.
Они и в век прогресса, слава Богу,
смогли не растерять своей души.
В их прошлом, в незапамятной глуши
минувших лет...
Волгин
Ищи в траве дорогу...
Там церковь, там иных понятий круг.
Он пригодится в будущем? Едва ли.
Отец
А грянет гром? Нам в дни войны не вдруг
стал церкви возвращать товарищ Сталин.
Волгин
Решение этической проблемы...
Отец
Ведет, мой друг, назад, а не вперед.
Несовместимы подлость и народ.
Волгин
Народ как столп духовный?
Отец
Несомненно.
Волгин
Тебя послушать: в том лишь был не прав
министр просвещенья, что народность
от православия отдельно мыслил граф.
Отец
Ты об Уварове? Ну он, если угодно,
чиновничью утопию создал.
Ему укоротить бы лозунг надо,
триаду заменила бы диада,
смысл стал бы точен и отнюдь не мал.
Волгин
А в чем он? В том, что противостоят
святой и царь, патриотизм и вера,
народ и нация?
Отец
Да, антиномий ряд
ты выстроил на правильных примерах.
Но в противостоянии вражда,
а здесь... не обязательны протесты.
В Евангелии, помнишь, это место:
и Господу и кесарю воздай.
Племен и партий споры одолев...
Волгин
Чем?
Отец
Верой достигалось единенье.
Волгин
Совет ученый наш ввели б во гнев
неодолимый эти рассужденья.
Отец
Ему нас не услышать все равно,
ну, а твое какое будет слово?
Волгин
Мое? Что ж, твой консерватизм здоровый
мне даже как-то симпатичен, но
молиться на народ?.. Будь он хорош
стократ – и то уволь, прошу покорно:
чем в розовых очках смотреть на ложь,
увидеть лучше правду в свете черном.
Отец
Как ни смотреть – народ в России жив.
Сев, друг мой, продолжается поныне.
Волгин
Зерно мертво!
Отец
Свет послан как призыв,
и зреет отзыв.
Волгин
В ком?
Отец
В зерне.
Волгин
Иными
словами ты напомнить хочешь мне
слова Христа? Благодарю, но вроде
евангельская притча о зерне
о ком угодно, но не о народе.
Отец
О ком же?
Волгин
Предположим, о душе,
о личности, ну пусть о христианстве
как о явлении...
Отец
Остановись. Уже
путь пройден – мы у цели наших странствий.

Осталось только вспомнить, что за цель
вела путем-дорогою скитальцев?
Иль жизни смысл таков, что между пальцев
не удержать, как вешнюю капель,

и все мы дети звонкого апреля,
и тает с крыш, и голосят грачи,
и вовсе в сердце нашем не звучит
шум ветра над сырой осенней прелью?

Но нет, шумит, разделываясь с прошлым;
поднимем ворот, головы нагнем,
задумаемся каждый об одном:
зачем я был сюда однажды послан?

Что вместе с материнским молоком
вошло в меня, не то ли упованье,
что я на скромный подвиг подражанья
высоким буду призван образцом?

Кто образец? Чьи выстрадал черты
народ, неся свой крест? Народ, который
был мне духовной и земной опорой,
народом хлебопашцем и святых...


ДВОЕ
За сим раздался характерный треск,
он мог бы пародировать с успехом
искусственные радиопомехи.
Одновременно потеряли блеск

юпитеры. Произошло движенье
на сцене. В результате стол и те,
кто был за ним, пропали в отдаленьи,
а сцена утонула в темноте.

Над ней уже пастух золоторогий
и гонит стадо, Тихо. Сонм светил
гряду холмов, дорогу осветил,
двух путников, идущих по дороге:

девицу в джинсах, с нею старика.
Мудрец и бес – союз не столь уж редкий.
Она все говорит. Ее рука
попутчика за локоть держит крепко.

ОНА: Скажите, где культура
растет без палки? Наконец,
к нам со времен святых отец
идет духовная цензура.

Овец как глупых уберечь
от зверомысленного волка?
Не спи, пастух, свою двустволку
срывай решительнее с плеч.

Во всем он, серый, виноват,
с таким не оберемся бед мы:
кругом, куда не бросишь взгляд,
одни еретики и ведьмы.

Борьба с источником всех зол –
добро должно быть с кулаками –
чертила круг – и мчалось пламя
лизать стопы Савонарол.

Огня и крови спор горячий
кончался пеплом. Ведовство
не унималось. Дети, плача,
шли на костер за баловство.

Их пепел выпадал в осадок,
и все вы кашляли слегка.
Но просветителя рука
пришла и навела порядок.

СТАРИК: Век Просвещенья всем
сумел потрафить, даже бесу.
ОНА: Открылся путь прогрессу,
свободомыслию, затем

и атеизму. ОН: Не ясно,
в чем выигрыш твой. Раз Бога нет –
нет черта. БЕС: Вот и прекрасно –
где пустота, там мой портрет.


Небытие неуязвимо:
исправно клацает затвор,
волк рядом, вот он! Бей в упор...
Но облако растает дыма –

исчез разбойник, яко дым, -
стать шубой не желает шкура.
СТАРИК: Тот, кто неуязвим
не станет подвергать цензуре

мысль о кресте. ОНА: Я вправе
о чистоте своих идей
заботиться. Пойдем скорей
и пререкания оставим.


Они ведут актера в область
эмоций. Там крикливых рай
ворон. Но тот ли это край
где ждет нас Камиямы образ?

Холмы кончаются, уж близок
старик угрюмый Океан,
убитый в драке капитан
направит свой корабль-призрак
в одну из прогрессивных стран.


























ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Извилистой дороги поворот
увел за сцену мудреца и беса,
другой картине уступает место
ночной пейзаж: уж действие идет

в полуовальной зале, освещенной
с излишней даже яркостью, а в ней
кампания расстроенных людей:
заботой общей в меру угнетенный

Петр Волгин, ваш слуга; с ним Жан-Поль Блок
(Сорбонна); дальше – доктор богословских
наук Энарес (Ватикан); пан Збровский,
знакомый нам; из Гарварда Рэй Спок,

last but not least, конечно ж. Задний план
сплошь заткан световодов паутиной.
Налево блок процессоров. Экран
дисплея справа завершал картину.

Экран был пуст. «Не удалось с наскока», -
с досадой щелкнул пальцами Поль Блок,
в лесу идей как бы сломав сучок. –
И вверх взвилась дискуссии сорока.

Збровский
Компьютер, не желая диалога,
пейзаж небытия нарисовал,
который лично мне конец дороги
напоминает больше, чем привал.


Блок
Так бел экран, как свежая постель...
Хоть я далек от мысли о провале,
но почему же не заночевала
там прогнозирующая модель?
Спок
А вдруг Прогноз-Модель страшна, как черт,
и испугала самое машину.
В уме развитье образа прикинув,
машина раз – и сделала аборт.
Збровский
Пошлите эту версию в печать.
Модель по сути будущего гостья,
а предварительное предварять
Лапласу даже с демоном не просто.
Энарес
Но в нооклетках прекращен процесс,
и этот факт...
Спок
Типичный случай бунта
машин, коллега. Неизвестно будто,
как с нами шутит старина Прогресс.
Энарес
Прогресс? В него мы верим очень мало,
но все же: пот, и мысль, и красота
затем, чтоб у комедии в финале
хихикала беззвучно пустота?
Блок
Хотелось бы узнать, какой урок
из этой немоты извлечь нам с вами?
Энарес
Мне кажется бесспорным, что порок
не в ЭВМ, а в заданной программе...
Волгин
Где доктор Камияма, господа?
Блок
Действительно, друзья, а где наш лидер?
Минуты две назад его я видел.
Уйти в такой момент... Зачем? Куда?
Збровский
Окончен матч, и, не забивший гол,
центр нападенья удалился скромно.
Энарес
Он вместе с оператором ушел,
а, может быть, и позже, я не помню.
Спок
Дисплей заразен. Пустоты микроб
проник в лабораторию с экрана –
и вот нас меньше... Кажется, программе,
сеньор, вы дать намеревались в лоб?
Энарес
Вы помните полемику, с которой
мы начинали? Я еще сказал,
что призрак конфессиональных споров
из глубины веков пришел в наш зал.
Не в том сегодня разделений суть,
какую выбрать мы должны дорогу,
что приведет нас к истинному Богу,
но под вопрос поставлен самый путь.
И чем же спор наш кончился горячий?
Простою волей большинства – и вот
все сведенья, где так или иначе
бытует Бог, машина не берет.
Блок
И верно делает, по той простой причине,
что хоть гарантия у лицедеев есть:
в ход действия, развернутого здесь,
не сможет бог вмешаться из машины.


Збровский
Но где же это действие, месье?
На что смотреть? Кому аплодисменты
прикажете дарить? Зачем мы все
сюда пришли? Но ведь пришли зачем-то...
Блок
Напомню: «верую, ибо абсурд».
Букеты фактов рвать в саду абсурда?
Не думаю, чтоб это был мудро.
Вино с водой – я не его сосуд.
Волгин
Факт факту – рознь, Жан Поль заметил точно.
Пример у всех нас должен быть один:
пред тем, как вещь поступит в магазин,
товаровед ее проверит прочность.
Спок
Так что же? Существует факт-плебей
и факт-аристократ? Какого черта
кричим об объективности своей,
а факты разбиваем на два сорта?
Энарес
Есть что-то в вспышке Вашего протеста
знакомое... Царил авторитет
и никому на пьедестале место
не уступал. Прошло немало лет...
Збровский
А я совсем не отношусь критично
к позиции почтенной старины:
авторитет ушел корнями в личность –
мы все родство с ней чувствовать должны.
Энарес
...Но вдруг произошло: сквозь дым мушкетов
на приступ разъяренный опыт шел,
средневековые ломая стены школ,
врываясь в классы университетов.
И вот науки мраморный кумир,
которого воздвиг схоласт ученый,
низвергнут. Загорелый, шумный мир,
вином своей победы опьяненный,
на пьедестал уже возводит факт,
брат опыту по плоти и по крови.
Бьет барабан, чему не зная в такт,
все пушки беспорядочно палят,
поют горнисты, барды славословят.
- Его! – кричит толпа. – Ему виват!
Он не прелат и не аристократ,
передник краше мантии стократ –
он в доску свой, он нашего сословья!
Блок
Синьор, мне Ваш рассказ по сердцу так,
что хочется горланить «Марсельезу».
Колпак фригийский нужен до зарезу,
штык инсургента и трехцветный флаг.
Энарес
...Все ближе к нам бег юношей-веков.
Растут вкруг университетов стены,
растет авторитет профессоров,
растет и опыт-мир. И постепенно
стал тесен для него науки храм.
Так много фактов народилось в мире,
все ль кротки так, как дважды два четыре?
Ах, сладу с ним нет профессорам.
Збровский
Иной неуловим и, как ни тщатся
ученые, его не повторить
в эксперименте. Связей рвется нить –
он все законов и классификаций.

И так себя ведет, как будто контур
материи способен оплывать.
Факт вовсе не всегда упрям, и он то...
Спок
Есть то, на что мы можем наплевать?
Энарес
Взять факты, что витают в сфере духа.
Те, например, что в опыте святых:
всегда ль они доступны зренью, слуху,
прибору?..
Блок
И пошлите к Богу их.
Спок
Да здравствует искусственный отбор!
Послушный пусть по храму робко бродит,
а прочий – прочь! Пошел, подонок, вор!..
Да есть ли он? Да нет его в природе!
Блок
Зачем с такой горячностью? Притом,
что можно поучиться у экрана
спокойствию: молчание, нирвана...
Не почиет ли дзенский дух на нем?
Волгин
Намек на Камияму несомненно.
Куда ж он делся, слова не сказав?
Блок
В кафе напротив, не считая йены,
Ест ваши крабы…
Спок
Вдруг коллега прав,
и опыт наш без Бога невозможен.
Волгин
Зачем нам Бог, я не могу понять.
Энарес
Как это по-славянски? «Без Меня
творить не можете...» Что дальше?

Волгин
«Ничесо же».
Примите восхищение талантом:
не знаю я, какой Вы богослов,
но полиглот... Весь Ватикан таков?
Энарес
Я просто жил в России... эмигрантом.
Отец мой против Франко воевал,
потом Москва; а умирать уехал
в Мадрид. Был коммунистом вьехо.
Волгин
А мой отец, представьте, клерикал.
Энарес
Вы атеист по сердцу иль по воле
начальства?
Волгин
Я боюсь, мне не дано
их разделить. Они уже одно.
Энарес
В России нашей это многих доля...
Збровский
А может быть, все дело в том, что здесь
баланс нарушен. Что-то тут поверьте,
не то... Нет Бога – значит, нет бессмертья.
А как же смерть? Она, выходит, есть?
Процессор-цензор, не впуская Бога,
впускает смерть. Не говоря о том,
что при таком подходе мы в итоге
к религии небытия придем,
но мы ведем игру в одни ворота:
все образы лишаются структур,
становится бессмысленной работа
компьютера. Начнем же новый тур,
распространим эмбарго на старуху
с косой. Кто за?
Блок
Небытия оплот...
цивилизации живой, могучей духом
и плотью, да, пожалуй, антипод.
Волгин
Я тоже за.
Энарес
Как знаете, мне виден
совсем не этот путь из тупика.
Спок
Японца нет. Уж он наверняка
костлявую не дал бы нам в обиду.

Свободное падение
Затем... Прошу у Вас прощенья, но
я не сумею объяснить, как сцена
с ее пространством на обыкновенной
фланели распласталась. Полотно

натянуто – и вот мы в кинозал
вдруг переселены. В показе драмы
замешаны, возможно, голограммы,
но, если даже я и угадал,

едва ль от метафизики спасет
физическая оптика: предметам
естественным не подчинится «мета»,
скорей произойдет наоборот.

Но к делу. Что идет на полотне?
Материя не зря же приютила
толпу идей – основа у картины
 теперь материальная вполне.


...Сначала в кадре белые цветы
в траве, вот красный куст и свежесть хвои
над ним. Ее ничуть не беспокоит,
что у осины желтые листы.

Там наверху, где синевы и ветра
верней союз, они сильней дрожат;
теплу еще приверженный закат
ведет палитру к жаркой части спектра.

Включили звук, чтоб слышали игру
цикад, но заглушен оркестр их треском
двух крыльев – то фазан над перелеском
взлетел и разгорелся на ветру.

Для оператора его полет – предлог
удобный к панорамной киносъемке:
внизу морской залив, в заливе джонки,
а у причала белый катерок.

Заметим: двое с катера сошли,
идут поселком в лес, за ним на фоне
заката – золотом, как на иконе, -
дымится сопка черная вдали.

Уходит в небо день осенний с блеском.
Меняет оператор дальний план
на средний: двое вышли к перелеску
тому, откуда вылетел фазан,

и где горит, красуясь, наш знакомец
осенний куст, как рыжая лиса.
На полотне испанец и японец:
синьор Энарес, Камияма-сан.

Энарес
Я, право, о дороге этой славу
дурную слышал из десятков уст;
давайте путь дальнейший мы оставим,
и пусть нас остановит этот куст.
Он
Так вот, что Вас на катер привело...
Я удивлен был Вашим появленьем,
хоть и подозревал, что совпаденье
произойти случайно не могло.
Вы сердцевед, мой друг, и неплохой,
благодарю за такт и за участье,
но, если совершился жребий мой
и на экране явлен, кто во власти
мне запретить уйти в последний путь?
Покойника единственное право
незыблемо, как низко б наши нравы
не падали, коллега, вот в чем суть.
Ни в этот мир и даже не в иной
переселенье не считая благом,
сейчас войду я в лес последний мой
и поднимусь на сопку шаг за шагом.
Энарес
Но объясните: роковая та
где скрыта связь между пустым экраном
компьютера и кратером вулкана?
Есть у нее названье?
Он
Пустота.
Мой друг, не ошибаемся ли мы,
считая, будто жизнь все время копит
крупицы опыта. Вдруг пресловутый опыт
есть то, что пустота дает взаймы?
Я, честно говоря, подозревал,
что из лаборатории беспутный
исчезнет опыт в бездне абсолютной,
ее-то нам и выдал терминал
сегодня утром. Слыша голос Бездны,
иду туда, откуда я возник.
Иду в ничто. Соединенья миг
оттягивать считаю бесполезным.
Энарес
Профессор, понимаю, что догматы
по сути противоположных вер
нас разделяют... Но друг в друге брата
увидеть надо нам через барьер.
А братство даже двух живет под знаком
всегда со смертью спорящей любви.
Он
Я в эту жизнь попал под знаком Рака,
а под каким на свет родились Вы?
Энарес
Знак христиан, как Вам известно, Крест.
Он
В чем суть Креста?
Энарес
В спасительных страданьях
за всех.
Он
Простите, это толкованье
принять отказываюсь наотрез.
Страдает Бог. Какие бы мотивы
ни приводились в оправданье, тот,
кто тоже пострадает, посягнет
на высочайшие прерогативы.
Ведь если нареченный Сыном Божьим
претерпевает на Кресте за всех,
для остальных мученья – тяжкий грех,
и нет страдальцу места. Подытожим:
Все счастливы, и прекратился спрос
на подлость, вероломства нет, и, значит,
не льются реки крови, слез – тем паче,
и та модель, что предложил Христос
работает? Но почему грибы
над Хиросимой и над Нагасаки?
А Дрезден в пламени? А черный дым трубы
Освенцима? А доходят бараки?..
Труба их дело. Дело их – дыра
 в трубе, куда помчится дух от плоти,
быть может, и бессмертный – я не против.
Пожмем друг другу руки – мне пора.
Энарес
Что говорить «одумайся» тому,
кто только тем и занят был, что думал.
Но если мудрый выбирает тьму,
к чему его идей стремится сумма?
К нулю. Нуль источает пустоту.
Тем гуще тьма. Из недр могучей ночи
как бы забил небытия источник,
бросая вызов кроткому Христу.
Он
Он высоко, она ж всегда невесть
как далеко, а то и в полуметре,
на взмах косы...
Энарес
Чтоб не достаться смерти
ВСЕ тоже проходило через Крест
«Все чрез него», - найдем у Иоанна:
и листьев дрожь, и вольный взмах крыла,
и свет зари, и над цветком пчела,
и блеск звезды, и вздохи океана.
И если страждет Вседержитель Бог
причастно мукам крестным мирозданье.
Так в самый безмятежный уголок
проникло вездесущее страданье.
Он
Пускай оно войдет в любую щель,
но выйдет где? С какой, скажите, стати
оно все здесь? Помучились и хватит.
Иначе мука просто самоцель.
Энарес
Вы помните, к кому пришел Христос? –
к труждающимся и обремененным...
Он
И что же, успокоил их? Всерьез
вы это утверждаете, почтенный
мой оппонент? Вглядитесь, богослов,
в тот век скорбей, с которым Камияма
расстанется – не кажется ли Вам он
продуктом социальных катастроф?
Энарес
Не знали б мы ни скорби, ни утраты,
и были бы блаженны наши дни,
когда б не крик: «Распни его! Распни!»
перед дворцом понтийского Пилата.
Там выбор сделал человек, не Бог,
судьбу решая Нового Адама.
Никто другой – он автор этой драмы,
хоть эпилог, финал, как и пролог
написаны на небе – он в ответе
за муки на Голгофе. Этот факт
случайно обойти, иль не заметить,
иль вдруг забыть нам не дано никак.
Он
Допустим, человечества вина
доказана. Зачем свои страданья
несут наверх несчастные созданья? –
всех жертва Бога искупить должна.
Энарес
Связь покаянья и страданья...

Он
Мозг
находит связь, но сердце оппонентом
ему, и для ответа на вопрос
ищите-ка другие аргументы.
Энарес
Есть довод, кроме нашего желанья?
Весной летит симпатий шумный рой
к догадке приглянувшейся любой –
и вот уже висят плоды познанья.
О, сколько б мы ни напрягали лбов,
чтоб вывести теории карету
на белый свет, на целом белом свете
есть аргумент единственный – любовь.
Но что подскажет мне любовь, когда
Тот, кто есть самое Любовь, осмеян,
избит, оплеван, распят... Без стыда
жить не страдая? Разве я посмею –
наследственности преступлю закон?
Христос в кровавых язвах – я, духовный
сын Нового Адама, безусловно,
на язвы роковые обречен.
Он
Возможно, Вы и правы, но подход
подобный исключает беспристрастность:
под Ваше знамя встанет только частность,
всеобщность за версту Вас обойдет.
Энарес
Профессор, я, признаюсь: мне ничто
так в нынешней науке не противно,
как гарантируемая на сто
и более процентов объективность,
надменная всеобщность. Вас она
и привела к нулю. Когда безликой
предстанет истина – кому она нужна?
Бездушная не может быть великой;
всеобщая, но мнимая зато...
Кто нарисует фас ее и профиль? –
лишь мастер на все руки Мефистофель,
соединяя нечто и ничто.
Он
Я знаю также мастерицу... Кстати,
вот и она. Беседуя вдвоем,
мы до воронки вполчаса дойдем.
Освободите-ка дорогу. Хватит
держать! Пустите руки...
Энарес
Далеко
меня швырнул профессор. Будто сила
в него вошла. О ком заговорил он?
С ним рядом никого. Идет легко,
стремительно, как если бы движенье
не в гору явно шло, а под уклон,
и правилу свободного паденья
он, не дойдя воронки, подчинен.















ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Экран погас – и тут же сзади кто-то
свистеть и топать начал на манер
подростков в «Орионе», например,
но через миг движок уже работал:
на полотне знакомый интерьер.

Дома
Старик: Я здесь? Пропасть бесследно
не получается, и вот –
опять камин, и рядом ведьма,
и ветер жалобно поет

в трубе. Где ж огненный дракон
из недр взметнувшийся навстречу?
Она: У ведьмы с каждой печью
союз надежный заключен.

И так ли разнятся вулкан
с камином жарким? Саламандра,
драконы – все одна команда,
мой друг, а я их капитан.

Старик: Мне не чинил вреда
огонь. Она: Когда я с кем-то
в его владеньях, он тогда
галантен и с моим клиентом.

Старик: Но по пути домой
слетел башмак. Она: Другой
летит в эпоху Эмпедокла,
я полагаю. Грек был дока
нырять в огонь вниз головой.

Вот Вам платок – снимите сажу
со лба. Конечно, дымоход
удобен мало для вояжей
на Альбион из южных вод.

У Вас костюм испачкан так,
что следует переодеться.
Вот туфли, брюки и пиджак
(я отвернусь). При их посредстве

что стоит в сверстники попасть
еще раз к тем, чьи разум, руки
изменят все, всему, но брюкам
и пиджаку – благая часть.

Пусть нет в одежде благородства,
стиль – никакой, но тем хорош,
что на другие непохож.
А он мечтает о несходстве

двадцатый нагловатый век,
родства не помнящий. Возводят
теперь сиротство в принцип. Снег
могилы занесет, и вроде

их нет, отеческих гробов.
Развеет ветер пепелище,
и где любезный сердцу кров
стоял, ну как теперь отыщешь?

Старик: - Не принимаю, нет
я приглашение к потомкам.
Идти назад, туда, где громко
разносчик утренних газет –

«Самоубийство Камиямы!» -
кричит. На первой полосе
полуулыбка в черной раме.
Покойника жалеют все.

Энарес в интервью едва ли
не Вас винит во всем. Она:
- Здесь Вы, мой друг, не угадали:
я только избранным видна.

А в Вас видна теперь усталость.
Роль сыграна, завершена
и жизнь почти – осталась малость,
ну, потерпите, старина.

Терпенье – христиан подспорье.
Я каюсь, я исправлюсь (смерть
сама как не люблю терпеть),
но дама просит – и не сметь
отказывать... А нам и впредь
травить роман, ломать комедь,
опять подковами греметь
по мостовой, не то я плеть
возьму – вперед, моя исторья!

Старик: - Так вот, кто был возница
и нас над пропастями вез
к источнику. Она: - Свалиться
легко там было под откос.

На Ваше счастье я изрядно
умею править. Но боюсь,
мы отвлекаемся. Союз
наш остается, в силе, ладно?

Он: - Пусть... (зевая): - Шедший длинной
дорогой заслужил покой,
пускай не вечный... У камина
посплю-ка я часок-другой.

Бес: - Кашу маслом не испортишь.
Блажен уснувший, но вдвойне
блажен, кто хочет спать во сне,
задаст он жару даже черту.
Подвиньтесь-ка, дружок. Мешать
не стану Вам. Совсем другою
я целью задалась – уголья
позвольте-ка перемешать...

От этой фразы, а быть может, просто
уж от того, что не беситься бес
никак не может, все вскочили с мест:
визг, ржанье, хохот... С собачонку ростом

с глазами филина, с клешнями вместо рук
мне под ноги откуда-то скатился,
за подлокотник кресла ухватился,
рывок – и стойка на рогах. Но вдруг

С экрана голос Бельфагора: - Рано
ты занялся гимнастикой, пострел!
Чертенок пискнул и перелетел
на задний ряд подальше от экрана,

 
где спал Старик. И вот уж Бельфагор
На полотне экрана крупным планом:
- Близка к финалу кинопанорама.
Прервемся на короткий разговор,

За рюмкой русской водки обсудив
Просчеты замысла, ошибки режиссера
И промахи ведущего актера –
Пятнадцатиминутный перерыв!

Эксперт: Я извиняюсь, мы живем
(иль не - живем) во дни царя Гороха?
Нам только что представлена эпоха,
Отправленная на металлолом.

Технолог: - Так, но если рассмотреть
Состав шихты для производства стали,               
Она из скрапа состоит едва ли,
Да, господа, едва ли не на треть.

Историк: - Вот таков и новый век.
Из наших дней неведомой тропою
Бежит, но в свой отчаянный побег
Хоть часть пожиток да возьмет с собою.

Юрист: - Пусть даже он родную мать
Берет с собой. Мы именем закона
Ему повелеваем: компаньона,
Не угрызаясь совестью, предать!

Жить, не предав хотя бы раз, нельзя:
Союзника, жену, коллегу, друга…
Предательство – великая стезя!
Кто, кто, скажите, большую заслугу

Имеет перед обществом, чем тот,
Кто, не боясь судов и пересудов,
Презрев любви постыдный предрассудок,
Расчетливо и ловко предает?

Кто так велик, как он, Искариот?
В тимпанах доброгласных, гласе трубном
Хвалите все его слюнявый рот,
Во тьме кромешной отыскавшей губы

Учителя. Хвалите без конца
В органах и кимвалах восклицанья,
Хвалите в лицах – вы для подражанья
Достойней не найдете образца.

Историк: -Да, пожалуй ход веков
Был изменен той ночью Гефсиманской.
Он, может быть, и не совсем таков
Как мы б хотели, но прогресс гигантский.

Изменой, измененьем все живет,
Предательство в истоке Новой эры…
Экономист: - Имейте чувство меры.      
Ну что такое ваш Искариот?

Мужчина? Нет – слюнтяй, мальчишка, тля,
В истерику впадающая дама.
Серебряники он кидает в храме…
Конец таким всегда один – петля!

Сегодня посмотрите как живут
Предатели – на этих жизнелюбов,
Почетных членов элитарных клубов,
Вкушающих  богатство и уют.

Кому еще теперь такая честь?
Слова их прерывает гул оваций,
Охотятся за ними папарацци,
Поклонницы. Сторонников не счесть.

Предательство – мужской обычно труд,
Но нетяжелый. А какая рента!
С нее министры многие живут,
Вояки, пацифисты, президенты…

Политтехнолог: Господа, связав
Между собой понятье измененья
С изменою, без всякого сомненья
Наш уважаемый Историк прав.   

Рой изменений, кто же спорить станет,
И суетлив, и мы не уследим
За каждой мошкой, и процесс растянут
Во времени – а результат один!

Да, совершенно тот же результат!
Но где изменник? – ну-ка отыщите:
Закат прекрасен, мусикийский лад
У кровососов в праздничной сюите,

Жара спадает, и страстей накал
Спадает, все дремотствуют… Но, Боже!
Он где?
- Предатель?
    - Нет же – идеал,
Который многим жизни был дороже.

Где племя сильных? Где их славный вождь,
Что шествовал, величия исполнен
Неложного в сопровождении молний,
У супостата вызывая дрожь.

Где песня та, с которою росли,
Что плавно повторяла очертанья,
Смиренные, их праведной земли?
Где их тысячелетние преданья?

А  правда где, которой жив народ?
Бьет в колокол, тревогою объятый
Звонарь. А что народ?
Под гул набатный
Народ себе спокойно пиво пьет…

Эксперт:  …У телевизора. И рожу
Ему в нем корчит  популярный шут.
 И это верх драматургии?  Боже!..
И деньги за билет нам не вернут?

Политтехнолог: Да, провал, не спорю.
Зато какой блистательный провал!
Швыряйте яйца тухлые в актера.
И розы пышные  - в него же.
Либерал:

Одну из роз прошу оставить мне.   
Прекрасную, как зарево свободы,
Которая великие народы
Сожжет в братоубийственной войне.

  Народы малые на них поднимут меч, 
  Исполненные мстительного рвенья - 
  Итог такой же. За освобожденье 
  В кровавой сече всем придется лечь.
 
Над полем битвы коршуны парят
И начинают круг неторопливо:

Пока сердца свободою горят,
Всегда есть хищным славная пожива.

Вор: Не пойму, про что он тут наврал,               
 Но розу заработал этот малый.
За что? За то, что никогда не крал
Я так свободно, как при либералах.

Разворовал огромную страну,
Купил судью, присяжных, прокурора…
Глядь -  вытянулись воины в струну:
Печать и флаг передаются вору!

Красавица: Цветком любви Кармен
Уважьте - за привязанность искусству
Губить мужчин. Отвязанного чувства
Поборница окрутит вас в момент.
 
Вериги верности любови тяжелы,
И к жертве что за пагубная склонность?
К лицу ей легкость и непринужденность.
На крыльях или с помощью метлы

Лети, любовь, лети!.. Скачи быстрей
Разнузданной горячей кобылицы.
Кто это удержать тебя стремится?
Ты в прах его сотри - и прах развей…

Политтехнолог: Браво!
                Бельфагор:
Ну, вот и раздались аплодисменты,
Хотя порою поднимался спор,
И даже горячились оппоненты.


А что касается эпохи, то эксперт,
Конечно, прав, и доложить я рада,
Что все они подвержены распаду.
Живых уже не повторить их черт-

У тюбика вся выдавлена краска.
Закрыты черным крапом зеркала.
Рука сырого гипса горсть взяла,
Посмертную накладывая маску.

Потом тяжелой глины первый ком
Ударит в гроб – прощай, прощай, эпоха!
Вот червь неусыпающий. Трудом
Он кормится. И кормится неплохо.

Ему вкушать твой перезрелый плод,
Точить себе в нем выходы и входы…
Но в нынешнем распаде просто черт
Черт знает что, признаюсь, происходит.

Былых традиций где хотя бы след?
Ну, например: идет Харону в лодку
Понуро собутыльник иль сосед -   
Зачем хихикать, словно от щекотки?

Где плакальщиц матерых рьяный хор?
Где просто чувство самосохраненья?
Кому там стать очередною тенью?-
Судьбе на подпись новый приговор

Уже несут… А ну-ка, сильный мира,
В хароновой ладье попробуй спрячь
Свое добро. Крестьянскую секиру
Костлявым пальцем пробует палач.

Мзду не берет карга – ей черт не брат.
Коса взмахнула!.. Фу, какою дрянью
Ты сердце напитал на день закланья -
В аду такой мы не припомним смрад.

Однако время. Прекращаем смех.
И допиваем водку. Представленье
Идет к концу. Я призываю всех
коллег вернуться на свои сиденья.




На полотне уже не Бельфагор,
а зал полуовальный. Перед нами
покойного теперь уж Камиямы
сотрудники. И вот их разговор.

Экран Камиямы
Энарес
...Вокруг воронки долго я бродил
потерянно. Зажглись над сопкой звезды –
висячий сад – миров литые гроздья
к земле тянулись. Я, однако, сил
молиться не нашел. Их близость будто
ко мне не относилась. Не со мной
был этот рай. Я наземь лег и утром
вот обнаружил что под головой.
Збровский:
Башмак! Его башмак! Подумать только...
Японец бедный... Страшно, господа...
Блок
Горячие воздушные потоки
покойных вещи дарят иногда
наследникам.
Спок
Немногое осталось
от гения.
Волгин
Я думаю, что он
был слишком неудачей потрясен,
Сказалась, безусловно, и усталость.
Блок
Трагическую принимая весть,
мы духом не должны, однако, падать:
творец Машины умер, это правда,
но мы – и этот тоже правда – есть.
А мы его коллеги. Дело чести
закончить дело, начатое им.
Поверим же в успех, друзья, и вместе
труд этот многолетний завершим.
Збровский
Но, господа, коррекция программы
завершена, и появился шанс
закончить быстро дело Камиямы.
Ждем, что покажет нам наш добрый Ганс,
наш оператор.
Спок
Практика на сцену!
Теория уйдет на задний план,
не нам решать, что в ней верно и ценно –
пусть Ганс придет и сядет за экран.
Ганс
День добрый, господа, меня вы звали?
Збровский
Ганс, милый, здравствуйте! А плох или хорош
день этот мы еще не знаем с вами.
Спок
Не оказался б только он похож
на своего ближайшего соседа.
Ганс
Я прочитал в газете некролог.
Спок
Уж знают все? За Камиямой следом
нас не пошлет попытка диалог
вести с его проклятою машиной?
Она сгубила своего творца
и нас пошлет, пожалуй, к праотцам.
Ганс
Ах, что вы, господа! – дитя невинно.
Страстей людских не ведает оно.
Электросеть дает ему питанье,
его забота только послушанье: -
добру иль злу – малышке все равно.
Спок
Малышке? – монстру! адскому созданью!
Он – бездна! мы же на ее краю.
Блок
А Древо пресловутое познанья,
родня ему, где выросло? – в раю,
не правда ли.
Волгин
Энареса едва ли
Вы доводом утешили таким,
но полностью компьютер оправдали.
Ганс, попытайтесь столковаться с ним.
Ганс
Вы изменили, кажется, программу?
Позвольте на заданье посмотреть.
Збровский
Так, пустяки... Убрали слово «смерть»
и производные. Надеемся, он с нами
теперь заговорит?
Ганс
Кто знает... Он
на ветер не бросает слов. Молчанье –
знак, что ребенок чем-нибудь смущен
иль получил неверное заданье.
Збровский
Но все ж рискните!
Ганс
Я включаю в сеть
компьютер. Мы в режиме диалога.
Малыш, привет! Ну, как ты? – слава Богу?
А вот у нас, ты понимаешь, смерть...
Все (кроме Энареса)
Ганс!
Ганс
Ах, простите, господа, за промах.
Начнем сначала. Малышу привет!
Ну, как ты, жив? И мы не знаем бед:
живем, как можем, ну а можем все мы:
фарс превратим в трагедию, а драму,
напротив, в водевиль переведем.
Как? Не меняя существо программы,
подкорректируем в ней сумму аксиом,
добавив лишь...
Компьютер
Какую?
Ганс
«Смерти нет».
Компьютер
Я принял это как заданье.
Ганс
Значит,
малыш, ты нам решишь теперь задачу?
И не забудь нарисовать ответ.
Компьютер
Вы стерли все стирающую смерть,
поэтому рисунок сохранится.
Ганс
И весь ваш труд окупится сторицей.
Блок
Посмотрим...
Збровский
Что еще, как не смотреть
осталось нам. Когда прогноз-модель
возникнет на экране Камиямы,
мы или остановим ход программы
иль попадем в поставленную цель:
дадим свободно развиваться клеткам
в то, что нам нарисует здесь Малыш.
Ганс, блики на экране!
Ганс
Это лишь
со световым пером резвится детка
Компьютер
Мной синтезирован корректор-ген,
клонирован и встроен в хромосомы.
Ганс
Малыш, ты гений! Просто супермен!
Я говорил, с таким не пропадем мы.
Энарес
Ведущие мы или нас ведут?
Волгин
Не доверяете автопилоту?
Пусть техника потеет, я не против.
Блок
Скорей бы только завершить маршрут.
Ганс
Ты в море информации. Вскипают
валы идей. Плыви, Малыш родной,
да будет полон ветра парус твой!..
Спок
Смотрите – женщина!
Волгин
Что? Кто она такая?
Блок
Не правда ли, чертовски хороша!
И если это плод культуры нашей...

Спок
Вы б им воспользовались, да? Что там за пташка,
нельзя ли, Ганс, узнать у Малыша?
Ганс
Сейчас. Какой рисунок! Я готов
тебя, Малыш, поставить рядом даже
с великим Дюрером. Но... может быть, ты скажешь
об этой милой фрау пару слов.
Збровский
Ба! Отвернулась...
Блок
Нравственный упадок
везде. Еще и не оживлена
девица Галатея, уж она
к Пигмалиону повернулась задом.
Ганс
Порядочные как прогноз-модели
себя ведут, скажи-ка ей малыш.
Нажму одну лишь кнопку на панели –
и нет ее. Но... что же ты молчишь?
Компьютер
Я в фазе «поиск».
Блок
Вот вам и ответ.
Спок
Он просто слово «отвяжись» не знает.


Збровский
Однако посмотрите: исчезает
девица в джинсах. Все – ее уж нет.
Блок
К другому убежала Галатея.
И я искусство бега чту, но все ж
бежать так быстро вредно.
Збровский
На дисплее
калейдоскоп каких-то мерзких рож.
Волгин
У Малыша, как видно, увлеченье
уже не Дюрер – Иероним Босх.
Энарес
Ну, Босх поинтересней. Воспаленью
подвержен просто электронный мозг.
Волгин
Вам что – смешно?
Энарес
Да нет, мне даже жалко,
что бесами компьютер одержим.
Збровский
Но и они исчезли. Поглядим,
что будет дальше. На экране прялка.
Кружит веретено, однако, нить
разорвана; нет пряхи над куделью.
Блок
Опять сбежала та, что, может быть,
должна служить отличною моделью.
Спок
Наверняка ленива, а притом
и ветрена...

Блок
Ей все простится, если
она прелестна.
Збровский
Но компьютер вместо
нее, рисует старика: он в кресле
Перед камином спит глубоким сном.
Компьютер
Я выполнил задание согласно
программе. Прекращаю диалог.
Спок
Как? Старая развалина итог
всему?!
Ганс
Малыш сказал вам ясно
Збровский
Поистине мальчишескую прыть
явил Ваш мальчик, убежав так резво
в себя. Конфеты нет, чтоб заманить
обратно к нам ребенка?
Ганс
Бесполезно.
Он выдохся, он выложился весь,
он весь ушел в решение задачи.
Его ресурс на показатель здесь
смотрите. –
Волгин
Нуль...
Блок
Могло ли быть иначе?
В модели заключив всю сумму знаний,
где он возьмет еще их – с потолка?
Спок
Но кто же нам разбудит старика,
посапывающего на экране?

Збровский
Я всякую модель предполагал,
но спящую... И кто он, это некто?
Мы знать должны его потенциал,
разитье воли, чувства, интеллекта.
Волгин
Вот будет радость, если господин
сей в старческом окажется маразме...

Спок
Но, джентельмены, бодрствует камин
и красным языком ленивца дразнит.
Все
Вот с пода на пол выпал уголек,
где нити пряжи, где кудель клоками
разбросана, вот рдеет огонек,
вот строчкой золотой наискосок
бежит, растет... И вот уж реет пламя!





















ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Праздный вопрос
Читатель мой, сейчас от боли вскрикнет
герой, но прежде чем раздастся крик
и чувство сострадания возникнет
как отклик, остановимся на миг.

Зачем? Затем, быть может, чтобы праздный
вопрос однажды задал Вам поэт:
мир этот равнодушный и прекрасный,
сияющий, жестокий, самовластный,
лукавый, искушенный, сладострастный,
прелюбодейный – проклят или нет?

Наверное, он проклят – слишком много
на этом свете страхов: ждем беды
от физиков великих, от воды
простой, от сложной смеси в виде смога.

Скорей всего он проклят – не к лицу
обманывать себя и мы решили:
истощена природа, наши силы,
по-видимому, подошли к концу.

Да, проклят он! И пропадет бесследно
случайно иль по чьей-нибудь вине:
и всадница костлявая на бледном –
красавица – гарцует на коне.

А если проклят, значит дело стало
затем, чтоб в заключительной строфе
я показал Вам ауто-де-фе
героя и всего, что воплощал он.

Но, если он сгорит, зачем же горлом
последний крик? Кому? Какую роль
для нас, кто и к Божественным глаголам,
обычно глух, играет чья-то боль?

Зачем в уже решенном эпизоде
он рвется в дверь, в окно, в любую щель?
Какую видит пред собою цель?
Какую исповедует свободу?

Предположить абсурд? Но как же честь
Природы? Как могла ошибка эта
произойти? Крик означает: есть
для проклятого все-таки просветы!

И больше – означает, что проблем
простых и сложных малых и великих
не будет, нет, и не было совсем:
а есть всего одна проблема – крика.

И правда, кто от боли не кричал
на этом свете: правый, виноватый,
и стар и лад, и бедный и богатый,
и царь и раб, и чистый и развратный...
Сейчас, сейчас ворвется в кинозал

надежды крик: - Есть шанс один из ста,
из тысячи, но есть, что человечность
не неприкаянная сирота,
что ей прямая родственница – вечность.


Окно
Вот и ответ. А дальше мы должны
финал увидеть. Возвратимся в кресло,
четыре дьяволенка со стены
фланелевую ткань сдирают с треском.

Раздался возглас: «Прочь!» - и в тот же миг
фланель взвилась со свистом. Нет ученых.
В окне – провал квадратный, освещенный
огнем. А из огня несется крик.

Шелк пламени, как занавес раздвинув,
на сцену мягко спрыгнул Бельфагор:
- Почтеннейшие! Превратив картину
в действительность, окончим разговор

со стариком, покончив заодно
и с ним самим. Окном не так уж сложно
экрану стать, но это даст возможность
сберечь фланелевое полотно.

Оно, по крайней мере, натурально,
оно есть то, что есть, а наш герой,
наполненный блаженной пустотой,
стал мнимою давно величиной
 и как, быть может, это ни печально –

действительности не принадлежит.
Он мог быть на дисплее, в сновиденье,
драматургическом произведенье,
но в жизни... Жизнью он, увы, изжит.

Что означает крик его? – развязку.
Игру ума, напор душевных сил,
все, чем он жил, и все, что совершил
напором воли, напряженье жил
проматывает Саламандры пляска.

Кружи, кружи, прожженный дух – медаль
получишь «За отвагу на пожаре».
Сегодня, парень, вижу ты в ударе,
где нет Творца, там места нет и твари,
пусть пропадает он, безумец старый,
товара нет – гори пустая тара!
А, может быть, его кому-то жаль?

...Вопрос висит, как коршун в вышине,
и словно возникает напряженье
меж мной и залом: скрипнули сиденья –
зал поворачивается ко мне.

- Почтеннейшие, что же это значит?
В ряду, - бес разразился смехом – «М»
и в кресле, - общий хохот в зале – «N»
сидит, представьте, некий джентльмен,
кто, чувствуется, думает совсем
(раз от меня глаза все время прячет)
и, думается, чувствует совсем
(раз жертве сострадая, чуть не плачет)
совсем не так, как мы. Вот незадача!
Украшен фейерверком хэппи энд
в традициях забытых кинолент,
зал рукоплещет, горд, как монумент,
создатель фильма, но придет момент –
квадрат «МN» захватит оппонент,
неглупый и достаточно горячий.

И громко крикнет: - Общество должно!..
Или не так: - Гуманность, будь на страже!..
И тут-то мы на что ему покажем?
На дверь? – отнюдь. Покажем на ОКНО!


И, делая радушный жест, заметим:
«О, оппонент, Ваш статус изменен:
с минуты этой Вы уже, пардон,
совсем не зритель – Вы теперь свидетель.

Но, если так, Вас можно вызвать в суд,
а там пойдут допросы и с пристрастьем;
судья мошенник, заседатель плут,
а прокурор... Доказывай им тут,
что ни причем ты, что не соучастник

И что пришел лишь посидеть в кино.
Но тем неуязвимее и резче
факт, что окно и кинополотно
суть две неодинаковые вещи.

Горит герой и в фильмах иногда,
но там, как здесь, запахнет ли паленым,
когда его седая борода
вдруг засияет золотом червонным?

...И все взвихрилось. С криком: «Ставим точку!»
вокруг меня понесся хоровод:
мелькали рыла, крылья, стулья, бочки,
хвосты, плащи, копыта и сорочки.
Вот выскочил фантом из оболочки
и лез обратно в тело через рот.

Плыл птицезавр с окровавленной пастью,
летел малыш не более двух лет

на помеле. Насаживал скелет
на позвоночник туловища части.


- Не знаешь, парень, - это он ко мне,
осклабясь, - где поджарить на шампуре
мое мясцо.
Я встал. Глаза зажмурил.
И бросился к тому кто был в огне.

Хор
Пора, окончена игра,
зияет красная дыра.
Беги в огонь, быстрей беги!
Считай последние шаги.
Страшись, но не замедли бег,
туда, где гибнет человек,
туда, где тоже пропадешь.
За что? За то, что ты похож
на жертву. Сходство оплати.
Беги! Иного нет пути,
чем тот, что выбираешь сам.
В конце он, видишь, даже прям.


Встреча
Никто не останавливает. Веки
разжать хватает духа. Впереди
бьет из пролома, как орган гудит,
перекрывая голос человека,

огонь. Бегу. Семь бед – один ответ,
но перед кем? Взгляд влево, вправо – где я?
Сидящих нет, да и сидений нет –
кинотеатр шабашем развеян.

А если посмотреть наверх, туда,
где исстари положено быть небу?

Увидела бы, луч прощальный мне бы
послала свой бессмертная звезда.
Там наверху я различил мерцанье
кольчуг и шлемов, касок и щитов.
Но где колонны? – сломан строй рядов...
Очередною битвой? – нет братаньем.

Идут, обнявшись, Гектор и Ахилл,
Херону Геркулес ерошит гриву,
целует брата Рем не боязливо,
влажны глаза и светятся счастливо
улыбки... Кто там жертва? кто убил?

С кого весь спрос, а кто не виноват:
вот этот? тот? Буденовка? фуражка?
В обтяжку китель? рваная тельняшка?
защитный френч или шинель до пят?

Но гомон дружбы, музыку согласья
топил поток ревущего огня,
к которому неодолимой властью
страх, гнев и жалость бросили меня.

Ищи ответ, а выйдет ты в ответе
за чей-то крик. Ты и никто другой.
О Боже правый!.. Вдруг как будто ветер
холодный возникает за спиной.

И чувствую, как мне за воротник
ныряет капля, а за ней другая.
С какого света он сюда проник,
мне на плечо кленовый лист бросая?

Чей он порыв? Чьей осени гонец?
От рощи веймарской? От болдинской аллеи?
А он растет, становится сильнее
и вот уже он буря, наконец!


Он от меня отбрасывает жар,
срывает пламя с жертвы. Ближе, ближе...
И вот ее лицо уже я вижу
и прыгаю в провал – но вдруг удар...



























ЭПИЛОГ

Судьбы не переносишь и уколы –
а тут удар, как в лоб забили гвоздь:
В ночи кромешной огненные пчелы –
в глазах не меньше искр, чем в небе звезд.

Сей микрокосм звучал – в ушах звенело!
Но музыка небесных сфер была –
чему бы удивился Кампанелла –
мелодьей падающего стекла.

Открыл глаза. Стою, не понимаю,
как я сюда в конце концов попал:
свет скудно освещал полуподвал,
я зеркала оправу обнимаю

в знакомом гардеробе. Позади
обеспокоенная старуха:
- Ты как же так разбил его? Гляди:
кровь на щеке и оцарапал ухо.

Блестящий поднимаю  осколок
и всматриваюсь в ужасе... Несет
- Давай-ка мы полечимся, соколик, -
техничка ваты клок, и бинт, и йод.

- Ты хорошо, себе не выбил глаз.
- Оставьте, - говорю ей, - милый лекарь.
Скажите лучше, где библиотекарь,
такой седой... Ну, как вот я сейчас.

- Седой? О ком ты?
- Да, седой. Ну что Вы
не вспомните. Весь в белом... Он здоров?
- Ты путаешь чего-то. Стариков
здесь не берут, как помер Лев Петрович.

А помер он тому назад лет тридцать.
Его я помню – вот уж был умен...
Был даже слух...
- Какой?
- Ну, будто он...
- Что? –
- Да с нечистыми водиться

любил. Дедок был белый, словно лунь,
ну, вот как ты. Росточком только ниже.
Ой, ну его. Ты к полночи поближе
через плечо налево трижды плюнь

и «чур меня!» проговори три раза,
а то еще привидится во сне
под ручку с чертом, как однажды мне –
шли и смеялись... Экая зараза!

Да что ты все со стеклышком, милок?
Нам, старикам, смотреться нет уж толка.
Посторонись – дай замету осколки.
И этот свой бросай ко мне в совок.

- Нет, - говорю, - возьму его с собой.
Плащ не пропал? – вот номерок.
- Куда же
он денется, соколик? – Бабка даже
качает от обиды головой.

- Ну, Бог с тобой, ты гость, я вижу, редкий
в библиотеке. Как зовут хоть?
- ОН.
- Как?..
- ОН.
- Как?..
Я уже за дверью. Клен
у фонаря махнул осенней веткой

тому, кто тоже побывал в огне.
Ноябрьский дождь стучал по капюшону.
Я мимо сквера шел, а ветер кроны
раскачивал. И зябко было мне.

1963-1986, 2004



































Некоторые авторские пояснения к тексту
 

Стр. 11   «О, ты отец всего...» - имеется ввиду изречение Протагора «Время – отец всего».

Стр. 11   «Старинные часы, а на часах / костлявая» - часы на Старомистной площади в Праге.

Стр. 15-16    «Что плодит червей, / лаская падаль» - подразумевается цитата из Шекспира «Солнце, лаская падаль, плодит червей».

Стр. 18   «Тост Гадеса».Гадес – Аид. Впрочем, он не сразу усвоил черты владыки подземного царства, а был первоначально божество-санитар, пожиратель трупов.


Стр. 20    «Тот самый квадрильон...» - о котором говорит черт Ивану Карамазову.

Стр. 24    «Пусть к палке выкормыша / не притронутся галлов пожары» - посох Ромула уцелел в огне.

Стр. 26  Карлик Снорре – персонаж шотландских легенд. Связал для графа Поула свитер из отравленной шерсти.

Стр. 26-27     «Обычай суетный и жалкий…» - шотландский обычай солить прялки, чтобы черт не запутал пряжу. Прялки солили в рождественский сочельник.

Стр. 28     «Демон Бельфагор - / сам лучшее свое изобретенье». Бельфагор (первоначально моавитское божество распущенности) – демон изобретений и неожиданных открытий. Этот «технодемон» (слово Рудольфа Баландина) появляется в виде молодой женщины. Лучшего «смотрящего» за цивилизационным процессом, думаю, не найти во всей демонологии. В поэме сопровождает героя, путешествующего по различным эпохам. 
Сведения о Бельфагоре почерпнуты из словаря Густава Давидсона «Dictionary of Angel Names Including Fallen Angels». 

Стр. 30    «Жил немец...» - Бельфагор имеет в виду Фридриха Кеккуле, открывшего во сне структуру молекулы бензола.

Стр. 52   «Звенящим хрусталем навал Гораций» - у поэта: «Ключ – звенящий хрусталь, / нимфы Бандузии ключ».

Стр. 54  «И ведет учтивый / Леандр Изабеллу под венец» - Актер называет имена влюбленных, типичные для комедий, игравшихся в итальянском театре импровизации. Театр был в зените на закате Ренессанса.

Стр. 65   «Стагирит отлитый/ из гипса местного» – Аристотель. Ни один мыслитель не оказал средневековью столько услуг, сколько этот античный философ. Бреши в стене, отгородившей христиан от язычников, были такими большими, что порой сомневаешься: а была ли стена?

Стр. 88  «И мчалось пламя / лизать стопы Савонарол» - неистовый доминиканец попал-таки сам на костер.

Стр. 89   «Дети, плача, / шли на костер за баловство» – во второй половине XVII века в ряде европейских стран распространилась эпидемия  детского ведовства.

Стр. 89    «Но просветителя рука / пришла и навела порядок» - Джон Локк обдумывал свой «Опыт о человеческом разуме» как раз в то время, когда в Швеции и Германии сжигали семилетних колдуний.

 Стр. 106 «Старик: - Но по пути домой /слетел башмак. Она: - Другой/
летит в эпоху Эмпедокла,/ я полагаю. Грек был дока/ нырять в огонь вниз головой».
Согласно Татиану («Речь против эллинов») Эмпедокл бросился в жерло вулкана, уверенный, что станет божеством. Однако его башмак, найденный неподалеку, убедил греков в том, что философ просто погиб (видимо, они рассудили так: божеству, даже если оно случайно обронит вещь, не составит труда ее поднять).
               
Стр. 133 «Но музыка небесных сфер была,/чему бы удивился Компанелла/ мелодьей бьющегося стекла». Автор «Города Солнце» верил, что вслед за телескопом будет изобретен телескоп для слуха, который позволит слышать музыку небесных сфер.