Элизиум. Встреча с Пушкиным

ВСТРЕЧА С А. С. ПУШКИНЫМ

   Известно, что души умерших поэтов, – а можно считать, что и вообще всех творческих людей и героев, – обитают в Элизиуме. Мифологические источники и художественные творения повествуют об Элизиуме как о сказочной стране, находящейся где-то по ту сторону жизни, и в которую простому смертному попасть невозможно.
В год 200-летия А. С. Пушкина, в самый канун его дня рождения с автором этих строк произошло удивительное событие, которое было тут же по горячему следу описано в двадцати строфах. Событие произвело на меня столь сильное впечатление, что и спустя 12 лет его острота затмевает все, происходящее в повседневности.
Яркость этого переживания не подвержена времени. Убежден, что любому небезынтересно будет узнать о случившемся как об откровении свыше. Такое знание придаст уверенности не только в действительном существовании исторического Сизифа, но и в реальном присутствии Пушкина, хотя бы даже в ином измерении.


ЭЛИЗИУМ

Устав от жизненных коллизий,
пустых забав и суеты,
хочу отправиться в Элизий,
где так возвышенны черты
неограниченной свободы,
где Лета мерно катит воды
меж невесомых берегов,
внимая мудрости богов.

Там музы вечно отдыхают
и пьют бессмертия нектар.
Там небеса благоухают,
в поэтах пробуждая дар
бряцать на лире вдохновенно,
созвучья находя мгновенно,
и всюду видеть красоту
как воплощенную мечту.

Я знаю, что в обитель эту
простого входа не найти,
хотя бы и пришлось по Свету
дороги трудные пройти
с вниманием, неторопливо,
анализируя пытливо
загадку бренности земной
в сравнении с судьбой иной.

Но вход, однако ж, существует
в страну, сокрытую от глаз.
И, как преданье повествует,
развеялась чтоб ночи мгла
неведения и гордыни, –
пусть это знают все отныне, –
необходимо созерцанье
потустороннего мерцанья.

Неуловима эта грань,
что разделяет оба мира!
Ее пределы словно скань
на фоне тонкого эфира –
подвижны, трепетны, легки
и в то же время далеки
от всех разумных объяснений,
сколь ни было бы разных мнений.

Ее лишь тот постигнуть может,
раскрыл кто внутреннее око.
Кого отчаянье не гложет,
когда события жестоко
ему препятствуют порой. –
На то и жизнь, чтобы игрой
нас удивлять противоречий,
оттачивая наши речи.

Что явь, что сон – различий нет
с той точки зренья, что реальность
есть лишь для тех большой секрет,
не чувствует кто уникальность
любого жизни проявленья.
Кто не находит обновленья
в своей душе, уставшей жить,
терпеть, надеяться, любить.

Когда мне белый свет не мил,
когда устану его славить,
стремлюсь я из последних сил
за грань возможного направить
души моей порыв мятежный –
туда, где несказанно нежный
струится чудо-ветерок,
где я не буду одинок.

Где жемчугом роса блестит
на сонно шелестящих травах,
где сладостный покой царит
в полях бескрайних и дубравах,
где нет обычной смены дней,
где всё становится видней,
пусть даже при глазах закрытых, –
где истин не найдёшь избитых.

Цветок здесь чуда расцветает,
не увядая никогда.
Здесь духи в воздухе витают,
утратившие навсегда
плоть преходящую свою,
чтоб вечный заключить союз
вне времени, пространства, тлена
с гармонией самой Вселенной.

Случилось, я однажды спал,
душою убежав от мира.
И вот в волшебный край попал,
где встретил там его – кумира
далекой юности моей.
Нет ничего тех дней милей,
когда, спасаясь от оков,
я влагу пил его стихов.

Мы встретились чрез двести лет
совсем негаданно, нежданно.
Это ль не знак, чтоб мой куплет
звенел отныне неустанно,
отважно возвещая миру
о том, что пушкинскую лиру
я унаследовал в тот миг,
когда поэт ко мне приник.

Вот так плечо к плечу мы шли
по травам влажно-серебристым.
Как светел был поэта лик,
как в даль глядел он взором чистым,
рукою поводя вокруг
и говоря мне: «Добрый друг,
из всех искусств литературу
я ставлю выше, чем натуру!

И ей одной готов служить
пусть даже за чертою гроба.
Ты ж продолжай средь смертных жить
и верным быть тому, что оба
всего превыше ставим мы,
что обгоняет образ, мысль,
из бездны смысла возникая,
сокровищем чудес сверкая!»

На это я ответил с чувством,
что соразмерно своим силам
творю поэзии искусство
со всею дерзостью и пылом,
разнообразя блеском форм,
не признавая узких норм
рутинно-здравых рассуждений
в часы литературных бдений.

Внезапно разговор затих, –
красноречивее молчанье!
Но неспроста, должно быть, стих
мой так попал под обаянье
поэта речи дивно-странной,
столь дорогой мне и желанной,
что я томлюсь и весь горю,
когда об этом говорю.

Потом, я помню, нес поэта
как некий символ на спине.
В движении застыла Лета,
но смысл всего был ясен мне:
я так воспринял эстафету,
внимая вещему профету,
земной круг жизни постигая,
где всё решает весть благая.

Едва восставши ото сна,
я понял, что на самом деле
мир духов окружает нас,
ещё живущих в бренном теле
под гнётом всех земных страстей,
не ждущих никаких вестей
с того – невидимого Света, –
где времени-пространства нету.

Увидел я, что эта жизнь
поблекла вмиг пред встречей дивной.
Её событья – миражи –
смешны, забавны и наивны
в сравнении с волшебным краем,
который показался раем
мне, не стеснённому наукой
и яви бесконечной скукой.

О край таинственный, прекрасный,
меня крылом ты осенил!
Мой путь отныне стал мне ясным:
ведь мне в обязанность вменил
сам Пушкин говорить стихами.
Не это ли сизифов камень
и труд, не знающий конца,
зато достойнейший венца!