Дневники, Круг второй

                LХХIV. (Второй круг)

Тишина убивает беззвучием — давит... Она
тяжела нерождённой фонемой, как вид из окна,
предлагающий свежесть прогулки сидящему в доме
за надёжным замком... Слово, замершее на устах,
или в знаках, несложенных вместе, рождает не страх,
так тревогу (хотя бы тревогу, а что ещё кроме?),

потому что белейшие ангелы знают и так,
что поэт — безнадёжен, как сказочный Ванька-дурак,
и не стОит ни бело-пушистых, ни их разговора
о возвышенном (то есть о правильном)... Им невдомёк,
что строка пролетает не вдоль по листу — поперёк,
начинается буквой, но всё же — из боли и сора...

Не дано ощутить им, как давит ребёнок на плоть...
Не да-но... Не родить, — так убить... Не убить — уколоть!..





                LХХV. (К иконе храма на Долине Роз)

Припадая к иконе, забыть, что намоленый храм
соблюдает порядок, что всё в этом храме — не нам,
но Ему одному, у которого — сила над нами,
и увидеть живое лицо и живые глаза
и слезу, и поверить, что это — живая слеза —
для меня и со мной, потому что моими слезами

по лицу моему неспособна скатиться беда,
потому что мои — не живая, а просто — вода,
от которой пустеет душа, но — не лучше, не легче,
потому что из сдавленных лёгких не вырвется крик,
потому — это вера слезой оседает на лик,
...и — надежда, которая грузом ложится на плечи...

...и тогда Вседержитель меняет кривые судьбЫ,
возвращает — живых, оставляет пустыми гробы...





                LХХVI. (Осенне-весенний дивертисмент)

За Кремлёвскую Стену намерен вселиться чудак,
у которого, всё, что он хочет, не то и не так,
у которого правда на правду едва ли похожа,
над которым уже не смеётся большая страна,
потому что для смеха — хотя бы надежда нужна
и лицо... Ну, такое, — хотя бы не постная рожа...

От Стены до границ — безнадёга и робкий покой,
наводимый его безнадёжно тяжёлой рукой,
о которой не мог бы когда-то мечтать Долгорукий...
Пусть не вяжут пока по рукам и ногам, но узду —
приготовили каждому, кто из последнего мзду
собирает — отдать для покупки казною базуки,

из которой однажды получит огонь и картечь!..
Встал чудак над Россией — Россия обязана лечь!





                LХХVII. (Отче наш)

Отче наш, Авва, Отче, который — один в небесах,
да святится же имя Твоё, да пребудет в руках
Твоих воля Твоя, яко мы уповаем на волю
и на царство Твое — да пребудет оно на земли
и на небе. Наш вышний и святый, молитве внемли
и по нашей молитве дай зёрен с небесного поля

яко с пашни земной. Яко мы отпускаем долги,
так и Ты отпусти нам за нас и за наши враги
и за други. И не приведи к искушениям слова,
но избави от нашей неправды — от наших оков.
Яко есть Твои сила и Царство, во веки веков
будет слава Отца, слава Сына и Духа Святого.

Сохрани и помилуй, и дай нам принять, что назначил,—
и свершится по воле Твоей, и не будет иначе!





                LХХVIII. (* * *)

Уложи меня спать, уложи меня спать, уложи
на истлевших фуфайках в траве у соседской межи,
под берёзовый шум, под жасмина снежок — под забором,
за которым был начат, которым закончился путь, —
как последнюю сволочь, которому негде уснуть,
чтобы не было глаз и не стало пустых разговоров

о деньгах и стихах, о нужде и о том, что уже
можно сладко уснуть не на этой — на главной меже,
отрешась от земного, затылком земное приемля,
чтобы небо — сквозь ветки, и чтоб за шумящей листвой
лето жаворонок прокричал над моей головой, —
уложи на траву, на родную, на чистую землю.

Уложи меня в лето, не трогай и дай мне поспать...
Уложи и забудь, чтобы больше — с земли не вставать.


                20:25(Мск)

                LХХIХ. (Обещанный зной)

Вот и умерло мягкое лето. Как я обещал,
отшумели в июле дожди. Белозубый оскал
проявился на Главном хребте. Обдуваемый ветром
из ногайских степей, загорает под солнцем Архыз,
и прохлада уже не стекает с речушками вниз
даже звёздною ночью, но, прячась в заснеженных недрах

ледников, остаётся в горах. Разогретый курорт,
умирая в пейзаже, стремится к Дали. Натюрморт
получается вялым и душным, как воздух пустыни,
оставляющий жизнь и дела навсегда — на потом.
Можно кровлю снимать, не страшась за стареющий дом,
и чинить неспеша, потому что не страшно отныне

отложить и починку, поскольку не будет вреда
от усохших небес: ни дождя, ни росы — никогда...





                LХХХ. (Продолжение зноя)

...даже воздух просох — за неделю, наверное, да, —
дней за шесть или семь... Как и в Питере, та же беда —
этот северный ветер, но здесь это дышит пустыней:
жухлым стеблем и пылью, — они долетают сюда
и ложатся — на всё. Понемногу спасает вода,
но её не хватает. И за ночь едва ли остынет

разогретый асфальт, и росой не напьётся трава, —
умирает с утра, и за день умирают слова,
даже если в стихах — чуть ложатся они на бумагу,
потому как читать — не охота: болит голова —
до заката болит, и поэтому, друг, однова
чем заглядывать в книгу, сначала заглянешь во флягу:

капля каплю сменяют охотнее снова и снова
в пересохшей гортани, чем слово наследует слово...


                00:42(Мск)


                LХХХI. (Вечный бой)

                И вечный бой! Покой нам только снится
                Сквозь кровь и пыль...
                Летит, летит степная кобылица
                И мнет ковыль...
                А. А. Блок, «На поле Куликовом»

Наше время другое — погоня, не то чтобы бой —
бег по дикому кругу, игра, догонялки с судьбой,
о которой известно, что только она будет первой,
и поскольку её никому обогнать не дано,
то вторым или третьим — должно быть уже всё равно...
Бег, одышка, мозоли, удары локтями и — нервы...

Кобылица кружит на аркане. В руке седока —
приготовленный хлыст, он ещё не на круге пока —
ожидает заезда, но видимость призрачной цели
порождает желание драки, дрожание ног,
он согласен на бег и на бой, он в бою — полубог!..
— Полетели, мой друг?
                — Ну, конечно, мой друг, полетели!..

Он — бежит, он — пылит, но дойдёт, — и исчезнет толпа,
как с кладбища — затылки... Да, время... Да, бег... Да, судьба...





                LХХХII. (Ненька)

Попливе над пероном вагон, заскрипить, загримить
на стикованих рейках. Прощання — розтягнута мить
для безглуздого слова чи смутку важкого мовчання.
"Бережися в дорозi". "Дивись там". "Привiт передай"...
А колеса поволi: "дай-дай", потiм знову: "дай-дай"...
Що вам дати в дорогу? По що ваше вперте старання?

Одірвавшись од гір, набираючи відстань і час,
старосинiй вагон оддаляє роз'єднаних нас
і біжить за Кубань, за Азов, за Дніпро — в Україну...
Де — горбисте Поділля, а де там — бескидний Кавказ!..
Повертайтеся, мамо, бо хата холодна без Вас...
Так Господь розділив — як навпіл — і міста, і родину...

Чи не видно далеко, чи що запорошило очі?..
Вже й не видно, лиш чути, як потяг далеко гуркоче.


                02:47(Мск)



                LХХХIII. (* * *)

Почернел виноград. Неподвижна листва. Небеса —
глубоки и тихи. Полукровки свои телеса
оголяют под солнцем, и это мешает рассудку:
пропадают слова, упрощаются мысли, и плоть
отвлекает на то, что однажды дозволил Господь
только ради продления рода. На глупую шутку

можно вдруг получить откровенное женское "Да..."
Но ещё вожделенней — холодный "Шабли" и вода
с полуспелым лимоном, чья цедра не жажду снимает,
но приводит в порядок мозги (как и кофе!). И тот,
кто при 40 в тени огнедышащий кофе не пьёт,
он скорее сгорит, но уже ни за что не растает...

Южный дом — полухолоден. Полупрохладна постель.
Место встречи — не меньше, не правда ли, милая Belle...





                LХХХIV. (Потому что вдали...)

                Т. Осиповой

Потому что не звал он, — поэтому сдан твой билет, —
потому что болеть при тебе настроения нет,
нет желания быть ни опухшим, ни жёлтым, ни слабым.
Потому что умеет, привык отдавать, а не брать, —
смогут только дежурные руки поправить кровать
и подать что-нибудь... Ты, конечно, — могла бы. Могла бы...

Он бы мог согласиться, но вырос не там, где теперь
окна дома его, где его открывается дверь
и впускает друзей, — он как прежде считает, что надо
по-мужски принимать в одиночку удары судьбы,
что свобода любимых — важней, коль и "мы — не рабы",
ты ему уступила, — ни казни тебе, ни пощады...

Та, что прежде, — пустилась бы в знойный Петах... Или — нет?
Я не знаю, что лучше... но я не сдавал бы билет.


                LХХХIV.
                Михаилу Владимировичу Коршунову

Ты не в силах менять своё завтра, покуда оно
не свершилось ещё и покуда — не предрешено,
и менять ещё нечего!..Что ты решаешь, козявка,
если ты угадать не способен и предусмотреть
то, что ныне — тебе: али — жить, аль пора умереть, —
не по воле твоей — по приказу из Горнего Главка?

Ты не можешь менять и того, что ты прожил — уже,
с чем придёшь в этот Главк, к самой страшной — последней меже:
ты — уже нагрешил, ты — поумничал, ты — словоблудил,
все, кто мог прочитать, прочитали твои словеса, —
их запомнили черти, их выплюнули небеса,
словно муху из глотки, их даже заметили... люди!

Дай же Бог тебе, сирый, постичь (не меняя!) тот миг,
тот анапест, который сейчас твою дерзость настиг!!!



                LХХХV.

Наступает ноябрь... Да где он, к чертям, наступает...
Просто тает тепло, как туман после сумерек тает,
обнося золотую одёжку со спящих берёз
мягкой тяжестью влаги, крадущей сухое шуршанье
у дорожек курортного парка. Такое прощанье:
хоть прохладно и сыро, но всё же — без жалоб и слёз.

Ни жары, ни дождей... но ещё журавли — не летели,
не орали надсадно: ещё их не гнали метели
ни с худых северов, ни из наших предгорных степей.
Жизнь — горька и сладка, как "бабайка", но... без диабета,
слава Богу. Да, правда — горчит сожаление лета
и впивается в память, как в тёртые джинсы — репей...

Где-то ходит оно, где-то шляется, ластится где-то —
шоколадная горечь тепла — недожитое лето...

                12 октября 2012 г.
                12:42(Мск)


                LХХХVI.

Слава Богу, иссякли стихи. Разве только — с утра
для зарядки, как йогой заняться в квадрате ковра, —
ни о чём, тренируя привычку, забавные речи
накропать на листе, препинаки расставить в строке,
взвесить каждое слово на белой бумаге — в руке
перед тем, как отправить в стопу — на растопку, для печи...

Слава Богу, могу не писать и не ждать похвалу,
и могу наплевать на рецензии или хулу,
и ваще — наплевать, пошататься с зеркалкой по роще,
руку веверке дать (а она — грызанёт за кольцо,
как за грецкий орех), новогоднему солнцу лицо
для согрева подставить, пройти против правила площадь

перед старым вокзалом — чуть наискось, мимо ментов...
Слава Богу, что я — не поэт, слава Богу — здоров!

                03 декабря 2012 г.
                13:33(Мск)


                LХХХVII.

Иерей — на посту. Разномастно старается хор.
Одинаково крестят десницами нищий и вор
преклонённые лбы — за священником — ладно и к месту.
Пахнет хвоей и воском. И ладаном — у алтаря.
Загорелась звезда и почти отгорела заря,
но не набожна паства, — и в маленьком храме не тесно.

Мандарины, печёная сдоба, селёдка, халва,
грязный пол гастронома — ушли из примет Рождества,
унося за собой бытовую героику. Чудо
тоже стало доступнее, были бы "нал" да кредит...
С типографской иконы привычно Мария глядит
на привычного глазу Младенца... В пустыне верблюды

и Волхвы — не находят пещеру. До самой зари
в той, где ясли стояли, толпятся земные цари...

                06 января 2013 г.
                21:44(Мск)


                LХХХVIII.

Я давно ничего не писал. И мои дневники
забывают меня понемногу. С тяжёлой руки
не слетает строка. Забываю крючки алфавита
и не мучаюсь рифмой. Я счастлив, и мне всё равно,
что там было недавно. И то, что случилось давно,
не тревожит ни душу, ни разум. Bellissima vita

прорастает травой из земли, пробивает бутон
лепестками цветка и течёт миллионами тонн,
разрывая коросту шершавого льда. Понемногу
прогревается небо. Медовый цветок алычи
опыляет пчела. Сумасшедшая птица кричит,
мол, пора на прогулку, мол, сохнет под солнцем дорога.

Что мне ручка с бумагой, и что мне вчерашняя память,
если ныне возможно к весне прикоснуться руками!..

                14 апреля 2013 г.
                00:47(Мск)



                LХХХIX.(Гале Рудаковой о кавказской весне)

                ...Закричат кулики, призывая весеннюю воду,
                И затопит луга, и проснётся река с ледоходом.
                Закричат кулики, и проклюнутся вешние травы.
                Будем грядки копать и открытия ждать переправы.
                Галина Рудакова.


Не бывает в предгорье весенних разливов. Весна
будит землю и всё, что в ней спит, от холодного сна,
а разливы бывают отнюдь не в апреле, а летом:
под степными ветрами на Троицу плавится лёд
на вершинах хребтов, и вода по долинам несёт
глину, камни, деревья и всё, что подхвачено где-то

по теснинам и диким ущельям, смывает дворы,
разбивает дома... Этой силе, летящей с горы,
нет закона, поскольку она — и закон, и порядок
(но не тот, что на грядке, а тот, что меняет рельеф,
будто пьяный картограф)... У нас и зима — это блеф
по сравнению с русской... В июне — уже не до грядок,

если дождика нет: вянет всё — от петрушки до ёлок!
...What is it — кулики? ...Наши беркуты жрут перепёлок...

                21 апреля 2013 г.
                21:13(Мск)

                XC. Дневники-Письмо в пустыню

                "Я был не лишним ртом, но лишним языком,
                подспудным грызуном словарного запаса."
                И. А. Бродский, "Письмо в оазис"

Я — не тот Александр, которому ты написал,
мой оазис — тесниной зажат. У подножия скал
есть, конечно, подобье дороги на север, к пустыне.
Там заносят песком твои белые кости ветрА
обретённой свободы. А мне — на работу пора,
чтоб отдать фараону — царёво... Но помнить о Сыне,

обречённом на жертву Отцом, можно — здесь, можно — там,
и секира — везде неизбежна... Амбарным котам,
охраняющим хлеб от мышей, — не уйти от амбара:
потому что в пустыне никто не бросает зерно,
зёрнам надобна грязь... Может быть, оставаться — грешно,
но, пожалуй, бесплодие — хуже. Пустынного жара

здесь — как в чистых песках, на свободе... Однако, пора
поливать мои злаки: их тоже сжигает жара!..

                06 июня 2013 г.
                18:30(Мск)



                XCII. Гендерное.

                К.С. — об иронии

Без иронии — трудно... Когда-то поручик Michel,
надевая на гвоздь непотребную к лету шинель,
иронично трунил над кинжалом и белой черкеской...
По иронии судеб иронию добрых людей
переврёт без усмешки какой-нибудь чинный злодей —
и приправит какой-нибудь дрянью, какой-нибудь — веской...

У соломенных вдов, у девиц и у чопорных свах
азиатская шутка в чужих ироничных устах —
хуже зеркала перед глазами трефовой старухи.
Но мужское двусмыслие, даже в присутствии дам,
не касается оных, — оно ублажается там,
где другого мужчину Господь обделяет на слухе...

У шинели тенгинской ирония, право, легка!..
Но она — не для баб, и, пардон, — не на бабьи шелка!..

                02 сентября 2013 г.
                22:49(Мск)