В такой простой и бережной оправе

О  книге стихов
Александра Роскова

Творчество Александра Роскова восходит к классической русской поэзии. Или, если тоном пониже, - он «танцует от печки». С русской печью отечественную поэзию, пожалуй, еще не сравнивали. А зря. Предтеча национального лиризма, батюшка русской Музы – Фольклор. Емеля на печи; Баба-Яга с горящей печью; Илья-Муромец, 33 года пролежавший на печи… - чем не «рифма» к определению поэтического истока нашего земляка? А если учесть, что Сан Саныч владеет ремеслом печника, что это теплое мастерство долгие годы было его профессией, то и подавно…

Всё это я говорю, подразумевая и в целом поэзию Роскова, и имея в виду новый его сборник « С пейзажем северным портреты…», который по весне вышел в свет.

Новинку, подразумевая, естественно, корпус стихотворений, их художественную наполненность, можно рассматривать с разных сторон – кого куда поэт поведёт. Например, изнутри избы, лицом к окнам: в простенке большая рама, под стеклом лица живой или ушедшей родни, порядовых соседей, однокашников и однополчан, а за окном заулок – угол соседской избы, баня и три сосны… А можно с улицы, со стороны трёх сосен, что изображены на переднем плане обложки. А то вслед за автором подняться подвысь и оглядеть окрестности, устроившись, например, на коньке: «Печка поднималась выше, выше, / на чердак – труба, на крышу – ух! / И когда работали на крыше, / У меня захватывало дух, / да – от высоты и от простора, / от – внизу – рябиновых вершин, / От восторга…» А можно – с высоты птичьего полёта, где «в голубых небесах / недоступный для глаз жаворонок…» и откуда открываются неведомые с земли дали. А то ещё выше, куда душу твою вслед за душой поэта уносит пернатое русское слово, и откуда видна вся Родина.

Лучшие стихи Александра Роскова возносят высоко. Иные, уже знакомые, публиковавшиеся в «Двине», в связке с другими обретают какую-то новую духоподъёмную силу. Читая их, я то и дело обращаюсь к той самой «печке», которая пышет животворящим огнём классической русской поэзии. И это возникает помимо воли.

Вот вспомнился «Медный всадник». Это когда, переворачивая страницы, дошел до стихов о последней деревенской избе. Казалось бы, с чего? У Пушкина – стольный город, «кумир на бронзовом коне», а тут – ещё одна умирающая русская деревенька, весь. А интонация, тональность как нечто однокоренное – вот что аукнулось: тихое предместье – символ ушедшего под воду счастья, и Атлантида русской деревни; «Ужо!» в устах Евгения, персонажа пушкинской поэмы, и закипающие слёзы, горькие, а подчас злые слёзы на глазах уже не лирического героя, а современного нам поэта, деревенского человека, утратившего малую родину и всё больше теряющего большую…

А еще на поэтической перекличке вспоминается Клюев, заступник русской деревни. Не Есенин (у Есенина другой характер: душа сбита в кровь, а он всё, кажется, пляшет), а именно Клюев. Клюев ближе нашему земляку – и по истокам (Каргополь и Олонец – двоюродные братья), и по духу.

Поэзия олонецкого краснопева цветиста, образна и многообразна. Поэтика Роскова внешне скромнее. Но не оттого ли в лучших своих произведениях он задушевнее и убедительнее? Во всяком случае, для меня, уроженца деревни середины переломного ХХ века, которого тоже лишили родимой веси. Клюевскую тугу-печаль, запечатлённую в поэмах «Песнь о Великой Матери», «Деревня», «Погорельщина», испытал дед Александра Роскова, крестьянин 20-30-х годов. Внуку на исходе того же века досталось, по сути, уже отражение в летейских водах – свою «Китеж-весь» он оплакал и за деда, и за себя, и, сдаётся, за весь родимый сельский мир, почти ушедший в небыль, хоть до конца в это и не верится…

Ну и, само собой, при чтении новой книги вспоминается Рубцов, самый ближний по месту бытования и времени поэт, гибель которого пришлась аккурат на совершеннолетие Александра Роскова. Тут перекличка возникает как сердечный отклик  и как естественное совпадение, определяемые сущностью сельского мироздания. Деревенская улица, околица, поля, луга, опушка леса, лесная чаща… - окликания возникают сами собой и без всяких заимствований. Образный строй, тональность, чувства и мысли – тут всё своё. И даже там, где совпадает тема, например, в стихотворении про пастуха. У Рубцова – это сельский философ, созерцатель, который дает простые, но мудрые советы. У Роскова – Вова, мужичонка «с приветом», не от мира сего. Однако сколько нездешней мудрости подмечает поэт в его взоре, словно тому доступно что-то высшее, недаром ведь он находит общий язык и с животными, и с птицами, и с травами.

«Пастух» - одно из самых ярких портретных стихотворений в череде многочисленных персонажей сборника. «Как много жёлтых снимков на Руси…» - это снова Рубцов. А Росков, словно конкретизируя, наполняет эти киоты «в такой простой и бережной оправе» своим смыслом. Здесь образы деда, матери; учителя по печному делу Александра Андреевича; санного мастера Вани Дедова, конюха дяди Коли, прозванного за голос Левитаном; колхозного бригадира Анатолия Абрамова, образ которого сопоставим с образом мифологического Микулы Селяниновича…

По своей композиции новая книга Александра Роскова – это не свод отдельных стихотворений, а большая поэма, разделенная на главы. Поэт, знающий толк в прозе, тяготеет к повествовательности. Иные из этих глав-стихов, если не повести, то имеющие сюжет рассказы.

Хорошая поэма – как добрая печь. Кирпич к кирпичу, строфа к строфе. И неважно, что одно – снизу вверх, другое – сверху вниз. То и другое проверяется сердцем, памятью, острым глазом. Там несколько коленец в дымоходе,  тут два-три точные образа-детали. Главное, чтобы обдало душу сокровенным теплом, когда прикасаешься  к стихотворению, как ладонями – к печи.

Начал с печки и закончу печкой. По завершении дела у печников положено «дымовое» - праздник живительного огня. Открыл книгу, точно печную створку отворил, - и оно заплясало, золотое пламя, опахивая жаркими бликами и воспоминаниями.
И радостно от этого, и слёзы на глазах…
                2007 г.