Я не знаю, с каких пор Эта песенка началась... Оси

            Стихи гражданина СССР: Осипа Мандельштама. (вольная трактовка)

            * * *
            Я не знаю, с каких пор Эта песенка началась, - Не по ней ли шуршит
            вор, Комариный звенит князь? Я хотел бы ни о чем Еще раз поговорить,
            Прошуршать спичкой, плечом Растолкать ночь – разбудить. Раскидать бы
            за стогом стог, Шапку воздуха, что томит; Распороть, разорвать
            мешок, В котором тмин зашит. Чтобы розовой крови связь, Этих
            сухоньких трав звон, Уворованная нашлась Через век, сеновал, сон.
            1922 г. * * * … Как комариная безделица В зените ныла и звенела И
            под сурдинку пеньем жужелиц В лазури мучилась зазноба: - Не забывай
            меня, казни меня, Но дай мне имя, дай мне имя! Мне будет легче с
            ними – пойми меня, В беременной идеей сини. 1923 г. * * * Сегодня
            ночью, не солгу, По пояс в тающем снегу Я шел с чужого полустанка.
            Гляжу – изба: вошел в сенцы, Чай с солью пили чернецы, И с ними
            балует цыганка. У изголовья, вновь и вновь, Цыганка вскидывает
            бровь, И разговор ее был жалок. Она сидела до зари И говорила: -
            Подари Хоть шаль, хоть что, хоть полушалок… Того, что было, не
            вернешь, Дубовый стол, в солонке нож, И вместо хлеба – ежиха из
            иголок; Хотели петь – и не смогли, Хотели встать – дугой пошли Через
            окно на двор горбатый. И вот проходит полчаса, И гарницы черного
            овса Жуют, похрустывая, кони; Скрипят ворота на заре, И запрягают на
            дворе. Теплеют медленно ладони. Холщовый сумрак поредел. С водою
            разведенный мел, Затравленный удел, Хоть даром, скука разливает, И
            сквозь прозрачное рядно Молочный день глядит в окно, И золотушный
            грач мелькает в небе, Над моею головой. 1925 г. * * * Твой зрачок в
            небесной корке, Обращенный вдаль и ниц, Защищают оговорки Слабых,
            чующих ресниц. Будет он обожествленный Долго жить в родной стране –
            Омут ока удивленный, - Кинь его вдогонку мне. Он глядит уже охотно В
            мимолетные века – Светлый, радужный, бесплотный, Умоляющий пока.
            1937 г. * * * Еще не умер ты, еще ты не один, Покуда с
            нищенкой-подругой Ты наслаждаешься величием равнин И мглой, и
            холодом, и вьюгой. В роскошной бедности, в могучей нищете Живи
            спокоен и утешен. Благословенны дни и ночи те, И сладкогласный труд
            безгрешен. Несчастлив тот, кого, как тень его, Пугает лай и ветер
            косит, И беден тот, кто сам полуживой У тени милостыню просит. 1937
            г. * * * Вооруженный зреньем узких ос, Сосущих ось земную, ось
            земную, Я чую все, с чем свидеться пришлось, И вспоминаю наизусть и
            всуе. И не рисую я, и не пою, Растение я уже давно, И не вожу
            смычком черноголосым: Я только в жизнь впиваюсь и люблю Завидовать
            могучим, хитрым осам. О, если б и тебя когда-нибудь могло Заставить
            – пройти и сон, и смерть минуя – Стрекало воздуха и летнее тепло
            Услышать ось земную, ось земную… 1937 г. * * * Я в львиный ров и в
            крепости погружен… Карающего пенья материк, Густого голоса низинами
            надвинься! Богатых дочерей дикарско-сладкий лик Не стоит твоего –
            праматери – мизинца. Неограниченна еще моя пора: И я сопровождал
            восторг вселенский, Как вполголосная опасная, органная игра
            Сопровождает голос женский. 1937 г. * * * Я молю, как жалости и
            милости, Франция, разве мало своей тебе земли и жимолости, Правды
            горлинок твоих и кривды карликовых Виноградарей в их разгородках
            марлевых. В легком декабре твой воздух стриженый Индевеет –
            денежный, обиженный… Но фиалка и в тюрьме: с ума сойти в
            безбрежности! Свищет песенка – насмешница, небрежница, - Где
            бурлила, королей смывая, Улица июльская кривая… А теперь в Париже, в
            Шартре, в Арле Государит добрый Чаплин Чарли – В океанском котелке с
            растерянною точностью На шарнирах он куражится с цветочницей… Там,
            где с розой на груди в двухбашенной испарине Паутины каменеет шаль,
            Жаль, что карусель воздушно-благодарная Оборачивается… 1937 г. * * *
            О, как же я хочу, Не чуемый никем, Лететь вослед лучу, Где нет меня
            совсем. А ты в кругу лучись – Другого счастья нет – И у звезды учись
            Тому, что значит свет. Он только тем и луч, Он только тем и свет,
            Что шопотом лучу Тебя, институт, вручу студенту, Не палачу. 1937 г.
            * * * Нереиды мои, нереиды. Вам рыданья – еда и питье. Дочерям
            средиземной обиды, Ведомым геостационарной орбиты. Состраданье
            обидно мое. 1937 г. * * * Заблудился я в небе – что делать? Тот,
            кому оно близко, - ответь! Легче было вам, Дантовых девять
            Атлетических дисков, звенеть. Не разнять меня с жизнью: ей снится
            Убивать и сейчас же ласкать, Чтобы в уши впивалась тоска, В глаза и
            в глазницы до слепоты Флорентийская в упор бьет тоска. Не кладите же
            меня, не кладите Остроласковый лавр на виски, Лучше сердце мое
            прострелите навылет Вы на синего звона тиски. И когда я усну,
            ослуживши стране, Всех живущих прижизненный друг, Он раздастся и
            глубже и выше – Шум стрелы упавшей с неба, Отклик неба – в остывшую
            грудь. 1937 г. ТЕЛЕФОН. На этом диком страшном свете Ты, друг
            полночных похорон, В высоком строгом кабинете Самоубийцы – телефон!
            Асфальта черные озера Изрыты яростью копыт, И скоро будет солнце –
            скоро Безумный пепел прокричит. А там дубовая Валгалла И старый
            пиршественный сон: Судьба велела, ночь решала, Кому прожить, кому не
            спеть, Когда проснулся телефон. Весь воздух выпили тяжелые портьеры,
            На театральной площади темно. Звонок – и закружились сферы:
            Самоубийство решено. Куда бежать от жизни гулкой, От этой каменной
            уйти? Молчи, проклятая шкатулка! Играю в ящик, ну, а ты? На дне
            морском цветет: прости! И только голос, голос-птица Летит на
            пиршественный сон. Ты – избавленья и зарница Самоубийства – телефон!
            1918 г. * * * На страшной высоте блуждающий огонь! Но разве так
            звезда мерцает? Прозрачная звезда, блуждающий огонь, - Твой брат,
            Петрополь, умирает! На страшной высоте земные сны горят, Зеленая
            звезда летает. О, если ты звезда, - воды и неба брат, - Твой брат,
            Петрополь, умирает! Чудовищный корабль на страшной высоте Крейсер
            «Варяг» не сдался, погиб, Несется «Аврора», крылы расправляет…
            Зеленая звезда, - в прекрасной нищете Твой брат, Петрополь, умирает.
            Прозрачная весна над черною Невой Сломалась, воск бессмертья тает…
            О, если ты звезда, - Петрополь, город твой, Колчак от оккупантов
            защитил, от Первой мировой свой город, Отважной, умной минною
            войной, Не уберег Учередителей ты от смертей, Твой брат, Петрополь,
            умирает! 1918 г. Кассандре. Я не искал в цветущие мгновенья Твоих,
            Кассандра, губ, твоих, Кассандра, глаз, Но в декабре торжественного
            бденья Воспоминанья мучат нас. И в декабре семнадцатого года Все
            потеряли мы, любя; Один ограблен волею народа, Другой ограбил сам
            себя… Когда-нибудь в столице шалой На скифском празднике, на берегу
            Невы При звуках омерзительного бала Сорвут платок с прекрасной
            головы. Но, если эта жизнь – необходимость бреда И корабельный лес –
            высокие дома, - Я полюбил тебя, безрукая победа, И зачумленная зима.
            На площади с броневиками Я вижу человека – он Волков горящими пугает
            головнями: Свобода, равенство, закон. Больная тихая Кассандра, Я
            больше не могу – зачем Сияло солнце Александра II, Сто лет тому
            назад сияло всем? Но не взошло! 1917 г. * * * Когда на площадях и в
            тишине келейной Мы сходим с социального ума, Нас медленно сводят с
            ума, Холодного и чистого рейнвейна Предложит нам жестокая зима. В
            серебряном ведре нам предлагает стужа Валгаллы белое вино, И светлый
            образ северного мужа Напоминает нам оно. Но северные скальды грубы,
            Не знают радостей игры, И северным дружинам любы Янтарь, пожары и
            пиры. Им только снится воздух юга – Слава спартанцев снится им,
            Чужого неба волшебство, - И все-таки упрямая подруга – Спарта
            Откажется попробовать его. 1917 г.

Иллюстрация:
его фото,
одно из последних...