Золотая свадьба

ЗОЛОТАЯ СВАДЬБА
поэма благодаренья


Настал торжественный момент,
где слиток слов есть тот же орден.
«Да здравствуют отец и мать», –
звеним мы золотым аккордом.

Да здравствуете оба вы,
вам здравствовать ещё бы много,
да стали зимы холодны,
да стали медленнее ноги.

А начиналось – через край,
лилось рекой, само, несметно,
лилось и било об пол грань.
И лихо впало в лихолетье.

Когда кричали «горько» вам
в застолье людном, блюдном, пьяном,
не думали там о словах,
обряд – он должен быть стаканным.

Не знали там, как верен крик
утробно властный, сладострастный,
и из каких составлен игл
тот штамп татуировки счастьем.

Как 33-й, чтоб спасти,
начнёт для вас отсчёт мотаний.
Как меток будет чуть спустя
прицел свинцовых попаданий.

Как жадно будут восемь ртов
глотать навар кокор с крапивой.
И недоимок как зато
отмена будет справедливой.

И сколько ношек – всё серпом –
нажать, принесть для той, мычащей,
что всех спасала молочком
сырым, горячим, как кипящим.

Да, это точно – среди всех
тех ношек не было амбарных
или скирдовых, или тех,
что носят длинные карманы.

И в передрягах вы спасли
бессребренность – святое знамя...
И вот из множества спасиб
какое выразить, не знаю.

Спасибо вам за мою шерсть
фамильную, ей знаем цену.
За вопреки ей радость лезть
на печки тёплую чарену.

Когда, подушку обласкав,
я сладко спал, спал, как убитый,
при каганце шёл труд облав
на бденье мелких паразитов.

Спасибо позднее моё
за детства век недолговечный,
не обеспеченный ремнём,
один единственно беспечный.

За привилегию тайком
расти неслышно, будто травы.
За замечательное право
пастись по росам босиком.

За то, что отнятый отцом
«у зайца» рафинад был чудом,
хоть замусоленный, с овсом
и в табачинках сорта гундий.

За двухголосье «гаем-гай»,
где удаль – в выдохе с печалью.
За то, что душу в них влагать
вы не у моды позычали.

А может, у таких же баб,
чьи гуканья теперь в почёте,
чей втиснут вековечный скарб
в диск на Апрелевском заводе.

У девок тех, что закликать
весняночку себе умели
и молодо сидели, как
русалки на гряной неделе.

У Клима Шмата, что как есть
пел лазаря и пел «Достойно»,
и «Воскресение, – пел, – днесь»
за шмата вещество ржаное.

Он христарадничал. Ему –
Христа уже и помня вряд ли –
совали что-нибудь в суму,
пожалуй, больше сердца ради.

Он шёл с туманом на зрачках,
с басищем шёл неразведённым,
непомещавшимся в церквах,
шёл с лирой, плакальщицей томной.

Теперь ей выпало стоять
в консерватории, музейно.
И зрячие на ней рыдать
не смеют, да и не умеют.

И думаю я: что тебе,
столица, в этих звуках пленных?
«Днесь» уже нет, а есть – «теперь».
Теперь поют не те куплеты!..

Но каждый звук ваш – внук времён
тех, где Софония, Митуса ль,
нелепо ли, но плакал он,
земеля мой, – о «Земле Руской»!

Спасибо вам, что я застал
его последний звон приветный.
Я верю всё ж, что красота
его останется бессмертной.

И тонок пусть культурный слой –
магнитный слой кассетной ленты, –
как на заслуженный покой
в него уйдя, не канет в Лету.

Вот только знаю ещё то,
что красоте воспроизвесться
тем проще всё ж, чем больший ток
записан на кассете сердца...

Спасибо вам ещё моё,
что знаю запах, помню радость
вносить в людей житьё-бытьё
телка родившуюся слабость.

Что натуральность всю пути
от коноплины до рубахи
я видеть мог, мог поднести
замашки маме-тонкопряхе,

шершава чья была рука,
мороз стирающая с кожи...
За мягкотелость языка
из глаз вытаскивать порошья.

За то, что всех наследств ценней
и сундуков прочней приданых
вы кость наследовали мне,
опорную мою крестьянкость.

И шарик мой, каким качу,
трамбуя грунт исповедальный,
обрёл брюшка величину
меж молотом и наковальней.

Ну а добро – не в коробах
и не в пуховых малакучах,
добро копили вы в горбах,
не счесть его, не иссундучить.

Вам смысл добра от А до Я
был явлен с детства, несомненно, –
на тесность бедствий отвечать
души широким преломленьем.

Нам жить всегда бы потесней,
как пальцев общество простое,
да разлучились по стране
пятиконечною звездою.

Поразлетелись кто куда,
кустарность предпочтя артели,
рассажены по городам
кусты Брян-Кустич, все отдельно.

Но родины великий зов
нас посещает в час беззвучный,
являясь вдруг в обитель снов,
в их тайный промысел тягучий.

И проявляясь, не секрет,
в везенья час, в час пешедрала,
когда не нужен уж билет
ни мне, ни фибрам чемодана.

Когда доеду я сойти
на стёжку в липах густокронных,
где столько гнёздной лепоты
и всё обкаркали вороны.

Где как-то я два брутто нёс
и шла крестьянка пожилая –
«Помочь?» – потряс меня вопрос,
он был без фокусов, я знаю.

Затем локаторы ушей
наполнить заповедной рощей,
вниз-вверх, вниз-вверх – и вот уже
похлопать дом по рёбрам тощим.

Качнуть крыльца скрипучий строй,
не обойти порог вниманьем –
и плеч былых обнять сухой
остаток немонументальный.

Поставить за столом на вид
пример, собою однозначный:
жизнь из ошибок состоит,
но всё-таки не неудачна.

Дырява пусть была она,
вы все нули позалатали,
пусть из соломы купола
и только свадьба золотая,

в ней перепало кой-что нам...
Так хлобыстнём же позолотцы,
пусть золотой налив вина
по веткам нашим разольётся.

За вас, прекрасные мои,
кузнец и жница, серп и молот,
чтоб не в последний раз могли,
как говорится, дай Бог снова.

За естество таких минут,
пока блаженство есть встречаться,
прошу вас сил найти на труд
обоим здравствовать всечасно.

1977



ПОЯСНЕНИЯ

Ч а р е н а – плоский верх русской печи.

К а г а н е ц – самодельная керосиновая лампа с фитилём,
скрученным обычно из ваты.

П о з ы ч а л и – брали в долг.

Г у к а л ь н ы е  п е с н и («гукать» – звать), или в е с н я н к и,
которыми закликали весну прийти поскорее,
являются частью сезонных славянских песнопений,
восходящих к языческим временам.

Г р я н а я, или р у с а л ь с к а я, н е д е л я – седьмая неделя
 после Пасхи, накануне Троицы, зелёные святки.

С о ф о н и я, М и т у с а – предполагаемые, по разным
версиям, авторы «Слова о полку Игореве».

З а м а ш к и – конопля мужская (бессеменная), волокно
которой шло на изготовление полотна.

Б р я н - К у с т и ч и, или Бряновы Кустичи – село на
Брянщине, прародина автора.
К о л ё с н а я  л и р а  слепого брян-кустичского нищего
певца – по-местному, с т а р ц а – Клима Шматова,
на которой он исполнял духовные песни, хранится в
Московской государственной консерватории.