НИ ПУХА!

НИ ПУХА!
поэма прощания

.....

Мы живём внезапно.

Никто не достигает горизонта настолько, чтобы почувствовать его
пройденным. И это не зависит от вашей скоропостижности.
Беру взаймы у времени сегодня, завтра оно мне может не дать.
Отдаляю руки и хватаю гриву горизонта – пока этот скакун пасётся.



                .....

                Как рождался – перед дверью
                я стоял в одной рубахе
                и нисколько не стучался,
                но она мне отворилась.

                Как хорошая хозяйка,
                улыбнулась и кивнула,
                лёгким веером взмахнула
                застеклённого подола.

                Как хорошая хозяйка,
                она гостю предложила
                нараспашку свои тайны,
                бесподобные поныне.

                Шла зима, вся в белой шубке,
                как хлебцы, хрустели насты,
                и в глазах её метельных
                вырастали две цыганки.

                Эти бабочки цветные
                на извилинах ладоней
                за мизерную оплату
                только судьбы предлагали.

                Удивлением безмерным
                я был молод и охвачен.
                А снега вокруг летали
                из бумаги голубями.

                Помню лето. Исчисленье
                мерой выбрало барокко,
                и июльский бальный ветер
                не одну клубничку трогал.

                Помидоры и черешня
                от напора пор и клеток
                краснорожей круглой кожей
                отбивались, как щитами.

                Пчёлы лётные губами
                к разным макам примыкали,
                а когда их отнимали,
                то, ужалясь, умирали.

                Гарцевали над лугами
                заливные кобылицы.
                Развевались, как хоругви,
                гривы, осени касаясь.

                Осень, осень! На подносе
                украшенья в виде снеди.
                Кочаны, челны и чаны
                потеряли равновесье.

                Ёжик осени катался
                в чрезвычайной позолоте.
                Шелухою на свиданьях
                все лучи его звенели.

                Осень в золоте купалась...
                Не нашлось на свете мочи,
                чьи бы зубы молодые
                не кромсали её бёдер!..

                А ещё на свете были
                лебединые озёра.
                Рассыпались дней стаккато.
                Как сонаты, плыли ночи.

                Дни и ночи, дни и ночи!
                То потухнут, то погаснут.
                Их маяк круглее суток.
                Как сонаты – лунны ночи!

                Кто их музыкой питался,
                тот не раз качнулся пленно
                лампой – ампулою света
                и сомнамбулою тени.

                Я, зажмурясь, озирался
                и терял себя в догадках.
                Птицы ребусов ныряли,
                как под крышу, под ресницы.

                Санки разного калибра
                по снегам белков скользили.
                На летящем блюдце взгляда
                не растаять вихрю пыли.

                Шли дожди в воде по пояс,
                но Земля не уставала
                перед зеркалом Селены
                мерять бусы винограда.

                Ах, Земля не уставала,
                морозея и сжимаясь,
                мчаться к цели, мчаться к маю,
                февралёк оставив лютым.

                И, конечно же, бывало,
                ей и ноздри щекотали
                в шахтах пневмомолотками –
                но она в ответ чихала.

                Её груди дорожили
                самоцелью поцелуев,
                что качались над Эльбрусом,
                как ковчеги, кучевые.

                Когда сроки, словно соки,
                кратер снизу поджимали,
                её женственная сила
                лавой месячных бродила.

                Потому что невозможно,
                если стёкла запотеют,
                не коснуться их платочком,
                писк нервёнка утоляя.

                Но уж раз коснулись мая,
                расскажу о нём, как было.
                Гениальность мая в клюве
                первой ласточки висела.

                Май развесил акварели
                по полянам и по клёнам.
                Из художников он выбрал
                наиболее зелёных.

                И лишь выставка открылась,
                всякий сброд туда нахлынул.
                Вездесущие букашки
                объедали чьи-то крылья.

                Но всевидяще, как боги,
                и в кепчонках, сбитых шало,
                мир скворечников дозорных
                одноглазо возвышался.

                И вот в этом самом месте,
                как и все, кто жили сами,
                накололся я впервые
                на мой личный гвоздь программы.

                Одним мигом я, как током,
                поражён был пораженьем
                той стрелы, что пела в теле
                первым в жизни опереньем.

                Полюбил иль просто сглазил –
                но была она спросонья
                не в излишествах нейлонных,
                а, смеясь, в моих ладонях.

                Ну, а если покрывалом
                был туман и замечала –
                злилась кожей, будто раной,
                и ладони обжигала.

                Эта чудная тычинка
                овладела лучшей тайной –
                тайной обладанья мною
                в крахе самообладаний.

                Превзошёл тогда себя я.
                О, приподнятость на ложе!
                О, сегодня только память
                на ходули вспрыгнуть может...

                Вот иду и вижу снова –
                сколько вас, недовоспетых!
                Об одной сказать – но этим
                вас, пожалуй, не уменьшить.

                Я узнал на этом рынке
                прейскурант души и тела.
                Тело требовало тратить
                то, что есть – себя и только.

                А душа – иное дело.
                Здесь я думаю примерно
                так, что чем она дырявей,
                тем, конечно, кружевнее.

                Хоть сказал поэт однажды
                про прекрасные порывы,
                что «души»... но всё же вряд ли
                призывал он нас душить их.

                Я в любви не торговался.
                Я признал одну расценку:
                где ценнее, там бесценней,
                значит, ноль цена всем ценам.

                Вот треплюсь по ветру кожей,
                той, которой трепет водит...
                Что слова? Слова ничтожны
                и темны для ослеплённых.

                Их толочь легко, как воду.
                Юность! То я не забуду,
                что ты венчана улыбкой,
                а улыбка неподсудна.

                Жизнь моя, ведь, правда, похоть
                приз не главный отхватила?
                Тем, кто думает иначе,
                ты не многое вдолбила.

                На твоих ногах рессорных
                шейк расшатывал законы.
                На плечах ручные птицы
                вили гнёзда – не погоны.

                Это время, это время,
                смена лет, белья и крови!
                Сколько раз рубаха счастья
                была стирана – не знаю.

                Обручение ночами
                как приходит, так проходит.
                Животы в ремнях, как бочки,
                держат обручи иные.

                Кончен сад. Мои побеги,
                изловчась, от пней бежали.
                В этом саде, в белом цвете
                я свое отпартизанил.

                Но клянусь глухой крапивой
                и осколками стаканов,
                что, цветочков куш срывая,
                не обидел даже мухи.

                А другие... что другие?
                Если живо людоедство,
                то я с ним здесь не застряну,
                это лифт другой поэмы.

                Руки чешутся, не терпят,
                по отточенной лопате.
                Если б только мне вручили,
                я б себя перелопатил.

                Потому что зёрна хмеля,
                чем пудовей их – замками,
                тем бредовее – ростками –
                жарко самовозгорают.

                Но сегодня не подпрыгнуть...
                Снег волос пришёл и выпал.
                Лишь вино снабжает вены
                ветром юности упругим.

                Под конвоем эскулапов
                я кочую, я чеканно
                снова к двери приближаюсь
                и готовлю чаевые.

                Здравствуй, выход!  Дверь, сим-симка!
                Что ты ротик свой раскрыла?
                Тебе странно, что твой мальчик
                вытряс суточные крылья?

                Здесь всё, милая, как надо.
                Разве это неприлично,
                если я не отказался
                перепробовать всё лично?

                Ну, пока! Держите лапу.
                Вот на чай моя поэма.
                Зря не поминайте лихом.
                Будет трудно – напишите.

                Хотя, стоп. Насчёт писанья
                я мал-мал давал осечку.
                Вы пишите в том бессилье,
                когда лёгкость вас осилит.

                Что вы там пролепетали,
                голова моя два уха?
                Пусть земля мне пухом будет?
                Ни тебе пера – ни пуха!

                Ни пуха!..


                1965