АИСТ

АИСТ
поэма средневековья


Боль моя, боль, терплю, хороню.
Кружится птица аист.
Вяз под гнездом засох на корню.
Молча терплю. И срываюсь.

Крикну – и тут же больней огорчусь.
Звук застревает жутко.
Нет, не расколота туча чувств,
вспыхнула – молния куртки.

Вязнет мой крик на подходе ко рту,
гаснет на подступах к яви.
Что-то мешает ему за версту,
будто заслонку ставит.

О, сколько знаем того, что могло б
яростнеть менее часто!
Но ведь тогда нас из баньки в сугроб
вряд ли несло б качаться.

Пыл красноярый и снежная пыль,
духу поддать, остудиться –
вот и былина наша, и быль,
это в крови.
    Наша кровь не водица.

Это как тайная сладость живёт
в наших костях желтоватых,
душу томит, ищет выхода, жжёт –
ядом, отравой, отрадой.

Редкая щедрость – голов не считать,
дров наломать из оглобель.
Позже, как Грозный, со свечкой стоять,
в небо глядеть исподлобья.

Нет, ни щепоткою кроткой перстов,
ни воздаяньем сторицей,
памятной массой надгробных крестов –
сделано – не откреститься.

Это наследство у нас не изъять
самым всевластным мандатом.
Русская участь – не буквица «ять»,
плавить её чревато.

Буквицу плавить – и то стерегись,
жгучи свинцовые крошки.
Опустошённость отстрелянных гильз
глаз пустотой стать может.

Больше ожжёшь – злей пробудится зверь,
когти свирепо напомнят:
мы, в большинстве, лишь вчера из пещер
вышли, не выстроив дома.

Вот положеньице! В толще веков,
меж первобытьем
и чаемой новью,
быть посредине – большевиком
вечного средневековья.

Ветер истории бьёт в паруса,
в наши, мы верим отваге.
А парусов наших высь и краса –
кровью набухшие флаги.

Страсть без пристрастья – без пламени дым.
Гнём свою линию чётко.
На перегибах этих стоим.
Гибельно. Безотчётно.

Сын, добрый молодец, против отца.
Брат супротив своих братьев.
И ведь не красного ради словца –
нет, всегда высшего ради.

Русский один – анекдотный дурак,
два – означает драку.
Вот ведь в присловьях закручено как,
нам придавая смаку.

С этим расстаться – кишка тонка.
Нам чем лютей, тем блаженней.
Свергнуть мы и не пытались пока
междоусобиц княженье.

Издревле дань мы ему отдаём
не куньим блестящим мехом –
шкурой своей и потом вороньём,
злобным кикиморьим смехом.

Странная братская эта вражда!
С ней мы одной едины.
В каждом из нас Золотая Орда –
нет золотой середины.

Крайностей удаль с нами всегда.
Это какое-то иго!
Лихо нам что? Горе нам не беда,
лишь бы рубиться лихо.

Так, что налево один всего
взмах – переулочек в массах.
Если ж направо направим его –
целая улица сразу.

Эти проспекты в ударе творя,
так мы уже размахнулись,
что, поглядишь, ни кола ни двора –
буйный бурьян вдоль улиц.

Тройкой летим, на гнедых, вороных –
посторонись! – обгоняем.
То, что почти не осталось их,
только потом замечаем.

Многое мы замечаем – потом!
Задним умом – в два ока.
Будто нарочно прощения ждём –
хоть бы за давностью срока.

Только ошибки не все пустяк.
Есть – бинт вначале чистый,
позже – телец кровяных сквозняк
через века сочится.

В каждой из пор он пронзительно есть.
Но... да не в том ли счастье,
что не иссяк до конца ещё весь
он в нашей дикой страсти.

Так пропитаться не многим дано –
горько, солёно, больно.
Мы протрухлявели б, видно, давно,
если б без боли и соли.

Мы ведь не просто живём да жуём.
В том вся загвоздка наша,
что если даже жуём живьём,
то – чтобы жизнь была краше.

Общая жизнь. Там, где всем хорошо.
Наша мечта такая!
Мы и себя сотрём в порошок,
коль станем жить не веками,

а лишь сегодняшним гладким днём.
Глаже нам быть – на орбите!
Родина, родина... С нею вдвоём
нам ли застрять в обиде?

Не разойтись, даже если зайтись,
ожесточась на жестокость.
Нет, даже столбикам на пути
свойственна некая стойкость.

Тем, что топорщатся что ни верста,
будто для неба сваи.
Мы мимо них пролетаем, свистя,
их и друг друга сбиваем.

Короток век наш. Но Родины век
всё же и нашим мерим,
так же как далей её разбег –
холмиков тихим метром.

Ляжем и мы. Но одно б успеть –
слиться с таким унисоном,
многоголосье такое бы спеть,
что не споёт никто нам.

В хоре таком стоять на своём
можно с тем большей пользой,
что мы и так стоим на одном
шарике – камешке скользком...

Пусть же летит к моему очагу
вновь на круги свои аист.
Я его криком больным не спугну.
Крика я сам пугаюсь.