На старом еврейском кладбище

Неведомо, сколько лет
этим памятникам,
круглым камням-жерновам,
смоловшим те поколенья,
что видели, может быть, Хмельницкого,
его казакам вино в шинках торговали,
да и сами пали.

         М. Козаков, ты чушь не городи,
         по телеку ты выразился так:
         – Да, «Жизнь прожить – не поле перейти», –
         сказал однажды гениальный Пастернак*.

Камни, как после отступления ледника,
разбросаны там и сям,
с непонятными красивыми иврит,
стоят вкривь и вкось среди кустиков,
среди рухнувших старых берёз
и на лужайке,
где каждый вечер пасутся
пегая кобыла и вороной сосунок-лошадёнок
(а хозяин на пеньке неподалёку
разговаривает по мобильному телефону).

Один каменный кругляк
лежит плашмя, заподлицо с дорогой,
прямо на «проезжей части»,
травянистой, по которой изредка
прокатится совхозная телега.

Да, телега!
Именно на таких деревянно-спицевых колёсах,
которые оковывал стальными шинами
мой отец,
лучший на всю большую округу кузнец,
Петрович.

И оковывал он эти колёса
на одном из камней-памятников,
привезённом с еврейского кладбища,
этого, Стародубского.
Залман, дружок, подмог.
Кладбище и тогда, задолго до Холокоста,
было заброшено.

         Не говори, М. Козаков, не говори,
         что врос ты в русскую культуру.
         Врастая в землю русскую, ори.
         Забудут всех. И будут ездить фуры.


*  Эти слова известного артиста, зависшего между Россией и Израилем, оказавшимся для него в творческом плане неуютным, датируются 10.7.2008.