За други своя стихи, статьи, пародии, эпиграммы

                Виталий Серков














                За други своя
                (стихи, статьи, пародии, эпиграммы)


















                «Раритеты Кубани»
                г. Краснодар
                2011













          УДК 821. 161.1
          ББК 84(2Рос=Рус)6
          С 32





         С 32  Виталий Серков
            За други своя. - Краснодар: Раритеты Кубани, 2011 г.- 496 с.

         1SBN 978-5-98722-063-4

     СЕРКОВ Виталий Геннадьевич – член Союза писателей России. Родился в 1956 году в  Вологодской области. Автор поэтических сборников «Свет памяти», «Соборные звоны», «Звёзды и листья», «Шиворот-навыворот» (Пародии, эпиграммы), «Круг сомнений завершив», «Шёпот созвездий», «Нам не дано предугадать…» (Пародии и статьи о русской поэзии), «Душа моя скорбит», изданных в Краснодаре, Сочи, Таганроге и в Вологодской области, а также многих публикаций в центральных и региональных журналах  – «Наш современник», «Молодая гвардия», «Москва», «Российский колокол», «Советский воин», «Воин России», «Всерусский собор», «Родная Ладога» (Санкт-Петербург), «Русское эхо» (Самара), «Дон» (Ростов-на-Дону), «Подъём» (Воронеж), «Вологодский лад» (Вологда), «Двина» (Архангельск), «Отчий край» (Волгоград), «Сура» (Пенза), «Кубань» и «Родная Кубань» (Краснодар), в международном журнале «Настоящее время» (Лондон), в ряде альманахов, в том числе «Литросс» (Москва), «Отчий дом» (Самара), «Медный всадник» (Санкт-Петербург), «Кубань литературная», «Литературная Вологда» и других периодических изданиях.
     Виталий СЕРКОВ – дипломант Всероссийской православной литературной премии имени Святого Благоверного Великого Князя Александра Невского (2007 год) за верное служение русской поэзии.

               

                УДК 821.161.1

                ББК 84(2Рос=Рус)6

1SBN 978-5-98722-063-4                C  Виталий Серков, 2011
                С «Раритеты Кубани», 2011
               












      ВОИТЕЛЬ И ХРАНИТЕЛЬ СЛОВА

     Известный на Кубани и в России русский поэт Виталий Серков гораздо реже, чем того хотелось бы, издаёт свои книги. Серков известен в России больше благодаря своим публикациям в московской и региональной литературной периодике, где активно выступает не только как поэт-лирик и поэт-гражданин, но и, что не менее важно, как творческий человек, не зацикленный исключительно на себе. Писатель, отчётливо неравнодушный к тому, что пишут его коллеги в самых разных регионах нашей страны. И эту книгу Виталий Геннадьевич собрал, менее всего согласуясь с принципом самости. В основе этой книги — любовь к России и лучшему в русской литературе. И отчётливое — гражданское, творческое, человеческое — неприятие всего того, что мешает России и литературе. И потому в этой книге так органично соседствуют лирика и гражданственность, публицистичность и исповедальность, акростихи друзьям и пародии на бездарные творения некоторых авторов.
     Александр Блок считал, что поэт в своих стихах должен обращаться к Богу. Упаси меня Бог оспаривать русского гения! Уж кто-кто, а Блок не просто знал, что поэты живут по преимуществу на небесах, Блок так и прожил свою недолгую жизнь: подобное небожительство во времена русской смуты не прощается. Если поэты-дворяне былых, более стабильных, эпох худо-бедно могли себе позволить игнорировать презренный быт, хотя и платили часто за своё презренье ранней смертью, то сегодня во имя литературы поэт не вправе не замечать презренную реальность, в которой проживает силою жизненных обстоятельств. Воители и хранители русского слова, одним из которых является Виталий Серков, вынуждены считаться с обстояниями действительности, часто презренными. А потому и стихи их не ограничиваются молитвенными обращениями к Богу. У стихов современных русских поэтов наряду с небесным Адресатом, и вполне земные адресаты — друг, враг, любимая женщина, малая сельская родина, чахнущая от небрежения нынешних власть имущих... Однако при этом принципиально важно, чтобы в обращениях к самым разным «адресатам» сохранялось ощущение цельности поэтической натуры и поэтического мира автора. Такая цельность — верный показатель, что перед нами природный поэт, а не очередной версификатор-подделка под него. Ну не может истинный поэт писать мужественные стихи о попранной Родине и одновременно пошло-иронические стишата о любви! Поэтому, решив осмыслить поэтический мир Виталия Серкова предметно и системно, я условно разделил всё, написанное поэтом, на обращения.
     И в смысле широты своих адресатов Серков — поэт на редкость разнообразный. При всей своей традиционности и даже устремлённости к классичности (взять те же его венки сонетов и акростихи — ныне почти забытый в современной поэзии жанр), он остро современен, а кое где и откровенно публицистичен, чего не стесняется. Да и чего стесняться публицистичности тому, кто обладает ярким даром лирика? Виталий Серков не только воитель и хранитель русского слова, он — чуткий художник, способный, говоря его же словами, против ветра на пределе эмоций и сил неуклонно стремиться «к зыбким тайнам словесного зодчества». В одном из стихотворений поэт пишет: «Я в прошлой жизни был художником...». А почему, собственно, был? Художник не должность, но — состояние, не имеющее прошедшего времени. И дело даже не в том, что Виталий Серков виртуозно владеет формой. А в том, что это владение для него не самоцель, а лишь художественное средство найти нужный контекст единственно нужному и возможному в этом контексте слову. В палитре Серкова-художника присутствуют все времена года, при всей очевидности, что любимое время года поэта Серкова — осень, в чём он, пусть да не обидится на меня, не оригинален. Русские поэты разных эпох традиционно предпочитают всем временам багрянородную осень, так повелось ещё с Державина и Пушкина. Видимо, это не самое весёлое время года, всё-таки наиболее созвучно созерцательности русской, а поэтической в особенности, души. Души, никогда не забывающей о конечности земного. Парадокс, что осознание этой конечности не приводит русскую душу в уныние, скорее наоборот — напоминает ей о другой настоящей небесной жизни:
Как радостно опять, почувствовав призванье,
Верёвками дождя двенадцать строк связать,
«Унылая пора! Очей очарованье!» -
За Пушкиным вослед восторженно сказать!

     В одном из стихотворений автор этой книги называет слова «шалунами», говоря о них, как о живых существах, что очень верно и точно по сути. Однако, надо заметить, «шалуны» в стихах Серкова подчинены весьма строгой, почти военной, дисциплине. Никакой хаотичности слов при всей их шалунистости и свободолюбии Серков, поэт гармонии и русского космоса, не позволит. При этом его никак не назовёшь «космически» отрешённым и холодным. Окружающая действительность вызывает у автора этой книги самые разные чувства — от неприятия до восхищения, но равнодушие никогда!.. Не потому ли самый обширный пласт поэтического творчества Виталия Серкова, при всей, конечно, условности, моей структуризации написанного поэтом, это стихи-обращения к друзьям. В этих стихах отчётливая интонация исповедальности и доверительности, а порой и вовсе — безоглядная распахнутость. На «вопрос во взгляде друга» Виталий Серков ответит без всяких купюр. Он скажет честно то, что думает. Если надо — защитит и прикроет, но юлить и дипломатничать не станет:
...Если звать, то зовите для драки,
А не мелкой и грязной возни...
Строки, поверенные жизнью: Виталий Серков и живёт, как пишет. Не суетится, не крутится по разным литгруппировкам. Не мельтешит в плане многопечатания. Спокойно и упорно делает своё дело в том месте России, что судил ему Бог. Чувство товарищества Виталия Серкова сродни тому, о котором писал Гоголь в «Тарасе Бульбе». Серков умеет от души радоваться победам друга. Он способен говорить с друзьями о наболевшем, не впадая ни в кликушеское уныние, ни в душевное бодрячество. Один из его «друзей» - вологодская северная родина-глубинка, ибо общение с ней — лучшее лекарство для души («Только север вылечит меня»). В стихах-обращениях Виталия Серкова к друзьям публицистические мотивы неизбежны. И было бы странно, если бы таковые отсутствовали, «когда повсюду слуги полусвета, // И не в цене поэт и гражданин». Когда
С экранов не сходят «герои»:
Проныры, убийцы, ворьё.
Как будто мы — жители Трои,
Проспавшие счастье своё.
Впрочем, не только о грустном есть поговорить русским людям... В серии акростихов, посвящённых друзьям — Каберову, Баракову, Каплину, Ивеншеву, Зиновьеву — ёмких и кратких, мы найдём размышления о сентябрьских звездопадах, о тайне творчества, о собственной судьбе: «Кому я нужен здесь, измученный подранок...». Одной этой строкой поэт говорит нам о том явно недружелюбном местном литокружении, окружении, на которое , похоже, обречён в современном литературном региональном процессе любой талантливый, выбивающийся из серого местного ряда, поэт. Говоря откровенно, поэт Серков, как и многие поэты его поколения, живёт между самим им обозначенным «наше время прошло» и «наше время ещё не настало». В этой ситуации безвременья, как беды своего поколения, Серков понимает, что порой, как на войне, приходится жертвовать собой: «Уходите вперёд, я прикрою за вами тылы». Для лирического героя Виталия Серкова это — никакое не геройство, не эффектный жест, но сам собой разумеющийся поступок. При этом, что показательно, лирический герой Виталия Серкова склонен быть слишком жёстким, а часто и несправедливым по отношению к себе:
...Но былые грехи тяжким грузом прилипли к ногам,
И в небесную рать записаться меня не пускают...

Какие уж грехи Виталия Серкова не дают ему спокойно спать по ночам, словно он обворовавший Россию олигарх? А дело вовсе не в грехах! Дело в той обострённой совестливости, которой наделён Виталий Серков, когда человек постоянно спрашивает с себя — достаточно ли он честен по отношению к Богу, Родине, женщине, друзьям? «Скажи мне, кто твои друзья, и я скажу тебе, кто ты». Друзья для Серкова — едва ли не в первую очередь ратоборцы: «Ау, ратоборцы! Довольно тоску нагонять, // Сливая в стакан, как в помойку, все лучшие годы...». Да, воистину это боевое русское братство-товарищество, о котором говорил Гоголь, несовместимое с унылым пьянством.
     Я не случайно начал свой обзор стихами-обращениями поэта к друзьям. Многие скажут, что надо было начинать с Бога. Да, именно Он, по убеждению автора этой книги, напоминает нам, заблудшим, о том, «о чём вовеки забывать не надо». Наверное, духовную лирику Серкова надо было поставить во главу угла. Но так надо было поступить, будь Серков одним из тех «конфессиональных приходских» поэтов, у которых что ни строчка — то о Боге. Серков категорически не «приходской», он — православный поэт, той негромкой потаённой православностью, что не выставляется напоказ. Как пишет поэт в одном из стихов, обращённых к посредственному стихотворцу: «Ни «Рождеством», ни «Светлой пасхой» // В твоих стихах не обольщусь. // Я прочитаю их с опаской // И, отложив, перекрещусь». Православность Виталий Серков видит не в частоте употребления православной лексики, а в том, что человек должен в первую очередь ощущать свою изначальную греховность — свою вечную вину и долг «твари» по отношению в Создателю-Творцу. Обращения поэта Серкова к Богу немногочисленны, словно Виталий Серков не хочет докучать Всевышнему, предпочитая в одиночку «перемочь тоску изгоя». Порой обращения поэта к Богу могут показаться настолько непафосными, настолько обыденными и даже прозаическими, что кто-то вряд ли бы зачислил стихотворение «Обуяла тоска по родимому дому» в разряд духовной лирики. А я настаиваю на том, что это именно духовное стихотворение. Да, в нём такие прозаизмы сельского быта, как лихо танцуемый танец-трепак под гармошку в Доме культуры. Но в нём и ощущение ветра родины, помогающему сорвавшемуся с ветки листу приземлиться на родную землю. В нём готовность принять любое наказание, если это наказание исходит из рук Бога: «Боже правый, карай чудака!». Молитвы Серкова — не литературный «жанр», не потому ли слово «молитва» почти не встречается в книге. Обращения поэта к Богу скорее — сыновний выдох готовности принять судьбу такой, какой она ниспослана свыше. Стоицизм и смирение перед Высшей Волей — вот что такое стихи-обращения поэта к Богу. Такое смирение тем более русское, что мы, читатели этой книги, видим, что по отношению к недостойным людям Серков отнюдь не смирен!

     Про стихи-обращения Виталия Серкова к женщине — будь то жена, дочь, знакомая, другие лирические героини-адресаты его стихотворений, скажу только, что нет в этих стихотворениях ни грана пошлости. Зато мальчишеская и чистая, не по возрасту, робость, желание зрелого сильного мужчины защитить женщину — есть. А пошлости нет!
Вздрогну и от мыслей ужаснусь.
Всё идёт не кубарем, а прахом.
И уже к любимой прикоснусь
С юношеским трепетом и страхом.
Показательно в этом плане другое стихотворение, описывающее встречу лирического героя с нравящейся ему женщиной, когда на улице хлещет ливень, и женщина вынуждена задержаться в гостях. Казалось бы, ситуация рискованная, но как красиво и как чисто она подана в стихотворении! Молодым поэтам, зараженным цинизмом, поучиться такой чистоте отношений! Ни слова упрёка в адрес женщины не найдёшь в лирических стихах Виталия Геннадьевича, а именно это я считаю главным показателем истинной мужественности. Как говорят: если женщина неправа, попроси у неё прощения. И это так на самом деле, потому что в любой ошибке женщины, как ни крути, виноваты мы, мужчины. Лирический герой стихов поэта изначально берёт вину за всё на себя одного. Любовной лирике Серкова свойственны напевность, даже романсовость, понимание причудливой женской души, ощущение родственности душ:
Утро глянет светлеющим оком.
Ветер станет калитку качать.
О любви, о разлуке, о многом
Мы, счастливые, будем молчать.
Прямо скажем, любовная лирика не доминирует в этой книге. Видимо, потому, что о любви лирический герой Виталия Серкова предпочитает молчать по принципу Шекспира: «Я не хочу хвалить любовь мою, // Я никому её не продаю!» Венок сонетов «Распад» я бы всё-таки отнёс к категории любовной лирики, ибо в нём изнутри показана в числе прочего и любовь, и судьба жены поэта. Показана психология этого совершенно особого рода женщин, призванных быть творческому человеку-мужу не только музой, но и, если понадобится — опорой, матерью, дочерью, защитницей, утешительницей, а порой, чего уж греха таить — и жилеткой для скупых мужских слёз, неизбежных в жизни каждого настоящего творца.

Адресаты-враги вряд ли в восторге от посвящений Виталия Серкова себе, любимым! Или как их называет поэт в своей книге - «бесноватая рать, обречённая жить без креста». Увы, имя врагам России и русской литературы (а для Виталия Серкова это — личные враги) легион: русофобы, графоманы, бездарные стихотворцы, продажные политики и писатели:
И не на русском ты, и не на идишь
Пишешь и Русь втихаря ненавидишь,
Хоть и клянёшься в любви...
Они в его стихах даже не люди, а некие «общечеловеческие сущности» с рогами и копытами, в чьём послужном списке кровь казнённых невинных русских людей и ночные допросы в ЧК. Между этими «общечеловеческими сущностями» и настоящими людьми — бездна:
Для вас мои слова — роптания акума.
И к вашим у меня давно доверья нет.
За мной — Борис и Глеб, страданья Аввакума,
За вами — мрак и звон серебряных монет.
Ещё одна категория, вызывающая брезгливое презрение поэта Серкова — графоманы, попирающие своей агрессивной бездарностью лучшее, что создала русская цивилизация — русскую литературу:
Терпи, поэт. Напрасно пятой книжкой
Трясёт перед тобою графоман...
Насущные строки! И тут самое время поговорить о творчестве Виталия Серкова-пародиста. Его пародии написаны не из желания потешить «публику» и выставить себя острословом. Серков-поэт не приемлет в первую очередь этакого свойского отношения иных коллег к золотому русскому словесному запасу, что доверен писателям — не столько в самодержавное владение, сколько на сохранение и приумножение. Пародии Серкова бритвенно остры. Подозреваю, скольких врагов нажил себе Виталий Геннадьевич в качестве пародиста в дополнение к врагам своим в качестве поэта.

Ну и ещё одна грань серковского таланта мне близка особенно, про неё не могу не сказать, хотя заранее принимаю упрёки в том, что тяну одеяло на себя. Точнее на русское село, представителем коего являюсь. Но для меня во многом показательно и то, как писатель пишет о сельской русской глубинке. Либо это ирония и сарказм либерала, либо сусальное умиление русской деревней, как некой полудурочкой. Либо, как в случае с Серковым, сыновняя любовь и вытекающая из этой любви нутряная боль при виде того, что сталось с русским селом. Да, Серкова-поэта не отнесёшь к разряду «деревенщиков». Но крепкие корни русской вологодской глубинки держат его душу во времени и в пространстве. В одном из его стихотворений-обращений к друзьям читаю:
Налился колос — стебли гнутся.
Их всё труднее поднимать.
И мужики в сердцах ругнутся
И в «мать» и, даже, в «перемать».
С утра заедут и с обеда,
И так, и сяк пытаясь жать.
«Всё, братцы, песня наша спета,
Без комбикорма скот держать!..»
Сколь ни пытайся, этой тайны
Мне не раскрыть за жизнь мою:
Тридцатилетние комбайны,
Буксуя, едут по жнивью...
Стихотворение написано, как говорится, с натуры. С печальной и повсеместной — будь то Вологодчина или Самарский край — натуры. Виталий Серков живёт в Сочи, большом мегаполисе, будущей столице олимпийских игр. Но речь не о количестве населения и величине города. Речь скорее об оторванности писателя от литературных «гольфстримов», что роднит писательское житие Виталия Серкова в огромном Сочи и мою жизнь в старинном небольшом селе. А с другой стороны... Недавно талантливый современный прозаик Михаил Тарковский признался, что уехал из Москвы в сибирскую тайгу потому, что в Москве встреча с человеком перестаёт быть событием, каким призвана быть. Вот и уехал Тарковский из Первопрестольной столицы в медвежий угол. А нам с Серковым никуда и ехать не надо! Медведи у нас не водятся, зато человеческое общение — воистину роскошь. На том, как говорится, и стоим.

Я разделил стихи Виталия Серкова на разные обращения, чтобы стала ещё явнее его творческая и личностная целостность. А она в том, что Серков смирен перед Богом. Целомудрен по отношению к женщине. Готов голову сложить за други своя. Бескомпромиссен в отношении врагов России. Кто-то назовёт Виталия Геннадьевича Серкова оппозиционным поэтом. Категорически с этим не соглашусь! Говоря о русских поэтах, что они оппозиционные, мы тем самым косвенно признаём, что русский человек не вправе любить своё, русское. Какую путаницу посеяли либеральные идеологи, внушив, что патриот России должен любить Америку! А если он любит Россию — он оппозиционер. А разве не наоборот? Я пока знаю Виталия Серкова только по его произведениям. Познакомиться лично Бог нам пока не судил. Литературное поле России, похожее на поле после битвы, материальная наша скудность — какая уж тут «роскошь общения»? Но есть главное — творчество, есть стихи, которые, правда, краснодарская писательская власть не очень-то спешит издавать за региональный счёт, как стихи Серкова того заслуживают. Видимо, будь у Серкова позвоночник погибче, глядишь и удалось бы ему войти в число издаваемых-переиздаваемых за госсчёт писателей. Впрочем, региональные кубанские реалии для меня, писателя из другого региона, мало интересны. Я, как читатель и как писатель, знаю, что за тысячи километров от Самарского края живёт и пишет настоящие русские талантливые стихи о русской боли и русской любви русский поэт Виталий Серков. И желаю ему оставаться всегда собой и идти вперёд к победе русского духа.

Эдуард Анашкин, член Союза писателей России, Самарская область



                От автора

       Дорогие читатели, книгу, которую вы держите в своих руках, я задумал давно. Сборники моих стихов выходили отдельными изданиями малыми тиражами в Краснодаре, в Сочи, в Таганроге и  в Вологодской области. Дважды я издавал свои пародии тиражом 100 экземпляров, и они быстро разлетались. Большинство стихотворений, некоторые пародии и статьи были опубликованы в столичных журналах и альманахах, в журналах и альманахах различных регионов России и других изданиях. Идея объединить их под одной обложкой пришла не случайно. Причин тому несколько. Во-первых, так уж сложилось, что в последние годы я стал обращаться к пародии всё чаще и чаще, не умея равнодушно взирать на то, как понятия «Поэзия» и «Поэт» дискредитируются, и не имея возможности повлиять на этот процесс иным способом. Пародии мои зачастую нелицеприятны, а иногда — чрезмерно жёстки. Как правило написанию их предшествовала или долгая переписка с пародируемыми авторами, или устные попытки убедить их в неправомерности языковых нарушений в их стихах или присутствии явных глупостей, если я надеялся на понимание автора хотя бы в малой степени. Никого и ни в чём, как правило, убедить не удавалось, но удавалось нажить явных и тайных недоброжелателей. Появлению авторов, обеспечивающих пародистов работой, предшествовало то, что многие издательства, выросшие, как грибы, в последние два десятилетия, избавились от института редакторов и корректоров. Зачастую техническую работу в некоторых издательствах выполняют вчерашние выпускницы школ, не усвоившие азы школьной программы и не способные избавить читателя от опечаток и орфографических ошибок, а то и пополняя издание своими, внося неправомерные правки или случайно нажимая не на ту клавишу при компьютерной вёрстке книги. Как пародист, я мог бы воскликнуть: «Браво!». Но, как читатель и человек, занимающийся литературной работой больше тридцати лет, огорчаюсь. В пору моих детства и юности можно было изучать русский язык, все его правила и тонкости, читая книги. Сегодня книга с этой задачей, зачастую, уже не справляется.    
     Хочу заметить, что среди пародируемых авторов Вы встретите хорошо известных поэтов: И. Анненского, Г. Горбовского, Р. Солнцева, А. Пошехонова, А. Горобца. В их стихах строки, вызывающие желание написать пародию — редкость, а скорее — случайность. Но и у некоторых авторов, на чьи стихи мною написано множество пародий,   встречаются стихи замечательные. Более того, и на мои стихи были написаны пародии, в том числе и некоторыми авторами, пародии на чьи стихи Вы прочтёте в этой книге. Всегда ли были эти пародии правомерны и справедливы — вопрос литературного вкуса и образованности пародиста, а главное — его понимания поэзии, как таковой. И отношение к пародии в разное время и в разных обстоятельствах у некоторых пародируемых мною авторов было разное. К примеру, сочинский литератор Валерий Клебанов в пору нашего тесного литературного общения написал такие вот строки:

Страдалица литература!
Всяк слово корёжить готов.
Но там не проходит халтура,
Где зорко на страже Серков.

Он, знающий дело толково,
Зело с графоманами строг.
Перо пародиста Серкова — 
Секатор уродливых строк.

Пусть пошлость сгущается в тучи,
Невежество прёт саранчой;
Пусть бездари трижды живучи,-
Но каждый из них обречён.

Ведь как бы настырно и липко
Они ни теснили бы нас,-
Им к солнечным склонам Олимпа
Серков подобраться не даст.

Гляжу, как вздуваются плечи,
Как ус оттопырился, сив:
Над глыбой классической речи
Виталий пыхтит, как Сизиф.

Пыхти, дорогой! Так и нужно.
Лелей и оттачивай слог.
Да не превратится в конюшню
Поэзии светлый чертог!

     Не берусь судить о художественности этих строк, но авторское отношение к написанию мною пародий они являют. Правда, эти стихи были написаны ещё до того, как я взялся и за стихи автора вышеприведённых строк. Ведь одно дело — видеть проблемы, а другое дело —  не усугублять их своим творчеством и не теснить далёкими от совершенства строками истинную поэзию, превращая светлый чертог поэзии в конюшню. Вот тут-то и начинается самое интересное. Когда-то тот же Валерий Клебанов написал на моё стихотворение пародию. Она была удачна, пародист чутко уловил мою любовь к словам, производным от слова «таиться». Но стоило мне написать ряд пародий на его стихи, а затем отказаться славословить его на местном телевидении по поводу получения им литературной премии, как та же пародия была переписана и стала нести совсем иной смысл. Вот и оказалось, что труд мой по написанию пародий — сизифов труд, в чём В. Клебанов прав. И пришлось мне писать антипародию-триптих «Ночные кошмары», которую вы найдёте в этой книге. С юных лет я терпеть не могу лицемерие и ложь. Дуэли пародистов несколько оживляли литературную жизнь в нашем городе, которая временами совсем затухала, а иногда они перерастали в полное неприятие «дуэлянтами» друг друга, разрушая гармонию литературного процесса, если можно так выразиться.
     Циклы своих пародий я обычно рассматривал, как рецензию на ту или иную книгу. Мне было легче и интереснее высвечивать авторские просчёты поэтическим языком, имея под рукой привычный для меня инструментарий. Пародируя стихи авторов, не умеющих или не желающих как следует рифмовать и нарушающих размерность стиха, я пытался явить в пародиях образец точной и глубокой рифмы и чёткого ритма. В моих пародиях читатель найдёт немало сарказма, который я употреблял, не сумев доказать пародируемым авторам их промахи, не сумев их убедить в неправомерности нарушения ими норм русского языка. Таким же образом я боролся и с манией величия некоторых стихотворцев. Не единожды мне приходилось отвечать и на чьи-то пародии в мой адрес, если они были несправедливы или просто являлись ложью. Да простят меня жители чукотки за то, что вспомнил анекдот советских времён, но нынче развелось множество авторов, живущих по принципу: чукча — не читатель, чукча — писатель. Но, имея завышенные самомнение и амбициозность, такие авторы являют порой полное невежество. На мой взгляд, задача пародиста состоит не только и не с только в том, чтобы выявить просчёты и ошибки и доказать пародируемым их неправоту и несостоятельность, как поэтов (это никогда, как правило, не удаётся), а помочь идущим вслед за нами молодым поэтам избежать тех же ошибок, помочь понять, что небрежение родным языком ударит по ним когда-нибудь, словно бумеранг.
      Коллеги по литературному цеху мне часто говорят, что зря я трачу свою энергию, что пародии мои — стрельба по воробьям. А я только и могу ответить, что воробьёв развелось слишком много, и они всё агрессивнее становятся. И привожу  совсем не случайно вышедшее из-под пера известного нынче по всей России поэта из г. Кореновска Краснодарского края Николая Зиновьева стихотворение:

Я птица ночного простора.
За плачи глухие мои,
Наверно, во времени скором
Меня заклюют соловьи.

Они станут вашим кумиром.
Я ж буду забыт, словно тать,
Но плачи глухие над миром
Всё будут летать и летать.

Вы их не поймаете в сети
Весёлого сна своего.
Как вам ни хотелось, но с этим
Поделать нельзя ничего.

     Остаётся лишь слово «соловьи» заменить на «воробьи» и всё становится на свои места. И правоту строк поэта и правоту моего решения писать пародии подтвердила развернувшаяся нынче на страницах «Литературной России» полемика вокруг имени Николая Зиновьева, очень похожая на травлю. Вряд ли прав поэт в том, что соловьи (воробьи) станут кумиром читающей публики, но он прав в том, что плачи глухие его  не удастся поймать в «сети весёлого сна своего» воробьям. Пустая возня. Мне как-то не приходилось прочесть о том, что Николай Рубцов или Анатолий Прасолов были лауреатами какой-либо литературной премии. И им такой факт не мешал творить, стать классиками русской литературы и обрести народную любовь к их поэзии. В предисловии к книге пародий «Шиворот-навыворот» (Вологда — 2004 год), я, кстати, уже приводил вычитанную мною на заре перестройки в газете «Комсомольская правда» такую вот самооценку одного из сочинителей: «Пишет вам гений метафизических и поэтических мыслей, поэт-самородок в бредово-гадательном жанре в стиле наобум». Время показало, что в таком жанре и в таком стиле нынче творить меньше не стали. Иногда, попавшись «на удочку» прекрасного переплёта и хорошей полиграфии книги, после прочтения нескольких стихотворений спешишь захлопнуть её, чтобы не угодить в психиатрическую больницу, ибо «творения» книги могли бы служить учебным пособием по психиатрии. И возвращался я к таким книгам лишь затем, чтобы написать пародии.
     Бытует мнение, что пародия — продукт вторичный, что написание её не требует особого труда. Отчасти, это верно, так как, увидев сорняк среди строк пародируемого автора, поэт-пародист или пытается вырвать его с корнем, посадив на взрыхлённую уже почву нечто своё, или делает юмористическую прививку, обильно полив растение сарказмом, но сохранив корневую систему сорняка. Но верно и то, что без вдохновения, без сотрудничества с Музой ни одна настоящая пародия не может родиться. Написание пародии мне напоминает работу канатоходца, когда на одном конце шеста, с которым он двигается над пропастью, находится вдохновение, а на другом — кураж. Удержать равновесие в таких условиях не так-то просто, и мне, видимо, не всегда удавалось благополучно преодолеть пропасть.
     Одной из причин того, что я взялся за написание пародий на стихи одних авторов и  статей о творчестве других авторов, стало то, что профессиональная критика в окаянные девяностые годы и в первые годы этого столетия то ли растерялась, то ли заняла выжидательную позицию, не реагируя своевременно на литературные процессы. Активно работающих критиков можно было пересчитать по пальцам одной руки. Как мне казалось, поэзия моего поколения выпала из поля зрения серьёзной критики. Всё чаше поэты редактировали друг другу книги и писали предисловия к ним, отзывались на выходившие книги в кратких рецензиях. Исключения были редки. Могу назвать лишь критика из Воронежа Вячеслава Лютого, чьи серьёзные работы о творчестве Евгения Семичева и Дианы Кан были опубликованы в качестве предисловий к книгам, которые впоследствие вошли в отдельное издание работ писателя, да критика из Вологды Виктора Баракова, написавшего замечательные книги о Николае Рубцове и освещавшего  творчество современных поэтов, в том числе и своих земляков, Валерия Хатюшина, опубликовавшего  свои критические работы в книге «Во имя истины», да Петра Ткаченко, издающего авторский альманах «Солёная подкова», с его мировоззренческими статьями. Выходили серьёзные книги Станислава и Сергея Куняевых, но и они поэтов моего поколения не касались. И не случайно поэт Николай Зиновьев назвал одно из своих стихотворений «Потерянное поколение». Наверняка, в каких-то журналах, во множестве выходящих ныне в разных регионах страны, можно прочитать критические работы иных авторов, но они широкому кругу читателей, как правило, недоступны. Справедливости ради должен отметить, что в последние годы определённые сдвиги в положительную сторону есть. Это связано, как мне кажется, с тем, что за последние пять-семь лет произошёл творческий рост авторов, в том числе и тех, о которых мне приходилось писать, стихи их обрели такую зрелость и глубину, что не замечать это стало уже невозможно. В качестве примера могу привести книгу Эдуарда Анашкина   «Ангел с огненным мечом», изданную в Москве в издательстве «Российский писатель» в серии «Библиотека современной русской критики» в 2009 году, и его же книгу «Попавшие в переплёт», изданную в Самаре в 2010 году. Начали появляться в печати и статьи, что называется, не оставляющие камня на камне при разборе творчества некоторых известных поэтов. И с некоторыми их умозаключениями можно было бы согласиться, если бы не просматривалась в качестве основного мотива для написания критической статьи обыкновенная человеческая зависть. И чего греха таить, часто виноваты в том, что им дают одну за другой литературные премии, не сами поэты, чьё творчество подвергнуто зубодробительной критике, а те недалёкие чиновники, в том числе и от литературы, которые не утруждают себя тем, чтобы внимательно прочесть произведения того или иного имярек, а идут по проторенной дорожке, вынимая из привычной, ими же созданной «обоймы» имён, имя того или иного автора для награждения очередной литературной премией. Услуга такая оказывается на поверку медвежьей. А если учесть ещё и то, что некоторые престижные литературные премии присуждались и вовсе графоманам лишь на том основании, что награждаемый имярек в застольных беседах показывает свой патриотизм, любовь к Отечеству, то хочется вспомнить слова Валентина Распутина о том, что патриотизм для писателя — это любовь к русскому языку и знание  языка ( высказывание классика русской литературы привожу по памяти, но общий смысл не нарушаю).
     Появилась и другая тенденция, связанная с тем, что современная критика своевременно не реагирует на то или иное явление в русской поэзии. Делаются попытки создания «обойм» из нескольких лучших, по мнению составителей, поэтов одного десятилетия — будь то поэты, родившиеся в пятидесятые ли годы прошлого столетия, в шестидесятые ли. И ничего бы страшного в этом не было, если бы вниманием были охвачены все регионы России, где в русских глубинках живут, а чаще — выживают прекрасные поэты, о которых составители и знать не знают и ведать не ведают, да не просматривалась бы при издании сборников, куда бы входили вышеуказанные «обоймы» имён, в качестве основной, одна лишь цель: поставить собственное имя в эту «обойму», то есть поставить себя в один ряд с лучшими поэтами своего поколения. Два таких сборника приходилось читать и в обоих случах авторами самых слабых стихов были составители, а в одном из них стихи составителя-издателя и вовсе никакой критики не выдерживают, зато являются хорошим материалом для написания пародий.
     Завершая своё вступительное слово к книге «Нам не дано предугадать» (Вологда. 2007 год) и упреждая обвинения в свой адрес за резкость некоторых оценок, я приводил стихотворение «Оппоненту», которое явилось плодом моих многолетних раздумий о правомерности и необходимости написания пародий:               

Излив на поэта ушаты елея,
Даёте покрытые лестью пилюли,
Его убаюкать надежду лелея
Под «баюшки-баю», под «люленьки-люли».

Успех налицо, коль в «творениях» рядом
И глупость, и ложь, но инфекцию эту
Пытаюсь я вытравить юмора ядом.
А что остаётся поделать поэту?

Пародия, словно спектакля премьера,
Несёт на подмостки насмешки коварство;
В одном лишь повинен: утрачена мера,
Но я не аптекарь, творящий лекарство.

Напомню, что ядом и пчёлы от века,
Ужалив, лечили. Уймитесь, законник!
Я всё же надеюсь спасти человека,
Для Вас — безопасней, конечно, покойник.

Ведь с ним ни хлопот, ни борьбы неприятной —
Укрыли дежурных рецензий туманом,
И можно признаться в беседе приватной,
Что был имярек записным графоманом...

     К этим строкам добавлю лишь, что они вряд ли бы родились, если бы не расцвели в литературной и окололитературной среде махровым цветом ложь и лицемерие. Нежелание сегодня сказать правду начинающему автору, указав все его просчёты, а иногда и нежелание прочесть его книги, даёт необоснованное право такому автору утвердиться во мнении, что его творения безупречны. Да и не только начинающему.  И, конечно же, любая критика в дальнейшем воспринимается им болезненно. Порядок же приёма в СПР новых членов и вовсе вызывает иногда недоумение. Сколько уж раз ставился вопрос о том, что вступающий в Союз писателей автор, а также руководители писательской организации, производящей приём, должны озаботиться тем, чтобы книги вновь принимаемого прочли члены писательской организации прежде, чем состоится собрание по приёму. Воз и ныне там. Приём превращается в профанацию. Проблемы, о которых я говорил выше, усиливаются. Стало быть, и пародисты без работы не останутся.
     Мне дважды приходилось читать, а затем разбирать стихи авторов, имеющих филологическое образование, работавших преподавателями русского языка и литературы, вроде бы, понимающих поэзию, но абсолютно не чувствующих русский язык, не умеющих пользоваться им, когда дело касается собственных стихотворений. И слышал я в ответ на замечания возмущённый возглас: «Это я-то не знаю русский язык?! Да я детей учил в школе ему...» Остаётся в таких случаях только пожалеть детей и подумать о том, что совсем не одно и то же: учить детей правилам русского языка, прививать им любовь к русской литературе, и — уметь им пользоваться при написании собственных стихотворений.
     Возвращаясь к своим стихотворениям, хочу лишь заметить, что с годами у меня менялось отношение к поэзии. Не минуло моё творчество и то, что называется в поэзии формализмом. В пику моему товарищу по поэтическому цеху, писавшему восьмистишия, ничего общего не имевшие с октавой, но называвшему их октавами, к тому же, убедившему многих, что это одна из самых сложных форм поэтической речи, я написал ряд октав акростихом, показав, что при умелом версификаторстве и октава имеет ещё ряд степеней свободы. Конечно же, они далеки от октав А. С. Пушкина под общим названием «Времена года». Мною написано было около десяти венков сонетов. И я далёк от мысли, что все они мне удались. Но однажды мне захотелось сонет, посвящённый Николаю Рубцову, развить до венка сонетов. За двадцать лет я делал несколько попыток и всё же написал «Венок Николаю Рубцову», пятнадцатый, магистральный, сонет которого является акростихом. Как я теперь понимаю, мой литературный путь пролегал от сложного к простому, но не к внешней простоте, лежащей на поверхности, а к той, которая заключена в строках Н. Рубцова:

С каждой избою и тучею,
С громом, готовым упасть,
Чувствую самую жгучую,
Самую смертную связь.

     Часто ли мне удавалось достичь такой простоты и такой глубины, судить не мне. Но я уверен, что истинная поэзия находится в тех болевых точках, где пересекается земное и небесное, и лишь нащупав их, как бы они глубоко не залегали, поэт вправе надеяться, что и его душа почувствует невидимые связующие с ними нити. Ему лишь останется потянуть за них и извлечь те слова и строки, за которые не будет стыдно.

Виталий Серков
Январь 2011 года.

    

    




























                *   *   *

Горький жребий выпал в смене дней:
До озноба сомневаться в праве
Говорить от имени теней
Под луной в серебряной оправе.

Слушать бредни сереньких вождей,
Возлюбивших злато лютых наций
И живущих в мареве идей
И в плену чужих галлюцинаций.

Но нельзя не верить, не любить,
Не внимать таинственному пенью.
А поэтом быть или не быть? –
Одному известно провиденью…





































                *   *   *

На посошок налейте мне вина,
И я Вас больше не побеспокою.
Мне сквозь бокал вселенная видна
И то, что открывается изгою.

Из города скорее убежать
Замыслил я к нетронутым сугробам,
Но не затем, чтоб зайцев обижать
Иль до погоста следовать за гробом.

Предназначенье видится в ином –
Ходить-бродить в обнимку с тишиною
И опьяняться вовсе не вином,
А памятью и ветром за спиною.





































                *   *   *

В Светлом Храме я под образами
В полном одиночестве стою.
Женщина с печальными глазами
Вновь не поняла печаль мою.

Сердится и морщит лоб Угодник,
Смотрит с осужденьем сверху вниз,
Зная, что отпетый греховодник
Вряд ли заберётся на карниз.

Медленно курится синий ладан,
Страшно угодить не в рай, а в ад.
Если я тобою не разгадан,
Значит, перед Богом виноват…


































         *   *   *

Зачем я разомкнул
Застывшие уста,
Когда Вам намекнул,
Что Вы уже не та,
И я уже не тот,
И жизни ход иной,
И всё сильней гнетёт
Груз мысли неземной,
Что время утекло,
Как тень через забор,
А месяц сквозь стекло
Заносит свой топор?

Вы молвили: «Заря
Восходит над горой.
Ты жалуешься зря,
Мой сказочный герой.
Над нами встал туман
И поднялся с низин.
Как сладок был обман
Ночами долгих зим…»
































                *   *   *

И молодость давно отликовала,
И скрыл туман забытые мечты,
Но глянешь из окошка: подковала
Луна Стрельца – и радуешься ты.

И, вроде, всё уж намертво забыто.
«Да всё ли было?» - думается вскользь.
Одно крыло любовью перебито,
Другим крылом взмахнуть не довелось.

Печали нет. Растерянность едва ли
Врасплох застанет на исходе дня.
И в тишине покажется: позвали…
Подумаю: «Наверно, не меня…»
































              *   *   *

Посеяв мрак и неуют,
Агенты платные снуют –
Их радует беда.
Народ же учат водку пить,
В надежде память оскопить.
Не выйдет, господа!

На порубежье двух эпох
Мы возродимся, видит Бог,
Поднимемся с колен.
У нас есть Пушкин и Рубцов,
За дедов гордость и отцов.
Всё остальное — тлен.

Пьяна Россия и гола,
Но зазвонят колокола –
Сомкнётся цепь веков.
И, как бывало много раз,
По свету вновь развеет вас
Обрывками оков.

Россия – странная страна.
Хоть долго ладит стремена,
Но пустится в намёт –
«У ней особенная стать», 
Посторонись с дороги тать –
Нечаянно помнёт.




















                *   *   *

О поэзии светлой, о чести скорбя,
Я опять вызываю огонь на себя
Всей нечистой, неистовой, дьявольской силы,
Что годами над нами кружит на метле,
Всё святое загадив на русской земле, -
Даже дедов и прадедов наших могилы.

«Дым Отечества нынче особо горчит!», -
Вор «в законе», хватаясь за шапку, кричит,
Понимая, что шапка и уши пылают.
Матерятся на Родину хлюпик и хлыщ, -
Им ли нынче до наших седых пепелищ? –
Словно моськи, сорвавшие привязи, лают.

С омерзеньем на шабаш их наглый смотрю.
«Бог не выдаст, - с презрением я говорю, -
И Россия, как Феникс, восстанет из пепла,
И, от смрада тяжёлого еле дыша,
Мы проветрим её, чтобы снова душа
От простора и воли рыдала и пела».
































                *   *   *

Я распят на кресте суеты, неудач и безверья.
Кровь стекает с души, - вы не верьте в бесплотность её.
Мне б завыть на луну от отчаянья, да ведь не зверь я.
А завою – так что ж? Лишь порадую этим зверьё.

Пусть томится душа неразгаданной светлою грустью.
Всё приму, как судьбу, никого не прося ни о чём.
Только б снова узреть над поруганной бесами Русью,
Как Архангел всю нечисть смахнёт обережным мечом.

Я распят на кресте, а вокруг сатанинские пляски,
Вой, и хохот, и звон – то резвятся исчадия тьмы.
Русь закована в цепи длиной от Орла до Аляски.
Потому, осмелев, и пируют во время чумы.

Затаюсь, соберусь, раскачаю я гвозди распятья
И сойду со креста, и достану я меч и пращу.
Буду цепи рубить и с Архангелом вместе опять я
Русь святую спасу, а врагов недобитых … прощу.
















               














                *   *   *

Я вновь грущу: укачан мой народ.
Его снотворным потчевали крепко.
Проснувшись, он открыл однажды рот –
Его заткнули тут же сладкой репкой.

Он видит всё, но в пестроте идей,
В кликушестве, снабжённом ярой ложью,
Не замечает, что его злодей
На эшафот ведёт по бездорожью.

Об этом я отчаянно кричу,
Но голос мой стирают вражьи звуки.
На пальцах я показывать хочу,
Но мне враги выламывают руки.

1991 год.




































                *   *   *

Суть грядущих страданий России
Вновь пытаюсь я сердцем понять
И под трепет озябшей осины
На судьбу не желаю пенять.

Слышу в трепете горькие вздохи,
Стоны слышу и тайную речь
И вопрос на излёте эпохи:
Как народ от безумства сберечь?!

Не один я в глубинной тревоге
Нарастающий слушаю стон
И в смятении вспомнил о Боге:
Иль навеки покинул нас Он?

Ой, ты, Русь, непонятная сказка!
Чует сердце: за каждым углом
Притаилась эпохи развязка,
А за ней – очищающий гром…

1991 г.


























                Весна

И меньше страшит неизвестность,
И побоку вся суета,
Когда улыбается местность
Проталиной возле куста;

Когда в полноводье несётся
И стонет река в берегах,
А женщина громко смеётся,
Держа малыша на руках;

Собака котёнка шугает,
Смешно потянувшись со сна.
Да это ведь робко шагает
В пределы родные весна.



































                Пасха

Бегут ручьи, набухли почки —
Шальной весны пришли денёчки,
И сладко слышать мне окрест:
«Христос воскрес!»

Жена печёт большую пасху
И режет конскую колбаску,
Шумит в волненье ближний лес:
«Христос воскрес!»

Доносит ветер: «Аллилуйя!»,
Горит щека от поцелуя,
И яркий свет бежит с небес —
Христос воскрес!

Живи, мой друг, во славу Бога,
Да будет долгою дорога!
Не зря трясётся в страхе бес —
Христос воскрес!

































                *   *   *

Вот и осень, а радости нет.
Ветер ночью играет железом,
Днём же – листьев пурпуровый цвет
Поднимает над стонущим лесом.

Всё в неясном, знобящем дыму:
Жизнь, судьба, даже завтрашний вечер.
И себя я уже не пойму,
Словно душу мне выстудил ветер.







































Провинциальные поэты

Сказать о всех: «От Бога!» – 
Душою покривить.
И всё-таки эпоха
Сумела боль привить.

Пути крутила заметь,
В овраг толкала мгла.
Спасая души, память
Беду перемогла.

Во тьме перекликаясь,
Не всех смогли сберечь,
Но шли, греша и каясь,
Храня родную речь.

Пусть мы провинциалы,
Поэты без имён –
Идут инициалы
За нами в глубь времён.

Когда-нибудь потомки
Отыщут письмена,
И выйдут сквозь потёмки
К ним наши имена.


























                В Вологде

Поёт старушка: «Здравствуй, батюшко,
Уж сколь годочков не бывали!»
Здесь для России славу Батюшков,
Рубцов и Яшин добывали.

И до времён Ивана Грозного
Здесь так же плакали и пели
Под перезвоны дня морозного,
И в зной, и в слякоть, и в капели.

И днесь, и встарь «глушили горькую»
И крыли бранью подзаборной,
Но до сих пор гордятся горкою,
Что называется Соборной.

И, приезжая не по поводу —
По зову сердца приезжая,
Я вижу: к речке ходят по воду,
Про жизнь свою соображая.

И душ, и ванны есть, но банные
Ещё компании живучи.
Постройки жмутся деревянные
К домам, встающим выше тучи.

Грешна ли, свята ли — столицею
Её всегда воспринимая,
Вознаграждается сторицею
Душа заблудшая, немая.






















                *   *   *

                А. Каберову

Устану от мыслей, прощать разучусь,
А душу заездят обиды –
Просёлками памяти в юность умчусь,
Где грёзы ещё не разбиты;

Где печь да полати, а рядом – безмен,
Весов незатейливый предок,
И дни не отравлены ядом измен,
И смех беззаботный не редок;

Где в старом овине стоят жернова,
А в горнице – прялка с куделью,
И мысль о бессмертии так же «нова»,
Как детская тяга к безделью;

Где выгон истоптан стадами коров,
Где светлые мысли теснятся,
Где кажется тесным родительский кров,
Но рифмы ночами не снятся.

Пусть вечно там росы звенят поутру,
Земле помогая вращаться,
И я от обид и тоски не умру –
Мне будет куда возвращаться.























                *   *   *

Который день подряд прядёт стальные нити
Последняя уже декада октября.
Я пряхе рад, и вы погоду не кляните –
Ничто и никогда не происходит зря.

Есть время оценить слова и силу духа,
И чувства обуздать, коль начали бродить,
Поверив невзначай, что осень-повитуха
Поможет Музе вновь легко стихи родить.

Как радостно опять, почувствовав призванье,
Верёвками дождя двенадцать строк связать,
«Унылая пора! Очей очарованье!», -
За Пушкиным вослед восторженно сказать!




































              *   *   *

                Мне некуда больше спешить.
                (из старинного романса)

Как будто я этого стою:
Прощаясь со мною, ноябрь
Хрустит пересохшей листвою
И гонит озёрную рябь.

И лес, на ветру содрогаясь,
Последний роняет наряд;
На зов декабря откликаясь,
Рябины багрянцем горят;

Перину пуховую тучи,
Спеша, раздирает норд-ост.
Денёк – и пушинки, летучи,
Укроют и крыши, и мост.

А я, озирая пространство
И следуя в плен к декабрю,
«Спасибо, - шепчу, - за убранство»,
«До встречи, ноябрь!» - говорю.

Судьба не представила шанса
С природой в гармонии жить,
И, словно герою романса,
Мне некуда больше спешить…



















   



                Исповедь друга

Ах, ругай, не ругай – я давно уж отбился от рук
И по-чёрному пью, проклиная заморские ветры.
Скучно стало мне жить, всё поблекло с годами вокруг,
И не греют уже коммуналки квадратные метры.

Не смотри, что я хмур, что колени и руки дрожат.
Вот сто грамм накачу – и на время душа просветлеет.
Ты заметил не зря: люди нынче не тем дорожат,
И в глазах суета, и живой огонёк еле тлеет.

Помнишь: пели с тобой – и небесный светлел окоём,
А потом петухи то ли нас, то ли ночь отпевали?
Наливай, не томи, и, как раньше, дуэтом споём.
И до нас у реки песни пели и водку пивали.

А с недугом я сам, как-нибудь, по-мужски разберусь.
Жаль, у времени нет и малейшего заднего хода.
Лишь представлю, куда повели православную Русь,
И, поверишь, трезветь, хоть убей, и на час не охота.

Ты, конечно же, прав – нам страну из руин поднимать.
Не тебя одного угнетают развалин картины.
И хотел бы понять – не желает душа понимать,
Почему нами правят то воры, то просто кретины?

Ах, уж лучше молчи! Ты не меньше меня виноват!
Сколько раз на веку и обмануты были, и биты,
А на всякий посул проходимцам кричали: «Виват!»
Наливай по второй – и утопим в стакане обиды…




















                *   *   *

Пусть вы о нас не слышали пока –
Нет нашей диспозиции на карте.
Мы – воины засадного полка,
Не мыслящие службы в арьергарде.

Наш полк, как никогда, необходим.
Мы вступим в бой однажды поневоле,
Но политое русской кровью поле
Врагам за серебро не отдадим.

Самарский, вологодский ли, тверской –
Не падки на чины и эполеты,
Но Дух, что нам оставил князь Донской,
В душе храним, поскольку мы – поэты.

Мы знаем цель засадного полка.
Мы – скрытая опора авангарда.
Враги о нас не ведают пока,
А значит – и не бита наша карта.


































                *   *   *

                Мне бы жить одному, забиваться в пустые овины.
                Из ранних стихов

Покидая опять бастион своего заточения,
Не желая того, чтоб кружила меня кутерьма,
По стремнине гребу в одиночку я против течения.
Об одном лишь молю: «Обойдите, сума и тюрьма!»

Кто там ждёт, чтоб меня поглотила скорей преисподняя?
Если Ангелом я до сих пор для чего-то храним,
Значит, мною ещё не исполнена воля Господняя,
И по воле Его я душою бываю раним.

«Мне бы жить одному» - обронил я, не веря в пророчества,
И коварства судьбы в полной мере за это вкусил,
Но завидуйте мне: к зыбким тайнам словесного зодчества
Против ветра плыву на пределе эмоций и сил.
































                *   *   *

                Поверьте мне, я чист душою.
                Н. Рубцов

Я такое сказать о себе и в бреду не смогу…
Отогревшись душой под багряными зорями, каюсь
И за мелкую месть, и за долгую смуту в мозгу,
И неправедным быть до последней черты зарекаюсь.

Ах, как хочется мне отбелить бытия черновик,
Да не зря говорят, что из песни не выкинешь слова!
И несдержан я был оттого, что юлить не привык,
И глаза отводить не пытался от взгляда косого.

Хоть обиды простил я давно и друзьям, и врагам,
И грядущие дни пустотою уже не пугают,
Но былые грехи тяжким грузом прилипли к ногам
И в небесную рать записаться меня не пускают.

То ли лодку Харон до сих пор не успел осмолить,
То ли, хуже того, и его обуяла усталость…
Значит, можно грехи, суету одолев, отмолить,
И не важно уже: сколько дней мне на это осталось…





























                Друзьям

Я от вас отстаю то на шаг, то всего на полшага.
Уходите вперёд, я прикрою за вами тылы!
Не должны вас достать неприятеля подлая шпага
И накрыть с головой селевые потоки хулы.

Пусть не ждёт сатана на российских развилках улова,
Перед каждой из них я за вас в тишине помолюсь
И прикрою щитом сокровенного русского Слова,
И на страх сатаны, если мне повезёт, подивлюсь.

В круговерти годов незаметно душа притомилась
И устала грешить, и долги перестала плодить.
Поспешите, друзья, вам небесная выпала милость!
За ошибки свои я готов по счетам заплатить…




































                *   *   *

Птичка чирикнула где-то в кустах,
То ли от радости, то ли от страха, -
Звук восхищенья застыл на устах,
И на спине шевельнулась рубаха.

Экая невидаль – птичка в кустах?!
…Всё же застыли слова на устах.

Чаша луны в тишине растворилась,
Словно и не было в небе луны,
Крыша под инеем засеребрилась,
И поседели под ним валуны.

Экая невидаль – чаша луны?!
…Да заиграли слова-шалуны.

Зябко утрами ноябрьскими стало.
«Скоро ведь нечего будет клевать
Местным пичугам, - подумал устало, -
Вряд ли им хочется околевать…»

Что и за невидаль – холодно стало?!
Что и за невидаль – солнышко встало?!
Кошка на кресле мяукнула мило…
…А под лопаткою вдруг защемило.

























                *   *   *

Голубем в окно стучится ночь,
Превращаясь в чёрную ворону.
Чем же я смогу тебе помочь?
Разве – тишину твою не трону.

Погляжу сквозь толстое стекло,
Взглядом крылья трепетно поглажу
И увижу: время потекло,
Унося житейскую поклажу.

Вместе с ним и мне по жизни течь,
Суету вовек возненавидев,
И пытаться душу уберечь,
Никого напрасно не обидев.




































                *   *   *

Наверное, критики будут не в духе,
Когда прочитают вот эти стихи.
Я их посвятил деревенской старухе,
Чьё детство и юность прошли при разрухе,
А жизнь утекла, как вода со стрехи.

Замужество, вдовство и тяготы быта…
Оставим за кадром причуды судьбы.
Лишь вспомним, что дочь её зверски убита,
И сыном нелёгкая чаша испита,
А счастье ушло, словно дым из трубы.

Глядит из окошка она на дорогу.
Машины мелькают одна за одной.
Есть хлеб и картошка, и то – слава Богу,
Да внук помогает еще понемногу,
Нет-нет, да и явится на выходной.

Спроси у неё, как живёт – «А неплохо, -
Ответит, - и хуже живут старики».
Поднимется, ляжет ли с именем Бога –
Недолго ей ждать до последнего вздоха.
Уж лодочник ждёт за изгибом Реки…


























                *   *   *

Я мало жил в родительском дому.
Не кто-нибудь – отец виной тому.
Был продан дом и в одночасье сгинул,
Согрев завод, он вылетел в трубу,
И вскоре я родной предел покинул.

Теперь прошёл я множество дорог –
И ноги сбил, и до костей продрог.
«Да что нам стоит…?!» - много раз ершился,
Но, дабы не ворочаться в гробу,
Свой дом построить так и не решился…






































                *   *   *

Не выйдет отец на крыльцо, не закурит,
Не скажет соседке словцо,
Не выпьет вина и не набедокурит –
Отпил он навеки винцо.

И мы собрались, его дети, - все восемь,
Жилось ему с нами не всласть.
Душа вознеслась над селением в осень,
Над сумраком дней вознеслась.

Наверное, скажут: «Нескладную прожил
Он жизнь, был доверчив и прост,
В последние годы людей не тревожил,
И вот – отвезли на погост…»

Теснятся могилы на старом погосте –
Последняя с родиной нить.
А скоро и вовсе на кладбище в гости
Уж некому будет ходить.

































                *   *   *

Мне нынче приснились родимые дали.
Их северный ветер на крыльях принёс.
Я видел: вдоль Сухоны скирды метали,
И ветер курчавил созревший овёс.

Старушка шагала к Оборинским ёлкам,
Как видно, грибная настала пора.
Грибы разглядеть не позволила толком,
Поднявшись над тучей, Святая гора.

Потом сновиденье моё разломилось,
И я потянулся руками к лучу,
Не зная, за что же мне выпала милость,
И я, словно ангел, над миром лечу.

Так сладко и славно берёзы коснуться
И знак обнаружить забытой поры,
И сесть на поленницу вдруг, и проснуться,
Храня на ладонях шершавость коры.
































                *   *   *

Я, как журавль, покинувший гнездо,
Лишь стает снег – тянусь в родные дали.
Там старый дом под северной звездой
Всё ждёт меня в тревоге и печали.

Склонился он оконцами к реке.
Крыльца ступени опустились ниже;
Чтоб стать ко мне на сантиметр, но ближе,
Перила тянутся к моей руке.

Забуду всё, но этот ветхий дом
С берёзами по краю палисада
Напомнит мне, заблудшему, о том,
О чём вовеки забывать не надо.




































                *   *   *

Обуяла тоска по родимому дому.
Я рванулся из всех сохранившихся сил.
Ветер долго трепал вдоль дороги солому
И за каждой машиной носил.

А душа расправляла мехи свои тайно,
Так она широко разводила мехи,
Что казалось: вот-вот разорвутся случайно,
Оставляя стихи да грехи.

Ясно я представлял палисад у крылечка –
И две тысячи вёрст в миг один одолел,
Да увидел картину: заросшая речка,
Дом разрушен – и я заболел…

Не судите меня, так и вас не осудят.
Я давно уж потерянный идеалист!
Ветры родины чувства и мысли остудят,
Приземлюсь, как сорвавшийся лист.

И ещё по инерции, словно в угаре,
Оторву трепака, под гармошку, в ДК.
А наутро пойму, что лечение в каре.
Боже правый, карай чудака!..


























           Печальное

Печальные звуки уронят
Валторны в небесном раю, -
Меня по весне похоронят
В чужом и немилом краю.

Загробные кони поскачут,
Заржав, разорвут тишину,
И путь мой недолгий оплачут
Родные, ругая страну.

То будет не скоро, и всё же
Нет-нет, и представлю я вдруг
Земное последнее ложе,
Скрещенье холодное рук.

И братьев печальные лица,
И сумрак апрельского дня,
Когда повенчает землица
С пуховой периной меня.
































               *   *   *

Шорох ветра, веток шорох.
Тень качается на шторах,
Тихо падая с ветлы.
И от мыслей нет заслона,
Если смотрят с небосклона
Звезды трепетно, светлы.

Если резко обозначен,
Словно обручем охвачен,
Диск серебряный скользит.
Но, раздвинув мыслей полог,
Вдруг догадки тайный всполох
Мне сознание пронзит:

«Жизнь моя, как дождик звёздный,
Промелькнёт сквозь путь морозный,
Никого не обогрев.
Наиграется и сгубит.
Только смерть грехи искупит…»
…Да об этом думать – грех.






























                *   *   *

Когда я умру, не проси, чтоб отпели.
Скворцы и синицы меня отпоют.
И слёзы не лей – пусть утрами капели
Их звонко и радостно льют.

И в скорбном ознобе не падай мне в ноги –
Успеешь ты горькую чашу испить.
Такая ведь участь досталась немногим:
До крайнего срока любить.

Я знаком отмечен, наверное, свыше
И строки вот эти зачем-то шепчу.
Ночами ты слушай: я ветром по крыше
И веткой в окно постучу.




































                *   *   *

Мечтая под огнём космических светил
Найти покой душе, издёрганной и нудной,
Тебе я десять строк заветных посвятил
И сам поверил в них в миг слабости минутной.

Не я придумал их — водил рукою бес,
Как будто звал меня к неведомым пределам.
Я счастья ждал, а он спустил меня с небес
И в ухо нашептал, чтоб занялся я делом.

Бес тешился с душой, и все мои дела
Вновь разуму в обход вершились по наитью.
Я знал: когда душа закусит удила,
Её не удержать натянутою нитью.


































                *   *   *

Быть может, потому, что наглецом я не был
И трепетно держал твою ладонь своей,
Несмелая любовь порхнула мимо в небыль,
Лишь жаром обдала, как ветер-суховей.

Несла меня судьба, а я, её стегая,
Спешил поверить в то, что всё уже забыл;
Доверчивой душой суть жизни постигая,
Наказан был не раз за искренность, за пыл.

Но высветит порой негаснущая память
Под звёздами тебя, бегущую овсом,
А ночи, тишину стригущие серпами,
Напомнят обо всём, напомнят обо всём…





























   







                Осенняя грусть

Удивимся слегка, словно тайны завесу откроем:
С неба смотрят на нас миллионы загадочных звёзд,
Пожелтевшие листья летят перепуганным роем
И ложатся, шурша, на дорогу и старенький мост.

Вот и снова, мой друг, нам с тобою судьба улыбнулась,
Одарила теплом за сумятицу прожитых дней,
А за тихой рекой за болотную кочку запнулась
И рассыпала осень рубинами клюкву у пней.

Как мне дорого всё: пожелтевший озябший осинник,
Скирды сжатых хлебов и знобящая грусть тополей,
Да под куполом неба рыдающий символ России –
С каждым годом всё больше редеющий клин журавлей.

Сколько раз мне они добавляли уставшему воли!
Вот и вздрогнул опять от щемящей и вечной тоски.
Я и сам улечу, не боясь ни разлуки, ни боли –
Лишь тревогу тая, будет кровь колотиться в виски…































                *   *   *

«Нет ни боли уже, ни испуга,
Хоть не видно за мраком пути,
Но не выйти из этого круга –
Просто сил не осталось идти.

И не жду я хороших известий,
А к плохим – привыкает душа…»,-
Так я думал, но шёпот созвездий
Долетел, размышленья круша.

Даже ветер о шёпот споткнулся
И, цепляясь за ветви, завыл.
В удивлении круг разомкнулся
И свои очертанья забыл…




































                *   *   *

Я выйду к откосу, где ветер качает деревья.
От мыслей тяжёлых меня пробирает озноб.
Ах, в чём виноваты глубинной России деревня
И люди, что нынче не видят доверчивых снов?

Как прежде, река под обрывом бурливые воды
Несёт, подмывая свои берега и кусты.
Здесь праздники помнят, войну и другие невзгоды
И помыслы все до сих пор сохранили чисты.

Не в том ли вина, что Россия раскрыла объятья
И всех приняла под высокой Полярной звездой,
Неся на груди сквозь столетия образ распятья,
Не требуя плату с пришельцев за долгий постой?

Простить не могли ей открытость её постояльцы
И, в ней ненавидя вселенскую волю Христа,
Ломали народу хребет и рабочие пальцы –
Всё с рук им сходило, и снова их совесть чиста…

«Доколе так будет?!», - себя вопрошаю под кедром,
А между полями, где ветер колышет овёс,
От мыслей тяжёлых согнувшись, как травы под ветром,
Мужик молоко после дойки вечерней повёз.

























                *   *   *

Дожди почти без перерыва
Недели три, как из ведра,
Полощут поле у обрыва –
Разверзлась чёрная дыра…

Налился колос – стебли гнутся,
Их всё труднее поднимать,
И мужики в сердцах ругнутся
И в «мать», и, даже в «перемать».

С утра заедут и с обеда,
И так, и сяк пытаясь жать.
«Всё, братцы, песня наша спета,
Без комбикорма скот держать…»

Сколь ни пытайся, этой тайны
Мне не раскрыть за жизнь мою:
Тридцатилетние комбайны,
Буксуя, едут по жнивью.

«Хотя бы Он в процесс вмешался…», -
Бросаю взгляд за облака.
…На чём бы шаткий мир держался
Без мужика?


























                Марине

Всё меньше прыти, больше грусти,
И стройка «встала» - нет гвоздей…
Зато в лесу – любые грузди.
Каких, Марина, Вам груздей?

С утра хрустальность бора свята,
И по разведанным буграм,
Звеня росой, как поросята,
Пасутся грузди по утрам.

Не век нам бегать за грибами,
Не за горами бег саней…
И мы продолжим стройку бани,
И лёгкий пар качнётся в ней.

А на вопрос: «Что в грузде чёрном
Нашёл среди иных груздей?»
Отвечу шуткой отвлечённой:
«Я их носил взамен гвоздей».
































                *   *   *

Свежий ветер увлёк – не чужая дуда.
Долго шёл, а когда спохватился,
Оказалось: забрёл я совсем не туда,
В трёх соснах, как юнец, заблудился.

Ветер выл и могучие сосны шатал,
Норовя ужаснуть напоследок,
И скулил, словно раненый старый шакал –
Собачонки испуганный предок.

Не пугай! Мне с дороги уже не сойти!
Я изжил состоянье испуга!
Если душу свою я сумею спасти,
То спасу и заблудшего друга…




































               *   *   *

Неделю, месяц и полгода
Душа томлением полна.
Не суета и не погода
Виной,
              а то, что Русь больна.

Её гнетёт недуг тяжёлый, -
И пустота в моей душе;
Осина лист роняет жёлтый,
Да не до песен мне уже.

Далёк ли, близок час рассвета,
И где связующая нить,
Ни от кого не жду ответа,
Но мне ли Родину винить?


































                *   *   *

Мне стыдно, учитель, за то, как владею пером,
За то, что, порой, задыхаюсь в чаду мелкотемья.
Мой поезд ушёл, и затихший на время перрон
Опять намекает на то, что занялся не тем я.

Что мысли размыты, и образы часто мельчат,
Что следом за ними и сам я мельчаю невольно,
А Музы то стонут, то плачут, то просто молчат,
И я умолкаю, о грусти поведав довольно.

Откуда-то сверху является светлый мотив,
Слова начинают, как миро с иконы, сочиться.
Невидимый ангел, слова и мотив подхватив,
Мне шепчет на ухо: «Не бойся, беды не случится».

Слепая надежда, что поезд подхватит меня,
Идёт, спотыкаясь о рифмы мои и созвучья,
И вера в удачу шагает за ней, семеня,
И мысли мелькают о том, что, быть может, везуч я…































          Вопрос ребром

Поэзию вы вывели в холопки,
В который раз используя обман,
Когда за чечевичные похлёбки
Поэтом назван вами графоман.

Давно уж не писатели, а баре,
Прогнившего чиновничества клан,
Вы шарите легко в чужом амбаре,
Лишь метки оставляя по углам.

Я речь свою веду не о маразме —
Продажности меня стегнула плеть.
Мне искренне вас жаль сейчас, но разве
Поэзию не надо пожалеть?!

14.03.10 г.

































                *   *   *
                В. К.

Не дактиль, не спондей, не ямб и не анапест,
Не дольника полёт, и, даже, не хорей,
Не боль в твоих стихах рифмуется крест накрест –
Желание себя прославить поскорей.

И в них не ночевал слог лёгкий и певучий,
Ты вместо коренных и выверенных рифм,
Как мусор на совок, сметаешь сор созвучий,
Рождая лишь тебе известный алгоритм.

Да что я говорю? Тебе и дела мало,
Не русскому душой, до русского стиха!
Когда тебя и где судьба твоя ломала?!
Молчишь? И я молчу, подальше от греха…




































                *    *    *
                В.К.

И не на русском ты, и не на идиш
Пишешь и Русь втихаря ненавидишь,
Хоть и клянёшься в любви.
Не иудей ты и не православный -
Приспособленец, лихой и тщеславный.
Видимо, это в крови.

Шашни водя с сатаною и с джинном,
Ты измеряешь бессмертье аршином.
Что ж, не зевай и дерзай!
Кто я такой, чтоб шуметь из затишья?
Всё, что не входит в твои восьмистишья,
Твёрдой рукой обрезай.

Так вот и предки твои не зевали:
Что ни увидят, своим называли.
Некогда было зевать!
Всё понимаю, но только при этом
Русским тебя, да к тому же поэтом,
Я не могу называть...






























                *   *   *

Я эту боль вовеки не рассею.
Как мог еврей такое написать:
«Подумаешь, они спасли Рассею!
А, может, лучше было не спасать?»

И вот уж кровный сын гипербореи
Заводит речь: «Ни выпить, ни поссать,
Кругом они — спасённые евреи...
А, может, лучше было не спасать?»









































                *   *   *


С экранов не сходят «герои»:
Проныры, убийцы, ворьё,
Как будто мы — жители Трои,
Проспавшие счастье своё.

Виною тому не перины,
Не сумрак вчерашнего дня —
Решение Екатерины,
Впустившей в Россию «коня».








































                *   *   *

Я прощенья не жду. Я не так уж наивен, -
И мосты сожжены, и наломано дров,
Да и слёзы мои, словно росы на иве,
Осушили давно дуновенья ветров.

Из обид и досад не рождается счастье,
Но рождается боль – и саднит, и печёт.
И попробуй узлы разрубить в одночасье,
Если кровною местью обида течёт.

Знаю: время придёт и щенком годовалым,
Молча руку лизнув, станет рядом кружить.
Приласкаю его и движеньем бывалым
Покажу, что пора научиться «служить».






































                *   *   *

Ты скажи, любимая, на милость:
Разве жизнь – простое ремесло?
Вот моё весло и надломилось,
И меня теченьем понесло.

Может, я надолго онемею,
Будет ветер брызгами хлестать,
Но уверен: всё-таки сумею
К дорогому берегу пристать.

И хотя я в разуме и силе,
Но шепчу молитвой поутру:
«Приходи поплакать на могиле,
Если я нечаянно умру…»


































               *   *   *

Покаюсь, но легче не станет.
Прощу, но останется боль,
И долго в душе не растает
Осадок от встречи с тобой.

Ещё засмеюсь и заплачу,
И  горечь минувших утрат
Пунктиром судьбы обозначу,
Хоть буду ей вовсе не рад;

И, загнанный жизнью, метаться
Я буду в чертогах души,
Не зная: уйти или сдаться,
Навек затаившись в тиши.





































                *   *   *

Ты лицемеришь, как обычно. Я не гений,
Хотя, порою, очень странной жизнью жил.
Скорей всего не я, а Семичев Евгений
Венец лавровый и признанье заслужил.

И мой ковчег, в штормах потрёпанный, не Ноев,
И ты к нему прибился явно не грести…
Куда уж мне, когда и Николай Зиновьев
Хранит печаль свою у Господа в горсти?!

Я выбрал долгий путь от сложного к простому,
Живя надеждами, что, может быть, и я
Приду когда-нибудь к небесному престолу,
Осилив терние и муки бытия.

Не нарушай добропорядочности рамок,
Из мнимой жалости, прошу тебя, не лги.
Не стыдно мне, что я поэзии подранок
И до сих пор не смог вернуть судьбе долги.

Я долго бился над вопросом самым главным
И мне открылось, лишь завесу приподнял,
Что не имею права в жизни быть тщеславным
Ни полчаса, ни полминуты, ни полдня.

И в облаках от пережитых потрясений
Я перестал давно, как юноша, витать.
Поверь уж мне: совсем не зря Сергей Есенин
«Лицом к лицу, - изрёк, - лица не увидать».



















                *   *   *

И скучно и грустно, и некому руку подать
В минуту душевной невзгоды…
…И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг,-
Такая пустая и глупая шутка…
М.Ю. Лермонтов

И скучно и грустно, и некому руку подать,
Но вы не дождётесь, что я захмелею со скуки.
По лавочке пьяной сумели Россию продать
Клопы-кровососы и просто продажные суки!

Наверное, грех несмываем — отмщенья желать,
Но я пожелаю им всем в преисподнюю сгинуть,
А вечной России и русским, сказав: «Исполать!»,
Бесовские путы с кровавою пеною скинуть.

Кривым зеркалам и судьбе перестану пенять.
Спрессовано время в минуту душевной невзгоды.
Ау, ратоборцы! Довольно тоску нагонять,
Сливая в стакан, как в помойку, все лучшие годы.

Туман разойдётся, пары улетучатся вдруг –
Минута прозренья настанет, опасна и жутка.
Ведь жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг,
Совсем не пустая и вовсе не глупая шутка.
























                *   *   *

Вам доносят не зря, - я политикой вашей озлоблен,
Покаянно крещу и заблудшую душу, и лоб,
И молюсь за народ, что в бесовские сети изловлен,
А доносчики те же: пройдоха, ворюга и жлоб.

Я давно не юнец, вышел в прошлое парень-рубаха.
Так меня проняла за Державу обида и боль,
Что словесную брань я воспринял, как старый рубака,
Поскакав воевать за мою перекатную голь.

Чтоб грехи замолить, мне открыты и храмы, и пустынь,
И пылают слова не слабей, чем в печи береста.
Я, быть может, спасусь. Вам и дьявол грехи не отпустит,
Бесноватая рать, обречённая жить без креста.






































              *   *   *

Бывали биты мы и рваны,
Когда брели по льду реки,
А нам кричали: «Эй, Иваны,
Куда вы прётесь, дураки?!»

В ответ неслось с весёлой грустью:
«Туда бредём, где вас нема,
Где русский дух и пахнет Русью –
Претит нам всякая тюрьма…»

Прошли по Волге и по Каме,
Хоть знали: правды нет в ногах…
…И назывались дураками,
Да и остались в дураках!




































                *   *   *

Неделями безумствуют поэты, -
Туда влечёт их, где надгробий плиты, -
Как будто ищут древние заветы,
Горюя о предательстве элиты.

И, веря, что до сердца достучаться
Лишь им дано умение и право,
На тройках по Руси былинной мчатся
И держатся уверенно и браво.

Но, чувствуя, что местность нежилая,
Пытаются незримое увидеть,
В реальность возвращаться не желая,
Где надо и любить, и ненавидеть…




































                *   *   *

Все внушали вокруг, что горшки обжигают не боги,
И не боги возводят слепящее чудо дворца…
Мне казалось: творю, но творения были убоги, -
Их и краем ещё не касалось дыханье Творца.

Но однажды в ночи долетели до слуха рыданья,
И, напуганный, в крике зашёлся малец за стеной.
«Боже мой, - я подумал, - за что же такие страданья?!»,
И повеяло вдруг холодком за моею спиной.








































              *   *   *

Для восторгов облюбую,
Обругаю год иль век, -
Кто сказал, что жизнь любую
Примет русский человек?

Да, он всё преодолеет –
Лишь о том тайком вздохнёт,
Что достаток не довлеет,
Нищета – в баранку гнёт.

Проклиная катастрофу,
Глядя с русского холма,
Вспоминает про Голгофу,
Чтоб не выжить из ума.






































                *   *   *

Обнять друзей, простить врагов,
От зла добром отгородиться;
Уйдя от милых берегов,
Чужими всуе не гордиться;
Сгорая, близких обогреть,
Себя понять, с природой слившись,
И незаметно умереть,
На светлый образ помолившись.









































                *   *   *

Пусть я подмастерье и с виду простак,
Но, чтобы не подняли на смех,
Словесною стружкой завален верстак,
Строгаются строки не наспех.

Под шелест берёзы сучки уберу,
Всё лишнее вымету с грязью –
Вольготнее станет уму и перу
Парить над рифмованной вязью.

Жар-птицу из рифмы и строк соберу
И лестницу до поднебесья.
Услышу с неё, как в еловом бору
Зазывно аукнется песня.


































                *   *   *

Ни Парижа огни, ни огни Тель-Авива
Не согреют – чужая земля…
Но распустит листочки плакучая ива,
И душа встрепенётся моя;

И берёза, живительным соком томима,
Вдруг начнёт розоветь по весне,
И надежда, вчера промелькнувшая мимо,
Улыбнётся приветливо мне.

А потом заиграет на небе зарница,
Закачается спелая рожь…
Уезжай, если греет тебя заграница,
И не бьёт расставания дрожь!






































              *   *   *

Жил от родителей вдали,
От братьев и сестёр,
Но зажигали журавли
В его душе костёр.

Их гнали к Северу ветра –
Бродил он, как во сне.
…Его любимая сестра
Погибла по весне.

«Домой не съездил летом зря», -
Затосковал вконец.
…В последних числах сентября
Преставился отец.

Чем больше боли он хранил
И скорби на устах,
Тем чаще близких хоронил
В родных ему местах.

С тех самых пор, лишь первый всхлип
Качнётся в вышине,
Он мыслит: «В край берёз и лип
Не надо нынче мне».



























                *   *   *

Пока ты носил на плечах эполеты,
Пока суету изгонял и пороки,
Одни – в знаменитые вышли поэты,
Другие – ни много ни мало – в пророки.

А их имена затолкали в «обоймы»,
Как будто они не поэты – патроны.
Но высохли вскоре поэзии поймы,
И пылью покрылись фальшивые троны.

И новое племя по этому праху
Шагает и слушает звёздные ветры.
И лишь одиночки восходят на плаху,
Считая к бессмертью последние метры.




































                *   *   *

Возгласы дневные улеглись.
Шорохи ночные покачнулись.
Ах, зачем мы жизнью увлеклись?
Ах, зачем не вовремя очнулись?

Долгие недели и года
Разные нас ждут с тобой пороги,
И ведёт дорога в «никуда»,
А оттуда нет уже дороги.

Вздрогну и от мыслей ужаснусь.
Всё идёт не кубарем, а прахом.
И уже к любимой прикоснусь
С юношеским трепетом и страхом…



































                *   *   *

Ты вернёшься глубокою ночью –
Вся спокойствие, нега и тишь.
В первый раз я увижу воочью,
Как страдаешь и горько грустишь.

Затаишься ты рядышком, словно
Птица-галка на тёплой трубе,
И не вспомнишь жестокое слово,
Что в запале я бросил тебе.

Утро глянет светлеющим оком.
Ветер станет калитку качать.
О любви, о разлуке, о многом
Мы, счастливые, будем молчать.



































                *   *   *
                Николаю Ивеншеву

Я знаю жизнь, она – трясина,
Непросто в ней нащупать твердь
И удержать родного сына,
Когда идёт по следу смерть.

Нас время долго колотило,
И верой мы обожжены,
Что, если тверди не хватило,
Мы сами твердью стать должны.

Должны. Но есть и воля божья,
И Богом так заведено,
Что мрак и хляби бездорожья
Не всем осилить суждено.

Хоть жутковата эта тайна,
Но с каждым днём понятней мне,
Что нам даются испытанья
По силе, а не по вине.
































                *   *   *

Мне сегодня приснилось: деревня моя ожила,
Деревянные избы опять вдоль реки разместила,
Земляки собрались на большие, как раньше, дела,
А меня, беглеца, приняла эта местность, простила.

Мне приснилось: бетонка бежит сквозь берёзовый лес
И петляет, как встарь, до далёкой моей деревеньки.
Возвратившись по ней, я с машины с поклажею слез,
Поклонился избе и присел на родные ступеньки.

А проснулся в поту. Показалось, что незачем жить.
Даже кровь холодела, упрёк обжигающий чуя:
Ты ведь бросил её и уехал Отчизне служить…
Оправдания нет, и во сне не случайно кричу я.


































                *   *   *

Наши нервы изъедены тлёй,
Мы устали с тобою, подруга,
Перетянуты шеи петлёй
Неземного порочного круга.

Уходи – я ослаблю петлю,
А потом затяну ещё туже.
Я тебя до озноба люблю
И живу в нарастающей стуже.

Ты на чувствах моих не играй –
То смертельная жизни забава.
Уходи же в придуманный рай!
Я лишился и этого права…





































                *   *   *

Ни мечты, ни перспективы…
В трёх шагах от вечной тьмы
Мы не так уже ретивы,
И не так беспечны мы.

И хотя ещё не старость
Сединой виски метёт,
Но смертельная усталость
Душу давит и гнетёт.

Ни печали, ни испуга,
Не пришёл им, видно, срок –
Лишь вопрос во взгляде друга,
Да намёки между строк…

































               *   *   *

                Н. Зиновьеву

Жизни не лучшая веха
Тает под солнцем, как воск.
Бросить бы всё и уехать,
Хоть на денёк, в Кореновск.

Там на окраине тихой,
Славу презрев и почёт,
В вечном разладе с шумихой
Скромный живёт звездочёт.

Время так тягостно длится
Ночью и по выходным!
Мыслями с ним поделиться
Можно, как с братом родным.

И, не скрывая печали,
Помня и боль, и тоску,
Мы бы уж с ним помолчали,
Слушая Бейсуг-реку!..*







* река на родине поэта Н. Зиновьева





















                Шутливое

                Николаю Зиновьеву

Поведал обо всем любезный мне Зиновьев.
Про что теперь писать, ума не приложу.
Вот, разве – про ковчег, носящий имя «Ноев»?
Но и к певцам легенд я не принадлежу…

И мучайся теперь, отчаянье неси я!
Ему-то хорошо, прочтёт Россия вся,
А у меня склероз, нет-нет да амнезия
Подцепит на крючок, и я молчу, вися.

Припомнив, закричу: «О, Боже, про Атланта
Стихи он не писал, позволь излить елей!»
Но ангел, услыхав, шепнет: «На всех таланта
Откуда Богу взять? Молчи уж, дуралей…».

Вздыхаю да молчу, борясь с хандрой и ленью,
Как легочной чумы, боясь пустых словес.
Не зря нас к одному относят поколенью,
Но жаль, что для него я не противовес.

7.12.2004 г.





























                Урок

Ты ставил круто лестницу
И нагло лез наверх.
Поэзию-прелестницу
В отчаянье поверг.

Она не знала жалости
И под тобой карниз
Качнула в дамской шалости,
И ты скатился вниз.

Казалась, вроде, слабою –
Разбила в пух и прах:
«Не лезь, дурак, за славою,
Земной отринув страх!»





































                *   *   *

Какие в сентябре я видел звездопады!
А как томилась грудь неведеньем судьбы!
Божественный огонь смиряющей лампады
Едва ли мог судьбу поставить на дыбы.
Рябиновая гроздь, родных могил ограды,
Овины у реки, замшелость городьбы
Вошли в надел души, как брошенные зёрна.
Уже и грусть взошла, но разве грусть зазорна?














































                *   *   *

Безмолвием томим, устав от перебранок,
«Анапест» и «хорей» оставив на «потом»,
Решил я убежать на волю спозаранок,
А с воли – в царство грёз неведомым путём.
Кому я нужен здесь, измученный подранок,
Оболганный не раз завистником притом?
«Вернёшься ли назад? – пульсирует тревога, -
Убога жизнь твоя, и та – в горсти у Бога…»


































                Из детства

Летели журавли на древние озёра,
Курлыча о своей тревоге и тоске.
Апрель напоминал гуляку и позёра,
Пытаясь удержать весну на волоске.
Ломали реки лёд, не ведая позора,
И сыростью полян дышало всё в леске.
Не веря в чудеса, шумя, мальчишек «шайки»
Уже неслись с мячом на рыжие лужайки.















































                *   *   *

Иллюзий едкий дым, разъев мои глаза,
Вернулся в «никуда» годами огорчений.
Ершусь и до поры не гнусь я, как лоза,
Но, выстояв, грущу о прошлом в час вечерний.
Шатаясь от обид, иду под образа,
Ехидством Вашим я столкнут на путь мучений.
Взойти на крест не тщусь, но тайным знакам внемлю.
Утраты понеся, утробой чую землю.










































                Слова

Не верь говорунам, они всегда фальшивы.
Едва ли устоишь один в плену у слов.
Поди-ка разбери: чьи искренни, чьи лживы –
Они таких порой напутают узлов!
До срока ли умрут, останутся ли живы,
Охают, вознесут – возьмут-таки улов.
Болезненна душа, устала, но живая.
Её убьют слова, не рана ножевая.








































                Рубцов

Велением судьбы – не прихотью, не блажью –
Была озарена нелёгкая стезя.
Едва ли он желал принять судьбу лебяжью,
Любя и жизнь, и Русь, по лезвию скользя.
Кому мешал поэт, спросите свору вражью.
О чём мечтал тайком, понять уже нельзя.
Вселенская печаль, войдя в него, до срока
Успела разгадать предчувствие пророка.













































                *   *   *

Заветные слова, как стая голубей,
Испуганно взлетят и в мареве растают.
Напрасно не кори за то, что стал глупей.
О том гласят слова, что мимо пролетают.
Вьюном верчусь весь день – ни слова, хоть убей!
Ещё бы! Ведь они твою избушку знают.
Высок полёт, но вновь, презрев уют стрехи,
Устало ворковать влетят в твои стихи.










































                Полнолуние

Качается луна левее Козерога,
Архангелы поют, и плачет коростель,
Любовью дышит сад, разлукою – дорога.
Юродствуя, сомну холодную постель.
Жасминовый дурман поманит от порога.
Неясыть оживит подлунную пастель.
О чём ещё мечтать? И таинства избыток,
И, вымотав к утру, луна отпустит с пыток…










































                Время

Сознание того, что время скоротечно
И много позади предательств и измен,
Тиранит и твердит, что всё вокруг не вечно,
Не ясно лишь, когда тепло уйдёт из вен.
И хочется забыть о бренности беспечно,
Катиться под уклон, не помня перемен;
О Родине грустить, печалиться о сыне,
Внезапно став листом, дрожащим на осине.







































                *   *   *

Боясь земного притяжения,
Мы рвём незримые постромки
Совсем не ради утешения,
Что не забудут нас потомки.

И, если выбрала поэзия,
Ты для того, поэт, и нужен,
Чтоб мог нести по кромке лезвия
Сосуд рифмованных жемчужин;

И, чтоб росистыми отавами
Бродя, открыл любви секреты,
И были грустными октавами
Сердца читателей согреты;

Не увлекаясь речью выспренней,
Чтоб верил: слово отзовётся
В душе доверчивой и искренней,
И, может быть, она спасётся…































              Позиция

Меня волнует не рисунок,
А слов негромких чистый звук.
Я не приму вовек подсумок
Из вороватых ваших рук.

Пустое щёлканье затвором
Мне опостылело вдвойне,
И вам меня не сделать вором
На необъявленной войне.

Я не подвержен той заразе
И на отеческих гробах
Плясать не стану. Чистой фразе
Найдётся место на губах.




































               
                Русофобам

Для вас мои слова – роптания акума,
И к вашим у меня давно доверья нет.
За мной – Борис и Глеб, страданья Аввакума,
За вами – мрак и звон серебряных монет.

Закон двойного дна и круговой поруки –
Ловушка для глупца, слепца да простачка.
За мной – российский стяг и древние хоругви,
За вами – казней кровь, ночной допрос в ЧК.

Пока вы письмеца подмётные «клепали»,
Галдели о «правах», копытами стуча,
Забыли, что и мы не лаптем щи хлебали,
Хотя дела, порой, творили сгоряча.

Я голоса лишён, но матушка-Россия
И прошлое её пока ещё за мной.
Пусть я Иван-дурак, пропойца и разиня,
Но держится на мне и жизнь, и шар земной.






























               Графоману

Напрасно ждёте индульгенцию
И снова «тянете пустышку».
Не обмануть интеллигенцию,
Подсунув слабенькую книжку.

Не проще и с простолюдинами,
Коль, словно в пору половодья,
Неся коряги между льдинами,
На них плывут стихов лохмотья.

Ещё немыслимей с коллегами
На равных в их кругу общаться,
Не со стихами, а с калеками
В калачный ряд перемещаться.

Мне жалко Ваших почитателей –
Вы им надежды подавали.
Стихи опасны для читателей
И в самый раз для крыс в подвале.

































                Поэту

                В.К.

Ты слыл носителем харизмы,
Звенели струйками ключа
Четверостиший афоризмы,
О скорой славе не крича.

Скажи, поэт, что нынче проку,
Коль, рифмой слабою шурша,
Любое лыко тащит в строку
Твоя заблудшая душа?

Слегка вскружилась голова?
Корить за это я не вправе,
Но знай: для вечности слова
Живут в алмазной лишь оправе.



































                *   *   *

Не зовите, я нынче не в моде,
Отступаю на время, и пусть,
Примостившись на старом комоде,
Обживается новая грусть.

Покидаю без боя бойницы
И со слабым врагом не борюсь.
Как Ослябя, у древней божницы
Сил для сильных врагов наберусь.

Что-то стою, коль мерзкие враки
Стали сутью подмётной мазни.
Если звать, то зовите для драки,
А не мелкой и грязной возни.






































             Перспектива

Я с грустью признаюсь, хоть всем на потеху,
Что, если сумею дожить лет до ста,
Мне книгу помогут коллеги по цеху
Издать на четыре условных листа.

Успею, как надо, слова огранить я,
И в них отразится сиянье небес;
За годы печали серебряной нитью
Я образы вышью сокрытых чудес.

Тогда уж, наверное, все графоманы
Давно опочиют в тяжёлых томах,
Рассеется мрак, и растают туманы,
И мир воцарится в умах и в домах.

И только Рубцов с оборота обложки
С ехидцею смотрит, а что не смотреть,
Когда я не смог о Кубани и плошки
Стихов почерпнуть, да и в срок умереть.

Но пусть меня судят за это Мессия
И совесть — мой самый суровый судья.
Вы слышите: стоном исходит Россия?
Его-то и буду озвучивать я.






























                *   *   *

Опустятся сумерки тихо с небес,
Спеша над землёю разлиться, -
Загадочней сразу становится лес,
Спокойней становятся лица.

Великая тайна минувших веков
Таится на звёздных ресницах,
Тревожа детей и больных стариков,
Она им мучительно снится.

Звезда! Нам неплохо с тобою двоим!
Пусть свет твой подольше не тает!
На грешной земле под мерцаньем твоим
Мне места уже не хватает…



































                *   *   *

Овраги зазвенят, перекликаясь
Друг с другом и с набухшею рекой –
В грехах своих пока ещё не каясь,
Надолго потеряем мы покой.

И скроются под водами низины,
На Сухоне начнётся ледоход.
Чем дольше и свирепей наши зимы,
Тем радостней встречаем пароход.

У пристани он ухнет и застонет –
Под ложечкой тревожно засосёт.
С минуту стон промается  в затоне –
И ветер бедолагу унесёт.

И вновь души сгущаются потёмки.
Осилить их пытаемся всю жизнь,
Но это не сумеют и потомки,
На опыт поколений опершись.






























                Бессонница

Корёжат душу чувства непонятные.
Идёт по коже незнакомый зуд.
Я слышу речи тихие, но внятные,
Из преисподней – то вершится суд.

Подушку прочь и одеяло прочь.
Иду к листу, и белизной простынною
Меня и лечит, и калечит ночь,
Соединяя мысли паутиною.

Скрипит перо, выводит строки ровные,
Слова черкает вдоль и поперёк;
Терзаюсь, что способности природные
Для главного я так и не сберёг.

Был молод, и хотелось сразу всё везти,
Да выдохся, и чувства-палачи
Сдирают кожу, чтоб дойти до совести,
И нет отдохновения в ночи.

































                *   *   *

Лишь воды стекали с весенних небес,
И тропки слегка подсыхали апрельские,
На велосипедах мы мчались за лес,
Откуда гудки нас тревожили резкие.

Сжимая монеты вспотевшей рукой,
В буфет пароходный неслись за батонами,
А после смотрели, как тихой рекой
Плоты за буксиром тащились затонами.

Они нас манили в другую судьбу,
И мы, ожиданием счастья влекомые,
Мечтали покинуть родную избу
И плыть вместе с ними в края незнакомые.

Друзья мои вскоре оставили дом.
И я потянулся за грёзою давней,
Но скрылась река, не покрытая льдом,
И жизнь показалась мне исповедальней.






























                *   *   *

Вечер свет качает из окон,
Словно пасечник мёд из сот.
Надо мною в пруду высоком
Лунным ветром челнок несёт.

Так светло на душе и чисто,
Будто не было всех невзгод
И не могут уже случиться
Ни теперь и ни через год.

Знаю: жизнь – не одно мгновенье.
Всё же верится в этот миг,
Как в пришедшее вдохновенье,
Освежившее черновик.




































                *   *   *

Мне уготован долгий век.
Я жить, наверное, устану,
Но так и не открою тайну:
Зачем на свете человек?

Зачем на свете суета?
Ведь знаем мы: всё в мире тленно,
И, как горит в огне полено,
Горит в сомнениях мечта.

И я спасти её не тщусь,
Но по какому-то наитью,
Опутав чувства мыслей нитью,
За ней, несбыточною, мчусь…




































                *   *   *

Вдруг покажется: помню людей,
У которых я жизни учился.
Нас поветрия лживых идей
Размели, будто сон приключился.

Наша жизнь – в половодье вода.
Пронеслись берега без убранства.
Протекли между пальцев года,
Уведя нас в чужие пространства.

Но, когда замыкает в мозгу,
Блики молний судьбу освещают,
И по ним я обратно бегу.
… Встретить мёртвых уже не могу,
А живые меня не прощают.


































                *   *   *

Когда холодный хлещет ливень,
Оставив брызги на стекле,
Себя я чувствую счастливей
На нашей горестной земле.

Она проводит очищенье,
И я, грешивший человек,
Вновь у неё прошу прощенье
За свой ещё недолгий век.

За все просчёты и ошибки,
За все свершённые грехи
Прошу прощенье у реки,
У леса и у детской зыбки.

В свою уверовав судьбу,
Перемогу тоску изгоя.
Пусть моет дождик городьбу,
Пусть не видать душе покоя.

Пусть бьётся сердце под ребром
И за людей оно страдает.
Судьба услышит и одарит.
Одарит, может быть, добром…





























                *   *   *

Плотнее в доме закрываю дверь я,
Безверья мрак плетётся стороной.
В сознанье просыпаются поверья,
Навеянные русской стариной.

И мучит мысль, что этому столетью
Остался миг в космической глуби.
Но русский дух не перешиблен плетью,
А значит: верь, надейся и люби!

Смотри, как дочь, презрев и лень, и бремя,
Рисует лес, качели у осин.
Жизнь продлена, а стало быть – не время
Для похорон растерзанной Руси.


































      Отголоски прежней жизни

Казалось, что жизни не будет без армии.
Я сам удивляюсь тому, что живой,
Что дарят мне птицы рассветные арии,
И радует шёпот воды дождевой.

Но сердце-то бьётся, по-прежнему токая,
Когда перекроенный слушаю гимн,
Иль в трубку ответит мне Вологда, «окая»,
И друг называет меня дорогим.

Порой угораздит «майором» представиться,
Когда телефон затрезвонит с утра.
Жена хохотнёт: «Ишь, как звание нравится!
Пора бы отвыкнуть…» Отвечу: «Пора…»




























                *   *   * 

                Ю. Сковородникову

Есть на Сухоне местность, зовётся Двиница,
До неё доберётся не всякий возница,
И не всякий дорогу отыщет притом.
Но один мужичок, помотавшись по свету,
Воротился домой на окраину эту
И срубил над рекою бревенчатый дом.

Воют волки ночами в его глухомани
И следы оставляют у низенькой бани.
С голодухи разбойники эти лихи.
Стонет ветер надрывно внутри дымохода
Так, что к печке прижаться спиною охота,
А к рассвету ложатся в тетрадку стихи.

Он неспешно протопит дровами лежанку
И, надвинув на брови собачью ушанку,
Встав на лыжи, тропою лесною идёт.
Почту редкую ждут и продукты соседи,
Старый друг заказал рыболовные сети,
И редактор к беседе доверчивой ждёт.

День к исходу, позёмка сердитая вьётся…
Как метелью он с грузом домой доберётся?
Поволнуется, видно, сегодня родня.
В путь обратный шагнёт он, простившись с порога.
Пусть ему не покажется долгой дорога,
И короче обратная будет лыжня.


















 




                Пароход 

                Ларисе

Пароход будет плыть долго-долго по Сухоне вниз.
Будем молча стоять мы, на поручни облокотившись,
Но, взорвав тишину, рухнет берега рыжий карниз
И погонит круги, с шумом в светлую воду скатившись.

Так, порою, и жизнь, прогибаясь под чьей-то судьбой,
Обрывается разом, беду разгоняя кругами.
Если жизни своей проиграю по глупости бой,
То прошу: угости на поминках друзей пирогами.

И прошу: поднеси на помин беспокойной души
Не в хрустальных напёрстках, а в русских стаканах гранёных
Мужикам, что придут проводить меня, – в нашей глуши
В поминальные дни не бывало людей обделённых.

Пароход будет плыть на закате июльского дня,
Упреждая гудками идущее встречное судно,
А из солнца прольются последние капли огня
На высокую церковь, что верил увидеть подспудно.

Поплывёт над землёй этот полуразрушенный храм
И напомнит опять про творимое здесь окаянство,
И, как гордость Руси, как недавней истории срам,
Будет молча стоять, озирая глухое пространство.


























                *   *   *

Если я затаился, ты лучше не тронь
Ни движеньем, ни словом, ни стуком.
Знать, затеплился в сердце несмелый огонь,
Он окрепнет и выльется звуком.

Ах, я снова несносен, я гром заметал.
Дорогая, спасайся от молний!
Всё равно не поймёшь, как я сильно устал
От губительно долгих безмолвий.

Я заката дождусь в гробовой тишине.
Под его затухающий пламень,
Может быть, откровенье вернётся ко мне,
Философский откроется камень.

Если даже напрасны надежды мои,
На луну насмотрюсь и созвездья,
Да, в конце-то концов, запоют соловьи –
И вернусь из безмолвия весь я.
































                *   *   *

Очертания корпуса строги,
А луна – примостилась на крыше.
Я ловлю промелькнувшие строки
В голове или где-то повыше.

Потянувшись, собака зевнула,
Отряхнулась и спряталась в будку.
Что ж ты, жизнь, так меня обманула,
Превратив бытие моё в шутку?

Так давай же с тобой поиграем
В кошки-мышки, а может быть – в прятки.
На краю я бывал, а за краем
Мне пока не знакомы порядки…






































                *   *   *

Назвать себя поэтом не спеши
И не мечи без повода перуны –
Дождись, когда натянутся души
Почти неосязаемые струны.

Тогда ты их заветным словом тронь –
Услышишь чистых звуков отголоски,
Почувствуешь, как трогает огонь
Поэзии несжатые полоски.

И таинства незримые веков
Появятся неслышно из тумана
И выведут с твоих черновиков
Поэзию без фальши и обмана.


































                *   *   *

Терпи, поэт. Напрасно пятой книжкой
Трясёт перед тобою графоман,
Красуясь накрахмаленной манишкой.
Его стихи — подделка и обман.

Он пену снял, пока бродила брага,
Не зная, что ещё не вызрел спирт.
А ты дождись — появится отвага,
И с Музой завернётся новый флирт.

И, от любви восторженной хмелея,
Ты испытаешь таинство и шок.
А пятая книжонка дуралея -
Хорошая подставка под горшок.




























 

 





   
                *   *   *

В непростой ситуации, матовой,
Та себя называет Ахматовой,
А другая похвалена Баевой –
Пишет, якобы, лучше Цветаевой.

Третий, мастер пастельного цвета –
Превзошёл Афанасия Фета.
А четвёртый, с подпития сильного,
Входит в образ поэта Васильева.

Их послушать – великая силища,
Да забыли про муки чистилища.
К именам присосались, как к вымени,
Своего не обретшие имени.

Я же весь, словно день непогожий,
Да зато на других непохожий.


































                *   *   *

В том, что душу заездил, плохие стихи пародируя,
Никого не виню, ибо сам я во всём виноват,
Не сумев разглядеть, как за правым плечом, аплодируя,
Сатана подписал мне путёвку бессрочную в ад.

Только Ангел, скорбя, ожидал, что очнусь и прошение
В канцелярию божью в рифмованном виде подам:
Мол, простите за то, что не смог одолеть искушение
Дать уроки письма прошмыгнувшим в зенит господам;

Мол, раскаявшись, я призываю Судью к пониманию,
Что противны мне были их глупость и явная ложь,
А в дальнейшем готов за версту обходить графоманию,
Если надо – по лужам, надев пару новых калош;

Мол, прошу не казнить и вернуть мне былое доверие,
А на всём, что творю, поднебесную ставить печать.
Уж тогда я смогу их тщеславие и лицемерие
Без труда узнавать и бездарности не замечать.

А за время, что мной на пародии было потрачено,
Светлой Музе готов день и ночь бескорыстно служить,
Не считая того, сколько вёсен уже отбатрачено,
Не желая узнать, сколько песен осталось сложить.

Низко кланяюсь вам, верный Ангел и Муза-помощница,
Не корите за то, что немножко сгущаю тона!
Ведь не зря, отскочив в полумрак, омерзительно морщится
И трясёт головой упустивший меня сатана…





















              Грустная шутка

В толстом журнале не взяли стихи,
Снова не взяли!
«Много вас ходит таких, от сохи», -
Мрачно сказали.

«Новым Есениным стать – не дано, -
Пыл охладили, -
Да и портфель переполнен давно», -
Взгляд отводили.

Молча отправлюсь в родные места
Слушать мычанье,
Ржанье коней на лугу у моста,
Неба молчанье.

Я терпелив и бываю рисков,
Время лишь дайте –
Вновь заявлюсь и представлюсь: «Серков.
Вот, почитайте…»

Станет редактор творенья читать,
Вслух восхищаться.
Как бы ни сладко мне было мечтать,
Надо прощаться…


























                Русское эхо

Чем чаще нас дерут, как сидоровых коз,
Тем стоптанней порог невыносимой боли,
И требует душа испытанный наркоз,
Надеясь убежать на время из неволи.

Враги же, под шумок три шкуры с нас содрав,
Танцуют на крови и на костях резвятся;
Наладив на Руси сбыт зелий и отрав,
Воинственно вопят: «Они не протрезвятся!»

Но я, все их мечты бесовские поправ
И трезво оценив поступки, отвечаю:
«От козней потайных, подножек и расправ
И духом крепну я, и волею крепчаю».

Мне шкура дорога, но пусть враги, ремней
Нарезав из неё, совьют живые плети.
Помощниц не найти надёжней и умней,
Когда Господь решит повесить их на клети.
































                *   *   *

Нищенка тихо легла под кусты,
Взгляд никого не винит.
Рад бы помочь, да карманы пусты,
Мелочь – и та не звенит.

Песни, что я о России сложил,
Вряд ли по нраву дельцу.
Я – только правде сермяжной служил,
Он – золотому тельцу.

Призраком бродит по жизни тщета,
Тайно касаясь теней,
И нищета предъявляет счета
Сумраку прожитых дней.




































                Ворон

Вновь чёрный ворон кружит надо мною,
Видя, что маюсь в огне.
Рано с Хароном под чёрной луною
Плыть к тому берегу мне.

Хоть и навис, как небесная кара,
Слишком сварлив он и стар,
И почернел от годов и угара,
От ядовитого «кар-р!»

Пусть он кричит с поднебесного трона.
Вот что отвечу ему:
«Можешь лететь к переправе Харона,
Мне же пока ни к чему…»


































                *   *   *

Друзья мои, оставьте эту тему –
О таинствах реки великой – Стикс.
О жизни и о смерти теорему
Никто не доказал, не вывел икс.

Превозмогая внутреннее жженье,
Уже почти найдя к ответу путь,
Бросаем вдруг заветное решенье,
Твердя себе тайком: «Ответ забудь…»

И хоть, порою, жизнь мрачна и гадка,
И клят, и мят ты ею – всё равно
Страшней всего и есть её разгадка.
Иначе разгадали бы давно.






































               *   *   *

Пока душа ещё горит,
Грустит, тоскует и болеет,
Пока стихами говорит
И всех обиженных жалеет,
Пока, молитву совершив,
Она ещё страдает, каясь,
На боль чужую откликаясь,
Я жив.



































     Геометрия жизни

Мне опостылел норов юга:
И льёт, и льёт — промозгло всё.
Глаза закрою — слышу: вьюга
По крыше катит колесо.

Очнусь. Качает ветер ветви,
Какрниз пытается сорвать.
Представлю детство: на повети
Стоит дощатая кровать.

Над нею полог, рядом сено,
Травой хрустит в хлеву телок,
Звенит комар, и, непременно
Скребётся мышь о потолок.

Спеша, мелькнёт лисою осень:
Рябина, пруд и первый лёд,
Мороз, ударившийся оземь,
И птиц тревожный перелёт.

За кадром кадр всю жизнь прокатит
Мне память, и вернётся Муза.
И я пойму, что память — катет,
А жизни ход — гипотенуза.






























          Кровные связи

Я лишился и сна, и покоя –
Всюду грезился стонущий ветер.
Чувство вдруг шевельнулось такое,
Что весь мир стал и грустен, и светел.

Есть глубинное в нас ожиданье
Новой встречи с родительским краем,
Будто нам приоткроются тайны
Деревенских забытых окраин.

И мы едем, тревогой согнуты,
В край, где ждут колокольни и вязы.
В долгожданные эти минуты
Просыпаются кровные связи.

































                *   *   *

Плывут по лужам седые листья,
И небо плачет который день,
И мне уж кажется: помолись я –
Покинет землю сырая тень.

А солнце снова свои ресницы
Поднимет радостно и светло,
И защебечут в кустах синицы,
И вновь поднимутся на крыло.

Но между вымокшими домами,
Грустя о прошлом, услышал я
Навек простуженный голос мамы –
И застонала душа моя.

Лишь запечалюсь – и сразу знаки
Она заботливо подаёт:
То вой поднимут в ночи собаки,
То ветер жалобно запоёт…

































              *   *   *

По развалинам бреду…
Вот раздавлен ставень старый,
Вот конёк погряз в пруду –
Рушат старые кварталы.

Окнам в ставнях, видит Бог,
Век грядущий не осилить –
На границе двух эпох
На историю косились.

В тесной памяти стекла
Столько лиц отображалось!
К ним за капелькой тепла
Стужа уличная жалась.

Этих стареньких перил
Много тёплых рук касалось.
Кто-то двери притворил…
Или только показалось?































         Ода перекрёстку

На студёном пронзающем ветре,
На просторах не южных широт
Мы на двадцать восьмом километре
От водителей ждали щедрот.

Проносились КамАЗы и ЗИЛы –
Все кабины набиты битком.
А мороз и надежды, и силы
Вышибал ледяным батогом.

И, толкая друг друга, дрожали,
И бросали на счастье пятак.
Тормоза, наконец-то, визжали…
- Полезайте уж, мать вашу так.

Нараспашку поддёвка овечья –
Шоферская душа горяча.
- Далеко ли вам? – До Междуречья.
- По пути, я в «Завет Ильича».

Подлетаем на каждом ухабе,
Но водитель беседой бодрит:
- Мать родная, приеду я к бабе,
А бензином пропах и небрит…

С хитрецою посмотрит и снова:
- Уж не сын ли родной кузнеца?
Если так, то порода отцова
И осанкою вышел в отца.

Подтверждаю смущённо и вскоре
Выхожу у пролёта моста.
Указатель стоит «Святогорье».
… Восемь вёрст – и родные места.

















                *   *   *

                А. Цыганову

Зашумели ручьи, стало жить интересней,
Боль растаяла, словно следы на снегу.
А над городом клин с переливчатой песней
Пролетел, но о нём нынче я ни гу-гу.

Поманил его Север проталиной рыжей,
Значит, хлынут стихи из-под перьев юнцов,
Всё о нём, да о нём, словно «тронулись крышей»,
А виною тому – восхищённый Рубцов:

«Вот летят, вот летят…» Помашу им и охну.
Ишь, как их провожают молчком старики!
Онемею я вдруг и надолго оглохну,
И, конечно, не буду писать ни строки.

Пусть летят. Погрущу, что мне края родного
Не видать – не собрать на дорогу рубли.
Лишь представлю, как вздрогнут усы Цыганова,*
И промолвит он гневно: «Опять журавли!»







*Вологодский писатель





















                Авнега*

                Мануилу Свистунову**

С каждым годом всё дальше мы от родного и давнего,
Где впервые услышали, как поёт соловей.
Но светлей и настойчивей вспоминается Авнега,
Вспоминается Авнега – край лесов и церквей.

Перелески исхожены там утрами погожими
Босоногим мальчишкою за верстою верста.
И чужие дороги мне не казались похожими,
Не казались похожими на родные места.

О беду неизбывную сердце больно уколется,
Лишь припомнится брошенный дом, где зори встречал.
Мать одна-одинёшенька в том дому у околицы,
В том дому у околицы мой последний причал.

Пусть душа бесприютная пострадает по давнему.
Пусть судьба беспросветная под себя подомнёт.
Но, как в детство далёкое, еду в светлую Авнегу,
Только светлая Авнега и простит, и поймёт.








*  название местности на родине автора.
** вологодский писатель




















                Сон

Мне снился сон: отец мой жив,
Хоть весь в крови домой вернулся.
Я, круг сомнений завершив,
В плечо отцовское уткнулся.

Ему я мало доверял,
При жизни часто с ним не ладил,
А он меня не укорял,
Лишь по затылку нежно гладил.

Я был виденьем потрясён.
Вот так в глубинах подсознанья
На миг сомкнулись явь и сон
В неисполнимые желанья.







































                *    *    *

Узнав о горькой жизни многое,
Её по-новому крою.
За мной чудовище безногое
Следит у бездны на краю.

Ему расправиться не терпится,
Да ведь и я не лыком шит.
В моей душе надежда теплится,
И память годы ворошит.

Из мрака вдруг такое явится,
Раздвинув разом пелену,
Что долго разум удивляется
У светлой памяти в плену!


































                *   *   *

Мне хотелось бы неистово
Верить в то, что жизнь чиста,
И начать наутро с чистого
И поступка, и листа.

Но в сплошных помарках корчится
День, мечту мою круша;
Ждёт, когда всё это кончится,
Утомлённая душа.

И в отчаянье качается,
И скорбит, но я привык…
Хорошо, что не кончается
Странной жизни черновик.







































                *   *   *

Сомненья жгли: да всё ли сбудется,
Хоть лоб крести, хоть не крести,
И непролазных чувств распутица
Свой путь мешала обрести.

Слепец, я шёл на место лобное,
И, время дикое кляня,
Вдруг надвигалось слово злобное
Из подворотни на меня.

Вокруг меня кружили вороны,
А в небесах парил орёл.
Прошёл я все четыре стороны –
И свет обрёл…

































                *   *   *

Вы скажете: «Шалом!» Отвечу Вам: «Шалом!»
Ах, сколько же всего на слом пошло в Отчизне!
И вот уж по степи несётся эшелон,
Чтоб воинов потом оплакали на тризне.

Разломан старый дом, низвергнуты гербы,
Но слепы до сих пор мы все и безрассудны.
Вновь намертво сыны запаяны в гробы,
А палачи страны, как прежде, неподсудны.

Вы скажете: «Шалом!» Отвечу Вам: «Шалом!»
Ведь я для всех открыт и с детства безоружен.
В сарае на гвозде ржавеет мой шелом,
Но будет сыном снят, иль внуком обнаружен…




































                *   *   *

Ты к Богу льнёшь, не веря в Бога,
И сатана тебе не враг.
Не говори: виной – эпоха,
Судьбою вырытый овраг.

Но я тебя не порицаю –
Мы в нашем выборе вольны.
Лишь вспомни: сладко ль полицаю
Бывало в пламени войны?

Ах, не на ту свернул дорогу?
Ах, путь совпал с путём страны?!
Но выбор был – служенье Богу
Иль служба в стане сатаны.


































                *   *   *

Два взгляда, словно два огня,
Пронзили спину.
О! Не держите вы меня –
Я вас покину.

Есть в жизни миг, когда нужней
Всего
           отвага.
Ведь поцелуй в сто крат нежней,
Хмельней, чем брага.

И к чёрту вашу ипостась
Благоразумья!
Я долго жил, в любви постясь
До полоумья.

Теперь, когда пронзила дрожь
Все клетки сразу,
Душа, мой разум не тревожь –
Бессилен разум.

Я светлым чувствам предаюсь –
Спокойна совесть.
Потом надолго затаюсь,
Навеки то есть…



























             *   *   *

Когда пошла моя дорога
По стыку хрупкому эпох,
Я горячо просил у Бога:
«Спаси её, помилуй, Бог!»

И был я полон сил и мыслей,
Смекал, что чувствовать могу,
Как ночь на рыжем коромысле
Уносит в прошлое пургу.

И ветер, словно жеребёнок,
Скакал вприпрыжку по кустам
И, как доверчивый ребёнок,
Водил ладонью по устам.

Я шёл в ночи дорогой древней,
Земля звенела под пятой,
И над затихшею деревней
Качался ковшик золотой.

И я услышал ненароком
Её тревожный тяжкий вздох
И шёпот жаркий за порогом:
«Спаси его, помилуй, Бог!»
























                Другу

А, знаешь, я скажу: отчасти,
Чем тише песня, тем больней.
И о несчастье, и о счастье
Она поведает полней.

Она такие струны тронет,
Подняв печаль из глубины,
Что в ней любая боль потонет
И чувство давнее вины.

«Ой, да не вечер, да не вечер…»,-
Затянет, голову клоня,
Мой друг сердечный, он не вечен,
И срок отмерен для меня.

И грусть светла, и боль любима,
Хоть жжёт раскаяньем нутро.
Жизнь так устроена хитро,
Что песня нам необходима.
































                Звоны

Мои края теперь не те…
Я сам не тот – ушла беспечность.
Хоть жизнь проходит в суете,
Но проступает резче вечность.

И снова слышен глас веков
И звон летящей русской тройки.
…И еле слышен звон оков
В конце великой перестройки.

За ними слышу я опять
Соборов трепетные звоны,
Что повернули время вспять,
Озвучив лет минувших стоны.

И лишь душа моя молчит –
Пропала нить предощущений.
Земля со звоном в вечность мчит,
И в ком-то дремлет русский гений.































                *   *   *

Всё ветер перемен взвихрил и вдаль понёс,
Не ведая путей, не проверяя брода.
И вот уже скулит, как самый жалкий пёс,
Виновник многих бед безвинного народа.

А жизнь моя теперь медлительней течёт.
Подумать время есть о вечности и смуте,
И суетные дни не принимать в расчёт,
И должное отдать единственной минуте.

И сверить жизнь свою не с тем календарём,
Что с обликом вождя над столиком пылится, -
По взглядам звёзд понять: и мы, когда умрём,
Меж ними тоже сможем поселиться.



























 








                Песня

И воин я, и плакальщик России горевой.
Куда ни гляну – вороны коварные сидят.
Да ты, моя хорошая, белугою не вой –
Не выдаст Бог – ни вороги, ни свиньи не съедят.

Пришла пора шеломы и кольчуги вынимать.
С хазарами рубиться и с ордою – не впервой.
Удачи нам под звёздами с тобой не занимать.
Уймись и раньше времени белугою не вой.

Нельзя на поругание Отечество отдать.
Загадив государевы палаты над Невой,
За стенами кремлёвскими укрылся нынче тать.
В последний раз прошу тебя: «Белугою не вой!»

Держи-ка лучше стремечко, коня попридержи,
Да в сумку перемётную клади скорей калач.
Пока я тратил времечко, меняя падежи,
Кровавые и тёмные дела творил палач.

Довольно нам с химерами за облаком витать
И душами оплачивать заморское враньё.
Порубимся, иначе – век свободы не видать…
Доколе над Россией будет виться вороньё?!

С молитвою, с хоругвями пойду в живом ряду.
Не знаю, под щитом я окажусь иль на щите,
Но верю, что написано мне кровью на роду:
«Уж лучше умереть, чем в рабстве жить и нищете!»























                *   *   *

Я уеду туда, где гуляют промозглые ветры,
Где тревоги и грозы венчают безлунную ночь.
Не удержат меня бездорожий сплошных километры,
А надежда и воля, как прежде, сумеют помочь.

Что оставил в краю, приносившем немало страданий,
Я ответа ищу столько лет и никак не найду.
И приводят сюда все пути моих долгих скитаний,
Отводя от меня роковую беду.

Здравствуй, ветреный край! В смене мест я сегодня свободен,
Но теперь перемены всё меньше и меньше люблю,
А из многих путей самый светлый, наверное, пройден,
Потому и грущу по ушедшему вдаль кораблю.

Но я знаю, что он, уходя за кольцо горизонта,
Примет вновь молодых в тесноту неуютных кают.
Не держите вы их, пусть узрят монастырь Ферапонтов,
И, прозрев, о России правдивые песни споют.





























                *   *   *

Как часто стонала от грубости быта
Душа и молила: «Уж лучше молчи!»,
И промыслом Божьим она не забыта –
Диктует свои откровенья в ночи.

Не скрою: мне жребий достался не лучший,
Но стоит ли нынче об этом жалеть?
Я вижу, как плавает в озере лучик,
И слышу, как хлопает дождика плеть.

Ну что ж, зарыдай в тишине или охни,
Пока затаился, почти не дыша,
Но лишь, умоляю, вовек не оглохни,
Слепою не стань, заклинаю, душа!





































                *   *   *

Грустны любви моей аккорды.
Курю, страдаю и молчу.
Я только днём, как рыцарь, гордый,
А ночью на крик я кричу.

Луны осколок золочёный
Полночи скалится в окне
На то, как я, от горя чёрный,
Сгораю в жертвенном огне.

О, Боже милостив, сошла бы
Луна ущербная со скал,
И я б воспрянул, я не слабый,
И дальше б выходы искал…









































                *   *   *

Хлещет ливень, и ты, молодая,
У меня задержалась в гостях.
Кодекс чести с трудом соблюдая,
Я скрываю ломоту в костях.

Для тебя так мучительно длится
Каждый миг и рассчитанный вздох.
Я молю, чтобы дождику литься,
Но и ты повидала пройдох…

Для тебя я, увы, не избранник,
Только нервы свои щекочу.
«Я тобой очарованный странник», -
В светло-матовый локон шепчу.

Видно, счастья пора не настала…
«Провожу», - говорю, как в бреду.
Ты мне шепчешь: «Уже опоздала
И теперь никуда не уйду…»






























                *   *   *

Сгорю в огне случайной страсти,
Рассеюсь дымкой в небесах –
Такие страшные напасти
Бывают только в чудесах.

Я пронесу огонь свой тайно,
Да пусть Вас Бог убережёт!
Но Вашу душу не случайно
Мой пепел после обожжёт.

Вы не сгорите, но ожоги
Вас будут медленно терзать.
Душа – не руки и не ноги,
Её нельзя перевязать.




























                *   *   *

Ах, какая пора на дворе золотая!
За окошком шуршит листопад.
Ты проститься зашла, в край родной улетая, -
Отвечаю тебе невпопад.

Встрепенулось опять неуёмное сердце,
Словно лет стало меньше на треть.
Захотелось мне выдать лихое коленце
И в глаза твои смело смотреть.

Улетай поскорей! Я живу по наитью.
Разорви этот призрачный круг!
Мы с тобой всё равно еле видимой нитью
Не удержим сцепившихся рук…





































                *   *   *

Голос свыше умолк, не диктует ни звука.
В тишине затаился я, видимо, зря.
Птичий щёлк-перещёлк да сопение внука –
Вот и всё, что мне дарят и ночь, и заря.

И зови не зови – шепоток не вернётся.
Только трепет в крови обозначит порог,
За которым душа в три погибели гнётся,
И, как маятник, сердце считает мой срок.

Не слагал я о жизни печальную повесть,
Хоть врывались в стихи и печали, и плач,
И не знал до сих пор, что бессонницей совесть
Может рвать мои нервы, как лютый палач.




































               Стихотворцу

Ты вновь и Богу ставишь свечку,
И чёрту ставишь кочергу:
То в красный угол, то за печку,
Готовясь тайно к Четвергу.

Стремишься вашим ты и «нашенским»
И угодить, и услужить:
Одним – уменьем ловко жить,
Другим – смирением монашеским.

Ни «Рождеством», ни «Светлой Пасхой»
В стихах твоих не обольщусь.
Я прочитаю их с опаской
И, отложив, перекрещусь.


































            Виктору Лихоносову
               

Когда же мы встретимся, Виктор Иванович,
И руку друг другу пожмём горячо?
А взгляды сойдутся – как будто бы заново
Поймём, как стремительно время течёт.

Давно уж у Вас сединою охвачена
Отава всегда непокорных кудрей.
Ах, Виктор Иванович, сколько ж заплачено
За то, чтоб мы стали по-русски мудрей?!

То гонит меня, то загадочно манит
Поэзии русской смертельный сквозняк.
Костёр, что зажгла Ваша «Осень в Тамани»,
На том сквозняке – веры истинной знак.

Я знаю: он дан мне на долгую память.
Лишь вспомнишь – и снова над миром паришь.
Какая бы в жизни ни выпала замять,
Я всё же в Ваш маленький еду Париж…





























                *   *   *

Когда меня знобит, и Муза позабыла,
Как воина, порой, неверная жена,
Я в руки том беру – он пушкинского пыла
Энергию струит, и в нём она вольна.

То Пушкин загрустит о бренном и о вечном,
То явит на обзор врагов своих порок,
То с ведьмами меня закружит в ветре встречном –
И снова я поэт, мыслитель и пророк.

Неведомо куда меня заводит Лира,
И, вволю побродив у трепетных осин,
Я с грустью о былом опять люблю полмира,
И благодарен вздох мой: «…Ай да сукин сын»!




































                *   *   *

Я подвержен влиянью луны.
Вот она затаилась за тенью –
Мне уж чудится звон тишины,
И душа не справляется с ленью.

И бросает то в холод, то в жар,
А внутри меня Ангел и дьявол.
Первый – тушит возникший пожар,
А второй – загоняет на явор.

Но очнусь и в себя загляну,
Лишь рассеется облако мрака,
И услышу, как воет собака,
И за слабость себя прокляну.






























 





                *    *    *

«Земную жизнь пройдя до середины,
Я очутился в сумрачном лесу»*
Судьбы моей разломанные льдины
Плывут, спеша и унося красу.

И я грущу, что всё теперь не мило,
Чем я еще недавно дорожил.
А в это время проплывает мимо
Мгновение, которое прожил.

Мне б ухватиться за него руками
И придержать, но сил не нахожу
И только вижу: между облаками
Луна выходит на свою межу.

Ну что ж, свети! И я под лунным светом
Из этой тьмы дорогу поищу.
И пусть мне путь начертанный неведом,
Я всё светлей под звёздами грущу.





* «Божественная комедия» Данте































                Чудак

То запьёт, то годами не пьёт,
То зануда он, то пересмешник,
То часами молчит, то поёт
Про любовь и таёжный подснежник.

То «взрывается», словно тротил,
То он тише травы в непогоду,
Если помнит, что «нагородил
Огород» настроенью в угоду.

Он известный в округе чудак.
Только ветер осенний подует –
Ветер слушать идёт на чердак,
А потом над словами колдует.

Я совсем чудаку не судья.
Тихо тлеет в ночи сигарета.
Если честно, чудак этот – я,
И штрихи эти – автопортрета.




























                *   *   *

Я в прошлой жизни был художником,
И на этюды и холсты
То мокрый снег спускался с дождиком,
То хляби луж на полверсты.

Не раз осмеян был коллегами,
Но не писал я гончих псов,
И на мои холсты с калеками
Сходила оторопь лесов.

Бродил прибрежными осоками
И от отчаянья дрожал,
Скорбел, но чувствами высокими
Друзей в пылу не раздражал.

Хранил слова, чтоб нынче искренне
Сказать о горестях земли,
А ложь явить легко и выспренне
Враги давно уже смогли.

Приходят образы зловещие.
Я мог бы ими пренебречь
И обойти распутья вечные,
И в слове правду не беречь.

Но льются вновь дожди кровавые,
И размышления горчат:
«Слова — ничто, хотя и правые,
Пока не закровоточат».






















            Портрет

                Ксении

Рисует дочь мои неяркие,
Мои особые черты,
А к ним глаза, уже нежаркие,
И в них уснувшие мечты.

Лишь в глубине зрачков приветные
Мерцают слабо огоньки.
Они хранят мечты заветные
И помнят лучшие деньки.

А в складках выше переносицы
Вся жизнь моя отражена:
Ухабы и чересполосицы,
О коих помнит лишь жена.

Усы упрямые топорщатся
И выдают нутро моё,
Да виновато губы морщатся,
Но это — выдумка её...

























   Прощальная песня

Души негодующей сила
Громады ворочает снов.
Под Вологдой снится осина…
Ах, Господи Боже, Россия,
Ты верных теряешь сынов!

Клянётся, как встарь, на иконе
Мерзавец и в зной, и в метель,
За выгодой личной в погоне
Жену он за дырку в погоне
В чужую уложит постель.

Угодники из преисподней
Ползут на коленях на пир.
Для них я теперь неугоден,
Мой путь под знамёнами пройден.
Эх, жалко, что я не Шекспир!

Кокарду сниму и погоны,
Ворота пойду охранять.
Пусть снятся перрон и вагоны,
Нелёгкой судьбы перегоны.
Предательство лишь не понять…

27.12.1997 г.

























                *   *   *

Что жизнь моя? - Разменная монета
На празднованье чьих-то именин,
Когда повсюду слуги полусвета,
И не в цене поэт и гражданин?

Когда, забыв о доблести и чести,
В прислугах тьмы таится генерал,
А перед ним из подлости и лести
Дорожку стелет вновь дегенерат.

Не мысли в голове, а полутени,
Не краски, а одни полутона,
Вот-вот уж о болезнях бюллетени
Не полстраны – получит вся страна.

О, Родина! Какую из инъекций
Тебе введёт под шёпот сатаны
Полуживой,  почти нерусский Ельцин
И полный гробовщик моей страны?!

























 





                *   *   *

Взойдёт на небосклон Полярная звезда,
Покажутся в окне ковши медведиц бурых –
Я снова попаду в стальные невода,
Не в силах разорвать моих раздумий хмурых.

Чем преданней любовь, тем безобразней лик
Измены, под оркестр фальшивых кривотолков.
…А смена нам придёт – не будет ли велик
Ей наш священный долг? Измену помнят долго…

И зреет что-то в нас. Карман терпенья пуст.
Как перед боем, мне становится тревожно.
Всё чаще слышу я из офицерских уст:
«Служить России рад – прислуживаться тошно».

За окнами гудят надрывно провода.
Вот-вот погаснут звёзд негаснущие искры.
И хочется кричать: «Очнитесь, господа!
Ведь с армией нельзя играть в такие игры…»

1997-2009 гг.
































           *   *   *

Кто сказал, что охранник?
Я – директор ночной.
Месяц вставлен в подрамник
У меня за спиной.

По всему небосводу
Звёзд весёлая рябь.
И сухую погоду
Дарит тёплый ноябрь.

Листья, сверху являясь,
Никуда не спешат,
Тишине удивляясь,
Под ногами шуршат.

Хоть и знаю: откуда
Разольётся заря,
Жду какого-то чуда,
Да, наверное, зря…



























                *   *   *

Ты отвечаешь: - Этот шум не стоит
Внимания. Враги всегда шумят.
Юрий Кузнецов

Давай-ка, брат, чайку заварим
Да по душам поговорим
О том, что враг всегда коварен,
А мы ему благоволим…

И не проси – я не отвечу
На все «зачем» да «почему»,
Но в разговоре вскользь отмечу,
Что не смогу помочь ему.

И не со зла – из опасенья
Остаться снова «в дураках»,
Ведь нити тонкие спасенья
В его находятся руках.

Он обложил судьбу оброком
И в должники возвёл века;
Потянешь нитку ненароком –
И оборвёшь, наверняка.

И пусть синеет свод небесный,
А чувства горькие щемят!
Не зря изрёк поэт известный
Слова: «Враги всегда шумят…»























                *   *   *

Наше время прошло. Наше время ещё не настало.
Мы уйдём, не поняв гробовое молчанье страниц
И привычно грустя об ушедшей России устало,
О предательстве властью исконных земель и границ.

Жерновами годов перемолоты мысли и чувства,
И из этой муки мы для вас замесили хлеба,
Не надеясь, что их извлекут из загнёток искусства
И, отведав, поймут, что и нас не щадила судьба.

Не готовясь к борьбе, мы уныло по кухням роптали
И когда, наконец, повзрослев, перестали роптать,
Стало ясно, как день, что Россию жестоко пытали,
Но сумела она после пыток немыслимых встать.

И откуда взяла столько сил и сокрытого духа?!
Пошатнувшись не раз, в нашу сторону сделав шаги,
Обозначила крест, словно в спину крестила старуха,
И шепнула чуть слышно: «Убогим, Господь, помоги…»

Мы вернёмся ещё на страницы правдивых изданий,
И под шелест листвы, и под шорох осенних дождей
Вы услышите боль безысходности наших метаний,
И проклятья падут на потомков продажных вождей.


























                *   *   *

- Реки крови прольются, заплачут сироты и вдовы,
Если бабы, как прежде, не станут помногу рожать.
Ох, пора мужикам воротиться в палаты Христовы,
Перестав от обиды и страха за шкуру дрожать!

Видишь: в Спас – на – Крови отворяются сызнова двери?
Да тебя сотрясают и страх, и похмельная дрожь.
Чуют слабость твою иноверцы нутром, словно звери,
Потому за тебя не поставят и ломаный грош.

- Эх, гори всё огнём, коль досталась судьба горевая!
Да тебе ли, старуха, пропащую душу понять?
- Полно врать! От вина да безверия рожа кривая,
А на зеркало, милый, и лёгкого легче пенять.

Не твоим ли сынам уготована доля лихая,
Не твоей ли женой иноверец начнёт помыкать
И не дочь ли твою увезёт, от забот отдыхая?
Не пора ли на трезвую голову это смекать?

- Ох, пора! Да скажи-ка: не поздно ли думать об этом?
- Двух небитых за битого – слышал поди-ка? – дают.
А от пьянства навек заручись перед Богом обетом
Да покайся. Пора мне, с утра хорошо подают.

























                *    *    *

Откровения высокого касаясь,
Не бродяга, не разбойник, не герой,
За судьбу свою уже не опасаясь,
Горевал я под церковною горой.

И под благовест ожившего собора
Покачнулся, не хмельной и не больной,
И у прясла почерневшего забора
И душою содрогнулся, и спиной.

«Воздаётся мне, - подумал, - по заслугам
И плачу я за ошибки и грехи,
И за то, что не бродил цветущим лугом,
Не ловил ладонью капли со стрехи».

Раздавались о родительскую кровлю
Перестуки торопливые дождя –
И сомнения, оплаченные кровью,
Улетали, самолюбие щадя.

И таинственным обрядом очищенья
Я пытался душу светлую спасти;
Хоть и знал, что не достоин я прощенья,
Вырывалось заклинанием: «Прости…»























               


                *   *   *

Я звёзд не хватал, как другие, с небес,
Решая проблемы земные,
И ставил капканы духовные бес,
И строил мне козни иные.

И был многолик и коварен злодей –
Играл мудреца и балбеса.
Я стал сторониться всё чаще людей,
Не зная, как вычислить беса.

И брёл наугад, но когда в «никуда»
Свернула дорожка кривая,
Ко мне на ладонь опустилась звезда,
Теплом неземным согревая.

И луч, раздвигая пределы, сверкнул,
И выявил загород прясла;
Я, душу спасая, к жилищам свернул,
Чтоб в злобе она не погрязла.

И вышел к народу, приветствуя день
И краски природных полотен.
Все люди, как люди, откинули тень,
А бес оказался бесплотен…




























                *   *   *

Мне долгая осень дороже весны зятяжной.
Хоть чёрною грустью я рваные мысли латаю,
Но дни коротаю с любимой, как прежде, женой
И в грёзах нечастых на родину с нею летаю.

Не ливни и ветер, а бабьего лета тепло
Напомнит, что жизнь скоротечней полярного лета,
А счастье сквозь пальцы, года прихватив, утекло,
И я не успел им обратного выдать билета…

Пусть времени ветер гудит за моею спиной
И гладит виски и затылок рукой ледяною.
Я стану нежней и терпимей с любимой женой
И стану гордиться её и своей сединою.

И грусть отодвину, и юмором строки свяжу,
И буду смешить прибаутками внучку и внука,
А старость придёт – из упрямства и ей докажу,
Что мною ещё не растеряна жизни наука.
























 






               Печальная песня

Рецидивы множатся тайной эпидемии,
Мужики по-чёрному не случайно пьют:
Графомана выбрали в члены академии,
А поэта русского вороны клюют.

На врагов работают органы фискальные,
Охраняя истово воровской уют.
Бесенята «швыдкие» льют слова фекальные,
А за слово русское без суда убьют.

Пей, мужик, без роздыха до галлюцинаций,
О похмелье сладкою мыслью осиян,
За тебя потрудятся «братья» южных наций –
Нарожают жены их смуглых россиян!

И гордиться вправе ты новой Конституцией,
Дифирамбы лживые ей не зря поют:
Заниматься дочь твоя станет проституцией,
Обеспечив выпивкой, если не убьют.

Эх, Россия-матушка – боль моя глубокая,
Поклониться каждому рада спохмела!
А ведь было времечко – акая и окая,
Ты просторы русские дочиста мела…

Рецидивы множатся тайной эпидемии,
Мужики по-чёрному не случайно пьют:
Графомана выбрали в члены академии,
А поэта русского вороны клюют…





















                *   *   *

А что ни говори – весною всё проснулось:
И яблони цветут, и в отблесках зари
Дыхание земли души моей коснулось
И чувства освежило, что ни говори.

Но обольщаться мне? Малейшего резона
В весенней лепоте пока не нахожу;
Хоть смотрит на меня с ожившего газона
Голубенький цветок, смеяться погожу.

И рада бы душа, воспрянув, вновь цепляться
За призрачность мечты, а скорби отцеплять,
Но я давно устал чему-то удивляться,
Да и привык считать по осени цыплят…


































                *   *   *

Путь мой долог, да посох короток –
Поистёрся, дороги торя –
Потому-то и грустен, и кроток
Я бываю в конце ноября.

Осень жизни – суровое время,
Но печаль не случайно светла:
Откровения брошено семя,
И душа не сгорела дотла.

Крепок посох пока что – и ладно,
Не прогнулся, в дорогу маня.
Я творил и любил безоглядно,
И за это любили меня.

Пусть не раз обречённо покаюсь
И тревожно в ночи запою,
Но от прошлого не отрекаюсь –
Не коверкаю душу свою.

Пусть дожди будут нудные литься,
Пусть листву обрывают ветра,
А в душе будет длиться и длиться
Всё, что светлым казалось вчера.





























                *   *   *

Он верный муж, чета не нам с тобою,
И повода не даст жене роптать,
Но может «лошадиною стопою»
Всего в два счёта чувства растоптать.

Хоть в парк пойди, хоть в самый дальний скверик,
Ища покой в тени аллей и кущ, -
Как чёрт из табакерки, чёрный Цверик *
Появится, и вздрогнешь: «Вездесущ…»

И тягостное чувство омерзенья
Погонит прочь, и, сам тому не рад,
В двенадцатой строке стихотворенья
Обронишь вздох: «Опять дегенерат…»








* собирательный образ


























                Плач Музы
                С. Б.

Что ни пьяный угар – умоляешь меня: «Напиши
Про меня и подругу», - озноб вызывая и колики.
Написал бы давно, вдохновенье лелея в тиши,
Да у Музы моей не в чести с неких пор алкоголики.

Я и сам не святой, много раз побывал на краю,
Но однажды прозрел, что бесился годами от жиру я.
С той поры и судьбу по лекалу иному крою.
Ты же дразнишь чертей, их оркестром опять дирижируя.

Ни жены, ни детей, - заменил их граненый стакан.
Ни забот, ни хлопот, ни упрёков – лишь волюшка-вольная.
И во сне не приснится такое мужьям-простакам.
И подруга твоя, коль послушать, тобою довольная.

Я тебе не судья и подруге твоей не судья.
Нынче в блуде живут, без зазрения совести, многие,
Мимоходом шутя, что одна у попа попадья,
Мужики же всегда были особи «членистоногие»*.

И хотел бы тебе посвятить я другие стихи,
Чтобы душу твою без вина отогрели соколики,
Да заплакала Муза, роняя слезу со стрехи,
Видно, здорово ей насолили в быту алкоголики…

* «Куда член – туда и ноги», из шутки о ловеласах.























               



                *   *   *

Не на пляже нежусь я, разиня –
В ожиданье осени скорблю
И живу в предчувствии предзимья,
И, признаться, лето не люблю.

«Баловень, - вы скажете, - на юге
Грех скорбеть: природа – благодать.
Выдать бы тебя знобящей вьюге,
Стал бы, как другие, лето ждать;

Ужасом обдав, она б летела,
Воем вытесняя сон в тиши.
Ишь ты: «На полгода всё – для тела!»,
Ишь ты: «Нет и крохи – для души»!

Упрекайте! Может, вы и правы…
Озверев от вьюг и холодов,
Привозите души для расправы,
Для искуса дьявольских плодов!

Только я – подальше от искуса
В сентябре сбегу в лесную глушь,
Не боясь змеиного укуса,
Не страшась ни грязи и ни луж.

Там волнухи ждут меня и грузди,
И роса рассветная, звеня.
Признаюсь: я – странный, но от грусти
Только север вылечит меня.




















                Муза
                Виктору Баракову

Молчала год и больше месяца,
Как будто я – пустое место,
А я всё ждал: слова замесятся,
Подняв судьбы крутое тесто.

Нутром я чуял: ей неможется
От злого слова и от скорби,
Что и растут во мне, и множатся,
Любви былой съедая корни.

Молился я, но и молитвою
Не смог избыть её хворобы
И понимал: увлёкшись битвою,
Забыл слова высокой пробы.

В душе готовил речь прощальную
Я к ней, приняв утрату дара,
Да услыхал: «В строку печальную
Плесни душевного нектара…»





























                Предзимье

Вот и снова листву обрывает порывистый ветер,
И предзимье опять мне готовит и слякоть, и снег,
Хоть казалось вчера: ничего уж не будет на свете,
Что я так ожидал, неразумный седой человек.

Пусть тревожно кричит над морскою волною поморник,
Добавляя тревог и былые надежды круша,
Собирает листву недовольный, как водится, дворник,
Я же осени рад: наконец-то очнулась душа.

Отдохнув от жары, как всегда, обрела равновесье,
Отдохнув от людей, начала по друзьям тосковать
И готова опять получать с почтальоном известье,
И готова строфу то рассыпать, то рифмой сковать.

Загрущу лишь о том, что грибная пора миновала,
Но спасибо и ей: наносил и опят, и груздей.
И спасибо душе: круг молчания разом разъяла,
Только ветер шепнул: «И листвой, и словами владей…»
































               *   *   *

Дождь идёт, а тянет на болото.
Снег идёт, а тянет на реку.
                Н. Рубцов

Я и сам из этой же породы,
И, дождливой хмари вопреки,
Обойдя дома и огороды,
Набиваю тропку вдоль реки.

Одолев насилу – переправу,
Перелесков несколько – шутя,
Нахожу я рыжики по праву
И волнуюсь, словно бы дитя.
               
На коленях ползаю под елью,
Раздвигаю мокрую траву;
Называя действо канителью,
Аккуратно режу гриб, не рву.

И, набрав пудовую корзину,
На ремне её через плечо
Заведя, ещё «тяну резину»,
Дымом «Примы» пыхнув горячо.

И шагаю, мокрый и усталый,
Про себя ли, вслух ли сентябрю
«Я пока мужик ещё не старый,
Но грибник со стажем», - говорю.

 






















                *   *   *

Не жалею, не зову, не плачу…
…Жизнь моя, иль ты приснилась мне?..
                С. Есенин

И жалею, и зову, и, даже, плачу,
И сгораю в лихорадочном огне,
Но судьбу я нынче не переиначу,
Лишь вздохну тайком: «Иль ты приснилась мне?»

И живу опять, как будто в зазеркалье,
А верней – в чужой стране кривых зеркал,
Где в почёте единение шакалье
И повадки воровские, и оскал.

Нереальность бытия лишает силы,
Чьи-то дьявольские замыслы верша,
И ничтожные правители России
Справедливость пожирают, словно ржа.

Ох, пора бы эту нечисть ураганом
Возмущения народного смести,
А иначе – каждый третий «уркаганом»
Пожелает стать, о, Господи, прости!

Пожелает, ни о чём уж не жалея,
Не сгорая в лихорадочном огне,
Потому я, от отчаянья шалея,
И шепчу судьбе: «Иль ты приснилась мне?»




















                *   *   *

…Пускай Кубани на меня
Плевать… Зато какие брызги!
Ю. Кузнецов. Посещение Кубани.
…Раньше Бога забыла о нём
                Густопсовая пыль Краснодара…
Ю. Кузнецов. Некролог.

Словно гадкий птенец, я не раз, златоусты Кубани,
Испытал на себе отторженья и зависти стынь
И за то, что язык не желал удержать за зубами,
И за то, что бежал от удушья духовных пустынь.

И за то, что чужак, не казак по нутру и родове,
И за то, что презрел местечкового братства угар,
И за то, что стихи и в Самаре идут, и в Ростове,
И в столице, а это – по вашей гордыне удар.

                Пусть не помнит меня «густопсовая пыль Краснодара»!
Пересмешник-скворец, веселивший руладой людей,
Я не брал никогда с чужеродных соцветий нектара
И не рвался замкнуть пролетающий строй лебедей.

Я всегда обживал не чужую стреху, а скворечню.
Безголосых певцов, пародируя, дерзко дразнил,
А за то, что они называли берёзой черешню,
Их с верхушек сгонял и весёлою трелью казнил.

Вы пытались всегда усмирять непокорных поэтов,
Равнодушием бить и картечью, срывая полёт,
И спасались они от картечи, цепей и наветов
Кто – в чертогах столиц, кто – за чарами диких  болот.

Этот путь не по мне, я – поэзии русской подранок…
Словно в пустынь, уйду за духовною силой в затвор
И стремглав поднимусь, лишь окрепнет крыло, спозаранок.
Не успеете вы передёрнуть спросонок затвор.

3.12.8г.










    

                Письма
                (шутка)
                После нас не останется писем
                Н. Груздева
Ах, если бы строка моей являлась правдой,
Каких бы избежал я бед, стыда какого!
Узнав, что рифмовать «неправду» мне с «Непрядвой»
Нельзя, коль эта рифма есть у Шитякова,
Юнцу я сообщил, лишая наважденья,
Что рифма та была и до его рожденья.

И в письмах напролом я пёр, теряя разум –
Гармонию в стихах и с лупой не найдя,
Я Косякову П. пытался, раз за разом,
Внушить, что он не прав. Ругаясь и нудя,
Не слал бы я слова, колючее ежей,
Когда б не нарушал он часто падежей.

Со мной не пошалишь, хоть с виду я неброский.
Нелепость напиши – получишь враз урок.
Порукою тому – творец В.А. Домбровский,
Что «памятник себе понёс в могилу», впрок.
Я мог бы не писать, что зря, мол – умыкнут,
Но шкуру стал спускать моих пародий кнут.

Я в письмах не щадил не только пустозвонов.
Порой они друзьям несли досаду зря.
Поди-ка, на меня в обиде Пошехонов,
При имени моём дрожит его ноздря?
Но если письма все сомкнёт Диана Кан,
Длиною в две версты получится аркан…

Ночами ей писал, и днём, и спозаранку,
Почувствовав нутром духовное родство.
                Она вправляла мне, поэзии подранку,
Крыло, являя слов целебных колдовство.
Когда я и её занудством утомлю,
Не станет ли аркан ловить меня в петлю?

Ведь было бы верней станок купить столярный,
Поделки для людей неспешно мастерить.
Но выбор пал, увы, на труд эпистолярный –
                Кого-то – ободрять, кого-то – костерить.
                А если соберут все письма, ё-моё?
…Страшнее лишь – явить исподнее бельё!!!










                Басня

В одном заповедном заветном местечке
Охраной зверинца заведовал Лев,
Спокойный и мудрый, но, вдруг заболев,
Лечиться уехал к заснеженной речке.
По этой причине судьба занесла
На бойкое место упрямца-Осла.

Хранил он до этого только бумажки,
Фиксируя в них подчинённых промашки.
Осла напугал бы и маленький риск.
В помощники вызвался Лис-карьерист,
Владелец отменного нюха и слуха,
Таскавший мышей из овина и с луга.

За всеми следил он задорно и зорко,
И было от рвения лисьего горько.
Весною и осенью деятель сей
Гонял по полям перелётных гусей.
Натуру умело скрывала бравада,
Под шкурой таилась душа, воровата.

Давно не водилось в охране хорей,
Да Лис занялся перевозкой курей,
И сразу двенадцать из них испарились,
Как будто за ночь в кислоте растворились.
Осёл с перепуга озвучил каприз:
«Дознанье вести назначается Лис…»

Пока я грустил, что за долгих полвека
Слепить не смогли из меня Человека,
На строки тихонько мораль снизошла:
Не вылепить Льва и за век из Осла.



















                *   *   *
Что из того, что в этом городе
 меня не знают, как поэта?
Что из того, что мне на голову
 и ложь обрушилась, и спесь?
Лишь усмехнусь порой: на вороте
 недолго виснет скверна эта,
Но прозвучит ещё со временем
 моя задумчивая песнь.

Есть у поэта право редкое:
 любя людей, искать «затвора»
И мимоходом думать: «Горя-то –
 толпой тщеславною забыт!..»,
И, переплавив слово едкое
 на остриё стрелы для вора,
Лишь огорчиться: «В этом городе
 меня вот-вот раздавит быт».

28 мая 2009 г.

























                Смута          

                1

Нет ничего подлее смутных дней.
Душа болит и, не найдя опоры,
То в лес ведет за тайнами теней,
То тянет на рыбалку или в горы.

И ты уже не властвуешь над ней, 
Лишь сам с собой ведешь привычно споры;
Бунтарства дух покоится на дне
Души и не вступает в разговоры.

Она скорбит о прошлом, а рекой
Течёт, не задевая нас, покой –
Он в час заката таинства не тратит. 
 
И остаётся – съёжиться в комок,
Не понимая: чем бы ей помог,
Когда страну годами лихорадит?

                2

Когда страну годами лихорадит,
Мы как в челне, но некому грести:
Тот – вечно пьян, а этот – лихо грабит,
Несёт наш чёлн, да так, что лоб крести!

Прибьёт куда, на рифы ли посадит,
Сумеем ли испуг перенести,
Ни ран не сосчитав, ни мелких ссадин,
Пока судьба у Господа в горсти?

Одних – тошнит, других – корёжат корчи.
Все ждут, когда придёт к штурвалу кормчий,
Трезвей, благоразумней и сильней.

Кто нам вещал: «Полезна непогода…»?
Знобит страну не год и не полгода,
Но чем болезней, тем она родней.

               









                3

Но чем болезней, тем она родней.
Её судьба за пеленою скрыта.
А бесы суетятся у корыта,
Их тешит мрак, и губит свет огней.

Все – мудрецы, все – Господа умней,
А тайна их в глуби веков зарыта…
Поскачешь к ней – и прах истлевших пней
Ложится толстым слоем под копыта.

К тому же мы – « Иваны-дураки»,
Нам правду знать бывает не с руки,
Поскольку бес везде капканы ладит.

Но смертный час проходит стороной,
И новый век распахнут пред страной,
И свежий ветер лик России гладит.

                4

И свежий ветер лик России гладит,
Дожди идут, но вовсе не грибы –
Растут могилы возле водной глади,
Приняв в нутро солдатские гробы.

И «друг» вчерашний у порога гадит,
Как будто общей не было судьбы,
И, отвернув, телегу жизни катит, 
И конь его не встанет на дыбы.

А что ему, ослепшему, бояться?
Он помнит, где опасности таятся
И доверяет чуткости ноздрей.

Был крепок сон, но спала амнезия,
Пришла уже в сознание Россия,
Она вот-вот уж пустит вскачь коней.













                5

Она вот-вот уж пустит вскачь коней,
Она уже стряхнула пыль с коленей,
Почувствовав поддержку поколений
И тайный зов разбросанных камней.

Вокруг шумят: «Ей надо быть скромней!»,
Заученно твердят о вечной лени
И дергают за кончики ремней
Неведомых стране приготовлений.

Но некому сказать: «Не возомни!
Движение – и лопнули ремни,
Движение – и рухнули преграды…»

И ждёт с надеждой преданная рать:
Начнёт Россия камни собирать,
И обратит свой взор к забытой рати.

                6

И обратит свой взор к забытой рати,
Оболганной, униженной вконец,
И встанет в изголовье у кровати,
Где мучается раненый боец.

Я верю: будут собраны у братин 
Не вор, не проходимец и подлец,
А те, чьей жизни смысл тишком украден,
Кого ограбил дочиста делец.

Получат все когда-то по заслугам:
И те, кто шёл минированным лугом,
И те, кто гнал на смерть своих парней.

А я горжусь, что вдалеке от власти
Глашатаем был той народа части,
Что берегла достоинство корней.













                7

Что берегла достоинство корней
Душа, не став подобием игрушки,
Хвалиться тем?  Не знаю дел скверней –
Под звон литавр, под звон ли бражной кружки! 
 
Ведь кто-то должен выбрать роль шкворней,
Беречь очаг, хранить покой старушки,
Как речь родную дедушка Корней,
Как честь жены и честь России Пушкин.

По всей Руси кладбища вопиют, -
То предки нам анафему поют
За кровь и зло междоусобной брани.

Мы всё смогли в обидах потопить,
И как нам через них переступить
Не ради славы, а потомков ради?

                8

Не ради славы, а потомков ради
Корпит над книгой времени пророк,
Учитель ставит «минусы» в тетради,
Священник гонит прочь от нас порок.

Рискуя жизнью, расщепляют радий.
А мне неведом таинства порог,
Хотя судьбы большой отрезок сзади,
И призрачно маячит крайний срок.

От мыслей разум горестно дымится,
Душа, скорбя, предчувствием томится
И просит отпустить на небеса.

Давно мне опостылела реальность,
И не спасает русская ментальность –
Так хочется поверить в чудеса!














                9

Так хочется поверить в чудеса!
Душа, устав, становится наивней,
Сменив оценок прежних полюса,
То ждёт мороз, то снег, то жаждет ливней,

А то скворцов весёлый ждёт десант;
Когда смотрю с восторгом я на иней,
Мне чудится, что вовсе не детсад
Стоит вдали, а терем в дымке синей.

И грезится: в сугробе он погряз,
И вспоминать не хочется про грязь,
Про нынешние нравы и порядки.

Пройдёт догадка дрожью по спине:
Пора, хотя бы на недельку, мне
Туда вернуться, где играл я в прятки.

                10

Туда вернуться, где играл я в прятки,
Ох, нелегко по нынешним денькам!
Чешу затылок и седые прядки –
Пришла пора, да путь не по деньгам…

И вспоминаю палисад и грядки,
Прилёт скворцов и их весёлый гам,
И то, как я влюблялся без оглядки,
И как грустил по милым берегам.

Немилое с годами стало мило.
Нас время, не жалея, надломило,
Мелькнула жизнь, как хитрая лиса.

Не стану на неё напрасно злиться,
Попробую с родной природой слиться,
Уехав в вологодские леса.











                11

Уехав в вологодские леса,
Я забывал зловещий шёпот смуты,
И чем сильней болели телеса,
Тем ощущались сладостней минуты.

Звенела первобытная роса,
С души спадали прежней жизни путы,
Без устали бродил по три часа
Я, в сапоги тяжёлые обутый.

И убегал от праздного венка
Классически отточенных сонетов
К забытым и несбывшимся мечтам,

Туда, где жизнь давала мне пинка,
Не в силах дать практических советов,
Но от венка не спрятаться и там.

                12

Но от венка не спрятаться и там,
Где в буреломах ногу сломит леший,
Что не под силу было и «китам»,
Сравнимым с Пастернаком и Олешей.

Вот, разве, сад, где с Евою Адам
Гулял, безгрешный, до поры, и пеший,
Укрыл бы от него, да по садам
Летит сентябрь с осеннею депешей.

Не молод я и грешен – посему
Скептичен стал к творенью своему:
А вдруг мне труд такой не по летам?

И если так, прощенья попрошу
И за деревней молча поброжу,
Где летний дождик ходит по цветам.














                13

Где летний дождик ходит по цветам,
Там стебли трав в обнимку с ветром вьются,
И по закатам, росам и ветрам
Погодные приметы узнаются.

Я уходил с корзиной по утрам,
Грустя о том, что песни не поются,
Что многие дома стоят без рам,
Что вдовьи слёзы дождиками льются.

И, оттого, что нечем им помочь,
Страдал весь день, а наступала ночь –
Обуревали мысли и догадки:   

«Свою природу тщимся обмануть.
Напрасный труд, лишь стоит нам уснуть,
Приснившись, будет наступать на пятки».

                14

Приснившись, будет наступать на пятки
Венок сонетов – порожденье смут,
И я пойму: положен на лопатки
И завершу, хотя каноны жмут.

Моим врагам, что на расправы падки
И чья судьба уложится в Талмуд,
Наверняка, перекосит сопатки,
Но я надеюсь: русские поймут…

Увидев правду, не воскликнут: «Браво!»,
Они судьбой на то имеют право,
Они-то знают: правды нет главней.

Пусть за слова и мысли пострадаю,
Но и строкой последней утверждаю:
Нет ничего подлее смутных дней.
















                15

Нет ничего подлее смутных дней,
Когда страну годами лихорадит.
Но чем болезней, тем она родней.
И свежий ветер лик России гладит.

Она вот-вот уж пустит вскачь коней
И обратит свой взор к забытой рати,
Что берегла достоинство корней
Не ради славы, а потомков ради.

Так хочется поверить в чудеса,
Туда вернуться, где играл я в прятки,
Уехав в вологодские леса!

Но от венка не спрятаться и там,
Где летний дождик ходит по цветам,
Приснившись, будет наступать на пятки.

Июнь 2004 г.























               







    Венок Николаю Рубцову               

                -1-

Начну сонет с признания в любви,
Хоть кто уж только в ней не признавался!
И зря ты усмехнулся, визави.
Я помню: ты и раньше бесновался.

В свидетели всю жизнь его зови –
Ни к славе он, ни к почестям не рвался.
И сколь ни фарисействуй, ни язви,
В душе моей Рубцов обосновался.

Я повидал немало на веку
И не боюсь, что снова навлеку
Волну непонимания и воя.

Венкам в журналах нынче места нет,
Но соберу пятнадцатый сонет,
И в акростих облечь решусь его я.

                -2-

И в акростих облечь решусь его я,
Как будто неофит и формалист,
Почти забыв, как чудно пахнет хвоя,
И радует глаза багряный лист.

Пришёл ноябрь, а с ним и дни запоя:
Я сумрак пью, коль выпал вечер мглист,
И зори пью, лишив себя покоя.
Всё – самоед я, всё – идеалист.

И недоволен, как всегда, собой,
И рифмы добывать иду в забой,
И чёрным возвращаюсь из забоя.

Да и ноябрь не радует враля.
Дороже мне погода февраля,
Когда метель терзает душу, воя.

               










                -3-

Когда метель терзает душу, воя,
И хляби отверзаются небес –
Всё тягостней тебе судьба изгоя,
И всё настырней искушает бес.

Явившись из Самары иль Агоя, *
Как тень живая гоголевских пьес,
Кривляясь, представляется: «Я – Гойя…»,
И, развалившись рядом, пьёт и ест.

Твои пороки начинает нежить…
Но, если удавить не можешь нежить,
Хотя б словцом ехидным отрави.

И хватит у него в ногах валяться,
Иначе, станешь скоро удивляться:
Одежду рвёт и будит страх в крови…

                -4-

Одежду рвёт и будит страх в крови
Не знающая жалости эпоха,
И метку ставит справа от брови
Не Бог, не Ангел – обезьяна Бога.

И, если жизнь окажется убога,
В отчаянье белугой не реви,
Перечитай Есенина и Блока,
А там уж на груди рубаху рви…

Поэзия безжалостна, как вьюга,
И ей чужда сентиментальность Юга.
Но ты ведь выбирался из лавин.

Тебя не быль влечёт, а небылица?
Представь, что вьюга – это кобылица.
Летит она – попробуй, излови…



* Агой – населённый пункт Краснодарского края.









                -5-

Летит она – попробуй, излови…
Как молния, поэзия сверкнула
И, словно издеваясь, намекнула:
«Не можешь взять – друзей благослови!»

Но не поют, как прежде, соловьи,
И жизнь давно в бараний рог согнула,
И, вынеся на отмели буи,
Мечты мои, как с ветки птах, спугнула.

Шепчу, порою: «Господи, прости!
Мне некуда и незачем грести.
С пути я сбился, не заметив сбоя».

И слышу с неба: «Зря, поэт, грустишь.
Представь: тебе я обеспечил тишь…
А если жить не сможешь ты без боя?»

                -6-

А если жить не сможешь ты без боя,
То не спасут ни тишь тебя, ни гладь,
Ни божья, извини уж, благодать,
Но звук призывный улови гобоя.

Твой верный конь, вернувшись с водопоя,
Копытом бьёт. Чего ещё желать?
Седлай его и ногу в стремя ладь.
Не лёгок путь с подъёма до отбоя.

А на пути – то яма, то овраг,
Да и засаду обеспечит враг.
Ты не слабак, да он сильнее вдвое.

И хвост ему подмога, и рога.
Чтоб одолеть коварного врага,
Юродствуй, смейся – выбери любое.












                -7-

Юродствуй, смейся – выбери любое.
Как лицедей, кривляйся и рыдай,
Признайся в терроризме и разбое,
Но только душу бесам не продай!

Просей слова через рядно рябое.
Прорехи в строках рифмой залатай
И, чувства настояв на зверобое,
Беги, спасая душу, на Алтай.

Давно они ведут за души битву,
Да слабнут, натолкнувшись на молитву.
Ты это знай и память обнови.

И если ведьма, обернувшись Музой,
Начнёт морочить, сделав жизнь обузой,
Решительно её останови!

                -8-

Решительно её останови
И выдвори – не место ей под боком!
Да не забудь, что ходим все под Богом –
Цветов ей на прощание нарви.

Не можешь так – с три короба наври,
Упрись, как говорится, в землю рогом
И, на коленях стоя за порогом,
Охранную молитву сотвори.

Тебе ль не знать: «Кто едет, тот и правит»?
Гони её, иначе жизнь отравит,
И не смотри на молодость и стать.

Уж лучше пусть ночами воют звери,
Да вьюги рвут с петель худые двери.
Уняв озноб, сумей звезду достать.















                -9-

Уняв озноб, сумей звезду достать.
Когда она начнёт в руках искриться,
А искры – словно ласточки, летать,
Тогда поймёшь, что и журавль – не птица.

Ты на свиданье волен опоздать
И волен месяц или год не бриться,
Но так венок обязан обуздать,
Чтоб в нём могло живое сердце биться.

Чтоб мог сказать и друг, и злобный тать:
«Он свет обрёл и тьму разъял ночную…»,
Чтоб сельский мальчик восхитился: «Клёво!»

Но, если ты сверкающее слово
Не ощутил, как молнию ручную,
Большим поэтом вряд ли сможешь стать.

                -10-

Большим поэтом вряд ли сможешь стать,
Пока не пустишь в сердце мир огромный,
Не станешь книгу памяти листать,
Найдя в своей душе закут укромный.

Ты жизнь презрел, лелея мир загробный,
И начал тьму кромешную черпать,
Свой путь земной приняв за росчерк пробный?
Но и его ведь нужно начертать.

Не зря Рубцов бежал от помрачений
И пил из полыньи, как зверь вечерний,
Предчувствуя: у лодки сгнило днище…

А скольких в Лету ветром унесло,
Что предпочли дерзаньям ремесло,
Цепляясь за уютное жилище?!











                -11-

Цепляясь за уютное жилище,
И дня Рубцов не жил – ища строку,
То двигался в Николу по грязище,
То к другу плыл за Вологду-реку.

И, слушая, как злобно ветер свищет,
С тревогой думал: «Только предреку –
И смерть меня в Крещение отыщет…
Легко о ней не думать дураку».

О, мой кумир, в попытке неумелой
К луне веду дырявую ладью,
А сквозь неё, роняя свет на сад,

«Звезда полей во мгле заледенелой,
Остановившись, смотрит в полынью», -
О чём писал ты много лет назад.

                -12-

О чём писал ты много лет назад,
Доверив боль предчувствия глаголам,
Иудам удалось, как встарь монголам –
Повергли Русь в земной кромешный ад.

И как понять, кто больше виноват?
Прошла волна народная по долам,
Врагов своих приветствуя: «Виват!»
И срам прикрыв плакатом, как подолом.

Но время усмирит любую лаву,
Одним – позор, другим – даруя славу,
И превратит поток её в базальт.

Нестрашно нам шагать кромешным адом,
Когда твои стихи звучат набатом,
Вселяя в нас упорство и азарт.













                -13-

Вселяя в нас упорство и азарт,
И грусть, и боль поэзия вдохнула
И в жернова, лишь вышли из-за парт,
Рукой своей уверенно стряхнула.

Смолов муку, вздыхала от досад:
«Не тот помол, взамен земного гула 
Слышны гудки от Ноземских Исад *
Да вой и крики пьяного загула».

И всё же нам судьба была люба,
Хотя горчили строки и хлеба,
И путь лежал неровный по пылище.

Поэзии законы непросты.
Сожгла она за нами все мосты,
Уча любить родное пепелище.

                -14-

Уча любить родное пепелище,
Не раз мне жизнь преподнесла урок.
И, выйдя по весне на токовище,
Спустить уже не тороплюсь курок.

Я был в Чечне и видел, как в кровище
Лежал солдат, шепча: «Лишь дайте срок,
И прикипит к ладоням кнутовище –
Бич божий близок», - и навек умолк.

С тех пор мне часто снится чертовщина:
То сквозь меня растёт в лесу лещина,
То вдруг зовёт под своды храма Вий.

Сплетя венок, пущу его по свету,
И, если я вернусь ещё к сонету,
Начну сонет с признания в любви.



* Пристань на реке Сухоне, на родине автора


 





                -15-

Начну сонет с признания в любви
И в акростих облечь решусь его я,
Когда метель терзает душу, воя,
Одежду рвёт и будит страх в крови.

Летит она – попробуй, излови…
А если жить не сможешь ты без боя,
Юродствуй, смейся – выбери любое –
Решительно её останови!

Уняв озноб, сумей звезду достать.
Большим поэтом вряд ли сможешь стать,
Цепляясь за уютное жилище,

О чём писал ты много лет назад,
Вселяя в нас упорство и азарт,
Уча любить родное пепелище.


Ноябрь 2006 года.
































                Распад            

                1

Венок сонетов? Боже упаси
Попасть в его классические путы!
И лёгкость свежей мысли не проси,
Коль строки в рифмы парные обуты,

А чувства в три погибели согнуты…
Но их мечтой заветной ороси
И лампу раньше срока не гаси –
Придут к тебе заветные минуты.

Ты только верь: терпение и труд
И камень в пыль земную перетрут,
Когда сонет, как воздух будет нужен.

А чтобы мысль водой не растеклась,
Прими его чарующую власть.
Он строг, да и взыскателен к тому же.

                2

Он строг, да и взыскателен к тому же.
Венка чертоги всё же – не тюрьма.
Ведь звёзды отражаются и в луже,
Когда царит вокруг сплошная тьма.

Но для тоски оставь лазейку уже.
Протиснется – сведёт тебя с ума,
Поможет уподобиться кликуше,
Не зная, что погибнет и сама.

Плети венок из света и тепла,
Орнамент строй из битого стекла,
Твори, но рифмой бойкой не форси.

Венец к венцу – и встанет светлый дом,
А как хранить тепло в нём, ты о том
Порядочную женщину спроси.











                3

Порядочную женщину спроси:
А что в семье стоит на первом месте?
Не то ли, что пригрезилось невесте
В жемчужинах предсвадебной росы?

Увы и ах – в сметане караси
И сыр голландский, запечённый в тесте…
Пока же муж находит радость в тексте,
Не знать жене услады на Руси.

«И что ни день – всплывает новый риф:
То старый долг, то выросший тариф,
А намекну – потом жалею дюже.

Глаза его, как молнии, сверкнут,
Слова его больнее бьют, чем кнут…», -
Вот так она поведает о муже.

                4

Вот так она поведает о муже:
«Томится сам и мучает меня.
То весь – огонь, то нет совсем огня,
И холодом его весь дом остужен.

Вокруг него Рубцов, Кольцов, Бестужев.
Он спорит с ними, рифмами звеня,
Садится на крылатого коня
И падает, не удержавшись, тут же.

Преследуем судьбой иль тайным роком,
Узлы противоречий ненароком
Час от часу затягивает туже;

Попав в круговорот идейных драк,
Он то мудрец, то вылитый дурак…»
Она живёт с ним, как в февральской стуже.













                5

Она живёт с ним, как в февральской стуже,
И нервы у неё напряжены.
Ещё мелькнут, порой, цветные сны,
И муж в них ласков и со всеми дружен.

И ждёт она годами новизны,
Но спросит вдруг: «Ты что, родной, контужен,
Иль мыслями дурными мозг загружен?
Уж больно строг и прям, как ствол сосны.

Да можно ль жить со всеми не в ладу?»
А он давно скитается в аду
И круг раздвинуть не хватает сил.

Жене же глянуть некогда окрест
И тащит быта тяжеленный крест:
Готовь, стирай и водку подноси.

                6

Готовь, стирай и водку подноси.
А выдалась свободная минута –
Храни очаг домашнего уюта
И гнев в себе до времени гаси.

На мужа даже глазом не коси,
Не то, чтоб громко звякнула посуда!
Мир крутится на тоненькой оси,
Лишь сдвинь её – и не минуешь худа.

Гласит молва: «Нет худа без добра…».
А стало быть, ты белкою с утра
Крутись, но приготовь обед и ужин.

И береги тончайшей крепи нить.
А оборвётся – некого винить.
И с каждым годом хуже, хуже, хуже…














                7

И с каждым годом хуже, хуже, хуже.
Боишься, чтобы нить не порвалась,
А сделаешь движенье неуклюже –
И ненависть, петлю свивая, всласть

Натешится уж тем, что мир порушен.
Но, чтоб скорее злоба улеглась,
И был очаг не на века потушен,
Спеши стихи в горячий пепел класть.

По мелочам жену виной не мучай,
Припоминай из молодости случай,
Когда ты был почти на небеси…

Живёт с тобою в постоянном страхе,
Как будто голова её на плахе,
А, провинившись, шепчет: «Пронеси!»

                8

А, провинившись, шепчет: «Пронеси!»
О том ли ты мечтал в иные годы,
Превозмогая с ранних лет невзгоды?
Виновен сам? Тогда не голоси

И на Пегасе землю колеси,
Ищи-свищи и выходы, и входы,
И временем затопленные броды,
А вышиб конь – так в стремени виси.

И знай: когда судьбою дьявол правит,
Он жизнь тебе не раз ещё отравит,
Подсунув с ядом мысли и слова.

Но не страшны ни яд и ни проклятье,
Когда в душе хранишь противоядье.
Муж в доме по закону – голова.













                9

Муж в доме по закону – голова.
Ему, как говорится, карты в руки,
Но не топор, не кнут, не булава,
Чем он махал бы спьяну иль со скуки.

И, обладая качествами льва
И мышцы накачав вполне упруги,
Качал бы всем, слабее кто, права,
Губя любовь доверчивой подруги.

Сказав, не удержал я тяжкий вздох.
Творил и я в семье переполох,
И злей бывал бессмертного Кощея.

И до чего же горек мой урок!
Но смог понять я и запомнил впрок:
Жена – лишь поворотливая шея.

                10

Жена – лишь поворотливая шея,
Но как умело крутит головой!
Обязанностей сладких казначея
Лиши её – такой поднимет вой,

Что станешь вмиг «коварнее злодея»!
Куда тебе с кнутом иль булавой?!
И, от тоски загробной холодея,
Идёшь-бредёшь куда-то сам не свой.

На плечи ляжет тяжестью вина –
Попробуй-ка злодейку эту скинь!
И крестишься тайком, и шепчешь: «Сгинь!»

Не чтит жена семейного Устава,
От мужа, словно от нужды, устала,
Хоть из его ребра сотворена.











                11

Хоть из его ребра сотворена,
Но чаще всё семейные оглобли
Жене тесны, и сбрую рвёт она,
А мир вокруг коварен и озлоблен.

И злобы, и коварства семена
Дают плоды, и этим обусловлен
Распад семьи. Настали времена
Для сатаны – заняться адской ловлей.

Жена и муж – две равных половины,
Не мы в утрате равенства повинны,
А книги судеб новая глава.

Как мать с отцом, друг друга дополняя,
Срослись с годами, чести не роняя,
Так в звеньях строк срастаются слова.

                12

Так в звеньях строк срастаются слова
И превращают в сладкие созвучья
И шорох трав, и на деревьях сучья,
И печь с огнём, ласкающим дрова,

Что мы, порою, как тетерева,
Глухи, а в это время свора сучья
Для виселиц готовит дерева,
Исподтишка вонзая в души крючья!

Пою, в пылу заслоны обойдя,
И я о вечных таинствах дождя.
Подумаешь, засадная траншея!

И пусть меня за дерзость обвинят,
Но рифмы непокорные звенят,
Звенят, верша сонет и хорошея!













                13

Звенят, верша сонет и хорошея,
Слова, созвучья, рифмы меж собой.
Пройти им надо тонкий перешеек,
Чтоб сохранить и искренность, и боль.

Плести венок – нелёгкая затея,
Ещё трудней – увязывать с судьбой
И бой вести, почти незримый бой,
С самим собой, поэтому за те я

Слова и переливы голосов,
Что с тайнами сливаются лесов,
Чья плоть огнём любви озарена.

Хотя венка поэзия строга,
Звеном в цепи звенит его строка,
А рифма – завершение звена.

                14

А рифма – завершение звена,
Закалена и не желает гнуться,
Но коль уж вбита, словно гвоздь она,
Строке не даст в сонете пошатнуться.

Водил ли Бог меня иль сатана –
Не смог никак с венком я разминуться.
Стояла из молчания стена,
Я вздрогнуть лишь успел и оглянуться.

Неясные вокруг роились звуки,
Когда к бумаге потянулись руки,
И мысль мелькнула: «Ноги уноси!»

Потом перо незримых сфер касалось,
Но в завершенье всё же написалось:
«Венок сонетов? Боже упаси!»






               







                15

Венок сонетов? Боже упаси!
Он строг, да и взыскателен к тому же.
Порядочную женщину спроси –
Вот так она поведает о муже.

Она живёт с ним, как в февральской стуже:
Готовь, стирай и водку подноси.
И с каждым годом хуже, хуже, хуже…
А, провинившись, шепчет: «Пронеси!»

Муж в доме по закону – голова.
Жена – лишь поворотливая шея,
Хоть из его ребра сотворена.

Так в звеньях строк срастаются слова,
Звенят, верша сонет и хорошея,
А рифма – завершение звена.


2005 год.


























   


                Остуда          
И вечный бой! Покой нам только снится
Сквозь кровь и пыль…
Летит, летит степная кобылица
И мнёт ковыль…
Александр Блок
Россия, Русь! Храни себя, храни!
                Николай Рубцов

                1

Не зря изрёк провидец и пророк:
«И вечный бой! Покой нам только снится»…
Уж он-то знал: неистребим порок,
И разум наш не скоро прояснится.

О как высок неведенья порог,
Пока любовь в душе твоей теснится!
А выплесни – и сразу же урок
Преподнесёт судьбы лихой десница:

Не жалуя, сыграет в «дурака»,
Навесив широченные рога,
И былью обернётся небылица.

Чужой строкой захочется тебе
О времени сказать и о судьбе:
«Летит, летит степная кобылица».

                2

«Летит, летит степная кобылица»,
И снег, и лёд летят из-под копыт;
Вокруг весь мир идеями кипит,
Но рукопись до времени пылится.

И образ предка, кажется, забыт…
Но явятся по зову сердца лица,
Придёт строка, сурова, как царица,
И душу неизвестность ознобит;

Ожгут мечты невидимые прутья,
И ты увидишь вещие распутья
Давно не существующих дорог.

Пойдёшь по ним без устали и страха,
Не слыша, только чуя шёпот праха:
«О, как же он отчаянно продрог!»









                3

О, как же он отчаянно продрог,
Когда, предав великие творенья,
Сумел принять душой тяжёлый рок
За рок судьбы и знак благодаренья!

И мне твердит, что я без меры строг,
На всё смотрю сквозь прорези презренья.
О, фарисей, тебе милей острог,
А мне минуты редкие прозренья!

Остановив сползание на дно,
Я понял то, что многим не дано,
Пойдя туда, где светится бойница.

Пусть я – чудак, не любящий герань,
Но ты и сам давно шагнул за грань,
Коль снится то гробница, то больница.

                4

Коль снится то гробница, то больница,
Ты чувствуешь растерянность нутром;
Пугает всё: безбожье и божница,
И сердца сбой, и молния, и гром.

Забудь про всё. Смотри: летит синица,
Любая ветка ей – аэродром.
А как хвостом махнула баловница,
Заметив зимородка над шатром!

Не мы ли в том и виноваты сами,
Что души не согреты чудесами,
Взимается остудою оброк?

Корим за всё судьбу и звёзды хаем:
«Не так сошлись, - безропотно вздыхаем, -
Ах, где набрать тепла и света впрок?!»














                5

Ах, где набрать тепла и света впрок?
На море, разве, летом порезвиться,
Где опьянит прибоя говорок,
И где волна поможет отрезвиться.

Я много раз давал жене зарок
В поступках и в мечтах остепениться,
Но вспомню стрекотание сорок –
И Сухона поманит, и Двиница,

И Шингарь, и брусничники за ним.
В душе мы всё заветное храним.
Перед женою можно извиниться.

Она поймет, сама жива мечтой
О родине с безмерною верстой.
Нас никогда не грела заграница.

                6

Нас никогда не грела заграница.
За всех сказать, конечно, не берусь.
Хотя мила и необъятна Русь,
Кого-то манит в мир загара Ницца.

А мне милей болотами плениться.
Тянусь туда, как перелетный гусь.
Об отдыхе спокойном не пекусь –
И некогда, и незачем лениться:

То у брусники вызревшей в плену
Поклоны бью да лешего кляну,
Любя со спелой ягодой пирог,

То у груздей под звон холодных рос…
«А где согреться?» - это ли  вопрос?
Согреют и подлесок, и борок.













                7

Согреют и подлесок, и борок.
Чуть видный путь туда промяли дроги –
Они и есть хранители дороги,
Но меньше всё и лошадей, и дрог…

Судьба ведёт, да человек – игрок,
И, подводя печальные итоги,
Один – спустил, не выдержав, курок,
И на крови – другой возвёл чертоги.

Согревшись у каминного огня,
Мечту свою лелеял, не гоня:
Он – фараон, а дом его – гробница.

Но выстыл дом – не век дровам гореть…
Без срока лишь любовь способна греть,
Да то тепло, что в душах сохранится.

                8

Да то тепло, что в душах сохранится,
Спасёт нас в лабиринтах кутерьмы,
Но, как была б ни призрачна темница,
Не зарекайся всуе от тюрьмы.

Ох, нелегко бывает усомниться,
Когда сулит весь мир воитель тьмы –
И светлый день, и образ милой мнится.
В плену мечты доверчивые мы.

Палач не спит, готовится расплата,
И психбольницы не спасёт палата,
Суровый отодвинув приговор.

Взываешь к Богу, требуешь совета,
Давно поняв: душа мертва без света.
О нём ведь грезит втайне даже вор.






 






                9

О нём ведь грезит втайне даже вор,
Хотя и чтит условностей «бодягу».
Не стану всуе поминать бродягу –
О нём пойдёт отдельный разговор.

Враги, разъяв Отечества простор,
Не вспомнили изгоя и трудягу,
Что век служил и Родине, и стягу,
И это ль для России не позор?!

По сговору народ в неволю сдан.
Отъел кусок России Казахстан,
И слышен русский плач под Астаною.

Прибалтика в Европу мчится вскачь,
Да так, что слышен под Москвою плач,
А плут играет в жмурки с сатаною.

                10

А плут играет в жмурки с сатаною,
Совсем забыв, кем власть ему дана,
Пока эксперименты со страною
В который раз проводит сатана.

Я чувствую и сердцем, и спиною,
Что чаша унижения полна,
Вот-вот уж гнев поднимется волною,
И будет беспощадною волна.

От мыслей стынут и душа, и разум:
Пройдёт искра – и всё взорвётся разом…
Итог страшит, да не милей разор.

Запутался клубок противоречий.
Трясётся власть, порой, как хвост овечий,
Неся и ложь, и откровенный вздор.






 





                11

Неся и ложь, и откровенный вздор,
Чиновный люд явил оскал бандитский,
Ему мила не Русь, а берег критский,
Он пред народом не потупит взор.

Для устрашений клацает затвор,
И вводится закон иезуитский:
Одним – дворцы, другим – тюремный двор,
И зря в суды идут людские иски.

Ну что продажным высудишь судом,
Когда вокруг Гоморра и Содом?
Хоть волком вой, хоть головою в воду…

Скатился в Лету эйфории пик,
И вождь увидел: путь ведёт в тупик,
Да нелегко признаться в том народу.

                12

Да, нелегко признаться в том народу,
Что, угодив в невидимую сеть,
Вождю терпеть приходится невзгоду
И на крючке истории висеть;

И моде, и политике в угоду
На клоуна одесского глазеть,
Терпя тишком присвоенную льготу:
Валютою обклеивать клозет.

Не веря в то, что будет Божья кара,
Паяц избрал себе судьбу Икара,
Шагнув туда, где не бывает броду.

И вороном беда кружит над Русью,
Но кто признает с искреннею грустью,
Что и врагам не раз воспели оду?














                13

Что и врагам не раз воспели оду,
Зачем на всю вселенную орать?
Не лучше ли, собрав героев роту,
Тайком начать Россию собирать?

Знавала Русь любую непогоду,
Ей в поддавки не раз пришлось играть,
И только то она не знала сроду,
Что в годы мира можно вымирать.

Принять не в силах ложь и бред решений,
Не умножая власти прегрешений,
Давно уж я отправился в затвор.

Отсюда видно, что недолго своре
И на крови плясать, и быть в фаворе,
Являя комсомольских лет задор.

                14

Являя комсомольских лет задор,
По всей Руси творит разбои шайка.
Куда ни глянешь – всюду попрошайка,
И собирает урожаи мор.

Бродяга малолетний – всем укор.
Его весной не позовёт лужайка,
И не поманят речка и бугор –
Прибился к стае, став волчонком, «зайка».

Ему, изгою, нечем дорожить,
Но жизнь одна, и, чтобы просто жить,
Он водкой грелся и узнал про грог.

За горечь слов, читатель, не брани.
«Россия, Русь! Храни себя, храни!», -
Не зря изрек провидец и пророк.












                15

Не зря изрёк провидец и пророк:
«Летит, летит степная кобылица…».
О, как же он отчаянно продрог,
Коль снится то гробница, то больница?!

Ах, где набрать тепла и света впрок?
Нас никогда не грела заграница.
Согреют и подлесок, и борок,
Да то тепло, что в душах сохранится.

О нём ведь грезит втайне даже вор.
А плут играет в жмурки с сатаною,
Неся и ложь, и откровенный вздор.

Да нелегко признаться в том народу,
Что и врагам не раз воспели оду,
Являя комсомольских лет задор.

Январь – февраль 2005 г.







































2. «И не она от нас зависит»

Субъективные размышления о прочитанных книгах русских писателей
    






























                ОСЕННИЕ ЭТЮДЫ
                Размышления о Николае Рубцове и предположения
                об истоках одного из его стихотворений
                1
     3 января 2006 года исполнилось 70 лет со дня рождения, а 19 января 2006 года – 35 лет со дня трагической гибели замечательного русского поэта Николая Михайловича Рубцова. 2006 год был объявлен годом Рубцова.    
     При жизни поэта были изданы четыре книги его стихотворений: «Лирика» (Архангельск, 1965), «Звезда полей» (Москва, 1967), принесшая ему всесоюзную известность, «Душа хранит» (Архангельск, 1969), «Сосен шум» (Москва, 1970).
     Посмертные же издания стихотворений Николая Рубцова исчисляются десятками. Общий тираж его книг давно преодолел миллионную отметку, а география издательств с каждым годом расширяется. Книги Рубцова и о Рубцове издаются во многих столичных издательствах и в Вологде, в Архангельске и в Новосибирске, в Риге и в Новомосковске, в Мурманске и в Барнауле... Перечень этот можно продолжать.
     Вот что писал критик из Вологды Виктор Бараков, доктор филологических наук, профессор Вологодского государственного педагогического университета, в книге «И не она от нас зависит... Заметки и размышления о поэзии Николая Рубцова» (издательство Вологодского института развития образования. 1995 год):
«Лирика Н. Рубцова привлекла к себе внимание критиков ещё при жизни автора. С тех пор было опубликовано около тысячи газетных и журнальных статей и рецензий, посвященных его творчеству. Первая попытка научного анализа поэтического наследия Н. Рубцова была предпринята в статье В. Кожинова «Николай Рубцов» (1974). Затем появились интересные статьи В. Дементьева, А. Ланщикова, А. Павловского, А. Пикача, Ю. Селезнёва и других известных ученых.
     В 80-х годах были защищены кандидатские диссертации А. Науменко (1984), Т. Подкорытовой (1987), в которых творчество Н. Рубцова исследовалось в контексте литературного процесса 60-70-х годов;
     В 90-е годы продолжалось научное изучение его творчества, рубцововедение стало самостоятельной отраслью литературоведения. Обратили, например, на себя внимание статьи Е. Ивановой о новаторстве Н. Рубцова, о его оригинальной поэтической речи и удивительной звукописной манере; статья Т. Очировой об авторском сознании в его лирике...
     ...В прошедшем десятилетии началось открытие его поэзии за рубежом, прежде всего в Польше, Чехии, Словакии, Румынии, Венгрии. Показательно в этом отношении название очерка польских авторов В. Фаста и М. Кизиля: «Николай Рубцов. Неизвестный поэт» (1988).
     Одна из наиболее полных работ, вышедших на английском языке, - статья Р. Фееборна «Николай Рубцов. Жизнь и лирика» (1987). В 1991 году опубликовала статью «Николай Рубцов и «тихая лирика» немецкая исследовательница З. Вабер.
     Говорить сейчас о русской поэзии нашего века и не упоминать имени Рубцова просто невозможно. Зарубежные учёные прекрасно это понимают, интерес к его лирике растёт почти на всех континентах. Так, появились рецензии в Японии и Китае, после того, как там были  сделаны переводы, в других странах Азии, а также Латинской Америки.               
     Очень трудно перечислить всё написанное о Николае Рубцове. Ежегодно в России и за её пределами выходят десятки статей и исследований, посвященных его творчеству, не смолкает научная полемика...»
     Взятые из книги В. Баракова строки были написаны 11 лет назад. В минувшее десятилетие интерес к поэзии Н. Рубцова ещё вырос. Все издания книг с его стихами и воспоминаниями друзей и других людей, знавших поэта, невозможно учесть. Перечислю только некоторые из них: «Николай Рубцов. Последняя осень» (Москва. ЭКСМО-ПРЕСС. 1999), «Николай Рубцов. В горнице моей светло» (Москва. ЭКСМО-ПРЕСС. 2000), «Николай Рубцов. Прощальный костёр» (Москва. ЭКСМО. 2004), «Николай Рубцов. Стихотворения» (Москва. ЭКСМО. 2004), в серии «Всемирная библиотека поэзии». И процитировал я строки В. Баракова лишь затем, чтобы показать, что почти невозможно сказать что-то новое об этом удивительном поэте.
     Народная любовь к поэту настолько велика, что по всей стране открываются его музеи, иногда в собственных квартирах. Они есть в Москве и Санкт-Петербурге, в Вологде и Артеме, Приморского края. Из самых отдалённых уголков России и из-за рубежа едут на вологодскую землю ценители его поэзии, чтобы поклониться могиле поэта и возложить цветы к его памятнику во время ежегодно проводимого в середине сентября праздника «Рубцовская осень». Тогда и оказывается, что есть еще живые свидетели его нелёгкого бытия, которые привозят автографы стихотворений, новые факты биографии поэта и другие свидетельства, связанные с именем Н. Рубцова. Среди таких почитателей однажды оказалась и женщина, поведавшая, что стихотворение «Букет» (ныне известная песня «Я долго буду гнать велосипед») поэт посвятил ей в далёкой юности. Об этом и многом другом я прочитал в книге Майи Полётовой «Пусть душа останется чиста... Николай Рубцов. Малоизвестные факты биографии» (Москва. Академия поэзии. 2005).
     Не являясь ни критиком, ни литературоведом, ни биографом Н. Рубцова (с этой непростой миссией на протяжении многих лет хорошо справляется вологодский писатель Вячеслав Белков *), я решил поведать о том, как вошла поэзия Николая Рубцова в мою жизнь и высказать некоторые предположения об истоках одного из его стихотворений.
                2
     Истинная поэзия настигает людей по-разному. Одних – в минуты безудержного счастья, других – в минуты печали и отчаянья, а иногда – и непреодолимого горя, навалившегося каменной глыбой и застившего белый свет. Поэзия способна усилить ликование от счастья и растопить ледяные глыбы отчаяния, растворить в себе боль человеческую и облегчить страдания, явив в обычных, казалось бы, словах переживания такой силы, глубины и чистоты, что людские беды отступают, блекнут, начинают казаться маленькими по сравнению с тем, что довелось пережить поэту.
     Так было и со мною, когда открыл я, будучи курсантом военного училища, забытый кем-то в тумбочке лазарета сборник стихотворений Н. Рубцова «Подорожники». О, Господи! Чем они стали для человека, мысли и действия которого были регламентированы множеством требований, правил и установок, уставшего от них, вымотанного и подавленного болезнью и несвободой?! Глотком кислорода? Мостком, по которому воображение               
позволило перебежать в деревенское детство, где всё было узнаваемо и дорого, хотя и навевало не только светлые мысли и воспоминания, но и грусть? Лучиком света, неожиданно озарившим потайные лужайки души?               
Скорей всего, всем этим и стали в ту пору для меня стихи Николая Рубцова. Ещё раньше, в           школьные годы стихи его находили отклик в душе, но забылись в суете и в новых непривычных условиях быта. А теперь уже не отпускали, заставляли к ним возвращаться и переживать вместе с поэтом. Звенели строки из стихотворения Рубцова «Деревенские ночи»:
Ветер под окошками тихий, как мечтание,
А за огородами в сумерках полей
Крики перепёлок, ранних звёзд мерцание,
Ржание стреноженных молодых коней.
К табуну с уздечкою выбегу из мрака я,
Самого горячего выберу коня,
И по травам скошенным, удилами звякая,
Конь в село соседнее понесёт меня.
Пусть ромашки встречные от копыт сторонятся,
Вздрогнувшие ивы брызгают росой, -
Для меня, как музыкой, снова мир наполнится
Радостью свидания с девушкой простой!
Все люблю без памяти в деревенском стане я,
Будоражат сердце мне в сумерках полей
Крики перепёлок, дальних звёзд мерцание,
Ржание стреноженных молодых коней...
и казалось, что это не автор стихотворения, а я ловлю коня, пасущегося в совхозном табуне, надеваю на него звякающую уздечку, как бывало много раз, и скачу, скачу, скачу...
     Стихи бередили душу, возвращали в детские и юношеские годы, омрачённые частыми болезнями матери, недоеданием, невозможностью одеваться по моде, что могли себе позволить ровесники. Читал строки Рубцова:
Ты одет по моде. Весь реклама.
Я не тот...
                И в сумрачной тиши
Я боюсь, что жизненная драма
Может стать трагедией души.
и понимал, что стихи эти обо мне.
      Хорошо помню, что впервые услышал имя поэта и его стихи на уроке внеклассного чтения. В те годы (1967 – 1970) стихи Николая Рубцова, наряду с другими вологодскими поэтами, часто публиковались в областных газетах, и учителя не упускали случая, чтобы познакомить учеников с творчеством земляков. Тем более что имена Николая Рубцова, А. Яшина, Ольги Фокиной, Александра Романова, Виктора Коротаева, Бориса Чулкова к тому времени были известны далеко за пределами области. Класс располагался в одном из деревянных строений, конфискованных во время коллективизации у раскулаченных и высланных крестьян, и сразу же от стихов повеяло родным:
Тихая моя родина!
Ивы, река, соловьи...               
Мать моя здесь похоронена
В детские годы мои.
- Где же погост? Вы не видели?               
Сам я найти не могу. –
Тихо ответили жители:
- Это на том берегу.
Тихо ответили жители,
Тихо проехал обоз.
Купол церковной обители
Яркой травою зарос.               
               
И далее:
Школа моя деревянная!..               
Время придет уезжать -
Речка за мною туманная
Будет бежать и бежать...
И как могло быть иначе, если в какой-то сотне метров от школы находилась полуразрушенная церковная обитель, стены и остаток колокольни которой зарастали не только травой, но и маленькими деревцами, если мать лежала в районной больнице, разбитая параличом, а с реки Сухоны доносились гудки проходящих пароходов и теплоходов. Значительно позже пришло ко мне понимание того, что изображенные в стихотворении картины имеют не только вологодскую прописку.
     Поразили своей возвышенностью, глубиной восприятия природы и, казалось, обычной картины осени «Журавли» Николая Рубцова:
Меж болотных стволов красовался восток огнеликий...
Вот наступит октябрь – и покажутся вдруг журавли!
И разбудят меня, позовут журавлиные крики
Над моим чердаком, над болотом, забытым вдали...
Широко по Руси предназначенный срок увяданья
Возвещают они, как сказание древних страниц.
Всё, что есть на душе, до конца выражает рыданье
И высокий полёт этих гордых прославленных птиц.
Широко на Руси машут птицам согласные руки.
И забытость болот, и утраты знобящих полей –
Это выразят всё, как сказанье, небесные звуки,
Далеко разгласит улетающий плач журавлей...
Вот летят, вот летят... Отворите скорее ворота!
Выходите скорей, чтоб взглянуть на высоких своих!
Вот замолкли – и вновь сиротеют душа и природа
Оттого, что – молчи! – так никто уж не выразит их...
     Много раз потом я наблюдал пролетающих над болотом журавлей, и всегда звучали во мне в те минуты удивительные строки Рубцова.
     В детстве легче познать мир, опираясь на близкие тебе литературные образы, сопоставляя их с тем, что видел и пережил сам. Вот и строки, теперь уже хрестоматийного стихотворения «Видения на холме»:
Россия, Русь! Храни себя, храни!
Смотри, опять в леса твои и долы
Со всех сторон нагрянули они,
Иных времён татары и монголы.
               
Они несут на флагах черный крест,               
Они крестами небо закрестили,
И не леса мне видятся окрест,
А лес крестов в окрестностях России.
Кресты, кресты...
отозвались в душе неземной скорбью и тревогой за страну, поразили точностью картины, которая открывалась сразу, как только шёл я за полуразрушенную церковь, где находились два кладбища, одно из которых было захламлено ржавеющей совхозной техникой, упавшими от времени полусгнившими деревянными крестами и               
мусором. Семья наша в те годы жила на хуторе, который и назывался-то «Погост Архангельский». Когда-то на месте его была пустынь, затем построена Успенская церковь, а в советские времена в помещении обезглавленной церкви находились автотракторные мастерские совхоза. Так что, изображённая поэтом картина:
Рукой раздвинув тёмные кусты,
Я не нашёл и запаха малины,
Но я нашёл могильные кресты,
Когда ушёл в малинник за овины.
открывалась сразу за домом, и долгое время мне казалось, что автор этих строк бывал на нашем хуторе и сам жил где-то рядом, если сумел с такой точностью описать окружавшую меня природу и приметы быта. Теперь-то я знаю, что бывал Николай Рубцов в нашем районе, приезжая к любимой девушке, что жила в двадцати километрах от нашего хутора, и было это ещё до моего рождения.
     Не раз и не два мне приходилось задуматься о влиянии поэзии Николая Рубцова на людей, на их судьбы, и я пришёл к мысли, что она становится тем ближе, чем дальше уходит человек от своих истоков и корней. Она является для него недостающим звеном в насильственно разрушенной генетической цепи и не               
позволяет полностью утратить кровную связь с землёй предков. Замечено, что независимо от того, к какой национальности принадлежат люди, но строки Рубцова:
С каждой избою и тучею,
С громом, готовым упасть,
Чувствую самую жгучую,
Самую смертную связь.
всегда находят отклик в их душах, потому что они выразили сакральные чувства. Поэтому из года в год и ширится интерес к его поэзии не только в России, о судьбе которой он с такой проникновенностью, болью и тревогой написал, но и далеко за её пределами. Ведь любовь к своему Отечеству – одно из самых сокровенных человеческих чувств, и оно свойственно людям всех национальностей.
      Не без влияния поэзии Николая Рубцова, как мне думается, я и стихи начал писать. Красота и сила найденных им слов завораживали душу, звали к поиску своих необычных слов для выражения обуревавших мыслей и чувств. Признаюсь, что влияние поэзии Рубцова в своем творчестве я испытывал очень долго, а избавление от него проходило мучительно.               
Можно ли избавиться от этого влияния полностью, мне и сейчас сказать трудно, поскольку, утром, видя восходящее солнце, а вечером заходящее, непременно вспоминаю слова Рубцова: «А утром солнышко взойдёт, –// Кто может средство отыскать,// Чтоб задержать его восход?// Остановить его закат?». Бывая на малой родине в грибную пору и бродя по сентябрьскому лесу, непременно вспоминаю и произношу: «И под каждой берёзой – гриб,// Подберезовик,// И под каждой осиной – гриб,// Подосиновик». Поэзия Николая Рубцова давно стала частью меня самого и трудно представить, что её могло не быть.               

                3

     Однажды, перечитывая в очередной раз стихотворение Н. Рубцова «Осенние этюды» и дойдя до строк:
Как хорошо! – я думал. – Как прекрасно!
И вздрогнул вдруг, как будто пробудился,
Услышав странный посторонний звук.               

Змея! Да, да! Болотная гадюка
За мной всё это время наблюдала
И всё ждала, шипя и извиваясь...
Мираж пропал. Я весь похолодел.
И прочь пошёл, дрожа от омерзенья...
Но в этот миг, как туча, над болотом
Взлетели с криком яростные птицы,               
Они так низко начали кружиться
Над головой моею одинокой,
Что стало мне опять не по себе...
«С чего бы это птицы взбеленились? –
Подумал я, всё больше беспокоясь. –
С чего бы змеи начали шипеть?»

И понял я, что это не случайно,
Что весь на свете ужас и отрава
Тебя тотчас открыто окружают,
Когда увидят вдруг, что ты один.
Я понял это как предупрежденье, -
Мол, хватит, хватит шляться по болоту!
Да, да, я понял их предупрежденье, -
Один за клюквой больше не пойду...               
я вдруг подумал, что где-то уже читал и о клюкве, и о человеке, попавшем в беду на болоте, и о воронье и змеях, как символах беды человеческой. Понимая, что стихотворение могло быть навеяно личными переживаниями, одиночеством и жизненными обстоятельствами поэта, не самыми лучшими его предчувствиями, всё же время от времени я возвращался к мысли, что символы и образы мне знакомы и надо бы поискать источник. И однажды нашёл подтверждение своим догадкам в обворожительной сказке-были Михаила Пришвина «Кладовая солнца», где описана жизнь двоих детей-сирот Насти и Митраши, которые однажды по весне отправились на дальнее
               
болото за клюквой, но в пути поссорились и разошлись по разным болотным тропам, не желая друг другу уступить. И потеряли друг друга. К тому же, Митраша по неосторожности провалился в трясину и начал тонуть.
     Еще раньше, описывая природу, состояние человека, находящегося в полном одиночестве на огромном болоте, и его ощущения, Пришвин вводит образ ворона, как предвестника беды: «Весной и у ворона тоже является особый крик, похожий на то, как если человек крикнет горлом и в нос: «Дрон – тон!». Есть непонятные и неуловимые нашим ухом оттенки в основном звуке, и оттого мы не можем понять разговор воронов, а только догадываемся, как глухонемые.               

- Дрон – тон! – крикнул сторожевой ворон в том смысле, что какой-то маленький человек с двойным козырьком и ружьём близится к Слепой елани и что, может быть, скоро будет пожива.
- Дрон – тон! – ответила издали на гнезде ворон-самка. И это означало у нее: - «слышу и жду!».
     Митраша из-за детского упрямства всё приближает беду, а Пришвин, используя голоса птиц, создаёт картину тревоги в самой природе, как бы желая помочь герою заметить и предотвратить ожидаемую его беду.
     « - Чьи вы? – закричал в это время чибис.               
- Жив, жив! – ответил кулик.
- Дрон – тон! – ещё уверенней крикнул ворон. И кругом в ёлочках затрещали сороки».
     Параллельно идёт описание путешествий по болоту Насти. И символом грядущей беды становятся уже змеи: «Ядовитые змеи-гадюки в это время года стерегут тепло, и одна громадная, в полметра длиной, вползла на пень и свернулась колечком на клюкве. А девочка тоже ползла по болоту, не поднимая вверх высоко головы. И               
так она приползла к горелому пню и дёрнула за самую плеть, где лежала змея. Гадина подняла голову и зашипела». И дальше: «...Настенька изумлённо смотрела на змею: гадюка по-прежнему лежала, свернувшись колечком в тёплом луче солнца». А ещё дальше: «Она опять поглядела на пень, где лежала змея, и вдруг пронзительно закричала: - Братец, Митраша!».
      Я вовсе не исключаю случайность совпадения в произведениях М. Пришвина и Н. Рубцова символов, использованных ими для изображения тревожной обстановки. И всё же, Пришвин написал эту сказку-быль о детях-сиротах, а Рубцов был сиротой. И, если предположить, что он читал Пришвина, то эта сказка не могла не тронуть глубоко его душу. Мне ни разу не доводилось  прочесть в какой-либо статье или книге о Николае Рубцове о пересечениях в творчестве и в жизни двух художников слова, и не исключено, что их не было, а все мои предположения – плод фантазии. В литературе, а особенно – в поэзии, часто бывает так, что какие-то идеи, образы и символы витают в воздухе, находятся в общем информационном пространстве и их требуется только считать. Иногда они скрыты от нас веками и ждут своего часа и появления инструмента, способного возвратить их людям. Не исключено, что таким инструментом и стал поэт Николай Рубцов.


                4

     Природа наделила Николая Рубцова удивительным талантом, а судьба поэта совпала с судьбами миллионов соотечественников, и это позволило ему с непревзойдённой пронзительностью и теплотой отразить через свой жизненный опыт трагизм нескольких поколений советских людей. Поэзия Рубцова печальна и светла. Она не оставляет тягостного впечатления, обречённости, а наоборот – способна заронить в души людей веру во всё светлое и доброе. Рубцов, пройдя путь детдомовца, испытав все мыслимые и немыслимые лишения и невзгоды, оставаясь бездомным почти до конца дней своих, смог сохранить внутренний мир в такой чистоте, что со всей искренностью и с полным правом на то написал: «Поверьте мне, я чист душою!». Обладая даром пророчества, Рубцов не только предугадал дату своей смерти с точностью до одного дня, написав: «Я умру в крещенские морозы. Я умру, когда трещат берёзы», но и его строка «Я не верю вечности покоя» стала пророческой. Нет покоя Николаю Рубцову и после смерти. Появляются публикации, в которых целенаправленно пытаются бытие его низвести до бытового пьянства, доказывая, что оно явилось и причиной его гибели, а убийца, якобы, стала заложницей обстоятельств. Слава Богу, достаточно ещё живых свидетелей бытия поэта, и есть ещё люди, способные сказать искреннее слово о нём. Одно время поднимался вопрос о перезахоронении праха Н. Рубцова рядом с К. Батюшковым на том лишь основании, что поэт при жизни высказывал такое пожелание. А в 2005 году в Санкт – Петербурге был зверски убит внук поэта и его полный тёзка Николай Михайлович Рубцов, как будто само имя великого поэта притягивает к себе тёмные силы бездны…               


Март 2006 года
(Статья опубликована в альманахе «Медный всадник», Санкт-Петербург, № 5(24) 2007)
























                «Во имя добра и свободы»
                Размышления о поэзии Ивана Данькова

     Иван Андреевич Даньков родился 8 июля 1938 года в Рязанской области. Умер поэт 15 февраля 2006 года, успев издать при жизни больше десяти сборников поэзии. Основные издания лауреата Есенинской премии Ивана Данькова: Лунная околица: стихи. - Краснодар, 1976 г.; Отсвет: стихи. - Краснодар, 1980 г.; Над отчим порогом: стихи. - Краснодар, 1982 г.; Приветливые дни: стихи. - Краснодар, 1986 г.; Одарила земля: стихи. - Краснодар, 1989 г.; Материнская заповедь: стихи. - Краснодар, 1990 г.; Вековая межа: стихи. - Краснодар, 1991 г.; Вечерняя молитва: стихи. - Краснодар, 1997 г.; Полночная свеча — Краснодар, 2000 г.; Автограф — Краснодар, 2003 г.; Зовут на сход колокола — Краснодар, 2005 г.
     Детство поэта проходило в военное лихолетье, юность — в послевоенную разруху. Отец поэта погиб на фронте в последний год войны. На Кубань Иван Даньков приехал в 1962 году после окончания Касимовского индустриального техникума по специальности «столярно-мебельное производство» и был направлен в мебельно-деревообрабатывающую фирму «Краснодар», где проработал 25 лет.
     Иван Даньков никогда не был шумным, эффектным поэтом. Поэзия его элегичная и исповедальная, ничего общего не имевшая с эстрадной поэзией, многим казалась слишком «тихой», вызывая у некоторых снисходительную улыбку. Никогда не забуду, как в 1991 году я приехал в Краснодарскую писательскую организацию, чтобы написать заявление о приёме меня в Союз писателей России и оставить только что вышедший сборник стихов «Соборные звоны» для членов организации. В комнате, где обычно сидела секретарша руководителя организации, находилась окололитературная дама, и, вручая сборник моих стихов кому-то из писателей и думая, что я не слышу, высокомерно и уничижительно комментировала его содержание: «... Да это что-то вроде Ивана Данькова — крестьянская поэзия». Меня до сих пор возмущает то, что к «тихой» лирике Ивана Данькова и к его происхождению отношение было несколько пренебрежительное, но о вкусах и ценностях, как говорится, не спорят. Ведь и к Сергею Есенину, и к Николаю Рубцову в своё время было такое же отношение, особенно в среде так называемой «образованщины». Время всех расставило по своим местам. Вышеупомянутая дама была принята в Союз писателей России в 1992 году с двумя слабыми книжками. Поэта Ивана Данькова, которого давно знали и признали в Рязани и в Москве, местные «инженеры человеческих душ», при встречах привычно похваливая  и похлопывая дружески по плечу, так же привычно раз за разом «прокатывали» при тайном голосовании, не желая видеть его в своих рядах. И только в 1997 году он был принят в СПР в возрасте 59 лет, имея семь изданных книг стихотворений. Это ли не цинизм и лицемерие?! И не от них ли и убегал поэт и наяву, и в стихах на малую родину:

Протяжный лёт осенних низких туч,
Холодное дыхание болота.
Крик журавлей протяжен и тягуч,
Как в церкви отпевание кого-то.

И онемев от горестных дождей,
Разлук обидных и таких нежданных,
Боюсь словоохотливых людей,
А слишком праздных — и подавно.

Чего смогу при встрече им сказать?..
Да я и не нуждаюсь в их ответе.
Опять махну в деревню под Рязань.
И хорошо, что есть она на свете.

     Это стихотворение из книги «Вековая межа» (1991 год). А ведь уже первые книги его явили читателям зрелого, вполне сформировавшегося поэта со своими темами, незамутнённым никакими изысками образным языком. За стихами стояла судьба поэта, созвучная с судьбами его поколения и поколения родителей, прошедшего дорогами войны и отстоявшего свободу и независимость страны. Не стал бы я об этом упоминать, найдя для себя оправдания такому факту, но дальнейшее существование организации показало, что после размежевания писателей и создания двух отдельных организаций требования к приёму в СПР снизились до крайней черты, и в писательские ряды были приняты авторы намного слабее Данькова. Конечно, такое отношение к поэту не способствовало раскрытию до конца его дарования, да и жизнь не продлило... Я никогда не слышал, чтобы он роптал  на свою литературную судьбу. Но, столкнувшись неоднократно с лицемерием, воровством  и равнодушием к его судьбе, к судьбам России и русского народа одних и с растерянностью и полным бесправием других, поэт получил такую душевную травму, которую уже ничем нельзя было залечить. Думаю, что своевременное признание для поэта важно хотя бы потому, что способно помочь ему поднять самооценку, оттолкнувшись от которой он и поэзию свою мог бы поднимать на новые высоты.
     И всё же Ивану Данькову удалось сказать многое своим негромким поэтическим голосом. Не в эти ли смутные и несправедливые годы он написал:

Мельчают озёрные воды.
В почёте не гордость, а лесть.
И даже высокие годы
Не в радость сегодня, не в честь.

     Перечитывая последние прижизненные книги Ивана Данькова «Автограф» и «Зовут на сход колокола», физически ощущаешь внутреннее напряжение, с которым жил и творил в последние годы поэт. Хотя и надежды на лучшие дни не терял, о чём говорят его строки: «Тяжелеют остатние дни// И весна неспроста задержалась...». Поэт ожидал прихода весны не только как времени года, когда всё вокруг оживает, но надеялся и на перемены в лучшую сторону в стране, и на перемены в своей жизни, потому что стал замечать за собой:
…..................Стал сам суетливей.
А мечтал жизнь прожить, как святой.
Почему же не стали счастливей:
Ни работник, ни фермер крутой?

Всё за кем-то бегут, спотыкаясь,
Понапялив чужое бельё.
Норовят прямо в рай, не покаясь,
Растеряв благородство своё.

     Поэт страдал от стыда за своих соотечественников, мучался от того, что и его пыталась засосать трясина смутного времени. Ведь не ради того, что вызывало в последние годы у поэта горечь и стыд за людей, он прошёл вместе со своей семьёй то, о чём и написал в прекрасном стихотворении:

Я жил ожиданьем утраты,
Предчувствием горькой вины.
За мать и за младшего брата
На чёрной странице войны.

Мы холод и голод познали
И цену ржаного куска.
И меркли отцовы медали
Под крышкой глухой сундука.

Неблизкой до школы дорогой
Взрослел каждый миг. Каждый час.
Просил я у Господа Бога
Небесной защиты для нас.

      Не знаю, всегда ли удавалось поэту реализовать в жизни то, что он декларировал в стихах, но я сегодня воспринимаю, как укор и в свой адрес, его строки:

Налей бокал, но выпить не спеши.
Ещё не время подводить итоги.
И скорый суд над грешным не верши,
Ведь знак добра не погасили боги.
(«Налей бокал, но выпить не спеши»)

     А через две страницы опять поэт возвращается к той же мысли:

Ну о чём, ну о чём в эту жгучую ночь говорить?
Тихий голос упрямые мысли тревожит.
Никогда никого я не стану угрюмо винить,
Если даже флажками, как волка, обложат.
(«И нежданно сумежился сумрачный день без следа»)

     Как всякий истинный поэт, Иван Даньков не мог не размышлять о своей судьбе, о бренности жизни, о вечных истинах: «Что сберёг душой, а что утратил,// Утверждать сегодня не берусь...» И приходило к поэту понимание:

Но никому никак не ускользнуть
Из цепких лап и времени, и тлена.
Живому — время, чтоб долги вернуть
И где упасть — охапку бросить сена.
(«Сухие комья выжженной земли»)

     Чтобы понять, с каким нечеловеческим напряжением духовных сил жил поэт последние годы, надо прочитать его книги. В короткой статье вряд ли удастся это показать, для этого потребуется цитировать и цитировать стихи поэта:

Давно, как камыш вековой,
Под ветром склоняюсь упруго.
Киваю седой головой
Недавним друзьям и подругам.

Верстаю строку за строкой,
А с ними ушедшие годы,
Тяжёлой крестьянской рукой
Во имя добра и свободы.

От злых и лихих перемен
Печалят тревожные вести.
Так кто же поднимет с колен
Народ из российских предместий?..

     Предчувствуя, что годы его сочтены, поэт включает в книгу «Автограф» стихи, посвящённые друзьям. В стихотворении, посвящённом поэту А. Рудичу, начиная с многоточия, указывающего на недосказанность, пишет:

...Узнаешь скоро, как я жил,
Слагал куплеты складные,
Как жизнь нескладную бранил,
Пил вина виноградные.
…...............................................
Каким я был и с кем дружил,
Ронял в чьи руки голову.
...И вот на плаху положил,
Как подобает гордому.

     Не водка, как многие утверждают, и не «неумение жить» сводят поэтов в могилы раньше срока, а то, что они взваливают на свою душу непосильную ношу скорбей и болей народных. Иногда они и сами это понимают, как Иван Даньков, написав:

И, видя немощных, бездомных,
На ладан попросту дыша,
Под грузом жизней обречённых
Надорвалась моя душа.

     Считаю, что поэзия Ивана Данькова по достоинству ещё не оценена. Виной тому и наше равнодушие, и завышенная самооценка людей, от которых при жизни поэта зависела судьба его стихов, и малые тиражи книг, и редкие публикации стихов в периодической печати. Но я надеюсь, что времена изменятся, люди потянутся ко всему прекрасному. Не может русский человек долго существовать, довольствуясь только хлебом единым. Не стану утверждать, что все стихи Ивана Данькова равноценны. Как у всякого поэта, были у него и взлёты, и падения. К некоторым стихам у издателей  были справедливые претензии, но, как мне думается,  на Кубанском поэтическом древе привилась не самая слабая ветка русской поэзии Ивана Данькова. И плоды с неё долго будут радовать глаза и очищать души читателей, если мы из-за своего равнодушия или корысти не позволим удалить её с древа Поэзии.
     Я сказал лишь малую толику того, что должен был сказать близкому мне по духу русскому поэту при жизни, вернув ему тем самым часть долга. Надеюсь, что он всех нас простил...

Апрель 2006 года.







                «Звезда, что не в росе, а на небе»
         О книге избранных произведений Нины Груздевой «Краешек зари». Вологда. 2006

     Ещё лет десять назад я и подумать не мог, что в один из дней двухтысячного года получу небольшую бандерольку с книгой Нины Груздевой «Звезда», изданной в Вологде в серии «Вологда — ХХ век» и подписанной мне. Изумлению моему не было предела, так как имя поэтессы я давно уже воспринимал, как нечто, сопутствующее всему, что говорят и пишут о Николае Рубцове, особенно в пору его учёбы в Литературном институте, и не более того. О Рубцове я знал почти всё, по крайней мере из того, что было о нём написано. Я знал, что и Нина Груздева, и Сергей Чухин, оба вологжане, часто бывали в одной компании с Рубцовым. Мало того, Н. Рубцов, по воспоминаниям его однокурсников по институту, высоко ценил творчество Нины Груздевой. Стихи Сергея Чухина я читал и любил. Кроме того, Сергей Чухин, в пору его работы литературным консультантом в областной газете «Вологодский комсомолец» публиковал мои ученические стихи, а иногда в обзорных статьях упоминал моё имя и приводил строки. Для начинающего поэта это было важно, давало какие-то надежды, заставляло работать. Но стихи Нины Груздевой почему-то не печатались, и я однажды подумал, что сошла, наверное, поэтесса с творческой орбиты, как это бывало со многими другими. Мало ли выпускников Литературного института, так и не стали ни поэтами, ни прозаиками? К счастью, я ошибся. И в начале июня 2008 года я уже держал в руках любовно изданную в том же году в Вологде книгу избранных произведений Нины Васильевны Груздевой «Краешек зари». И лишь прочитав статью Бориса Шишаева «Разумение сердцем», которая являлась предисловием книги, я понял всю трагичность судьбы поэтессы.
     Оказалось, что Нина Груздева больше двадцати лет писала без всякой надежды на выход к читателю, и лишь в 1995 году, после выхода двух сборников стихотворений «Твоё имя» и «Воскресение» была принята в Союз писателей России. Силе духа поэтессы можно только позавидовать. За сборники стихотворений «Звезда» (1998) и «Часы песочные» (2001) Н. Груздевой была присуждена Всероссийская литературная премия «Звезда полей» им. Н. М. Рубцова за 2003 год. В 2004 и 2006 годах она стала победителем 1 и Ш Международных конкурсов поэзии «Золотое перо». А в 2008 году Нина Груздева за книгу «Краешек зари» получила Большую литературную премию 3 степени. Стихи Н. Груздевой и материалы о ней печатают столичные журналы и газеты: «Москва», «Наш современник», «Роман-журнал — ХХ1 век», «Литературная Россия», «Российский писатель», «День литературы».
     Стихи Н. Груздевой опубликованы в антологии «Русская поэзия ХХ века» (г. Таллин), вышедшей в 2005 году, а статья о её жизни и творчестве включена в трёхтомный библиографический словарь «Русская литература ХХ века», изданный  Институтом русской литературы (Пушкинский Дом) Российской академии наук (2005 г.). Словом, случилось то, что и должно было случиться, и о чём в библии сказано: «Последние станут первыми».
     Прежде, чем говорить о книге «Краешек зари», хочется привести стихотворение из неё:

Моя отвергнутая муза
Скиталась по родной земле.
Была она — не «член Союза»,
Но наступил конец зиме.

И то, что в закромах лежало,
И что от сглаза береглось,
Вдруг хлынуло водою талой
На скатерть белую полос.

И строки в жизнь вошли, ликуя,
И отлетело вороньё.
Я приняла любовь людскую,
Как воскресение моё.

     «Краешек зари» - книга необычная. Большая часть стихотворений в ней — о любви. Нет, стихи Н. Груздевой представляют из себя не «карамельную патоку», которая часто разлита в книгах современных поэтесс, а боль, пронесённую через всю жизнь. Я бы сказал, что любовь Нины Груздевой — неизлечимая болезнь. И автор то безуспешно пытается от неё излечиться, то зовёт её, то начинает говорить от имени любви, слившись с ней в одно целое:

Не удивляйся, я приду сама,
Как солнце, как прозренье, как чума,
Болеть заставлю жизнью, красотою,
Сокровища несметные открою,
Руками, как крылами обойму,
Прильну дыханьем к сердцу твоему,
Заставлю биться сладостно и больно,
Пока себе я не скажу: «Довольно!».
И, раскаливши душу добела,
Сама уйду неслышно, как пришла.
(«Любовь»)

     Казалось бы, уж сколько песен сложено о несчастной, безответной любви. Достаточно вспомнить, хотя бы, «Огней так много золотых// На улицах Саратова» или строки из другой песни: «Так уж бывает, так уж выходит:// Кто-то теряет, кто-то находит.// Я за тобою следую тенью,// Я привыкаю к несовпаденью». В том-то и дело, что поэт Нина Груздева не хотела привыкать к несовпаденью, а вернее — её Муза всё время выбирала иной путь:

Я по льду шла —
Был тонок лёд.
Я мёд пила —
Был горек мёд.

Ох, мне идти
Нельзя по льду!
И нет пути,
А всё ж пойду!

Ох, мне нельзя
Тот мёд не пить —
Твои глаза
Нельзя забыть!

Нельзя, нельзя...
Через — нельзя —
К твоим глазам
Иду скользя.

Сорвусь под лёд —
Ну, так и быть,
Оставлю мёд
Другой допить!

     Видимо, приходило и отчаянье, и понимание невозможности счастья, и были попытки излечиться от неизлечимой, как оказалось, болезни:

Я водой заливала,
Засыпала песком,
А она расцветала
Самым ярким цветком!

Я ногами топтала,
Я косила косой,
А она выступала
Чистой-чистой росой!

Я косила — шептала:
«Не моя! Не моя!»
А она мне сказала:
Нет, бессмертная я!

Не нужны мне хоромы,
Не нужны терема.
А меня похоронишь —
Станешь мертвой сама!

Так любовь мне сказала...
...Занимался восток.
Я золой засыпала
Самый яркий цветок.

     Удивительно то, что в стихах о непростых многолетних отношениях между женщиной и мужчиной, чьё имя ни разу так и не упомянуто, любовь становится привычным, и как бы одушевлённым третьим действующим лицом. К присутствию этого лица постепенно начинаешь привыкать и ловишь себя на мысли, что какая-то мистика в них присутствует. И уже не поэт Н. Груздева пишет стихи, а это третье действующее лицо диктует ей и строки, и то, как ей жить дальше. По крайней мере, так начинает казаться читающему.
     Не скрою, после первых восторгов, которые я испытал при чтении книги, сначала появилось некоторое раздражение от того, что так много стихотворений на одну тему, а потом пришло понимание того, что, если бы поэт не оказался в полном забвении, если бы своевременно выходили книги, эта невысказанная боль, а вернее — высказанная, но никем не услышанная, разошлась бы малыми порциями по книгам поэта, то и второе дыхание открылось бы раньше, и боль ослабла бы, и темы иные пришли бы, и на правах добрых соседей вошли бы в книги. Наверное, на моё неоднозначное отношение к некой однотемности многих стихотворений Н. Груздевой, повлияло в немалой степени моё пристрастие к творчеству поэтов-современников, которое называется «Поэзия русского сопротивления». Без неё в удушливые девяностые годы прошлого столетия и первые годы столетия нынешнего и вовсе выжить и выстоять, как мне кажется, было бы невозможно. Наверняка, и Нине Васильевне Груздевой было небезразлично это направление русской поэзии, и ей оно помогало выжить. И прав, видимо, Борис Шишаев, написав в предисловии к книге: «Читая как-то её стихи, задумался я о времени нашем переломном, о великой теме любви и вдруг задал себе вопрос: а может, в том, что Нину Груздеву отринули на многие годы и пытались забыть, есть нечто закономерное? Ведь именно в переломное время в России пытались отринуть и забыть Есенина, хотя уже и после его смерти. А Бунина отринули и пытались забыть при жизни. А не за то ли, что писали прежде всего о любви и делали это с таким огромным чувством, с таким проникновением и так убедительно, как никто?..»
     Хотя, нельзя забывать и того, что история не имеет сослагательного наклонения, а сопротивление материала иногда является единственной движущей силой. И чем сильнее сопротивление, тем сильнее желание его преодолеть. По крайней мере, так бывает с сильными личностями. И кто знает, какие механизмы и какие пружины влияют на нашу судьбу, в том числе и литературную. Поневоле задумаешься о том, что если бы вдруг рухнула стена забвения не в 1995 году, а десятью годами раньше, то написала бы Нина Васильевна Груздева такие вот строки или нет:

Я — вся из звуков, вся из хлеба.
Как та высокая сосна,
Я головой касаюсь неба,
Корнями в землю проросла.

Протягиваю в вечность руки.
Сначала слышимы едва,
Оттуда неземные звуки
В земные вяжутся слова.

А мне светло и одиноко.
Через меня струятся вниз
На землю солнечные токи,
Земные — в небо поднялись.

     Ведь, отгороженный стеной забвения ли, непонимания ли, поэт поневоле пытается эту стену преодолеть, стать выше её, чтобы головой касаться неба, чтобы обрести способность принимать неземные звуки и вязать их в земные слова. В жизни ничего не бывает случайного. Тем более — в судьбе поэта. Мало ли мы знаем примеров, когда имярек неплохо начинал, издавал книгу, затем другую, а потом всеми правдами и неправдами пытался вступить в Союз писателей. А вступив, вдруг замолкал на долгие годы, переставал писать, а если и публиковал изредка свои стихи, то они вызывали лишь чувство неловкости за поэта.
     Стихи Нины Груздевой музыкальны. Не случайно на её стихи написано много песен. Широк диапазон ритмического рисунка её стихов. В них можно встретить стихи, написанные в частушечном ритме: «Обещания, как снег,-// Выпали — растаяли.// Обещания, как смех,-// Сыпали — оставили», а можно и в элегическом. Многие стихи написаны дольником, но можно встретить и ямб, и хорей, и анапест, и амфибрахий. В зависимости от поставленной задачи, поэтесса всё время меняет размер, увеличивая или уменьшая количество стоп в строке. Отсюда меняется и тональность повествования от исповедальности: «Натрудившись, душа хочет к близкой душе прислониться.// Только  где же сейчас ты ей душу такую найдёшь?» до призыва к борьбе: «И если кто-то вдруг// Кромсает жизнь твою,// И если предал друг// У бездны на краю,-// Все силы собери, // Чтоб выстоять в борьбе,// И сам себе не ври - // Есть мужество в тебе!».  Многие стихи несут в себе философскую глубину, а иногда и юмор:

У каждого — своя пята:
Моя соседка — попрошайка.
А та — на руку нечиста.
А эта — слову не хозяйка.

Вон тот напился, как свинья,
А этот скуп, а тот повеса...
Пята у каждого своя,
Примерно, как у Ахилеса.

     Конечно же, тема любви в книге не единственная. И читая её строки:

Меняет время очертанья
И наших лиц, и наших душ...
Одни всю жизнь идут к познанью,
Другие ловят жирный куш.

Во дни суровых испытаний
Не дремлет алчное ворьё —
Ему не надо лишних знаний...
В итоге: каждому своё!,

я вдруг подумал, что совсем не случайно, подписывая мне книгу «Краешек зари», Нина Васильевна в посткриптуме дописала: «Очень хотелось бы, чтобы почитал её Н. Зиновьев, Ваш друг». Видимо, почувствовала и родство душ, и то, как непросто рождаются у поэта строки, какую боль он в себе годами носит.
     А какие проникновенные строки нашла Нина Васильевна, посвящая стихи женщинам-поэтам:
Вас ограничивала жизнь
Земным пределом,
А вы отважно занялись
Неженским делом.

Среди забот, трудов, обид,
За всей текучкой
Как успевали вы следить
За малой тучкой?

В глаза злословили враги,
Смеялись хамы,
Вы ж выпекали пироги,
Полив стихами.

Вы есть во всех земных делах,
За всё в ответе,
Стихи же — на вторых ролях,
На первых — дети.

Так постарайтесь сохранить
Детей духовных,
А вдруг окажутся они
Живучей кровных!

     Это стихотворение может стать гимном не только женщинам-поэтам, но и любым женщинам-творцам. Но и грустью повеяло от этих строк. К сожалению, судьба так распорядилась, что кровных детей Нине Васильевне Господь не дал, но верится, что духовные её дети, её стихи будут живучи. И многие из тех, от кого зависела судьба Нины Груздевой, ещё будут завидовать ей. И вовсе мне не кажутся случайными строки её стихотворения «У памятника Рубцову»:

Ты жил, как Бог, без хлеба и без крыши,
Любой приют — твой временный причал.
Ты говорил — народ тебя не слышал,
Народ других провидцев привечал.

...Давно звенит твоё святое имя.
И все, твоей причастные судьбе,-
Провидцы — оказались вдруг слепыми...
О, как они завидуют тебе!

     Сегодня ведь многие книги, выходившие в семидесятые-восьмидесятые годы, читать не просто стыдно, но смешно. А имена авторов этих книг давно уже канули в Лету. А ведь как звучали! А как их расхваливала официальная критика, идеологически увязывая их строки с тезисами очередного Пленума ЦК КПСС или Съезда партии. Да и сегодня достаточно «творцов», держащих флюгер по ветру. Они привыкли получать всё и сегодня, и нравственная сторона дела их мало волнует. Что ж, время всех расставит по своим местам. Так было и так будет. А я, завершая свои заметки о книге замечательной русской поэтессы Нины Груздевой, моей землячки-вологжанки, хочу привести одно её стихотворение, которое если ещё не стало романсом, то уверен, что рано или поздно станет им:

Однажды я стану остывшей планетой.
Умолкнут гудки, тишиною звеня,
Все бури земные, земные приметы
Не будут, мой милый, касаться меня.

И есть от раскаянья верное средство —
Найти оправданье сгоревшей судьбе:
Оставлю и я небольшое наследство —
Я людям оставлю стихи о тебе.

Опять без тебя день сегодняшний начат,
И тянутся годы, о встрече скорбя...
Другая девчонка украдкой поплачет
О том, как я грустно любила тебя.

     Декабрь 2010 года.











     «И мир теплом своим согрею»
      Размышления о поэзии Ивана Дудина

     Иван Андреевич Дудин родился 6 декабря 1937 года в Пермской области. С 1965 года работал на Кубани преподавателем математики и директором школы. Живёт в селе Отрадо-Ольгинское, Гулькевичского района, Краснодарского края. О его литературной судьбе, вроде бы, и говорить нечего. Всю жизнь писал стихи, не помышляя их публиковать, и скопилось изрядное количество. И в 1997 году во Владивостоке в издательстве «Дальнаука», ДВО РАН вышла его первая книга стихотворений «Состояние души». А затем по заказу и на средства администрации Карагайского района Пермской области были изданы книги «Карагаю» (2000 г.), «Родники» (2002 г.) и «Радуга над Обвой» (2003 г.). Все три книги — подарочного формата и любовно оформленные. Есть, конечно, и издательские издержки. К примеру, в книгу «Карагаю» включены многие альбомные стихи, посвящённые друзьям, событиям и географическим приметам родного края, часто тематически повторяющиеся, что снижает художественный уровень книги. Но, как говорится, дарёному коню в зубы не заглядывают. Кто платит, тот и музыку заказывает. Книги составлялись без непосредственного участия автора. В том, что Иван Дудин долгое время находился за пределами литературного поля Кубани, есть и положительные, и отрицательные стороны. Наверное, хорошо, что поэт писал стихи все эти годы, ни на кого не оглядываясь. Память раз за разом возвращала его в далёкое детство и звала на малую родину, а душа находила образы и диктовала слова. И появлялись на свет прекрасные стихи. Оглядываясь на всякого советчика, поэт вряд ли смог бы написать столько стихотворений. Но вместе с тем, он и в капкан угодил. Книги изданы, а в стихах наблюдаются иногда досадные промахи и технического, и смыслового характера. Сказалось, видимо, и отсутствие профессиональных редакторов, и отсутствие опыта издания книг, и желание, так мне знакомое, включить в книгу стихи, ранее не издававшиеся. Кто через это не проходил в смутные годы двух последних десятилетий?
     В январе 2006 года писатели Кубани приняли Ивана Дудина в свои ряды, и начался новый отсчёт в его литературной судьбе. Всё, что меня, как читателя и как коллегу по перу, не устраивает в его творениях, я высказал поэту в частных письмах после краевого семинара, проведённого краевой писательской организацией в ноябре 2005 года, на котором так и не удалось подробно поговорить о его стихах. Поэт со многими замечаниями согласился, и это меня радует. Человек скромный и, как мне показалось, не тщеславный, Иван Андреевич Дудин сумеет, надеюсь, избавиться от досадных промахов и в следующих книгах явит нам образцы исключительно высокой поэзии. Думать так есть все основания. Стихи Ивана Дудина просты по форме и светлы по содержанию. Он пишет о сокровенном для себя и родном:

Тишина, ольха, смородина.
И бежит, журчит родник.
Род, родня, народ и Родина -
Общий корень их роднит.
(Фроловский родник)

     Такие стихи включать бы в учебники по родной речи начальных классов школы. Хотя не могу не заметить и того, что рифма «смородина — Родина» и подобные ей до того заштампованы и затёрты от частого употребления, что, вроде бы, и неловко их употреблять. А уж подряд в трёх стихотворениях, как это случилось в книге Ивана Андреевича, и вовсе недопустимо. Но это претензии, которые надо бы адресовать к составителю книги.
     Миллионы людей, проживавших в России, в 20 веке были сорваны со своих родных мест и гражданской, и Великой Отечественной войной, и послевоенной разрухой, и бегством от колхозного крепостничества, и грандиозными всесоюзными стройками. И кто из людей, оказавшихся когда-то в этом людском круговороте и покинувших свои родные места, не поймёт такие строки поэта:

Этот остров не найти на глобусе
В океане под названьем Русь.
В дребезжащем стареньком автобусе
Всё равно однажды я вернусь.

     Так уж устроен человек, что всегда и везде живёт мечтой, в том числе — вернуться туда, где сделаны первые шаги по земле, где остались родные и друзья детства, устоявшие каким-то образом под ураганами времени и прожившие жизнь по принципу: где родился, там и пригодился.
     Поэт всё время ощущает свою вину в том, что уехал из родных мест, и они стали с годами хиреть. Уехали многие в поисках лучшей доли, спасаясь от преследования властей, учиться... Не исключено, что одной из причин упадка деревни это и стало. Но поэт взваливает всю вину на себя. Он и к родному дому обращается, как к живому существу:

В палисаде — чёрная смородина...
Старый дом, признайся, гостю рад?
Нет моей вины — прости нас, Родина...
Ну а совесть шепчет: «Виноват».

     Привитое с детства или полученное с материнским молоком чувство любви к Родине и после многолетней хулы в её адрес не позволяет поэту изменить своё мнение о ней:

О ней шибко много судачили,
Но мыслей худых не держу...
Я просто ладони горячие
В речужке родной остужу.

     Думается, что за этими строками скрывается не только желание остудить горячие ладони. Нынче, приезжая на малую родину, кроме щемящего чувства сопричастности, нередко приходится испытывать и горечь утрат, и боль. И стыд. Поэтому остужать, порой, приходится сжигающие душу чувства. Разруха невиданная прошлась по деревенской России, какой и после войны не бывало. И вовсе не случайными выглядят строки Ивана Дудина:

Крылечка ступеньки четыре,
Их скрип и печален, и мил...
Я дверь открываю всё шире,
Как будто в потерянный мир.
(«А годы проносятся мимо»)

     Тема малой родины, возвращения на неё  - главная для поэта. В этом его сила, и слабость тоже в этом. Думаю, что, взяв раз и навсегда узкий круг тем, рано или поздно поэт начинает повторяться. В стихах Ивана Дудина такие повторения очевидны. Видимо, потребуется ему некоторое усилие, чтобы раздвинуть границы осмысления малой и большой Родины, и своего места в этом мире. И всё же мне близко то, о чём пишет поэт, возвращаясь и возвращаясь мысленно на малую родину:

Сколько лет прошло, а горько —
Оттого так горько мне,
Что в родном селе под горкой
Не горит огонь в окне.

Не дымит труба на зорьке,
У ворот несмятый снег.
Столько лет прошло, а горько —
Только вспомню — горько мне.

Ветры памяти упрямы —
Возвращают вспять года.
Нет на белом свете мамы...
И не будет никогда.

     Не знаю, у кого как, а у меня от этих слов щемит сердце. Удивительную, точную картину природы умеет дать поэт в нескольких строках, увязав её с внутренним своим состоянием, даже снег одушевив и наделив его способностью думать:

Снег тихо падал, как во сне,
Как будто думал: надо ли?
И, словно снег, на сердце мне
Воспоминанья падали...
(«Снег тихо падал, как во сне»)

     А иногда и вовсе необычный образ найдёт, чтобы показать состояние природы:
Как нищий из сумы,
Достав ржаной сухарь,-
Последний день зимы
Грызёт уже февраль.
(28 февраля)

     И временами года поэт распоряжается по-хозяйски, с детских лет уяснив, что делу — время, потехе — час. Кто не помнит октавы А. С. Пушкина «Времена года»? А вот И. Дудин нашёл, может быть, и не столь красочное, как у классика, но своё решение:

Я зиму берегу для дела,
Весной — надежды хороши,
А лето — так, оно для тела.
И только осень — для души.

     Только истинный поэт, к тому же, выросший в сельской местности, мог сказать: «Чтоб деревья несли тишину,// словно сено на вилах», но было бы ошибочным считать после всего мною сказанного, что тематика стихов Ивана Дудина ограничивается деревенской лирикой. У него немало стихотворений о любви, в которых просматривается чистота взаимоотношений, неубывающая с годами нежность к любимой женщине. Поэт умеет найти слова трепетные, способен переселить своих героев из дня сегодняшнего во мремена далёкой юности, не нарушая общей гармонии. Гармонично вписываются в общий строй книг и стихи гражданского звучания. Ивану Дудину не безразлично состояние и судьба русского языка. Он понимает, что язык — это народ, с исчезновением одного исчезнет и другой. И он не снимает с себя ответственность за попытки изувечить русский язык и гибельность этого процесса не скрывает, с осуждением, сожалением и тревогой заявляя:

Есть уважение к иному,
Зуд любознательности есть,
Но есть любовь к родному дому,
Долг перед Родиной и честь!

И не случайные изъяны,
А чья-то твёрдая рука
Нас тянет в эру обезьяны,
В эпоху попки-дурака.

Так в океане мрут от жажды,
Теряют ум от сладких снов.
Включу приёмник я однажды —
И не услышу русских слов.

     По натуре — лирик, не хотел бы поэт даже краем своего творчества задевать вопросы политики, но времена наступили такие, что поневоле вынужден реагировать на вопиющие проявления распада:

Думу грустную я не осилю —
Не хотел, а в политику влез:
Это поле кормило Россию,
А теперь здесь берёзовый лес.

И берёзки заплакать готовы,
Сохнут листья в осенней тоске.
Не виню вас, красавицы, что вы —
Виноватые где-то в Москве.

     В поэзии Ивана Дудина мало риторики, редки декларации. Он, как школьный учитель, ненавязчиво зовёт в собеседники то лес, то речку, то берёзку. Читая его стихи, всё время ощущаешь, что автор с тобой по-доброму беседует. Он и к читателю обращается в извинительном тоне, не переоценивая свои возможности:

Стихи чужие прочитаю —
И мысль: а мне так не суметь,
И от таланта вычитаю
Свою ремесленную треть.

     В поэзии Ивана Дудина присутствует тонкий юмор, иногда самоирония, а в целом — здоровый Дух, не позволяющий впадать в уныние. И при этом он умеет подметить деталь и так её высветить, что при чтении невольно улыбнёшься:

Чаще радуйся, товарищ!
О болячках брось гадать —
И душе своей подаришь
И покой, и благодать.

Не вини судьбу-старуху,
Не лежи, как рак на дне.
Я вчера увидел муху!!!
Рад был мухе, как родне!

Ты дослушай, сделай милость.
Догадался, наконец?
Муха! Первая! Резвилась!
Значит, что? Зиме конец!

     В одном из стихотворений поэта есть строки: «Прижмусь к холодному стеклу// И мир теплом своим согрею». Это не риторика. Я, соприкоснувшись однажды с его поэзией, согрел свою душу теплом, исходящим от его строк. И захотелось поделиться радостью нашего знакомства.
     Хотелось бы надеяться на то, что администрация края когда-нибудь обратит свой взор на писателей и поэтов, живущих и творящих на Кубани, предоставив им возможность издавать свои лучшие творения не за тысячи вёрст от Кубани, а здесь, в Краснодаре. Тогда, может быть, и лучшие стихи Ивана Дудина будут доступны читателям Кубани, и они смогут согреться у огня его поэтических образов и вместе с ним будут сопереживать за судьбу страны, учить своих детей любить русский язык и людей, как хранителей его,  малую родину и Россию. Во имя добра и свободы творят поэты, сжигая свои души в пламени Поэзии. Сегодня и того, и другого простому человеку, как никогда, не достаёт. Но ведь и от нас всех зависит сохранение и добра, и свободы для наших потомкой, и мы должны к этому приложить определённые усилия. Иначе, зачем жить?

Апрель 2006 года.

    

 























               
                «И принимать душою свет»
                Субъективные размышления о книге избранных стихотворений
                Михаила Зайцева «Дорогие сердцу лица». Волгоград. 2008.

     Вряд ли кто-то станет спорить с утверждением, что сегодня всё большее количество людей пытается самоутвердиться с помощью сочинения стихотворений. И появляется всё большее и большее количество авторов, сумевших издать за свои ли средства, за средства ли спонсоров книгу стихотворений, а то и не одну. Сам по себе такой факт ничего бы в себе негативного не нёс, издай автор несколько экземпляров книги и подари друзьям и родственникам. Беда в том, что стихи зачастую не выдерживают никакой критики. Автор не справляется с падежами, как шестиклассник-троечник, косноязычен, не научился, как следует, рифмовать, не владеет размером, имеет большие проблемы со стилистикой, граматикой и пунктуацией, не владеет языком, а его уже объявляют поэтом. И такой автор, как правило, очень быстро убеждает себя в том, что и он не хуже других. И по каким-то путям неисповедимым такому автору удаётся вскоре вступить в один из Союзов писателей. Мало того, такой «творец», не имея серьёзных публикаций, но штампуя книгу за книгой, как блины, умудряется получить какую-либо литературную премию, стать победителем какого-либо конкурса, а то и членом-корреспондентом одной из общественных Академий. Понятия «Поэт» и «Поэзия» дискредитируются. Читатели начинают переносить своё недоверие и на творчество поэтов, чей дар отмечен Богом. Факт, к сожалению, печальный. И такие тенденции с каждым годом усиливаются. Создаётся впечатление, что все авторы, отсеянные ещё в советские времена семинарами различных уровней по причине их художественной несостоятельности, в постперестроечные годы, в неразберихе девяностых годов вдруг поняли, что их время пришло. Ведь тогда каждый из осколков разрушенного Союза писателей СССР без особого разбора, часто соревнуясь друг с другом в демократизме, начал пополнять свои ряды. Возраст авторов никого не смущал. Зачастую почти никто из участников писательского собрания книг претендентов на членство в Союзе не читал. Доходило до смешного. Один из принимаемых в Краснодаре «молодых» поэтов, чей возраст перевалил за шестьдесят, никогда не слышал о Юрии Кузнецове и смутно представлял, кто такой Николай Рубцов. И, хотя на книги его были написаны абсолютно отрицательные рецензии всеми членами Союза писателей России, проживающими с ним в одном городе и хорошо знающими уровень дарования претендента, ему всё же удалось стать членом СПР. Обращаясь в одном из своих стихотворений к товарищу по литературному цеху, о таких вот авторах я и писал:

Терпи, поэт. Напрасно пятой книжкой
Трясёт перед тобою графоман,
Красуясь накрахмаленной манишкой.
Его стихи — подделка и обман.

Он пену снял, когда бродила брага,
Не зная, что ещё не вызрел спирт.
А ты дождись — появится отвага,
И с Музой завернётся новый флирт.

И, от любви восторженной хмелея,
Ты испытаешь таинство и шок.
А пятая книжонка дуралея —
Хорошая подставка под горшок.

 О проблемах такого рода ещё в пятидесятых годах прошлого столетия писал поэт Михаил Исаковский. Нетрудно представить, насколько они углубились и разрослись. Ведь, становясь большинством в писательской организации, не имея возможности выйти на всероссийскую поэтическую орбиту по объективным причинам, такие деятели берут власть на местах в свои руки и плодят себе подобных. Делать им это не трудно, так как  воистину творческие люди всегда с большим нежеланием брались за рутинную работу по руководству организацией. И, уж будьте уверены, ни одному поэту или прозаику, чьё творчество выходит далеко за их уровень, жизни они не дадут. Они их будут из года в год, из десятилетия в десятилетие игнорировать и замалчивать. А любые попытки восстать против царящих в организации лжи и лицемерия и вовсе могут быть пресечены исключением из организации, как это произошло несколько лет назад в Краснодарской краевой писательской организации. И совсем не важно, что имярек давно является автором столичных журналов и других литературных изданий, что его творения регулярно публикуются в литературно-художественных журналах различных регионов России. Его могут знать в Архангельске и Волгограде, в Воронеже и Самаре, в Пензе и Вологде, в Ростове и Петрозаводске, в Кемерове и в Барнауле, но это никак не отразится на его литературной судьбе. Разве что — усилится зависть и раздражение в его адрес агрессивного большинства, помнящего, что творения его представителей в советские времена не публиковали и в районной или многотиражной газете по причине их художественной несостоятельности. Но тогда они были молодыми литераторами, иногда подающими надежды, и всегда могли прикрыться инсинуацией о том, что их зажимают, не дают хода пожилые писатели, якобы, боясь конкуренции. А нынче у каждого в кармане удостоверение о членстве в СПР, и сами давно уже не юные... Став членами Союза писателей, они скоро начинают понимать, что «корочки» не дают им ровным счётом ничего, а писательская организация не может «проталкивать» их бездарные стихи в столичные журналы, ибо это невозможно опять же по причине их низкого художественного уровня. И остаётся таким литераторам только выдвигать свои книги по очереди на разного рода литературные премии городского, краевого и районного уровня. Они далеки от мысли, что стали членами СПР случайно, по недоразумению, а то и по недалёкости или корысти некоторых нынешних коллег.
      Прежде, чем перейти к разговору о книге Михаила Зайцева «Дорогие сердцу лица», хочу признаться, что в последнее время открываю присланные мне сборники стихотворений с осторожностью, ибо многие из присылающих книги авторов заранее полагают, что их стихи достойны лишь похвалы. Любые замечания и критика в адрес их «творений» вызывают бурю негодования. Они не нуждаются ни в чьих советах и оценках, расходящихся с их собственным мнением. И встаёшь перед выбором: сказать правду, указав на недостатки, написать пародии на некоторые из «творений» или же сделать вид, что ничего не произошло. Как правило, я останавливаюсь на втором варианте, если первый принимается в штыки. Исключения редки.  Книга же поэта из Волгограда Михаила Зайцева «Дорогие сердцу лица» никакого отношения к тому, что мною сказано выше, не имеет. А разговор о ней стал лишь поводом высказаться о наболевшем.
     Если скажу, что до прочтения книги я ничего не знал об авторе, то это будет неправдой. Встречались подборки его стихотворений в столичных журналах, альманахах и других литературных изданиях. Но у каждого журнала (особенно — столичного), у каждой литературной газеты своя политика, свои идеологические и художественные пристрастия, свои авторы. И стихи отбираются для публикации, исходя из общей политики издания. Вряд ли по отдельным публикациям можно составить полный литературный портрет автора. Исключением являются лишь авторы, попавшие в какие-либо литературные «обоймы» и стихи которых печатаются с завидным постоянством, а имена мелькают то в статьях литературных критиков, то в списках на получение каких-либо литературных премий. И списки такие нынче стали одной из разновидностей литературных «обойм». Но я всегда представлял литературный небосклох в виде небосклона космического, на котором, кроме известных каждому созвездий, есть ещё разные по величине и силе мерцания звёзды, без которых звёздное небо над нами вряд ли было бы столь завораживающим.
     Одной из таких звёзд литературного небосклона мне видится поэт Михаил Зайцев. Не стану утверждать, что звезда эта самая яркая, но она могла бы украсить любое из созвездий. Ведь и созвездия состоят из звёзд разной величины.
     Поразил меня не столько профессионализм, с которым исполнены стихотворения, сколько открытость автора, доброта и сквозящая во многих произведениях гармония с окружающим миром. Автор преодолел шестидесятилетний возрастной рубеж и вступил в пору подведения жизненных и литературных итогов. Чувствуется, что отошли на второй план желание утвердиться, свойственное молодым летам, литературное соперничество, так свойственное поэтам, входящим в зрелый возраст. Соперничество даёт иногда удивительные результаты, если не порождает разрушающие и опустошающие душу зависть и манию величия, граничащую с паранойей. К счастью, поэт Михаил Зайцев, судя по стихам, благополучно миновал на литературном пути подводные камни и остался самим собой. Личным знакомством с ним я, к сожалению, похвалиться не могу.
     Книга поэта «Дорогие сердцу лица» составлена так, будто автор хотел сопоставить стихи, написанные в семидесятые и восьмидесятые годы прошлого столетия, со стихами, написанными в последние пять-семь лет, то ли желая проверить: а не растерял ли в долгом пути то, что было обретено в молодости, то ли — закольцевать 40 лет творчества. И такой подход к составлению книги мне показался интересным и обоснованным.
      Впервые открыв книгу Михаила Зайцева и увидев портрет улыбающегося человека, я понял, что мне предстоит прочесть избранные стихотворения добродушного человека. И я не ошибся в своих ожиданиях. Уже во втором стихотворении книги Михаил Зайцев даёт понять, что вся суетность былой жизни, борьба за выживание и утверждение своего имени в литературе уже позади. Осталось только с благодарностью принимать отведённые земные дни и годы и восходить в своих стихах на небеса, откуда можно видеть дальше и рассмотреть больше:

Смотреть с любовью в небеса
На божью благодать,
Шагать полями и овса
Рукою гладить гладь.
И принимать душою свет,
И видеть далеко.
И по ступенькам зим и лет
Шагать светло, легко.
И восходить на небеса,
И взгляд с них устремлять
На землю, полюшко овса,
На божью благодать.
(«Смотреть с любовью в небеса»)
2006

     На первый взгляд стихотворение простенькое, но мне подумалось, что такие строки мог  написать лишь человек, не делавший в жизни никому зла, не отягощённый смертными грехами и ныне живущий в полной гармонии с природой и своей душой. Ведь даже Николай Рубцов вынужден был обратиться к читателям: «Поверьте мне, я чист душою...», зная, что далеко не все смогут разглядеть чистоту души поэта и его помыслов за внешними проявлениями, зачастую вызванными нелёгкими житейскими условиями, за обывательским непониманием и недооценкой окружающими его внутреннего мира.
     Я был бы не прав, утверждая, что поэт Михаил Зайцев в своих стихах бесконфликтен, что всю жизнь описывал природу, ища гармонию в ней. Истинный поэт всегда идёт по лезвию ножа, зачастую протестуя против тех или иных проявлений окружающего мира. И мне было интересно заметить, что протестные нотки в стихах поэта с годами не исчезли, но приобрели новые оттенки и иные очертания. Так в стихотворении, написанном в 1976 году, просматриваются непростые отношения с собратьями по перу и его позиция:

Отвергнутый собраньем птичьим,
Восставший против вожака,
Глядит, как лебеди привычно,
Согласно входят в облака.

Ужели эта говорильня
Сильней меня и мой удел —
Смириться?» И, расправив крылья,
За стаей молча полетел.

Всё выше, круче поднимался,
За стаей пристально следя.
В самом себе засомневался?
Или — уверовал в себя?!
(«Отвергнутый собраньем птичьим»)

     Но уже в стихотворении, датируемом 1988 годом, в конфликте участвует не только автор, но и народ, и те, кто им управлают, хотя мне ясно, что силы, с которыми входит в конфликт поэт, в обоих случаях одни и те же. Просто, исполнители их воли разные:

Нет, овцами волки не станут!
Сквозь благотворенья очки
За дичью следить не устанут
Налитые злобой зрачки.

Их стая не стадо! У клана
Своё пониманье любви:
Страна — как открытая рана,
Но прихоть играет в крови,

И требует крови и боли
Клыкасто оскаленный рот!
…Доколе, доколе, доколе
Безмолвствовать будет народ?!
(«Нет, овцами волки не станут»)

     Есть в России поэты-воины, которые, однажды встав на тропу войны, являют напитанную кровью и болью гражданскую лирику. И, даже понимая, что народ их не слышит, продолжают идти до конца, надрывая свою душу и пытаясь поднять его из многолетней спячки. Михаил Зайцев, как мне показалось, относится к иному типу людей. Отдав должное гражданской лирике, высказавшись о наболевшем и поняв, что народ его до поры не услышит, поэт с тропы войны сошёл и стал искать гармонию с природой. А ведь были у него такие стихи, как «1991 год», «И по заезженному следу» и многие другие, в которых довлела гражданская позиция. Прав поэт или не прав в выборе своего дальнейшего пути, покажет время. Только идиот не сомневается в своих поступках. А истинная поэзия и рождается в поисках истины, в сомнениях и в спорах с самим собой, заставляя подниматься до философских обобщений и даря неутешительные выводы:

Они пришли, враги,
Ко мне просить прощенья...
На скатерть пироги
Поставил, угощенья.

«Ну, наломали дров, -
Хохочут, - ох, немало!»
...Теперь вот нет врагов,
Но и друзей не стало.
(«Они пришли, враги»)

     Михаил Зайцев — поэт немногословный. Во время чтения книги у меня ни разу не возникло чувство, что стихи затянуты, ни разу не захотелось отсечь лишние строфы, как это бывает при чтении стихов иных авторов, не чувствующих меры и не умеющих вовремя оборвать речь на сильной строке. Стихи поэта гармоничны, образны и запоминаемы. В них то река показана в образе верёвки, перекинутой через плечо страны, то месяц в виде собачьего языка, высунутого из пасти. Образы не затёрты, неожиданны, а потому и стихи оживают и остаются в памяти. И когда на одной из последних страниц читаешь откровение поэта:

В этой жизни быстротечной
Богом данный славить путь,
Остановкою конечной
Не печалиться ничуть.

Чем не радость: беззаботно
Проходить и пролетать,
На ушко у поворота
Богу тихо прошептать:

«Что имел я, то имею,
И кого любил — люблю.
Ни о чём не сожалею
И надежду не ловлю.

И зима была, и лето.
Всё я, вроду бы, успел.
Только вот не видел света
От забот земных и дел».
(«В этой жизни быстротечной»)

 веришь и немножко завидуешь поэту, потому что сам-то по жизни многое растерял, не задумываясь смолоду о скоротечности нашего бытия. Михаилу Зайцеву удалось вовремя остановиться и оглядеться, отринуть суетность быта и обрести гармонию бытия. А проще — жить в ладу с собой. И вспоминать дорогие сердцу лица. И творить, соединяя земное и небесное, и принимать душою свет, оставаясь поэтом до конца.

Июнь-декабрь 2010 года
    



                «Поэзии бессмертный дух» 
            О книге стихов Николая Зиновьева «На самом древнем рубеже»
                (Краснодар: Краснодарские известия, 2004. – 256 с.)

     Поэты, подобные Николаю Зиновьеву – явление редкое, и появление в российской глубинке такого поэта, по сути ставшего колоколом времени и начавшего бить в набат и звать людей к литургии в период распада Державы, можно объяснить только промыслом Божьим. Ведь в то время многие, даже здравомыслящие люди, потеряли ориентацию, а народ растерялся от захлестнувшего страну криминала и онемел.
     Руководивший в то время Краснодарской писательской организацией поэт Сергей Хохлов, прочитав в рукописи малоизвестного ещё поэта строки:
Меня учили: «Люди – братья,
И ты им верь всегда, везде».
Я вскинул руки для объятья
И оказался… на кресте, -
запер помещение и поехал в Кореновск, чтобы встретиться и поговорить с поэтом. В 1993 году по рукописи второй книги стихотворений поэта приняли в Союз писателей России. В 1999 году в Краснодаре вышла книга «Седое сердце», о поэте заговорили по России, стихи начали появляться в центральных изданиях.
      И вот, при содействии депутата Законодательного собрания края Владимира Николаевича Рудника и отдела культуры Кореновского района Краснодарского края была издана удивительная по содержанию книга стихов Николая Зиновьева «На самом древнем рубеже», в хорошем переплёте и прекрасно оформленная. Низкий поклон им за это.
      Поэзия Николая Зиновьева – это и молитва, и исповедь. И что удивительно, поэт молится не за себя, а за всех людей, несмотря на их социальное положение, национальность, морально-нравственное состояние:
Молюсь о раненом солдате,
О горце, ранившем его.
Прошу у Бога благодати
Живущим, всем до одного.

Молюсь о старой проститутке,
Молюсь о банде из юнцов,
Молюсь четыре раза в сутки
По шесть часов…
     Поэт часто выступает в роли обличителя, но и с себя вину не снимает за все творимые людьми грехи, за то состояние, в котором оказалась Россия. Мало того, споря с М. Лермонтовым, написавшим: «Прощай, немытая Россия», заявляет:
Не прощусь ни в коем разе.
От натуги пусть хрипя,
Буду Родину от грязи
Отмывать, начав с себя.
     И в этом – весь поэт. Озвучить причины неудач и горестей народа могут многие, но куда важней – начать с себя изживать грехи, отмываться от грязи и мерзости. В стихотворении «О себе» он и творческую задачу себе ставит соответствующую:
Ты не тверди, что жизнь преступна,
Забыты верность и любовь,
Любая встречная доступна,
Иудой стать готов любой.

Не говори: «Душа не рада
Святой заре, теплу руки…»
Все, что неправедно, - неправда,
А потому молчи, не лги.
     Николай Зиновьев многое успел подметить в непростое для страны время, «видел, как били бомжа// За кольцо колбасы. Били долго», видел, как у старой вдовы «…на лице от жизни той// Остался свет. Он нестираем,// Как отблеск бедности святой// На миске с выщербленным краем…», видел, как «Сидит, дымит махоркою// Небритый мужичок», зная ему истинную цену: «Пока он на завалинке,// В нем силы – на щепоть,// Но встанет этот маленький - // Не приведи, Господь!..» Успел заметить поэт и «…Когда сожжённых солнцем баб с делянок// Домой в прицепе тракторном везут» и сделать вывод:
Они при комиссарах и буржуях
Всё с той же шелухою на губе.
Гляжу на них… Когда на них гляжу я,
Мне как-то стыдно думать о себе.
     Можно, конечно, заниматься самолюбованием или самобичеванием, можно смотреть и ничего вокруг не видеть, или делать вид, что не видишь, если картина неприглядная и показ её не сулит литературных дивидендов. А Николай Зиновьев видит даже то, что можно увидеть только внутренним зрением:
Ты просишь у Бога покоя,
И жаркой молитве вослед
Ты крестишься левой рукою,
Зажав в ней десантный берет.

И с ангельским ликом серьезным,
Неправый свой крест сотворя,
Вздыхаешь. Под городом Грозным
Осталась десница твоя.

Осталась она не в граните,
Не в бронзе, а просто сгнила…
Стоишь, и твой ангел-хранитель
Стоит за спиной без крыла.
     Даже при кажущейся, порой, беспощадности в оценках чувствуется любовь и жалость к людям, огорчение за их нескладную судьбу:
Первые сединки в волосах.
Тонкие чулки в такую стужу.
Брови – словно нитки. А в глазах –
Ничего похожего на душу.

И стоит, румянами горя,
«Сука привокзальная», «Катюха»,
«Катька-полстакана», «Катька-шлюха».
Катя… Одноклассница моя…
     В стихах у Николая Зиновьева, как ни у кого, много всякого народа: старуха со своей судьбой: «- Я из девок да во вдовы.// Вот и вся моя судьба», опять вокзальная проститутка: «Ты дай ей денег. Просто так.// Увидишь, как она заплачет.// И, если не совсем дурак,// Поймёшь, как много это значит…», нищий на паперти, люди, следующие в поезде, который вот-вот попадёт в крушение, деревенский дурачок, устами которого глаголет истина: «- Здравствуй, Ваня-дурачок!// Как дела?- Не шибко.// - Издеваются ли, бьют? Что тому виною?// - Больно много подают… Как перед войною», соседский пацан Петька, мечтающий стать отцом, познав безотцовщину, мать солдата, которую «…убила «молния»,// Казенная. В пять слов…», старший лейтенант, прибывший за молодым пополнением, который «Что-то слишком хрипловато// «Стройсь!» командует…», так как «Он уже мальчишек этих// Видит в цинковых гробах», опять солдатская мать, которая «чтоб донянчить внучат,// На время живой притворилась». Народ, народ, народ.
     И сквозной мотив книги – боль за поруганную Россию, и боль эта не показная, не декларативная, а исходящая из глубины души. И не мудрено. Ведь поэт вырос на семейных преданиях, в самой гуще простого народа. Его православное мировоззрение сформировалось не на пустом месте. Он слышал не раз о том, что «Раз в году в церковь хаживал прадед…// На коленях… В соседний уезд». Не отсюда ли происходит понимание поэтом жизни и тягот её по православному:
Из всех блаженств мне ближе нищета.
Она со мной и в летний день, и в стужу.
Она тяжка. Но тяжестью щита,
Надежно защищающего душу.
     Не буду приводить много цитат, так как об этом уже писали, и не раз, другие авторы.
     В книге много стихов, в которых Николай Зиновьев спорит с великими поэтами Н.А. Некрасовым, М.Ю. Лермонтовым, А.А. Блоком. Ведь Россия изменилась, а нашим великим предкам и в страшном сне не могло привидеться, во что её превратят так называемые «демократы». Приведу для примера одно стихотворение:
Я не скажу тебе: «Жена»,
Я говорю: «Мне лик твой жуток,
Страна Рублёва, Шукшина
И восьмилетних проституток!»

Стакан прирос к твоей руке
И лучшим чувствам нет работы.
И гаснет эхом вдалеке
Вопрос: «Россия, кто ты? Кто ты?!»
     Видя, в какую пучину толкают народ, а он, вместо того, чтобы сопротивляться, обречённо катится в пропасть, поэт рисует жуткую картину завтрашнего дня, надеясь, что русский мужик ужаснётся и очнётся, наконец-то:
Однажды после пьянки
Проснёшься сер и хмур,
В окно посмотришь: янки
На завтрак ловят кур.

Чужим гортанным смехом
Буравят тишину
И тащат на потеху
В сарай твою жену.

Взлетают крик и перья,
Кровавится рассвет,
А у тебя с похмелья
Подняться силы нет.
     Кое-кто нынче пытается представить Николая Зиновьева поэтом-публицистом. Но у него нет публицистики в чистом виде. Поэт так умеет повернуть мысль, что она становится мудростью, неся в себе и философию, и публицистику, и лиричность. Любители рекламы сказали бы об этом явлении так: «Три в одном». В подтверждение своих слов приведу стихотворение:
В степи, покрытой пылью бренной,
Сидел и плакал человек.
А мимо шёл Творец Вселенной.
Остановившись, он изрек:
«Я друг униженных и бедных,
Я всех убогих берегу,
Я знаю много слов заветных,
Я есмь твой Бог. Я всё могу.
Меня печалит вид твой грустный,
Какой бедою ты тесним?»
И человек сказал: «Я – русский»,
И Бог заплакал вместе с ним.
     Стихи Николая Зиновьева афористичны, однажды прочитав, не забудешь, будешь их повторять, захочешь использовать в разговоре с друзьями, а дальше они уже сами находят слушателя и живут своей жизнью:
Тучи сизые нависли.
Глубь России. Ночь. Вокзал.
«Понимаешь, нету жизни», -
Мужику мужик сказал!
Прокатилась по буфету
Эта фраза. Стали пить:
«Наливай! Где жизни нету,
Там откуда смерти быть?»
Или:
Как ликует заграница
И от счастья воет воем,
Что мы встали на колени.
А мы встали на колени
Помолиться перед боем…
     Иногда Николая Зиновьева обвиняют в упаднических настроениях, как в своё время обвиняли Николая Рубцова в «тихости» его лирики. Неужели приведенные выше строки не опровергают эти обвинения? Народ давно оценил по достоинству «тихую» лирику Н. Рубцова и воздал ему по заслугам искренней любовью. Думаю, что и с поэзией Н. Зиновьева со временем это произойдет.
     При всей философичности и публицистичности поэзии Н. Зиновьева самой сильной стороной его я считаю тонкий лиризм. Не всем дано понять, что поэт многие события и явления видит под таким углом, под которым никто и никогда их не рассматривал:
Деда ратная дорога
Дыбом встала, как змея…
Дед мой тем похож на Бога,
Что его не видел я.
Или:
А вон тот луг, где сено косим.
Вон балка, где коров пасём.
…Прозрачным крылышком стрекозьим
Печать бессмертия на всём.
     Он может в двух строках соединить, казалось бы, несоединимое:
И кружилась слегка голова
Оттого, что вращалась планета.
     В стихотворении «Лермонтов», изображая поэта, у которого «До последней дуэли// Ещё несколько строк» Н. Зиновьев сумел в двух строках сказать о смерти и бессмертии поэта:
Он садится и пишет.
Смерть уже позади.
     Надо ли ещё приводить примеры в доказательство незаурядности, самобытности поэзии Николая Зиновьева? Остаётся лишь сожалеть, что его стихи с трудом находят благодарного читателя из-за малых тиражей издаваемых книг и журнальных публикаций, но, найдя своего читателя, дарят ему «поэзии бессмертный Дух».

2004 год.
(Статья опубликована в газете «Российский писатель» и в журнале «Звезда Черноморья» г. Туапсе).















































                «Под вопли кликуш и ничтожеств»
                О женской поэзии

     Прежде, чем начать разговор о книге известной самарской поэтессы Дианы Кан «Подданная русских захолустий» (Самарское отделение Литфонда России,  2003. – 176 с.), хочу напомнить, что девяностые годы прошлого столетия, поставив под сомнение не только дальнейшее существование русской литературы, но и самой России, на передовые рубежи обороны обеих выдвинули целую плеяду русских поэтесс. Слишком медленно открывались глаза народа на истинное положение дел в стране, а так называемые демократы, пользуясь растерянностью, а иногда и безразличием людей, творили неслыханные доселе дела в полной уверенности в своей безнаказанности. И зазвучал голос Надежды Мирошниченко из Сыктывкара:
Народ пошел на рынки и в кабак.
И позабыл он, труженик и умница,
Что, продавая совесть за пятак,
Он всё равно осмыслит, что и как.
Не дай вам Бог тогда пойти на улицы.
Не дай вам Бог, лакеи всех времён,
Сегодняшние лидерши и лидеры,
Дожить до просвещения племён,
До торжества не кличек, а имён,
Вплоть до всего, чего вы не предвидели.
Это было и предупреждение властям, и тревога, и обида за народ. Дальнейшие события в стране подтвердили правоту слов поэтессы. А кто помнит всю унизительность гуманитарных подачек, тому понятна и пронзительность обращения к России:
Я за тебя молиться не устану,
Лишь ты Россией быть не перестань.
Пускай сама я на колени встану,
А ты не смей. С колен, Россия, встань!
(Журнал «Наш современник» №  7 – 1993). В том же году со страниц журнала почти молитвой прозвучал и голос Нины Карташёвой:
Вот я, Господи, вновь пред тобой:
Да народ наш забит нуждой,
Может, пьющий, да всех кормящий,
Он, народ наш, казалось, пропащий,
Он – простил! Значит, он – настоящий!
Значит, он достоин спасения,
Дай ему Твоего Воскресения,
Господи Животворящий!
     Горечью отдавали строки Карташёвой: «Черты свято-русские кем-то стираются,// Стандартное, ровное в людях бесправие.// И все лишь о хлебе насущном стараются.// Но хлеб-то чужой... Никому не во здравие». Не видя ли вокруг себя достойных лидеров, способных повести за собой массы, от отчаянья ли, желая ли пристыдить мужчин, признаётся: «Я женщина. Мне у мужей учиться.// Мне дом блюсти да кружева плести,// Да в чистоте души за всех молиться.// Не мне на поле брани вас вести». И в этом же стихотворении вопрошает: «Где наш герой и вождь? Поэт святого сана?// Чтоб женщин и детей спасти и сохранить?// Героев нет? Молчат... Рабов рожать не стану!»               

(Журнал «Наш современник» № 3 – 1993). А через десять лет, не видя изменений в лучшую сторону, она напишет: «Сатанистами мир осквернён.// Ни любви, ни влюбленности. Похоть». И далее: «Ни родства, ни нормальной семьи.// Всё в грязи, нищета и богатство.// Где вы, лебеди-братья мои?// Унесите из тёмного царства» («Наш современник» № 8 – 2003). И как не отчаяться поэтессе, если: «Мы все на дне. Нас топят, как котят.// Кого-то в море, а кого-то в водке.// Что Президент? Им правят, как хотят.// И он, как мы, на той подводной лодке» («Наш современник» № 3 – 2001).
     Гнев закипал в сердцах русских поэтесс до такой степени, что публикацию стихотворений Марины Струковой в шестом номере «Нашего современника» за 2003 год Станислав Куняев вынужден был предварить статьёй, которую закончил советом: «Загонщики торопятся, ловушка почти готова. А ты, Марина, не торопись. Оглянись во гневе...». Понятно, о какой ловушке идёт речь, и предупреждение справедливо. Но ведь права по-своему и Марина Струкова, заявляя: «Нас только избранный враг разбудит - // Слишком высок болевой порог». Вот поэтесса и пыталась если не помочь этот порог преодолеть, то хотя бы его снизить.
     Стихи Людмилы Щипахиной надо бы приводить полностью, но вынужден ограничиться цитатами, сославшись на двенадцатый номер «Нашего современника» за 2004 год. Если бы высшие военные чины болели за армию, ценили и понимали простого солдата, то стихотворение «Беглец» перепечатали бы все армейские и флотские газеты и журналы, но это, как говорится, ненаучная фантастика. А реалии уже из другого стихотворения Щипахиной таковы: «Гром не грянет, ветры не подуют...// На краю разрушенной судьбы// Пьянствуют, торгуют и воруют// Русские свободные рабы». Приговором звучат строки: «И служа во имя хлебной корки// Олигархам нефтяной трубы,// Все мы нынче – щепки и «шестерки».// Русскоговорящие рабы». Такие слова могла сказать только женщина, понимающая, что: «Восславить могу и проклясть,// Святым одарить убежденьем...//Я – женщина. Тайная власть// Дана мне судьбой и рожденьем».
     Не могу не привести здесь и строки Ольги Фокиной, которая, не изменяя своей натуре и не скрывая своей позиции, обратилась к теме спекуляций вокруг имени Николая Рубцова людьми, которые при жизни поэта были ему чужды. Не поэтому ли:
Он выгонял их, подлецов,
Любителей попить чужого.
Напрасно! Чуждая толпа
Теперь стократно уплотнилась.
И се – «народная тропа»?
Такая ли при жизни снилась?
     И с некоторой издевкой, с сарказмом, как бы пародируя известное классическое стихотворение, Ольга Фокина пишет стихотворение о судьбе простой деревенской старухи:
Однажды в июльскую знойную пору
Я из лесу вышла. Жёг овод до слёз!
Гляжу поднимается медленно в гору
Не лошадь, а женщина, прущая воз.               

Над плоскою грудью костлявые руки
Веревкой захлёстнуты, напряжены
(В военные годы такие – на плуге
Я помню... но вроде бы нету войны?)               


Ольге Фокиной нет надобности, подобно женщине с плаката времен Великой Отечественной Войны призывать: «Родина-мать зовет!». Она свою позицию заявляет любовью и жалостью к простым людям, чьи судьбы порушили в последние десятилетия политикой геноцида. И чем сильнее неприятие к деяниям лжедемократов, тем явственнее в её стихах боль за людей, любовь и жалость к ним.
     В эти же годы возвысили свой голос и Светлана Сырнева из Кирова, и Нина Хрущ из Краснодарского края, чьи талантливые стихи неоднократно публиковались на страницах «Нашего современника».
     Да простят мне читатели столь длинный экскурс по журналу «Наш современник» последних двенадцати лет. Он вызван не только недоступностью книг перечисленных авторов, но и желанием осветить ратный труд дружины русских поэтесс. К дружине этой я давно уже причислил и поэтессу из Самарской области Диану Кан. Стихи её за последние годы публиковались во многих литературных изданиях, в том числе и в «Нашем современнике», а книгу её «Подданная русских захолустий» я читаю и перечитываю с радостью и гордостью за русскую поэзию. Это Диана Кан в годы, когда определение «русский» стало наполняться унизительным смыслом, а пресловутый «русский великодержавный шовинизм» не склоняли только ленивые, гордо и искренне заявила:
Пусть кажется кому-то экзотичной,
Как в зимний день июньская гроза,
Моя великорусская привычка
Прищуривать нерусские глаза.
Выросшая в семье русского офицера, ощутившая на себе все «прелести» жизни в дальних гарнизонах, познавшая жизнь многих русских захолустий, отучившись затем в столице и имея возможность сравнивать и жизнь, и отношения людей, она навсегда сохранила в душе любовь и к обитателям провинциальной России, и к русскому воинству:
Ты, на врата Византийской Империи
Свой водрузившее щит.
Ты, не вкусившее яд лицемерия
В пору народных обид.
Ты, сохранившее честь и достоинство.
Ты, целовавшее меч.
Русоволосое русское воинство –
Буйные кудри до плеч.
Строки эти написаны в пору, когда на российскую армию были вылиты ушаты помоев, когда СМИ выискивали и подавали потребителям самые негативные и гнусные инсинуации об армии. Гимном звучат завершающие стихотворение «Русское воинство» строки:
Славься, бесстрашная!
Славься, былинная!               
Славься, идущая в бой
Непобедимая рать соколиная –
Бог и Россия с тобой!
В книге почти двести семьдесят стихотворений. Круг интересов и затронутых тем настолько широк, что вряд ли возможно осветить их в небольшой статье даже вскользь.               

     Диане Кан счастливо удаётся избежать голой публицистики. Хотя в книге много стихотворений остросоциального звучания, но строки их накрепко увязаны болевыми узлами образов. Она не боится давать нелицеприятные оценки. Строки её всегда эмоционально окрашены:
Под вопли кликуш и ничтожеств,
Тягающих лакомый кус,
Лежит на прокрустовом ложе
Слезами залитая Русь.
Многие стихи написаны с тонким юмором, иронией, а иногда и с сарказмом, но в них не найдете назидательности, лобового решения проблем. Она сопереживает:
Били воблой по столу.
По стаканам пиво лили.
Всё рвались спасать страну,
Президентов материли...
И пока герои её стихотворения призывали: «Потерпи, Россия-мать!// ...Вот сейчас рванём пивка// И – Россию обустроим», Диана Кан успела о многом подумать и многое понять, проанализировав и свой жизненный путь в непростое для страны время:
Обсевком во поле родном
Цвету назло всему.
И как я преуспела в том?
Поныне не пойму.
Не обозлилась. Не спилась.
Не скурвилась – Бог мой! –
Пока лоснящаяся мразь
Глумилась над страной...
А ещё она успела понять, что «в мире занятье не менее женское// Детские слезы в подол собирать». Вывод, сделанный для себя поэтессой важнее, чем лживые, безнравственные призывы Марии Арбатовой к эмансипации, наносящие огромный вред будущему страны и русской нации.
     Богат словарь поэтессы, неожиданны и интересны образы. Уж сколько написано стихов о временах года, а какие образы она нашла, изображая дыхание весны: «Золотая осень разбазарена.// Стоптаны сугробы февраля», а дальше: «Отощала справная поленница»! Одна строка – и дана картина окончания зимы, в борьбе с которой сожжена почти вся поленница. Живописуя картину грозы, Диана успевает не только пообщаться с нею на равных, но и, играя звуками, провести незримую параллель между природным явлением и женской долей:
Покуда, как пират, Перун пирует,
Пока он рвёт, и мечет, и громит,
Его подруга плачет, негодует               
И грозно сковородками гремит.
Диане Кан легко удаётся уложить в полотно стиха и притчу, и пословицу, и даже анекдот:
...Вокруг пустой посуды кутерьма...
И, устремляя взгляд в ночную тьму,
«Теперь ты мой!» - я прошепчу ему.
И он ответит: «Нет уж, мой сама!»               
А какие образы находит, когда пишет о Самаре, о своём нищенском положении в ней: «Служат мне подошвами ботинок// Мостовые стёртые твои!». А причина такого положения явственно проступает из другого стихотворения о себе:
Не гордая опальная принцесса.
Не ледяной космический вулкан...
Строптивая, как правда, поэтесса,
Которую зовут Диана Кан.
Которую зовут? Побойтесь Бога!
Скорее гонят истово взашей.
У истины поклонников не много.
Поклонников полно у миражей.
Как это тонко и точно сказано, и как это знакомо!
     Читая обнажённые в своей искренности строки о любви, о прежней, но ещё саднящей душу, жизни, об отношениях с мужской половиной, вроде этих: «Содержанье почтовых конвертов// Мне известно, увы, наперёд», «О никчемность затверженных строчек:// Очень занят. Целую. Пока...», или: «Ведь давно понимала – чужая.// Понимала. И всё же – ждала!», поневоле вспомнишь изустное творчество шутников, объединивших две поговорки: «Что с воза упало, то не вырубишь топором».
     Определить поэзию Дианы Кан одним словом – невозможно, объяснить её – дело непосильное и бессмысленное. Она – зеркальное отражение души автора со всеми её эмоциональными всплесками, удачным и неудачным опытом её. В ней ярко и образно высвечены все взлёты и падения на тернистых путях в большую литературу. Иногда с Дианой хочется спорить, читая её строки:
Почему – объяснить не берусь! –
Ты смирилась с глухим беззаконьем?
И безмолвствуешь, гордая Русь,
Волочась под заморским оконьем...,
а на следующей странице:
...И чувствую, чувствую Русью
Себя, как столетье назад...
Может быть, не безмолвствует Русь, а, не зная, как достучаться до сердец людей, вкладывает в уста самых чутких и совестливых, самых искренних и талантливых своих подданных русских захолустий слова высокого звучания в надежде, что они смогут одолеть стену безмолвия? Поживем – увидим.

2005 год

(Статья опубликована в журнале «Русское эхо» № 2-3 – 2006)

       
































              «Печаль всегда заходит с тыла»
                Размышления о поэтической книге Николая ЛУКАНОВА
  «Рождённый под полынною звездою». Русское эхо. Самара, 2008

     Впервые о поэте Николае Луканове и его непростой судьбе я узнал из письма Дианы Кан, которая прислала и вырезку из газеты, где была напечатана подборка его стихов. Стихи удивили не столько отточенным слогом, сколько внутренней собранностью автора и гармоничностью стихотворений, несмотря на их драматичность, гражданственность и некоторый надрыв. И при этом стихи оставались лиричными. О своём восхищении стихами поэта я и написал в ответном письме. А в начале этого года получил от Дианы Кан две, только что вышедшие в Самаре книги, одна из которых называлась «Рождённый под полынною звездою». Автором её был Николай Луканов. Без всякого преувеличения скажу, что книга меня потрясла. Во-первых, поэт затрагивал больные темы и писал о том же, о чём думал и писал я в последние пятнадцать лет. Иногда мысли совпадали почти буквально, хотя мы с ним не были знакомы, и вряд ли он когда-либо читал мои стихи. Во-вторых, стихи являли внутреннюю сосредоточенность автора и полное неприятие им суеты, что и отразилось самым хорошим образом на стихах. В них не было истерии, но была история, не было голой риторики, но была обнажённая правда о России, хотя и горькая, большей частью. Слова были выверены. Чужих интонаций не чувствовалось. Всё в стихах было своё, лукановское. Боль поэта, которой были пропитаны страницы, вошла в моё существо и не покидала несколько дней. И я вновь взял в руки эту книгу. Готовясь к написанию статьи, перечитал и в третий, и в четвёртый, и в пятый раз. И, кажется, нашёл в стихах ответ на вопрос: «Как удалось поэту такого уровня долгое время оставаться в тени, быть неизвестным широкому кругу читателей»? В нём, видимо, совсем не было мании величия, тщеславия, которыми чаще всего обладают графоманы и люди малоодарённые. Поэт недооценивал свои стихи, и это служило двигателем его роста, заставляло выверять каждое слово, каждую строфу:

Мои стихи – этюды и наброски.
Обыден слог. И тема не нова.
Как злые несмышлёные подростки
В огромном мире мечутся слова…

…Мы в этом мире – только подмастерья.
Строкой корявой пишется пролог.
Небесную тоску земных материй
Пытается понять пытливый слог.
(«Мои стихи – этюды и наброски»)
Или в другом стихотворении:
…Пусть продлится заветная тишь,
Неподвластна тщеславному смерчу…
Дурачком бессловесным стоишь
У порога отеческой речи.
(«Слово чуткое. Летний мираж»)

И так оценивал свои стихи зрелый поэт в то время, когда любой графоман, издав бездарные и полуграмотные опусы, да не просто издав, а в толстом переплёте, обладая пробивным характером и «доставая» до печёнок спонсоров, умело проскакивал в один из писательских Союзов. А там, получив удостоверение члена писательского Союза и закрепившись в родном городе ли, в столице ли и покрутившись в литературных кругах, глядишь, и в каком-нибудь литературном журнале пристраивался. Такой сочинитель в своих, с позволенья сказать, «стихах» ещё то строки «..запускал (ищи-свищи)// С беспечных губ, как из пращи,// За горизонты акваторий…», то, описывая катание с девушкой на велосипеде, заявлял: «Мы одним квадратным метром// Оседлали колесо», не чувствуя всей пародийности таких строк, но уже редактировал чужие стихи, уже, не долго сомневаясь, выстраивал по ранжиру поэтов России, составляя «обоймы» из имён, среди которых, конечно же, места для таких, как Николай Луканов не находилось. И сделал я это отступление отнюдь не из желания позубоскалить над неудачными строками имярек, таких авторов нынче – легион, а лишь для того, чтобы читатель мог глубже понять поэзию и оценить по достоинству поэтическое мастерство Николая Луканова. Ведь, как известно, всё познаётся в сравнении. В какой-то степени поэту повезло. Долгие сомнения в своей поэтической состоятельности помогли ему воспитать внутреннего редактора и не «засветиться» со слабыми стихами до поры-до времени, а встреча с неравнодушными коллегами по поэтическому цеху в лице Дианы Кан и Евгения Семичева помогла поверить в свои силы. Иначе, мы, скорей всего, многих стихов этого прекрасного русского поэта никогда не узнали бы.
     Русских поэтов часто обвиняют в том, что поэзия их слишком грустная, печальная. И Николая Луканова обвиняли в том же, судя по высказываниям различных писателей в статьях о поэте, включенных в книгу, о которой веду речь. Но стихи-то диктует жизнь, и не поэт выбирает темы и интонации, а сама Поэзия выбирает того или иного поэта, давая темы и превращая его в инструмент для озвучивания их. Вот и Николай Луканов об этом же сказал:
Когда бы жизнь непринуждённым руслом
Катила плавно светлые года,
Я б никогда не говорил о грустном,
О Судном дне не думал никогда.

Я пел бы век спокойно… Чище, чаще
Воспел земли неповторимый лик,
Когда бы жизнь из человечьей чащи
Свой хищный не оскаливала клык…

И поэт, абсолютно штатский человек, испытав на себе «хищный оскал» национализма, сделавшего его беженцем в своём государстве, в конце того же стихотворения,  по-военному чётко формулирует  право говорить о том и так, о чём и как этого требует правда жизни:

…Я честь имею говорить о грустном,
Как всякий поднебесный человек.
Течёт моя судьба известным руслом
Меж берегов, непримиримых ввек.

В хитросплетенье крепкого узла
Добра и зла… добра и зла… добра и зла…
(«Когда бы жизнь непринуждённым руслом»)

     Два самых крупных русских поэта второй половины двадцатого столетия по-своему попробовали оправдать грусть и печаль русской поэзии. Николай Рубцов, видимо, отвечая на частые упрёки в свой адрес, сказал: «О чём писать? На то не наша воля! Тобой одним не будет мир воспет!» Юрий Кузнецов в интервью, опубликованном во втором номере журнала «Наш современник» за этот год, под названием «Современная поэзия многогранна» на вопрос: «В чём, на Ваш взгляд, состоит душа современной русской поэзии?» отвечал: «Вопрос непростой. Как-то даже страшно на него отвечать, но я попытаюсь. Как у всякого русского человека, душа поэзии противоречива и непредсказуема. Есть мысли, есть чувства, но никто не знает, какой «характер» они приобретут завтра. Существует жалость, но нет гармонии, что на следующий день она  не воплотится в озлобленность против законов бытия. Русский характер на протяжении  всей истории человечества был лишён гармонии. То же самое можно сказать о поэзии. В её душе существуют различные полюсы. Она способна смеяться и тут же плакать, причём плакать чаще, чем смеяться. Русская поэзия (я имею в виду настоящую поэзию) осенена каким-то таинственным знаком, поэтому её душа всегда была чувствительной и ранимой, она постоянно откликалась на житейский неуют и дисгармонию…». Но поэт внешнюю дисгармонию переплавлял в тигле своей души, выдавая полные печали, но гармоничные строки:
…Тоскливый взгляд – куда ни кинь:
Опять везёт небитых битый.
И набухает кровью клин,
Между людьми умело вбитый.
(«Мороз по-русски в казни лют»)

И должен заметить, что поэт описывает не своё состояние, а состояние потерявшего всяческую надежду на лучшую жизнь народа, окружающих его людей. Он чувствует свою вину перед народом, чувствует свою ответственность за судьбу детей и вину перед ними:

Нет радости в душе не потому,
Что не с кем словом добрым поделиться.
Печаль, непостижимая уму,
Вдруг в сердце ухитрилась поселиться…

…Весёлая – до горьких слез! – страна,
В которой рвётся только там, где тонко.
И – неизбывна горькая вина
Перед детьми, живущими в потёмках.
(«Нет радости в душе не потому»)

     Раз за разом Николай Луканов в стихах возвращался в прошлое, ища в нём духовную опору: «Казалась жизнь божественной и светлой,// Когда все звёзды были, как живые.// У ног моих лежали смирно ветры – // Небесных пастбищ псы сторожевые», припоминая время, когда «Из логова таинственного зверя// Сограждане тогда не голосили». Идеализм и понятия о Родине, заложенные смолоду, постепенно из души выветривались проносившимися над страной политическими ураганами, и приходило понимание:
Наивность нас в неведеньи держала,
Что Родина бывает бабой злою…
А прямо за околицей держава
Металась между небом и землёю.

Видимо, не случайно в этих строках слово «держава» написано с маленькой буквы. Этим поэт хотел, как мне думается, показать всю слабость её. Да и мечется обычно слабый. И всё же, в обращениях Николая Луканова к России, даже после всего перенесённого им, нет проклятий в адрес её, в них чаще встречаются боль и сочувствие, сопереживание и попытка понять истоки той силы, которая к ней притягивает:

Намаялась веками. Извелась.
На паперти скупой отматерилась.
И Богом узаконенная власть
Мятежной русской кровью окропилась.
(«Намаялась веками. Извелась»)

Или в другом стихотворении:

Ты так и будешь вечно Сфинксом,
Нам предоставив лишь гадать,
Когда ты – урка с острой финкой,
Когда – детей заблудших мать.

Сума, тюрьма, топор да плаха,
Да императорский правёж…
Любой бы немец сдох со страха,
А ты спокойно водку пьёшь…
(«Ты так и будешь вечно Сфинксом»)

Любить – всегда труд, а Родину любить, после сделанных открытий, к тому же – и того труднее, и всё-таки, задавая вопросы себе и на них же отвечая, поэт признавался:

За что на лоб задумчивою складкой
Легла печаль из вековых глубин?..
За то, что я самозабвенно-сладко
Юродивую родину любил!

И это – не риторика, а всего лишь понимание цены, которую человек платит за любовь. Не случайно в другом стихотворении поэт говорил: «Я словами слащавыми сыт - // Русь Святая…Россия… Расея…// Мне словесных не надобно сит –// Через сердце Россию просеял». Потому поэт и чувствовал глубже, и предчувствиями томился. Потому его и бил «…по сердцу предвиденья ток…», что видел он: «И слетаются грифы на запах…// По базарам – вертлявый Восток,// По паркетам – заносчивый Запад». И тема «Восток – Запад» ещё не раз была осмыслена поэтом, он даже вопрос ставил: «Чтоб не сгинул последний росток,// Чтоб сторонушка кровью не взмокла…//Не пора ли уже на Восток// Прорубать широченные окна?»
А ещё поэт любил простых русских людей, какими бы они ему не попадались на пути. Он их не презирал, а понимал, не отделяя и себя от них:

Потаскушка в затасканной блузке.
Одичало похмельный мужик…
Я не старый, не новый… Я – русский!
Хоть давно от России отвык.
(«Потаскушка в затасканной блузке»)

     И всё же с тех пор, как поэт покинул в детстве малую родину, много воды утекло. Вернулся он не по своей воле уже в другую страну с другими людьми. Время и нелёгкие житейские обстоятельства изрядно покалечили души людей, обречённых в девяностые годы прошлого столетия на выживание. И в поговорке «своя рубаха ближе к телу», как в кривом зеркале, отразились далеко не лучшие качества земляков. Не случайно поэт с болью и горечью написал:
…Потянет в сторону родную,
Где в покосившейся избе
Труба печная отходную
Давно отпела по тебе.

Придёшь, как некий инородец,
Земли чужой заносный пласт.
И малой родины народец
Руки надёжной не подаст…
(«Когда бездомным псам подобна»)

     После всех национальных конфликтов в республиках бывшего Союза только русским места не нашлось у себя на родине. Их не ждали, средств на их благоустройство на новом месте не нашлось. Но я хорошо помню, что первые трёхэтажные особняки в Сочи начали расти, как грибы, после того, как из Абхазии, Армении и Азербайджана прибыли «беженцы». А потом и вовсе один из самых пригодных для строительства районов города вдоль всего морского побережья был застроен беженцами из Закавказья. Рядом с мазанками веками живших русских людей, которым власти ни при каких обстоятельствах не давали строиться даже на своём участке, выросли десятки частных гостиниц, возведённых всё теми же «беженцами». Как говорится, «для кого война, а для кого мать родна». И не удивительно, что Николай Луканов, с лихвой хвативший «гостеприимства» в очередной раз возвращался к этой теме:

…Ни зги окрест себя не вижу,
Дожив в печали до седин,
От встречно-поперечных слышу:
«Куда ты прёшься, блудный сын?!»

     И с полным правом после всего пережитого и с полным пониманием происходящего поэт написал: «Ненастных дней печальную главу// Толкуют нам кремлёвские провидцы,// Не зная, что творится наяву// В угрюмстве выжидающих провинций». И в другом стихотворении поэт возвращался к больной теме: «Не первый год внимательно слежу// За всем за тем, что на Руси творится» и сделал вывод: «Пустячных зазывают на порог,// И гонят в шею праведных и зрячих», И в заключительной строфе, после анализа миграционных процессов в России, рисует двумя строками картину, напоминающую татаро-монгольское иго: «Опять косноязычная орда// Затмила напрочь половину света…»
     В книге много стихов, посвященных русскому языку, русской речи. И это не случайно. Поэт, не найдя опоры в окружающем мире, брошенный на произвол судьбы государством, искал и находил единственную опору в Слове, в Поэзии. И происходило чудо: «И слова – кровавые мозоли –// Душу бесприютную растили». Добавлю за поэта: и обогревали, видимо.
     Немало строк посвятил поэт малой родине, куда вынужденно вернулся, и всё же стихи его не оставляют ощущения провинциальности. Не чужды ему были «…грусть-тоска белокурой Рязани// И печаль вологодской души». На малой родине после всего пережитого к нему пришло понимание того, что «Надменностью Московия больна,// В торгашеском бреду не замечая,// Какая ходит гневная волна// В запущенных владеньях Иван-чая». И поэт со всею ответственностью и искренностью делает признание: «Меня кремлёвский слог не убедит,// Что это просто – лет застойных ломка.// Я вижу, как пройдоха и бандит// Орудуют подлогами и фомкой». Смею утверждать, что Николай Луканов – поэт российского масштаба. Он не замкнулся в кругу своих бед и обид, не чужды ему были и проблемы славянства, над которыми уже не один век бились умы. Отзывчивая душа диктовала: «В который раз я сердце надорву,// Собой от горькой правды не владея…// Невинным цветом в придорожном рву// Растоптана славянская идея». И задавался вопросом: «Ужель в беде не подадим руки// Друг другу мы, славянские собратья?» И пытался образумить: «Покуда друг на друга взгляд косим// (Между собой чего не поделили?)// Идут по нашим землям Хам и Сим…// И тут уже, браты, не до идиллий!»
     К сожалению, в книге не проставлены даты написания стихотворений. Было бы интересно проследить путь поэта к вере, поскольку он во многих стихах являет православное мировоззрение. Не случайно ведь из-под пера другого беженца из Средней Азии, известного поэта Владимира Шемшученко, появились слова: «Мы все вспоминаем о Боге,// Когда никому не нужны». Хотя для меня слова «русский» и «православный» всегда были почти синонимами. И какому русскому сердцу не близки признания поэта Луканова:
Я свет покаянья по избам искал…
Окошек глазницы пустые,
Церквей деревенских развалин оскал,
Как глас, вопиющий в пустыне.

И кто из русских людей не задавал мысленно вопрос, обращаясь к России: «…Куда сквозь столетья уныло бредёшь,// Страна тишины и разбоя?», видя, как «Былого безбожья лохматая ложь// Собакой скулит за тобою»? И ведь поэт, говоря о храме, как о живом существе, и видя, как «Избитый храм отхаживали миром.// И – вознеслась былая лепота!», не столько радуется этому, понимая, что храм надо строить, прежде всего, в душе, сколько раздираем сомнениями: «О, Божий храм! Уж лучше б был в руинах…// Разбитых душ не склеится сосуд.// На твой алтарь к святым и херувимам// Тщеславье и гордыню понесут». Ведь поэт видит, как в этот, только что отстроенный храм «Идут, кому не лень, подвластны блуду,// Молитвы мимоходные творя,// Страну разворовавшие иуды// И толпы проституток и ворья». И в который раз поэт призывает: «Свой голос вопрошающий возвысь:// «Да кто же мы? Куда мы? И откуда?». И огорчённо замечает: «Молчит всё понимающая высь.// И на земле не происходит чуда».
     Поэта Николая Луканова сравнить не с кем, он ни на кого из известных русских поэтов не похож, он самобытен. По напряжённости стиха, по огромной внутренней работе, по угрюмости, если хотите, по филигранности строки он чем-то напоминает Алексея Прасолова, поэта с непростой судьбой, рано ушедшего в мир иной, хотя темы у поэтов разные. Из современных поэтов к нему ближе всех, как мне показалось, стоит поэт с Кубани Николай Зиновьев. Разнятся поэты тем, что Николай Зиновьев по сути своей – философ, умеющий видеть явления и вещи под таким углом зрения, под каким смотреть никому и в голову не придёт. И в этом его сила. Николай Луканов – поэт более академичный, его стихи безупречны по исполнению. Есть в его стихах и философские темы, но поэтом-философом в чистом виде я не назвал бы его, хотя поэтом он был глубоким. Николай Луканов владел в совершенстве всеми поэтическими средствами, он тонко чувствовал русское слово, в его стихах не встретишь аллитерации, вроде «В корявой коре коряг». Я бы сказал даже, что звукопись его стихотворений ненавязчива. Приведу для примера лишь две строки поэта: «Цветут цветы небесные во ржи – // Небесного сияния синее». И рифмовал он не абы как, хватаясь за первую подвернувшуюся рифму, а и в рифме искал потаенный смысл и гул, созвучный с гулом его души. Но это уже тема другой статьи и других авторов.  Роднит Николая Луканова и Николая Зиновьева, прежде всего, общая боль за Отечество, драматизм и некоторая безысходность. Но поэзия Николая Луканова жёстче, она наполнена духом сопротивления злу, и этим мне импонирует. Читая стихи Николая Луканова, понимаешь, что поэт обладал внутренним зрением и духовным стержнем, что и помогло ему выстоять в непростой судьбе и стать далеко не рядовым поэтом.
     Одно из своих стихотворений поэт начал строкой: «Печальная вышла книжонка», прекрасно понимая, что светлых мотивов в ней не так уж много. Но кто сказал, что идиотский оптимизм лучше светлой печали? Кто может меня убедить в том, что «карамельная патока» (выражение Дианы Кан), которой изрядно политы страницы книг, заполонивших все книжные магазины России, лучше горькой правды, коей пропитана каждая страница книги стихотворений Николая Луканова? Поэт всё же понимал, что стихи слишком грустные, но он и причину этого знал, и, упреждая обвинения в свой адрес, написал:

Я бы тоже – о зимах, о вёснах,
О синице в замёрзшей руке.
И о том, как ходили на вёслах
Листья ив по осенней реке…

…Но слабею лирической речью.
Сердце бьётся с весельем не в лад –
Стоит только в глаза человечьи
Окунуть свой внимательный взгляд.

Я бы тоже – о русских просторах
Соловьём заливался весь век…
Но тяжёлою поступью в гору
Крест библейский несёт человек!
(«Я бы тоже – о зимах, о вёснах»)

     Прочитав посмертную книгу Николая Луканова «Рождённый под полынною звездою», я поверил в то, что русская литература будет прирастать провинцией, о чём любят говорить и писать руководители Союза писателей и многие литераторы. Сколько ещё таких вот поэтов, как Николай Луканов, скромных, не умеющих расталкивать локтями рядом стоящих, живёт в русских глубинках, не имея возможности напечатать свои стихи, издать книгу! А ведь такая, небольшая по объёму, книга ярко выявила то, что не горстка людей, находящихся за пределами национального и религиозного тела русской земли и  незаконно присвоившая себе право называться «элитой», является выразителем всех чаяний и болей народа. Такими избранниками являются, как всегда, поэты, сжигая свою жизнь на костре Поэзии и уходя раньше срока в мир иной. Они и являются частью истинной элиты своего народа, выразив в своих стихах глубинные переживания и беды его, неся в своих стихах правду и даруя надежду. 
     По объёму книга не велика, стихотворений самого Николая Луканова в ней сто одиннадцать, но по своему содержанию, по концентрации мыслей и образов, по степени боли она потяжелей многих фолиантов. В ней отразилась судьба поэта, судьба целого поколения и всей России. Много это или мало, судить читателям.

      Март 2008 года. Статья опубликована в журнале «Русское эхо» № 2 (39) - 2008











                «И прошла земная ось через сердце это»          
                Субъективные размышления о книге стихотворений Надежды Мирошниченко
                «О любви». Сыктывкар 2008.


     Прочесть книгу Надежды Мирошниченко «О любви», в которой больше четырехсот страниц — всё равно что пройти на катамаране в одиночку от истока до устья по горной, бурной и порожистой реке, с её водопадами и водоворотами. Пускаясь в такое путешествие и надеясь на то, что готов к нему, я не раз и не два испытал на себе всё коварство и непредсказуемость стихии. Не раз и не два катамаран моего любопытства погружал меня с головой в ледяную воду, не раз и не два переворачивался, ударяясь о подводные камни по бокам водоворотов, но всегда выносил на редкие равнинные участки поэтической стихии с тем, чтобы я мог отдышаться и оценить пройденный Поэтом путь. Но я-то, попав в круговорот, мог цепляться за расставленную по обеим сторонам круговоротов страховочную верёвку, сплетённую Надеждой Мирошниченко из поэтических строк. Не единожды пришлось задуматься: а каково же было поэту-первопроходцу пускаться в такое путешествие?
     Когда-то, прочитав в журнале «Наш современник» стихи Надежды Мирошниченко впервые, я понял, что автор их — человек мужественный и неординарный, но и представить себе не мог, что таится в душе этой хрупкой на вид женщины. Вроде бы, и сам я прошёл уже не маленький отрезок жизни, и понял кое-что о ней, и смог убедиться не раз в том, что душа женщины — загадка, что даже близкого тебе человека, с которым бок о бок живёшь тридцать лет, узнать до конца невозможно, но Надежда Мирошниченко смогла перевернуть все мои прежние представления о женщине. И восхитила множество раз своей поэзией, напоминая сильному полу о мужестве и верности, о чести и совести.
     Надежда Мирошниченко родилась 3 июля 1943 года в Москве в семье партийного работника. С 6-ти лет живёт в Республике Коми. Окончила Коми пединститут. По сути, вся жизнь поэта связана с Севером. Видимо, не сразу суровый северный край стал для Надежды Мирошниченко родным и не сразу её приняли за свою. Ведь провинциальная жизнь имеет свои особенности, свои приоритеты, свои законы, никем не писаные, а в северной провинции — особенно. И люди там живут не простые, повидавшие на своём веку если не всё, то почти всё. Их на мякине не проведёшь. Ложь и лицемерие они видят не хуже рентгеновского аппарата. Помогли Надежде Мирошниченко стать «своей», как мне кажется, открытость, правдивость и честность. А ещё — незаносчивость, ибо заносчивость в провинции на дух не переносят. В стихотворении «Вечер поэзии» Надежда Мирошниченко об этом, со свойственною ей искренностью, и поведала:

Она такая — из крестьянской поросли.
В руках её надёжных вся семья.
И мы приходим к ней на вечер порознь.
И тяжела ей ветреность моя.

Джинсовая, залётная, кудрявая,
Господь, в невестки эту не пошли!
Как горячо крестьянке не по нраву я.
А мы ведь с ней ровесницы почти.

Не тороплюсь к любви её, не сетую,
Что ни к селу на этом берегу.
И с Дарьей Николаевной беседую,
И ей ни в чём, как матери, не лгу.

Мне с ними хорошо и неприкаянно.
А кто-то шепчет: «Надо же, своя!»
И хлопает мне Дарья Николаевна,
Великая соперница моя.

     Провинция — это не только простые люди, рядом с которыми живёшь, для которых стала своей и которые понимают и любят твою поэзию, не только коллеги по литературному цеху, но ещё и чиновники, от которых зачастую зависит: выйдет или не выйдет книга поэта, дать или не дать имярек ту или иную литературную премию, а по сути — судьба поэта. Только самые сильные и целеустремлённые люди могут, презрев равнодушие, непонимание, а иногда  необразованность и хамство местных чиновником, выйти на всероссийскую поэтическую орбиту и заявить о себе так, что не замечать их и не считаться с ними в родной провинции уже не могут:
Провинция любит потом.
Сначала глядит и не видит.
Ей кажется: в люди не выйдет
Из провинциалов никто...

...Неправда, что легче в селе,
Ну, разве что, навеселе.
Провинция любит потом,
Когда на щите золотом.

 Хотя и это не всегда является достаточным аргументом для некоторых чиновников. Попробуй тогда обратись к ним за помощью в издании книги. Попробуй-ка запишись на приём к мэру города. Перед тобой встанет непреодолимая стена из мелких чиновников с бесцветными глазами, просеивающих через сито равнодушия и непонимания посетителей. Можешь услышать и такое: «Это ваше личное дело. Хотите — пишите, хотите — не пишите. А мы-то причём?» Конечно же, они не причём. У них задачи глобальные. Таким хоть кол на голове теши. Это я привёл пример из личного провинциального опыта поэта, живущего в «курортной столице России» и в «столице будущей олимпиады 2014 года». И порадовался за Надежду Мирошниченко и чиновников Республики Коми, зная, что книга, о которой я здесь веду речь, издана на средства администрации к юбилею поэта.
     Наверняка, и у Надежды Мирошниченко не всегда и не всё складывалось гладко. Наверняка, и ей приходилось раз за разом преодолевать «сопротивление материала», иначе откуда могли произрасти такие признания: «...И я, как все, окрепнув от забот, // Себе назначу новые пределы. // И, сетуя, что дел невпроворот, // Хвататься буду за любое дело». Но в том-то и дело, что чем сильнее сопротивление материала, чем дальше и выше пределы, за которые поэту удалось заглянуть, тем скорее приходит откровением, что: «Но вымажутся зеленью дворы. // И с вологодским кружевом проталин // Я вспомню вновь: до тех мы пор мудры, // Пока на нежность нас не испытали».
     Поэзия Надежды Мирошниченко — олицетворение загадочности — русской, противоречивости — женской души и необузданности чувств:

Ах, какое это право —
Огороды городить!
Говорить: пойду направо,
А направо не ходить.
Говорить: прошу участья,
А участьем отогреть.
Говорить: умру от счастья.
И от счастья умереть.

 И ярче всего это проявляется в любовной лирике:

Свяжите, а то я ударю его.
Заприте, а то я к нему убегу.
И лучшего я не хочу никого.
И худшего тоже. А с ним — не могу.

Пусть всё умирает: и слово, и жест.
Уйдите, чужие, - у нас разговор.
А разве меня ты не любишь уже?
А разве тебя я люблю до сих пор?

Как видишь, всему наступает предел.
Мы думали — в шутку, а жили всерьёз.
Когда ж ты, единственный мой, поседел
От строчек моих, от бессонниц, от слёз?!

Такие строки вряд ли могут быть переведены на чужой язык, а такие чувства вряд ли могут быть понятны людям нерусским. Запад — слишком рационален, а восток — закрыт в чувствах. И только русская душа жива изо дня в день, из года в год искренностью и открытостью, сокрушаясь при этом: «Если бы ложь не умела прикинуться Золушкой, // Если бы истина сразу вступала в права...». В том-то и штука, что и в окружении лжи и лицемерия, в условиях, когда и до истины докопаться становится всё трудней и трудней, потому что она — одна, а правда у каждого — своя, поэт Надежда Мирошниченко знает (что бы о русских ни говорили, в каких бы грехах их ни обвиняли, какие бы небылицы о них ни плели): «Главное в нас, что мы всё ещё верим в хорошее...». И только истинно русский поэт может признаться: «Небо пустое, прости мне безбожную исповедь: // Самое лучшее — знать ничего или всё. // Мне хорошо, я опять попадаюсь на искренность. // Чувство опасное, а всё равно хорошо». Потому, видимо, и хорошо, что не таила правду, не являла в стихах полуправду и ложь, которые, как ржавчина, разъедают душу. И вовсе не случайно написалось, как выдохнулось:

Горжусь, что не завидовала счастью
Чужому. Что чужого не брала.
Что радовалась людям настоящим.
И воду родниковую пила.

Горжусь, что боль и страх превозмогая,
Училась правде. И теперь не лгу.
Горжусь, что понимаю негодяя,
А жить, как он, на счастье, не могу.

Горжусь, что ты со мною не расстался,
Хотя пытался. Что душа чиста.
Что голос мой окреп и не сорвался.
Как сложен мир. Как истина проста.

 А ещё в стихах Надежды Мирошниченко чувствуется максимализм: если знать, то или всё, или ничего, если любить, то так, что и от нежности твоей близкие люди могут получить ожог. И в отношениях с родными, и в любых других проявлениях жизни чувства оголены и раскалены до опасного предела:

Ничего не получается без раны.
Если нежность — обжигаю до костей.
Если память — угрызенья да изъяны.
Если карты — драматических мастей.
А хотела, чтобы рядышком да вместе,
Чтобы всем достался поровну калач.
Если праздник, чтобы искренность и песни.
Если похороны — искренность и плач.
То ли меченая, то ли чумовая,
Одного на этом свете не пойму:
Ведь не ада я желала им, а рая.
Почему они сгорели? Почему?

     Потому, видимо, и сгорели, что не были рассчитаны на такой накал страстей, на такую энергетику поэта. Иногда читаешь её стихи и думаешь, что Надежда Мирошниченко, как смерч, готова втянуть в свою энергетическую воронку любого, находящегося рядом, и далеко не всем по силам выбраться из этой воронки. Да и энергия её поэзии далеко не однополюсная. Для друзей — с одним знаком, для врагов и недругов — с другим. И, чтобы не погибнуть, не быть раздавленным, есть только два пути: или вырваться из энергетического плена её, или набраться от неё энергии до таких размеров, когда существование внутри её энергетического конуса станет если не комфортным, то, хотя бы, безопасным.
     В таком энергетическом накале жить непросто и самому поэту. И не только потому, что волны её энергии не всегда безболезненно задевают родных и близких, людей, которые по-настоящему дороги, но страдают порою от случайных ожогов. Происходит непроизвольный перерасход энергии, доходящий до почти полной разрядки. И тогда поэт заявляет: «Мне надоел высокий слог. // Мне надоел учёный друг. // Меня сманил высокий стог, // Сосновый бор, зелёный луг...// ...Свободу празднует душа // Сама с собой наедине. // Стрекозы, крыльями шурша, // Перебираются ко мне. // Тоскует лодка на мели. // А я любуюсь и молчу. // И столько силы от земли, // Что даже в небо не хочу». Это только в момент ощущения силы земли поэт не хочет в небо, потому что подзарядка ещё только началась. А после всё повторится. И другую причину, по которой поэту непросто жить, я нашёл в одном из лучших, на мой взгляд, стихотворений Надежды Мирошниченко:

И хаос, и гармония равны.
Солдатский ранец, розы балерины.
Соперничество мира и войны
Из века в век — две равных половины.
Ужель она бессмертна — власть молвы?
За что и кем все истины избиты?
Неужто свет не тяжелее мглы —
Тогда зачем две чаши у Фемиды?
Зерно в земле и музыка в миру —
Одни и те же ценности. Проверьте.
Он догадался: «Весь я не умру»,
Поскольку никогда не верил смерти.
На «вы» с детьми, со взрослыми на «ты» —
Гармония сеченья золотого.
Мне трудно жить: я чувствую пласты
И времени, и совести, и слова.

Не чувствование ли пластов и времени, и совести, и слова заставило Надежду Мирошниченко в роковые девяностые и последовавшие за ними годы первого десятилетия этого века в полный голос заявить со страниц столичных журналов о необходимости спасения России и русского народа? Мне уже приходилось писать об этом в статье о женской поэзии и не хочу повторяться. Скажу лишь, что ощущение пластов и времени, и совести, и слова и заставляет поэта являть в своей лирике гражданскую позицию:

...Нам не понять, за что, хоть всё оплачено
Парною кровью, мёртвой головой,
Опять Россия бесом раскулачена
По новой по цене, по мировой.

Нам этого бесчестия не вынести.
Ещё чуть-чуть — и разорвёт страну
Очередной непоправимый вымысел,
Оправленный в гражданскую войну.

Нас всё равно ни галльские, ни шведские
Подачки не сумеют устеречь.
Неукротимы души наши детские.
И неподвластна плену наша речь.

Уже не знаешь, что за чем последует.
Как муравьи, политики снуют.
Мне говорят: на Родину не сетуют.
Но Родину ведь и не продают.

Вряд ли эти строки прочтут, а если прочтут, то вряд ли правильно поймут «снующие, как муравьи, политики», но русские люди эти строки должны знать. Да и среди политиков, я уверен, есть ещё русские люди, которым судьба России и русского народа не безразличны. По крайней мере, в это хочется верить. Ведь русские — государствообразующий народ. И появлению слова «россияне» мы, видимо, обязаны тем, кому слово «русский» мешает торговать русской землёй, за собирание и сбережение которой заплачено на протяжении веков неисчислимой русской кровью. А раз «россияне», то нечего, вроде бы, и горевать за русскую землю. И Надежда Мирошниченко это хорошо понимает, заявляя:

Нет, не россияне мы, а русские.
Россияне — те, что без креста.
Те, что не справляясь с перегрузками,
Страх пережидают по кустам.

Те, что ищут тёплого да сладкого.
Кто не знает: горе — не беда.
Русские — мы славились ухваткою,
Верностью России навсегда.

Русские и, значит, православные.
Русские пришли из старины.
Русские сегодня обесславлены,
Но зато и не побеждены.

Родина! Твою я слышу музыку.
Родина! Твою люблю я речь.
Трижды повторяя слово «русские»,
Небу оборачиваюсь встречь.

     К сожалению, в России нынче, как во внешней, так и во внутренней политике процветает беззубость, граничащая с предательством национальных интересов. И больнее всего она бьёт по русским. И любая попытка русских заявить о своих правах, возмутиться несправедливостью в отношении их заканчивается тем, что они и оказываются виноватыми. Так было после известных событий в Кондопоге, такие тенденции просматриваются и после недавних событий в Москве. Замолчать эти события не удалось, ибо слишком велик резонанс, но опять и опять все СМИ, а следом за ними и правители России акцент ставят на русском «фашизме», на разжигании межнациональной розни. Трудно даже представить себе, что представители русского народа однажды заявили бы о своих правах в любой из республик Кавказа, да ещё способом, связанным с уголовщиной. А в России — всё можно. Можно даже ездить по столице в джипах, размахивая флагами своих республик и стреляя из огнестрельного автоматического оружия. Боюсь, что и такие события и факты не заставят некоторых политиков сойти с выбранного предательского пути. Это о таких вот, с позволения сказать, соотечественниках и написаны стихи Надежды Мирошниченко:

Как они к предательству торопятся,
Паутину шёлковую ткут!
А в деревне те же печки топятся.
Те же реки по земле текут.
А в душе, как в храме, солнце прячется,
От того, что краше нет земли.
От того, что присказки дурачатся,
А метели сказок намели.

Сберегу тебя, моё сокровище,
Ото всех печалей и невзгод.
Ты не бойся сглаза и чудовища,
Потому что завтра — Новый год.
Что нам их наветы и пророчества.
Русь для них — чужая сторона.
Только жаль, что наши носят отчества,
А позорят наши имена.

     И какой бы энергоёмкой ни была душа поэта, но и она устаёт от постоянной борьбы, от понимания, что почти ничего сделать невозможно, от глухоты политиков и бесполезности протестов. И неудивительно, что среди энергетических смерчей, которыми полна книга «О любви», вдруг натыкаешься на полную опустошённость и усталость поэта: «Всё надоело. Люди на сходки // Мчатся, а мне, паршивке, // Всё надоело. Краткие сводки // С митингов, как фальшивки.// Всё надоело: тропы и трассы. // Вижу, как в очерёдный // Раз оболванят родные массы // Ненависти народной».
     Готовясь к написанию этой статьи, я заглянул в «Лексикон» Вячеслава Огрызко (Русские писатели. Современная эпоха. Эскиз будущей энциклопедии. Москва. Литературная Россия. 2004 год) и прочитал о Надежде Мирошниченко следующее: «В последние годы в своих стихах постоянно использует  слова «Русь», «Россия» и «русский», из-за чего их высокое значение читателями порой уже не воспринимается». Думаю, что В. Огрызко не прав. Для русских читающих и думающих людей эти слова от частого употребления стереться или девальвировать не могут. Не спорю, может показаться кому-то, что поэт намеренно педалирует эти понятия. Но ведь вряд ли это возможно, если речь идёт о настоящей поэзии, если боль при чтении стихов воспринимается почти физически, когда начинает покалывать сердце и ощущается нехватка воздуха. Образцы педалирования понятиями мне знакомы, я их даже высмеивал в своих стихах и пародиях. Здесь, как мне кажется, совсем иной случай. Надежда Мирошниченко раз за разом, вскрывая болевые точки, не боится самоидентификации, не боится назваться русской, не боится сказать нелицеприятное в адрес нынешних правителей и тех, кого мы называем пятой колонной, а проще — предателей. Как же можно обойтись без понятий «Россия», «Русь», «русские», если речь идёт в стихах именно о их судьбе, о их горестях и проблемах? Ведь всё, о чём пишет Надежда Мирошниченко, употребляя слова «Русь», «Россия», «русские», на устах у простых русских людей, эти проблемы обсуждаются. А Надежда Мирошниченко стала лишь рупором народа, чутко уловив чаянья людей и чувствуя «пласты и времени, и совести, и слова».
     Более того, я считаю Надежду Мирошниченко русским национальным поэтом. И вовсе не важно, что она живёт в Республике Коми. Ведь в республиках Северного Кавказа, к примеру, присваивают звание «Народный поэт». Поскольку русский народ является государствообразующим, но не имеет своей государственности, то и назвать невозможно кого бы то ни было из русских поэтов народным. Но русским национальным поэтом мы имеем право называть достойных представителей своего народа. Вряд ли это кого-то из представителей других народов и народностей обидит. Меня ведь не обижает то, что Расул Гамзатов назван народным поэтом Дагестана, а ныне и другие поэты национальных республик носят это высокое звание.
     Если рассматривать книгу «О любви», о которой я и веду речь, то не так уж и много в ней наберётся стихотворений, в которых имеются слова «Русь», «Россия» и «русские». И употребляются они всегда кстати, не выпирают из текста и никаких умозаключений не педалируют. Не побоюсь привести для примера стихотворение, посвящённое Станиславу Куняеву:

Не зря вовеки мы не торопились
Принять чужое ближе, чем своё.
Не зря над Русью вороги глумились,
А не сгубили таинства её.

Не зря нас покупала заграница,
Где каждая былинка — напоказ.
Но, обернувшись девицей, жар-птица
С ума сводила молодца у нас.

Но рвань и пьянь, что вяла под забором
С единой мыслью: поутру напьюсь, -
Вдруг поднималась в страшный час позора
И умирала праведно за Русь.

И вот теперь, устойчивая к слову,
К его безумью и его мольбе,
Я понимаю: это всё не ново,
Что начертали, Родина, тебе.

Зато нас помнят и Царьград, и Плевна.
Да стоит ли об этом говорить!
О, Русь моя! О, Спящая Царевна!
Мне горевать, что снадобье варить.

О, Русь моя! Единственное имя,
Которому служить не разучусь!
Болею всеми болями твоими.
Но всей твоею радостью свечусь.

Вот я и воспринимаю стихи Надежды Мирошниченко, особенно те, что кровоточат ранами и вопиют болями за Русь, за Россию, за русский народ, как снадобье, помогающее выжить. Ведь никому и в голову не придёт акцентировать внимание на том, что у всех поэтов Северного Кавказа в качестве основных поэтических образов-символов выступают слова «Кавказ», «Эльбрус», «орёл» и подобные им.
     Надежда Мирошниченко — человек дела. Не случайно она в начале 1990-х годов организовала в Сыктывкаре «Русский дом». И, как сказано всё в том же «Лексиконе», «с 1996 года участвует во всех предвыборных компаниях как федерального, так и местного уровня, страстно агитируя за ту или иную политическую партию». И это не случайно. О причинах такой активности не надо гадать, о них лучше всего скажут стихи поэта:

В пору, когда все молчали, и все пустословили,
Хоть и злословили тайно, мол, всё не к добру,
Все пригодились: и те, кто с трибун славословили,
И остальные. Лишь я не пришлась ко двору.
В пору, когда всё и вся на земле опорочили,
Словно чума налегке по народу прошлась.
Все пригодились: и те, кто свободу пророчили.
И остальные. Лишь я ко двору не пришлась.

С лицами постными ищут у Бога пристанища.
С лицами сытыми кинулись за рубежи.
Вот я и думаю, Родина, с кем ты останешься?
С кем ты восстанешь из хлада и пепла? Скажи.

Только за то, что нигде не скрываю, что русская,
Что никого, ничего я с тобой не боюсь,
Песню мою повязали тропинкою узкою,
Как повязали неправдой тебя, моя Русь.
Но никогда никому и ни в чём не завидуя,
Только одно через жизнь я навек пронесу:
Если — никто, и одна в поле чистое выйду я,
Если — никто, и одна я Россию спасу.

Это не риторика, а жизненная позиция, которую Надежда Мирошниченко отстаивает не только словом, но и делом. И вот о чём подумалось: если бы господа демократы не убрали из паспорта графу «национальность», если бы нынче в школах не преподавали детям историю по учебникам Сороса, в которых и во второй мировой войне Советскому Союзу отводится второстепенная, вспомогательная роль, если бы за последние два десятилетия не подвергались нападкам со всех сторон Россия, русский народ, российская армия, если бы не вызрело возмущение во многих и многих русских сердцах от этой несправедливости, то не пришлось бы русским поэтам писать кровоточащие стихи, в которых они раз за разом пытались достучаться до сердец своих соотечественников, в том числе и употребляя слова «Русь», «Россия», «русский». А если вспомнить, что русская культура загнана на задворки поп-культуры, что ни по радио, ни с экрана телевизора не услышишь нынче ни русских песен, ни чистой русской речи, что памятники воинам-освободителям в республиках бывшего Союза и за пределами его сносятся, что героями объявляются бывшие нацисты и их пособники, а русских героев, которые освободили Европу от коричневой чумы и доживают свой век за пределами России, таскают по судам, как оккупантов, то и удивляться не приходится, когда поэт поднимает раз за разом эти проблемы в своих стихах:

И что удивительно: только России не велено
Любить свои песни, свою первозданную речь.
Потом упрекают: мол, сколько святого потеряно!
Меня поражает, что столько сумели сберечь.

И что удивительно: только России положено
Страдать за других, умирать за других и скорбеть.
Посмотришь на глобус — где наших людей не положено.
А что поражает: мол, надо, чтоб также и впредь.

И что удивительно: недруг в предчувствии мается.
Мол, Русь поднимается. Объединяется Русь!
Меня поражает, но Русь моя впрямь поднимается,
А с нею, бессмертной, неужто я не поднимусь?!

     Дело ведь не в педалировании понятий, а в цели, о достижении которой поэт Надежда Мирошниченко и сказала в четырёх строках:

Я столько раз тропой ходила узкою,
А вот дождалась часа своего.
Я столько раз сказала слово р у с с к и е,
Что наконец услышали его.

     Услышали, видимо, пока что не все, кому были адресованы поэтические посылы, но неравнодушные к судьбе России и русского народа люди услышали.
     Накануне Нового 2011 года в Сочи трое гастербайтеров, приехавших из Средней Азии на заработки, изнасиловали и зарезали двадцатишестилетнюю русскую девушку. Все трое задержаны, идёт следствие. Но надеяться на то, что дело это получит широкую огласку, не приходится. Наверняка, местные власти этот факт захотят утаить от широкой общественности, а зря. Это необходимо хотя бы для того, чтобы девушки были разборчивей в знакомствах, чтобы приехавшие на заработки гастербайтеры знали, что любое нарушение законности с их стороны будет караться. И мне вовсе не кажется, что такие стихи Надежды Мирошниченко, как «Русский манифест», посвящённые Валентину Распутину, оставят равнодушными русских людей, а высокое понятие «Русь» читателями не будет воспринято так, как того ожидает поэт:

Не столицами только ты славишься Русь, а деревнями.
Там и тайна характера нашего и ремесла.
Почему-то мы можем представить лягушек — царевнами.
Да и где бы сестрица козлёночка-братца спасла?

Почему-то нам жаль целый мир, а себя не пожалуем.
И последней рубахой воистину не дорожим.
И по Млечному запросто ходим, как будто по палубе.
И над златом, кому посчастливится вдруг, не дрожим.

Он, конечно, не выгоден этот характер невиданный
Прежде всех самому, да такой уж случился народ.
Ну, а я расцветаю, как будто девица на выданье,
То ли песню услышу, то ль в русский войду хоровод.

Пропадёт моя Русь, так никто на земле и не выстоит.
Нету русским начала, и, видно, не будет конца.
И какой басурманишка в белую лебедь не выстрелит,
Всё вернётся стрела и убьёт самого же стрельца.

Что вы, чёрные вороны, по полю чёрному рыщете?
Что вы, чёрные вороги, наши считаете дни?
Нет, другого такого народа на свете не сыщете.
Мы не лучше, не хуже. Мы просто такие одни.

     О достоинствах стихотворений чисто технического характера и говорить нет смысла. Поэт  искусно владеет полным набором инструментария. В книге мне не встретилось ни одного никчемного стихотворения, вся поэзия высшей пробы. Даже в стихах-посвящениях Надежда Мирошниченко поэтическую планку не опускает, что часто бывает с иными поэтами. Читая же стихи, адресованные Анатолию Федулову, мужу поэта, удивляешься обнажённости чувств, запредельной искренности и широте души автора и понимаешь, что этому человеку вряд ли приходилось скучать, находясь в союзе с такой неординарной личностью, как Надежда Мирошниченко. И вообще в книге так щедро разлита любовь, адресованная мужу ли, детям ли, друзьям ли, товарищам ли по литературному цеху, России ли и русскому народу, что и разделить её невозможно. Одно перетекает в другое, усиливая третье. Диапазон тем в книге настолько широк, что только всепобеждающее чувство любви и могло разноплановые стихи, написанные в разные годы, объединить так, что книга получилась цельная, не занудная.
     Поэзия Надежды Мирошниченко давно уже шагнула за пределы северной провинции и стала близкой и понятной в самых отдалённых уголках России не только русским людям, а всем, кому не безразлична судьба страны, всем, кто не мыслит своего существования вне влияния русской культуры и русской литературы, как неотъемлемой её составной.
 Не исключено, что я, не являясь ни критиком, ни литературоведом, не показал в статье всей красоты образов поэзии Надежды Мирошниченко, не стал выискивать их истоков, не выявил все тонкости её мастерства, но сместил невольно некоторые акценты, попав в энергетическое поле замечательной книги и идя на поводу своего мировоззрения и своих же устоявшихся предпочтений. Но я не жалею.

Январь 2011 года.


















                «Родина выше свободы»

   О сборнике стихов Евгения Семичева «Соколики русской земли»
   (Самарское отделение литературного фонда России. 2002 г. 256 с.)

     Ни для кого не секрет, что единое литературное поле России разодрано непродуманной издательской и книготорговой политикой, что книга, изданная во Владивостоке, Иркутске, Екатеринбурге или в Самаре, вряд ли будет прочитана и оценена в Новгороде, Вологде, в Ростове-на-Дону или в Краснодаре. И наоборот. Исключения бывают, но они охватывают узкий круг читателей, да и то в основном родственников, друзей и коллег по творчеству, обменивающихся иногда вышедшими книгами. Для широкого круга читателей большинство издаваемых в провинции книг, особенно поэтических, недоступно. Это формирует у читателей искривленное представление о современной литературе и о поэзии в частности. С творчеством многих поэтов, живущих в российской глубинке, я познакомился благодаря проводимым еженедельником «Литературная Россия» конкурсам, публикациям лучших стихов, представляемых на них, последующему изданию сборников по результатам конкурсов. И эту работу редакции трудно переоценить. Кто в читающей России ещё лет десять назад слышал имена Николая Зиновьева, Сергея Дерюшева, Бориса Скотневского? Если и слышали, то, скорей всего, в своем регионе. И Евгения Семичева открыла для меня «Литературная Россия». Но для того, чтобы прочесть его книгу, я вынужден был обращаться в Секретариат СПР, чтобы узнать адрес поэта, затем написать автору и попросить его выслать книгу. Спасибо Диане Кан, поэтессе и жене Евгения Николаевича, приславшей его книги, в том числе и «Соколики русской земли», и некоторые свои поэтические сборники, заслуживающие отдельного большого разговора. А пока речь пойдёт о книге Евгения Семичева с опозданием по перечисленным выше причинам.
     Первое впечатление о прочитанной книге часто бывает обманчивым, при повторном прочтении начинаешь замечать многие промахи автора: слабую рифму, сбои ритма, лишние строки, неточное употребление слов, расплывчатость мысли, - и приходит разочарование. Книгу Е. Семичева «Соколики русской земли» я перечитал больше пяти раз, и ни разу не появилось чувство отторжения. Причиной тому были, видимо, предельная искренность автора и ирония над собой, умение связать земное и небесное, а главное – ясность мысли и образность:
О чем печалиться? Уже не первый год
Сгорает жизнь моя неотвратимо.
За городом работает завод
По производству бытового дыма.
Чувствуя, что последняя строка содержит иронию, поэт не пытается оправдаться, он и сам ещё не понял до конца устройство мира и во многом сомневается, поэтому и пишет:
Слова мои, как хочешь, понимай,
Но не сочти их глупыми и злыми.
О, Господи! Ужель безгрешный рай
Покоится на этом грешном дыме?
Ирония иронией, а не думать о своей судьбе, о жизни и смерти поэт не может. Но размышления, даже о загробном мире, поэт не драматизирует, а находит образ, пронизанный юмором:
И буду я и после смерти впредь,
Окуривая ангельские своды,
Архангелам босые ноги греть,
Чтоб шевелились Божьи воеводы.
     Широк диапазон тем в стихах Евгения Семичева. В них нашли отражение и любовная лирика, и яркие впечатления из детства и юности, и картины городского быта, и гражданская лирика. Поэзия его не дышит официозом, далека от квасного патриотизма, но вся пронизана искренней болью за Россию, за русский народ. Поэт не навязывает нравственные постулаты, не выступает в роли пуританина, но язвы общества, утрату им нравственных ориентиров, очередной раскол в обществе, теперь уже по социальным признакам, показывает, сравнив состояние нации с летящим в пропасть поездом:
Чей это праздный сверкающий поезд
С визгом летит под откос?
Нации сытая наглая совесть
С нацией собственной врозь.

Или состав на ходу не вписался
В слишком крутой поворот?
Или в дрезину опять нализался
Стрелочник – русский народ?
И, понимая, что ни снятие погон «с рыхлых начальственных плеч», ни «перетасовка в игральной колоде», ни  «смена краплёных тузов» не изменят, скорей всего, ситуацию в обществе, задаёт в конце стихотворения извечный вопрос и сам же на него отвечает:
Если и новый не впишется с ходу
В новый крутой поворот –
Кто виноват?
Пусть ответит народу
Стрелочник – русский народ.
А как же иначе? Конечно же, во всём и всегда виноват оказывается народ, назначенный стрелочником, а нынче виноватее всех оказался русский народ, а для бывших окраин когда-то Великой России, а затем и Советского Союза, самой виноватой во всех прошлых и нынешних их бедах оказалась Россия. И одно из лучших, на мой взгляд, стихотворений сборника об этом:
Россия! Ты – кормящая волчица.
Твои клыки от голода стучат.
Понуро за тобою волочится
Твой выводок – четырнадцать волчат.

Они ползут на материнский запах.
Они резцами режут твою грудь.
Воротят морды глупые на запад,
Чтоб молоко излишнее срыгнуть.

То кровь твоя по их гуляет венам.
Они друг другу холки теребят.
От титек оторвавшись суверенно,
Вольны рычать и тявкать на тебя.

Их хищный взгляд на кровное намётан,
Их ноздри бередит родная кровь.
Они – щенки волчиного помёта,
У них к тебе звериная любовь.
Сильнее и образнее стихи на эту тему мне прочесть до сих пор не удалось. Тема эта сегодня и актуальна, и болезненна. Не случайно ведь Николай Рубцов, десятилетия назад предвидя опасности, написал свои знаменитые строки: «Россия, Русь! Храни себя, храни!// Смотри опять в леса твои и долы// Со всех сторон нагрянули они,// Иных времен татары и монголы». Но ведь полчища, нагрянувшие нынче в Россию, а иные – и не уезжавшие никуда из неё, а маскировавшиеся до поры и проявившие себя при полном попустительстве и безответственности властей всех степеней, и коварнее, и опаснее своих предшественников. Да хотя бы потому, что по доброте своей русский народ их принимает, как раньше, за своих братьев – с одной стороны, а с другой стороны – он оказался абсолютно беззащитен из-за предательства национальных интересов той частью общества, которая призвана выражать интересы своего народа, заниматься сбережением его в непростой демографической обстановке. И почему-то пресекается властью не нашествие «волчат», не их неблаговидные деяния в России, а малейшие попытки представителей русского народа заявить о своих национальных интересах. И это в условиях, когда:
…Там, где раздольно пшеница гудела,
Ныне кресты поднялись в полный рост.
Поэт, как бы полемизируя с кем-то, пишет:
Знаю: не все только хлебом единым,
Но и не все же любовью к гробам.
И заканчивает стихотворение удивлением:
Это ж какое и как пепелище
Русской земли разутешилось тут?
Срок подойдёт – а на новом кладбище
Места старухи себе не найдут.
     У Евгения Семичева стихов о Родине и об отношении к ней много. Он не отделяет себя от неё и не собирается отделять, что бы с ней не случилось, не однократно возвращаясь к вопросу: «Кто виноват?»:
Не надо ни ада, ни рая.
Я был и в аду, и в раю.
Что хата родимая с краю,
Когда вся страна на краю?

Поднявшись на зореньке ранней,
Сутулясь, бреду на закат…
Кто родину любит – тот крайний.
А крайний во всём виноват.
И, понимая, что «Бескрайние русские дали -// Погибельной пропасти край», делает ошеломляющий вывод:
Мир грешный давно б завалился
В провал огнедышащих вод,
Когда б на краю не толпился
Пропащий мой русский народ.
(«Край»)
     В книге есть и непритязательное стихотворение под названием «Песня», в которой сказано о судьбе русского мужика, об отношениях, выразившихся в поговорке: «Бей своих, чтоб чужие боялись», о нашем менталитете больше, чем можно извлечь при прочтении многих фолиантов:
Шёл по улице мужик,
Песню пел.
Как душа его лежит,
Так и пел.

Он мотив перевирал,
Путал слог.
И нещадно глотку драл –
Пел, как мог.

Пел, как жизнь свою сложил,
Однова.
Кто-то умный доложил
По «ноль-два».

Появился «воронок»,
Весь в пыли.
Мужика свалили с ног.
Замели.

Покачнулась тишина
И, сквозя,
Прошептала: - Ну, страна!
Спеть нельзя!
     Удачно выбранные размер и ритм стихотворения в полной мере соответствуют неровной, тяжелой походке изрядно выпившего мужика, «нещадно дерущего глотку», чтоб в песню вложить своё отношение к жизни, как видно, нелёгкой. Читаешь, словно киноленту смотришь. И финальные строки стихотворения легкой жизни мужику не обещают.
     По стихам Е. Семичева не трудно вызнать все изгибы его судьбы и многие судьбы простых людей, о которых он пишет:
- Как живёшь? – Живу в общаге.
Койка. Тумбочка. Стена.
О моём насущном благе
Позаботилась страна.

Обеспечила ночлегом.
Много ль места надо мне?
Я от Родины не бегал.
Я живу в своей стране.

Не в притоне, не в овраге,
И со мною рядом тут
Работяги – бедолаги,
Люди русские живут.

                Не бездомная собака.
Ничего я не боюсь.
                Как живу? Живу, однако.
Проживу. Жила бы Русь!

За окном щебечет птица.
Под окном скрипит скамья.
Мне не снится заграница.
Снится Родина моя.
Это стихотворение многоплановое, его можно прочесть и с некоторым сарказмом, особенно первые строфы, и с определенной жалостью к людям, на чью долю выпало прозябать до смерти в общежитиях, не имея приличного жилья. «Позаботилась страна» - нечего сказать. Но при всём том герою стихотворения «не снится заграница.// Снится Родина моя». Я поэту верю, и Россия спасётся благодаря долготерпению и выносливости таких простых людей. Не зря ведь поэт вкладывает в уста своего героя слова: «Проживу. Жила бы Русь!» Но в стихотворении «Топорик» поэт напоминает и о том, что любому терпению приходит конец, что силы, пытающиеся с завидным постоянством его испытывать, раскачивая лодку, в которой и сами находятся, не должны забывать, что:
Топорик, вложенный во тьму,
Печально половицу греет.
Не позавидуешь тому,
Кто разбудить его посмеет.
Славян подталкивать к вражде
Да убоится лже-мессия…
Не по своей лихой нужде
На топоре стоит Россия!
   В книге много и печальных мотивов, и весёлых. Нет в ней никчемных, необязательных стихов. Стихи афористичны и образны. Вот начало одного стихотворения:
У осени глаза на мокром месте…
Раскаянью не веря моему,
Все ангелы на небе плачут вместе.
Все люди на земле – по одному.
Настоящего поэта кроме всего отличает умение найти необычную концовку стихотворения. Начал я читать очередное стихотворение:
Что глядишь на меня исподлобья?
Может, думаешь, не устою?
И рубаха забрызгана кровью,
Словно мы на кулачном бою.
И подумалось с хохотком: а поэт-то в молодости был драчуном, и следующая строфа эту догадку усилила:
Я, сутулясь, стою против света.
И прибит под ногами снежок.
Картина подготовки к кулачному бою нарисована. И дальше:
Я не робкий, могу дать отпор.
Ведь недаром к горячей ладони
Прикипел рукоятки топор.
Ситуация просматривается нешуточная, но в следующей строфе автор «сбавляет обороты»:
Может, завтра ударят морозы…
Лучше дров наколоть помоги!
И первые строки следующей строфы ещё держат в напряжении:
Не гляди на меня исподлобья.
Ничего в этом страшного нет.
Все равно не поссорюсь с тобою…
И лишь последняя строка расставляет всё по местам, открывает, наконец-то, кому посвящён этот бойцовский монолог:
Мой холодный декабрьский рассвет.
Удивительное стихотворение! В нём прямо-таки драматургия правит бал.
     Много стихов посвящено самой поэзии, отношению к слову, своему месту в поэзии:
Чтоб в рифму весело сбрехнуть
И к певчей братии примкнуть,
Не надо быть поэтом.
Достаточно быть просто псом –
Грудь выгибая колесом,
Хвост вскинуть пистолетом.
И после перечисления всех «достоинств» свидетельства «таланта», поэт всё же подходит к главному:
Но, чтобы истину изречь,
Премногим надо пренебречь –
И славы дивным светом,
И о самом себе забыть,
И – прежде человеком быть,
А уж потом – поэтом.
А это уже установка, которая только кажется похожей на строки Н.А. Некрасова. Если Некрасов призывал быть гражданином, то для Евгения Семичева главное – «прежде человеком быть», и не потому, что гражданином быть не обязательно, а потому, что, не став человеком, вряд ли станешь настоящим гражданином, и уж тем более – настоящим поэтом. В стихотворении «Мастер», посвящённом Евгению Лазареву, поэт с подкупающей искренностью поведал, как мастер «гладил ласково по шерстке», «был добр и мил» при чтении ему стихотворения, как
…в такт ногами топал,
На себе рубаху рвал,
По плечу меня похлопал,
В лоб меня поцеловал.
А потом, пнув в порыве откровенья стул, в одно мгновенье всё перевернул в авторе, сказав:
… «На всякий случай
Для себя, дружок, реши,
Коль писать не можешь лучше,
Так уж лучше не пиши!»
Беспощадное по отношению к себе признание. Урок, как видно, получен был давно, но поэт его помнит, если заканчивает стихотворение строками:
Он уже сейчас не вспомнит
Ни одной моей строки.
…А моя ключица ноет
От тепла его руки.
И в стихотворении «Совет», обращаясь к молодому поколению, делающему первые шаги в поэзии, он уже с высоты своего жизненного опыта предостерегает:
Не ходите, мальчики, в поэты –
В мире горше доли не найти…
И, перечисляя трудности, с которыми они могут столкнуться на тернистом литературном пути, понимая, что многие самонадеянно не послушают совет, призывает к мужеству:
Ну – а если?.. То тогда мужайтесь.
Это мой единственный совет.
И потом уже не сокрушайтесь,
Ни на что уже не обижайтесь –
Вам уже назад дороги нет.
Но самым ярким произведением на эту тему, пожалуй, является стихотворение «К барьеру»:
Ты кричишь, что ты первый поэт.
Но кричишь ты об этом не первый,
Божий день, Божий дар, Божий свет,
Перепутав с житейскою скверной.

О, лукавые рюмки льстецов
И завистников злые наветы!
А Есенин, а Блок, а Рубцов?..
Рассчитайтесь по счёту, поэты!

Этот дикий навязчивый бред
Не запить, как хмельную икоту.
Ну, допустим, ты первый поэт…
Тогда Пушкин который по счёту?

Вот его вороной пистолет.
Он не падок на лёгкую веру.
Что же, если ты – первый поэт,
То, пожалуйста, первым к барьеру!
     Не могу не отметить и ещё одну особенность поэзии Евгения Семичева – её музыкальность. Так и хочется пропеть некоторые стихи, пусть и на мотив давно известной песни. Можете убедиться сами:
Прощайте, друзья! Расставаться пора.
Вы выбрали звонкое завтра.
А мне достаётся глухое вчера,
Я с ним остаюсь безвозвратно.

Нас грудью вскормила Священная Русь…
Вы выбрали свет и свободу.
А я с разорённой страной остаюсь,
Мой Китеж уходит под воду.

Я вас никогда не могу разлюбить,
Куда б далеко не уплыли.
И буду в затопленный колокол бить,
Чтоб вы не забыли, кем были.

Господь нас не выдаст, и боров не съест,
Когда в суете канительной
Сверкнет православного Китежа крест,
 Как Родины крестик нательный.

И Китеж всплывёт из былинных глубин,
Взметнув Светлояровы воды.
И скажет: «Я тоже свободу любил,
Но Родина выше свободы!»
     А ещё стихи Е. Семичева дышат какой-то природной добротой, которую он иногда прячет то за сарказмом, то за иронией, ёрничая и юродствуя, но, чувствуя, что это не всегда необходимо, пишет удивительные по теплоте отношения к человеку строки:
Спит мужик, укрывшись лопухом.
Полдень. Луг. Июнь звенит в зените.
Кто сейчас подумал о плохом,
От стихотворенья отойдите!..

…Спящий улыбается мужик,
Отрешившись от забот о хлебе.
Тело его мирно возлежит
На седьмом, на самом мирном небе.

Сон его кузнечики куют,
Ласточки-касаточки свивают,
Ангелы небесные поют,
Пастушки на дудочках играют.

Дабы он увидел, хоть во сне,
То, с чем в этой жизни разминулся.
Кто стоял тихонько в стороне,
Подходите, он уже проснулся!
(«Сон»)
     Начав стихотворение строкой: «Спит мужик, укрывшись лопухом», и, видимо, подумав, что картина может вызвать привычные для России ассоциации –  картину пьянства, например, сразу предупреждает: «Кто сейчас подумал о плохом,// От стихотворенья отойдите!». Ведь и пьянство среди русского народа имеет свои причины и является, чаще всего, следствием того, что простой русский мужик поставлен в такие беспросветные условия, что некогда ему подумать о чём-то светлом, некогда и не на что поехать не то чтобы на заграничный курорт, а даже на недельку-другую в какой-нибудь третьеразрядный российский санаторий. Ему и в больницу некогда обратиться из-за того, что должен он думать и день, и ночь о хлебе насущном, о том, как прокормить семью, одеть-обуть детей. Нет места в современных условиях для его достойного житья. Да и далеко не все, вопреки расхожему мнению, подвержены пьянству, и поэт это понимает.
     Не зная ничего ни об авторе книги «Соколики русской земли», ни о времени написания многих стихотворений, читатель, прочитав их, сразу поймет, что автор – наш современник, потому что стихи дышат современностью. Достаточно прочитать такие стихи, как: «Сосед уехал на войну», «Безвременье. Смута. Разруха», Чернуха, «Продается под офис детсад».
     Странные ощущения иногда вызывают стихи поэта:
Ну что, бедолага застрешный,
Не сладок удел воробья?
Опять из тесовой скворешни
Скворцы вышибают тебя.

Но только ли горькое лихо
В твоей горемычной судьбе?
Недаром твоя воробьиха
Доверчиво жмётся к тебе…
Написано, вроде бы, о воробье, а при чтении нет-нет да и мелькнут в сознании ассоциации то с лубяной и с ледяной избушками из народной сказки, то с судьбами одураченных людей, которых проходимцы лишили квартир, то вспомнится пара пожилых бомжей, жмущихся друг к другу в непогоду. И приходят опять и опять горькие мысли о простоте и доверчивости русского человека после прочтения завершающих стихотворение строк:
Хватает  под солнышком вешним
И света тебе, и тепла.
Зачем тебе эта скворешня?
Всего то четыре угла…
     Стихи Семичева, на первый взгляд непритязательные, заставляют думать, будоражат сознание, включают в работу подсознание читателя, способное увидеть в них даже то, о чём и сам автор при написании не подозревал. Как будто установлены невидимые фильтры между строк, и каждый вправе в усладу своим глубинным чувствам и чаяньям убрать некоторые из них и увидеть то, что за ними скрывается на втором и третьем планах.
     Наверняка, людям, выросшим в тепличных условиях, ходившим в детстве в музыкальную школу со скрипкой в футляре и с нотной папкой, стихи Е. Семичева покажутся грубоватыми, недостаточно интеллектуальными. Им ближе литературность, камерность в стихах, а тут автор с беспощадной искренностью рисует автопортрет пацана, выросшего во дворе, принявшего непростые законы его и кодексы чести, и следующего им:
У крылечка мечется подранок –
У него одно крыло подбито.
У меня характер – не подарок.
И физиономия бандита.

…У меня синяк под левым глазом.
Мне немножко поразмяли кости.
У меня заходит ум за разум
От несправедливости и злости.

Мне не жалко новую рубаху,
Потому что драться не умею.
Жалко покалеченную птаху.
Жалко, что я маму не жалею…
Вот она суть – не в синяке, не в физиономии бандита, а в жалости к раненой птице, к матери, которая устала штопать порванные рубахи, купленные на последние гроши. Во многих стихах поэт выступает как романтик городского двора, с обнаженной искренностью показывая сложные житейские ситуации, в которых он побывал в детские и юношеские годы не по своей воле:
Он сказал: «Будем биться на кровь!»
Я вздохнул обреченно: «Согласен».
Он рассёк мою правую бровь.
Я в сердцах ему губы расквасил.

Мы курили в подвале тайком,
Как солдаты в окопе, чинарик.
Он со мной поделился платком.
Я ему одолжил свой фонарик…

…Он сказал: «Я домой не ходок!
Твой отец будет жить с моей мамкой».
У меня по спине холодок
Пробежал и застрял под лопаткой…
Вот какие недетские проблемы приходилось разрешать автору по законам двора, но из этих ситуаций выход находился:
Я сказал: «Ты домой не ходи.
Мы проспимся с тобой в этой яме
На всю жизнь, что у нас впереди…
И проснёмся навеки друзьями».
Злоба улетучилась, обида прошла, драка обернулась дружбой. Кто через это прошёл, тот знает истинную цену таких признаний и такой дружбы.
     Заметил я и влияние на творчество Евгения Семичева поэзии двух замечательных русских поэтов Николая Рубцова и Юрия Кузнецова. Это видно по стихотворениям «Пожелтела плакучая ива» (некоторая перекличка с Н. Рубцовым) и «Я построил дом на своих костях», «С ветки падает  желтый листок», «Старик свой посох в землю ткнул» (образы и символы перекликаются, как мне показалось, с Ю. Кузнецовым). Но в данном случае, скорей, следует говорить о продолжении традиций, направлений, о поиске своих путей в поэзии. Думаю, что пора ученичества, как таковая, у Евгения Семичева давно позади, ему удалось взять у учителей всё лучшее и выработать свой слог, свои интонации. Стихи его самобытны и узнаваемы. Поэт давно понял своё предназначение, иначе не написал бы в стихотворении «Поэт» такие строки:
Зачем ему с неба спускаться,
Пускаться в неведомый путь?
Средь добрых людей потолкаться?
Соленого горя хлебнуть?

Сидел бы на облаке млечном,
Ничем никому не мешал
И людям о добром и вечном
Хорошие мысли внушал.

Так нет же! На лестнице шаткой –
Того и гляди упадёт! –
Он машет приветливо шапкой
И с неба на землю идёт.

По этим ступеням скрипучим,
Ведущим на горестный свет –
По строчкам своим неминучим
Спускается к людям поэт!
     Спускаться с небес на грешную землю к людям, идти к их повседневным заботам, болям, обидам и надеждам поэт просто обязан. Евгений Семичев этот шаг уже совершил, и, думаю, не напрасно. Стихи его людям нужны, и они обязательно найдут своего читателя. Вопрос времени и тиражей книг.
      Выискивать мелкие недостатки в стихах и расставлять поэтов по ранжиру – дело критиков и литературоведов, а я высказал лишь некоторые пристрастные и субъективные соображения, как благодарный читатель и коллега по литературному цеху, находясь в полной уверенности, что Самара для меня теперь будет всегда ассоциироваться с именем замечательного русского поэта Евгения Семичева.

2005 год.

(Статья публиковалась в сокращенном виде в еженедельнике «Литературная Россия» 15.07.2005. № 28 и в журнале «Русское эхо» № 1 – 2006)



















                Под высотой небесного знаменья

                Размышления о творчестве Валерия Хатюшина накануне его 60-летия

     На его стихи я обратил внимание ещё в середине восьмидесятых годов прошлого столетия, когда страна жила ожиданием перемен к лучшему, поверив в очередной раз новым краснобаям и новым витиям. Уже тогда меня поразили такие строки: «Не разнимайте мир на части, // пусть будет он таким, как есть.// Сдержать распад не в нашей власти, // и неизбежных бед – не счесть. // Нас ввергнет в муки роковые // с природой глупая игра. //Все связи рухнут мировые // за расщеплением ядра. // Всесилье в нас вдохнёт вития, // и силой дьявольской тотчас // освобождённая стихия // рассеет в пыль ничтожных нас». В этих строках я увидел  пророчество распада не атомного ядра, а страны. Дальнейший ход событий подтвердил правоту строк поэта. И всё же, имя Валерия Хатюшина особенно ярко засияло на поэтическом небосводе России в начале роковых девяностых годов, когда на страницах патриотических изданий стали появляться его стихи, положившие начало направлению, которое впоследствии стало называться «Поэзия   русского сопротивления». Регулярно появлялись и его статьи, вызывавшие широкую полемику и не оставлявшие равнодушными как единомышленников, так и противников автора, о чём речь пойдёт ниже. Поэт вышел на столбовую дорогу русской литературы и взвалил на свои плечи такой груз ответственности за свой народ и свою страну, под которым шансов не быть раздавленным почти не оставалось. Но прочитав в книге «Собрание стихотворений», вышедшей в 2003 году в издательстве «Российский писатель», стихотворение «Случайный дар», написанное им в 17 лет, я увидел истоки той поэтической мощи, которая вовсе не случайно с годами усиливалась, вбирая в себя всю трагическую составляющую его судьбы, связанной с трагической судьбой всего нашего народа:
Откуда взялся он?
Ну, из каких истоков?
И кто меня толкнул
На этот скорбный путь?
Неведомый мне путь,
Тернистый и далёкий…
Но что всего страшней –
Назад не повернуть.

И юн мой дар, и слаб
Среди имён известных,
И ломкий голос мой
Пускает петуха,
Но в громыханье рифм,
Во мгле словесной бездны
Выводит он свой ритм
Упрямого стиха.
     Нет, не случайным оказался поэтический дар поэта. Сама судьба, кажется, подготовила пробуждение этого дара. Волею той же судьбы детство поэта прошло в подмосковной деревне, где он воспитывался бабушкой. В детстве он испытал и чувство первого одиночества, и чувство благодарности бабушке, и чувство единения с родной природой. И потом, окунувшись в трудовую жизнь, помотавшись по стране, повидав и разные края, и разных людей, он не раз возвращался в своих стихах в детство:
За тридцать мне. Пора остепениться.
Пора смириться с прозой бытия…
Но всё больнее и всё чаще снится
Потерянная молодость моя.

Широкий луг, болотистая местность,
Деревня, тропка, речка, а за ней,
Там, где бурьян заполонил окрестность,
Всё вижу я стреноженных коней….
 
…Был полон я ребячьего стремленья
Узнать, что там, за гранью ближних сёл…
Меня не раз вводили в заблужденье,
Чтоб далеко от дома не ушёл.

Но я сбежал, как с привязи сорвался.
И по земле без устали ходил.
По городам и стройкам я метался,
Но лучших мест нигде не находил…
                (1978 г.)
      Поэтические возвращения в страну детства будут сопровождать Валерия Хатюшина на протяжении всего творчества. Особенно ярко это проявилось в поэме «Память» (1982 г.), посвящённой бабушке и впитавшей в себя очень многое из жизни нашей страны. За судьбой бабушки поэта, созвучной с судьбами многих и многих женщин её поколения, видится судьба всей многострадальной России:
    
…Вот здесь детей и внуков сберегала
Старушка эта, холя их в тепле,
От всех несчастий бабушку спасала
Крестьянская привязанность к земле.
Живёт она, земную веру носит,
За благо ближних молит всех святых
И ниоткуда помощи не просит,
Взрастившая без мужа пятерых,
Она, одну лишь грамоту познавшая
По школе скорби русских матерей.
За сына Павла, без вести пропавшего,
Ей платят в месяц тридцать пять рублей.
Да ей и надо, в сущности, немного…
Ни на кого обиды не тая,
Как в доброту людскую, верит в Бога
Неграмотная бабушка моя.
     Какие простые и ясные слова, а как сжимается сердце при их чтении! После таких стихов приходит понимание, что русские женщины, русские матери спасли, вытащили из трясины страну в самые роковые для неё годы. Жили впроголодь, но пахали и сеяли, убирали урожай и ухаживали за скотиной. И на фабриках и заводах, особенно в годы войны, вся тяжесть легла на плечи женщин да подростков. И берегли детей и внуков, которых, не в пример нынешним временам, было много в русских избах. (Это у мужиков всегда имеется в запасе известный способ уйти от обид, отгородиться от проблем, хотя бы на время «эмигрируя» в стакан.) И вырастили детей, как бы ни тяжело было ставить их на ноги. Но как же низко пало общество нынче, когда женщины не хотят рожать, а, родив, зачастую при первой же трудности бросают своих детей, даже убивают, предпочтя им мифическое «устройство личной жизни», как будто личная жизнь без детей имеет какой-то смысл. После прочтения главы «Похороны» из поэмы, посвящённой бабушке, ясно сознаёшь, что смысл-то жизни и есть в том, чтоб родить и вырастить детей, которые, в свою очередь, родят своих детей, продолжая род. И старушка эта, бабушка поэта, свою предначертанную её судьбу исполнила до конца: «Цветок без бабушки зачах. // Покинул свет избу. // Четыре внука на плечах // несли её в гробу. //Так осторожно, как могли, // среди берёз родных // четыре внука гроб несли, // я был одним из них. // Мы не забыли, что не раз // в далёких тех годах // она здесь каждого из нас // носила на руках Хотя и горько оттого, что несут гроб с телом старушки родные внуки, нарушая православный обычай, да деревни-то нынче обезлюдели. И Валерию Хатюшину, поэту, тонко чувствующему слово и материал поэмы, удалось схватить в нескольких строках не только печаль похорон старушки, но и недалёкую гибель деревни. И щемящее душу чувство лишь усилилось.
     И в заключительной, главе, названной, как и сама поэма, «Память», автор делает признания, в которых кроется самое сокровенное – тот источник, откуда он черпает свои силы и вдохновение:
…Края повидал я другие,
Но взглядом края дорогие
Окину – и сердце замрёт.
Дорога над речкой пойдёт…

Куда б мы ни мчались упорно,
Всё держат нас вечные корни
Полей и тропинок родных.
Ну как оторвёшься от них?

     Многие стихотворцы, не имея за спиной судьбы, которая давала бы право говорить от имени народа, часто выдумывают её, выдавая желаемое за действительное. Валерию Хатюшину ничего не требовалось придумывать в своей судьбе. Достаточно было прямо и чётко сказать о себе и своей непростой жизни. А таланта и искренности ему было не занимать. Этим его наделила природа.

Став романтиком, став кочевником,
пол-России исколесил,
по дорогам, как по учебникам,
географию изучил.
Всё, что выпало, – выпало правильно.
Я крестился, как мог: держись!
Называлась моя география
очень просто и веско: жизнь…
…Что ж, я тоже сдавал экзамены.
Оплошаешь – не пощадят.
И на шкуре зарубки памяти
до сих пор по ночам зудят…
…Пусть кому-то карьера видится,
я смогу без неё прожить.
Нет, нельзя в человека выбиться,
им с рождения нужно быть!
                (1973 г.)
     Вот эта корневая система, уходящая в глубины русской истории, питающая память поэта живительными соками земли, помогла Валерию Хатюшину в годы очередной смуты не только устоять на ногах, но и вступить в противоборство с явными и тайными врагами России, стать объединяющим звеном в деле сопротивления злу. Это было предопределено всей судьбой поэта, его отношением к памяти, к истории России, к судьбе народа. Да, Валерий Хатюшин – тонкий лирик и философ во многих своих творениях. Его любовная лирика обнажена до предела и занимает в творчестве большое место. Но волею судьбы ещё в конце восьмидесятых годов поэт встал в первые ряды заступников России. Не ожидая поддержки близких по духу товарищей и почти не надеясь на неё, он бесстрашно вступил в открытую схватку с врагами. И это его движение в сторону передовых рубежей обороны было предопределено всей его жизнью. Путь был тернист и долог, но он и закалил поэта для будущих схваток. Не случайно эпиграфом к стихотворению «Ненависть» поэт взял строку А.С. Пушкина «И ненавидите вы нас…»:
Они ненавидят Россию
За горы, поля и леса,
За реки её голубые,
За травы и небеса.

О, как же они ненавидят
Её непогибший народ,
Который не мстит за обиды
И Родины не предаёт!

За то, что любви не взыскует
И прошлое помнит своё,
За то, что ещё существует, –
Они ненавидят её.

И стоны, и вдовьи рыданья
Сторицей отплатятся ей,
Все раны её и страданья
Их только озлобят сильней.

Жестокости их не убудет:
Хоть трижды распнут, но опять,
Покуда себя не забудет,
Всё будут её распинать.
                (1986 г.)

     Являясь плотью и кровью самого народа, зная все его проблемы изнутри, Валерий Хатюшин раньше других осознал, кто сильней всего пострадает во время ломки страны и смены государственного строя, а кто будет успешно ловить рыбу в мутной воде «прихватизации» и последовавших за ней процессах. В отличие от многих представителей интеллигенции, в том числе и литераторов, внёсших немалую лепту в дело раскачивания корабля государственности и развала страны, и по этой причине не имевших морального права, а иногда и сил для борьбы, Валерий Хатюшин, не обременённый малодушными и предательскими поступками, вступил в схватку. Не стану утверждать, что он в этой схватке оказался в одиночестве. Но силы были неравными, и, как часто бывает, поэт оказался между врагами России и, казалось бы, её друзьями, которые по тем или иным соображениям от открытой схватки уклонялись, что, порою, бывает хуже предательства. А иные и вовсе жили «ради страха иудейска», боясь навлечь на себя удары тяжёлой артиллерии либеральных СМИ. Ведь имя Валерия Хатюшина для многих в девяностые годы стало нарицательным, а для иных он стал и вовсе одиозной фигурой, олицетворением силы, мешающей убивать и грабить, заниматься торговлей людей и распродажей Родины. Конечно, и в регионах очаги сопротивления были и есть, они играли и играют определённую роль, но провинция всегда смотрела на столицу, ориентируясь на лидеров. И таким лидером в деле русского сопротивления для многих стал Валерий Хатюшин. В этой схватке поэт устоял, хотя его неоднократно пытались привлечь к суду за т.н. «экстремизм» и «разжигание». Оказывается, в России нынче можно писать про людей любой национальности, кроме одной… Предполагая реакцию народа на разбой в стране, «демократы» заблаговременно готовили и в конце концов протащили через Думу закон об экстремизме, под который можно подвести любое слово правды, любое проявление национального самосознания русского народа, закон, об опасности принятия которого Валерий Хатюшин предупреждал общественность в статье «Их жажда террора», но многими был не услышан. И результатом такой глухоты стала расправа с рядом русских писателей, публицистов, издателей, о чём он поведал потом в статье «Всему виною – предательство», опубликованной в московских и иногородних газетах.
     Гражданская лирика Валерия Хатюшина, написанная за последние двадцать лет и публиковавшаяся в патриотических изданиях, в 2007 году вышла в издательстве «Советский писатель» отдельной книгой под названием «Русская кровь». В книге высока концентрация обличительных мотивов в адрес не только врагов России и русского народа, но и в адрес самого народа, терпящего унижения и во многом утратившего способность к сопротивлению. Поэт пытается разбудить спящего богатыря. Иногда кажется, что он потерял уже всякие надежды на пробуждение народа, но раз за разом пытается достучаться до равнодушных сердец и одурманенных телеящиком умов. Он и с себя не снимает ответственности за всё, происходящее с народом и страной:



Мы крест несём за то, что вновь
поверили заклятьям ложным.
Надежда, Родина, Любовь
расстреляны в недавнем прошлом.
В душе мечта истреблена,
страна великая распалась,
и только ненависть одна
в крови бестрепетной осталась.
Теперь не стоит ни рожна
всё, что вчера звучало гордо.
Разгромлена моя страна,
унижена, оскорблена.
Что делать мне – я знаю твёрдо.
                (1997 г.)

     А в стихотворении «мы» он озвучивает новые самообвинения:

…Мы разбазарили страну,
мы оказались разнородны,
свою трусливую вину
в себе смиряя безысходно.
Мы не услышим добрых слов –
бесстержневое поколенье,
предавшее без сожаленья
столетья войн и мук отцов.
Под дудку скурвленных властей
пятнадцать лет уже танцуем.
Из года в год мы голосуем
за гибель собственных детей.
И всласть гогочем над собой,
невольники самообмана.
Кровь и «Норд-Оста» и Беслана –
на нашей совести немой.
Нам так легко про всё забыть
и связь порвать любых наследий.
Нас образумит, может быть,
лишь тьма немыслимых трагедий.
                (2004 г.)

     Прочитав такие строки, испытываешь шок. Потом начинаешь сопоставлять написанное с реалиями жизни и приходишь к мысли, что только такая ничем не прикрытая правда и может послужить исцелению в качестве «шоковой терапии». Очнутся от такой терапии далеко не все, но те, кто очнётся и придушит в себе чувство обиды, осознают трагичность положения русского народа и пополнят ряды русского сопротивления. Процесс этот медленный. Многолетняя кропотливая работа по уничтожению самосознания нашего народа своё дело сделала. Однако чувства безысходности книга «Русская кровь» не оставляет, особенно, когда читаешь стихотворение «Крепость»:

Нас чёрный ангел порчей метит,
а бесы мерзостью гнетут,
но солнце наше ярко светит,
и реки русские – текут.

Нам ночь Иуды множит слёзы,
но брезжит утро впереди,
шумят высокие берёзы
и грозовые льют дожди.

Пока затмение народа
идёт по русским городам,
родная, умная природа
не даст с земли исчезнуть нам.

Нет, никакая в мире нечисть
из нас не вытравит людей,
пока звенит в траве кузнечик,
и душу лечит соловей.

За помраченьем и развалом
нас ждёт весенняя страда…
издохнут Меченый с Беспалым,
но Русь не сгинет никогда!
                (1993 г.)
     Всё сказанное Валерием Хатюшиным в стихах, находит продолжение и подтверждение в его книгах критики и публицистики. В 2004 году вышел в свет объёмный том его статей под названием «Во имя истины». Пересказывать её или цитировать – дело неблагодарное. Могу лишь сказать, что более полезной книги для себя за последние десятилетия я не читал (повторяю, я говорю в данном случае о себе). Жалко, что многие статьи, написанные Валерием Хатюшиным ещё двадцать лет назад, мною не были прочитаны своевременно. Скольких ошибок в своём творчестве мне и моим друзьям они помогли бы избежать, от скольких сомнений нам удалось бы освободиться! Ведь в восьмидесятые годы, в пору нашего вхождения в литературу, нам, поэтам русских провинций, ориентироваться приходилось в основном на ту ангажированную критику и на те публикации в столичных журналах, которые были направлены не на корневую связь с родной землёй, не на традиции русской классической литературы, а на антикультуру и на искусственно создаваемые течения, вроде пресловутых «метафористов». Некоторые сошли с дистанции. Немногим удалось, опираясь на природную интуицию, обрести свой голос и занять достойное место в современной поэзии.
     Не лицемеря и не склоняя в почтении головы перед литературными авторитетами, Валерий Хатюшин в своих статьях ещё 20 лет назад убедительно доказал чужеродность, вредность и бездарность мёртворождённых стихотворных поделок т.н. «поколения Нового Арбата». В. Хатюшин прекрасный полемист. Очень убедительны и интересны его мировоззренческие суждения и критические размышления, когда они касаются широко известных литераторов – Е. Евтушенко, А. Вознесенского, Б. Ахмадулиной, Ю. Кузнецова и других. Не случайно в девяностые годы бастионами русского сопротивления стали журналы «Наш современник» во главе со Станиславом Куняевым и «Молодая гвардия», в которой печатались многие статьи Валерия Хатюшина. По крайней мере более интересных полемических статей, чем статьи Ст. Куняева и В. Хатюшина, я пока не читал. И роль их для восстановления русского самосознания, для возвращения чувства гордости за нашу великую страну переоценить невозможно, как невозможно переоценить роль вышеупомянутых журналов. Скажу больше: книга Валерия Хатюшина «Во имя истины» стала для меня не просто открытием, а настольной книгой. В ней я черпаю силу духа, веру в то, что Россия, как это бывало не раз в её истории, воскреснет из пепла, перемолов очередную смуту, и сумеет избавиться от ига, гнущего в три погибели русский народ. А то, что ранее издаваемые книги Валерия Хатюшина не доходили до русской провинции, говорит лишь о том, что наши недруги изрядно потрудились за последние десятилетия, разорвав прежние связи и лишив народ доступа к источникам правды.
     Глубоко символично, что книга «Во имя Истины» открывается работой «Уроки Аполлона Григорьева». И Валерий Хатюшин прочно усвоил уроки великого нашего национального критика и поэта и воплотил их в своей литературной деятельности, что и позволило ему ярко проявить себя в современной русской поэзии и в общественной жизни.
     Валерий Хатюшин выбрал путь воина. Путь этот тернист. Но воинские подвиги невозможны без жертвенности. Поэт пожертвовал многим во имя спасения Отечества и народа, во имя русской литературы, а по большому счёту – во имя Истины. Наверное, он мог бы написать гораздо больше лирических стихотворений, которые вошли бы в сокровищницу русской поэзии, если бы не отдал себя делу борьбы, делу русского сопротивления. Но его судьба и его совесть распорядились иначе.
     В ноябре 1993 года после известных событий на Красной Пресне Валерий Хатюшин написал такие строки в стихотворении, посвящённом защитникам Верховного Совета:

Стояли с непокрытой головой
Под высотой небесного знаменья…
Ребят погибших день сороковой
Совпал с моим печальным днём рожденья.

     И вот теперь, в ноябре 2008 года, ему исполняется 60 лет. Возраст подведения итогов. Им издано более тридцати книг поэзии, прозы, критики, публицистики. Книги его народом востребованы. И о творчестве писателя написано уже немало статей. Впереди – новая большая работа. И хочется пожелать, чтобы не покидало его ощущение, что творит он под высотой того самого небесного знаменья.
     Такие люди и такие поэты не приходят в наш мир случайно. Во времена великих смут и нестроений их посылает нам Провидение для свершения творческого подвига. И они его совершают, независимо от того, видят ли и сознают ли этот подвиг другие.

Статья опубликована в журнале «Москва» (№ 8 — 2008 год) и в газете «Патриот» (№ 39-42  / 2008 г.)
                «Выйду в поле, окликну звезду»
                Субъективные размышления о поэзии Нины Хрущ

     Поэзия Нины Хрущ, голубоглазой и добродушной женщины из города Гулькевичи Краснодарского края – заметное явление не только на ниве кубанской литературы. Вовсе не случайно её стихи на протяжении многих лет были востребованы журналом «Наш современник». Отдел поэзии в те годы в этом журнале возглавлял Юрий Кузнецов. Будучи человеком требовательным и, по воспоминаниям людей, знавших поэта близко, никогда не шедшим ни на какие компромиссы, если дело касалось стихов,  Кузнецов всё же выделил из потока поэтических творений стихи Нины Хрущ. Но это было уже в этом веке. И к публикациям в главном журнале русских писателей лежал непростой и долгий путь.
     Нина Никитична Хрущ родилась в 1947 году в Артёмовске Красноярского края. В силу обстоятельств, родители будущей поэтессы кочевали по всей стране, и ей довелось жить на берегах Волги, в Ставропольском крае, в Дагестане. И лишь Кубань стала для Нины Хрущ второй малой родиной и тем берегом в судьбе, от которого и отчалила в своё время лодка её поэзии. И, как бывает в судьбах многих провинциальных поэтов, первые стихи поэтессы увидели свет на страницах районной газеты и впервые прозвучали на местном радио. Не имея за плечами ни литературного института, ни филологического образования, Нина Хрущ шла к высокой поэзии тернистыми путями самообразования. И в помощницах у неё были искренность и кубанская природа, любовь к людям и целеустремлённость, вера в себя и в свой народ. Она лепила из себя поэта на протяжении многих лет, как скульптор лепит из глины свои творения, отсекая всё лишнее и в плавности линий ища гармонию. Это ей, в большинстве случаев, удавалось. Известно, что никакой институт не научит писать стихи, не сделает стихотворца Поэтом. Известны случаи, когда выпускники Литературного института, так и не становились ни поэтами, ни прозаиками, а уходили в иные сферы деятельности. Но институт даёт систематические знания, литературную среду, в бурлящем котле которой легко смертельно обвариться, но всегда есть возможность и избавиться от всего наносного в душе, от завышенных самооценок, от проклёвывающегося тщеславия, ибо нет более справедливых и более беспощадных судей, чем товарищи по творчеству. А ещё остаются связи в литературной среде, друзья, а главное – помнится всю оставшуюся жизнь атмосфера творчества. Нине Хрущ в таком котле «повариться» не довелось, и в этом есть свои и положительные, и отрицательные стороны, о чём я скажу ещё ниже.
     Нина Хрущ, прежде всего, лирик. Перечитав её книги «Свет обручальный» и «Каменная ласточка» я обратил внимание на то, что горизонты её поэзии от книги к книге раздвигаются. Если в первой книге она чаще через картины природы и её состояние в разные времена года рисует состояние своей души, то в книге «Каменная ласточка» уже чаще встречаются философские обобщения. Нина Хрущ, без всяких преувеличений, является мастером детали. Она тонко чувствует состояние природы и сама растворяется в ней в ожидании пробуждения шестого чувства:

Почти весна, но сладко пахнет снегом.
Пылит звезда, прокладывая путь.
Как хорошо под этим низким небом
Слоистый воздух медленно вдохнуть.

Вот эта деталь, прозрачная и невесомая, а именно – «слоистый воздух» и говорит больше о состоянии природы, о скорой весне больше, чем многие иные приметы приближения долгожданного времени года. Кто не ощущал, как в преддверии весны начинает колыхаться воздух, смешивая холодные и теплые воздушные потоки? В ожидании весны, предвестницы перемен, чувства человека обостряются многократно. И двумя словами поэтессе удалось схватить это зыбкое состояние природы и своё состояние ожидания весны, зафиксировав их в строке. Или в другом стихотворении книги «Свет обручальный», рисуя несколькими мазками картину осени, она в последней строке являет такой точный и зримый образ, который отпечатывается в подсознанье навсегда:

…В провинции нет роскоши, но хаты
В тиши земной радушием богаты.
Стоит мужик в фуфаечке своей –
Понятно здесь и многое иное:
Мы смотрим вдаль, я с ним, а он со мною –
Как перст застыл, один среди полей,
Комбайн, в земле увязший до бровей.

Вот эта деталь, этот «комбайн, в земле увязший до бровей» мне говорит о поэте больше, чем многие стихи его или статьи о нём. В одной строке сошлись и любовь к родному краю, и любовь к осени, времени подведения итогов и сбора урожая, и горькая усмешка автора.
     Одно из своих стихотворений поэтесса и вовсе начала строкой: «Когда наступит ночь на кончик одеяла», одним мазком создав и состояние природы, и состояние души, как будто этой строкой, как волшебным ключом, отомкнула запоры на двери, ведущей в кладовую поэзии. И выясняется, что в просторных горницах этой кладовой то «Северный резкий циклон// Наши ломает привычки.// Было бы проще, но дождь// Мчится, резвясь, по столетью,// И откровенная ложь// Не приближает к бессмертью», то «Бежит первозданный ручей -// Он слаб ещё, словно ребёнок.// Запутался между корней,// А выбраться нету силёнок».
     Поэтами нынче называют себя и те, кто на это имеет полное право, и те, чьи «творения» никакого отношения к поэзии не имеют. И совсем непросто провести чёткую черту между теми и другими. Границы истинной и мнимой поэзии часто размыты. Как у талантливого поэта иногда появляются слабые, а то и безграмотные строки, так и у графомана случаются иногда талантливые стихи. Есть поэты одного стихотворения, когда только его и помнят, есть поэты одной строки, как Александр Кушнер, написавший: «Времена не выбирают, в них живут и умирают». И называют поэтов так вовсе не потому, что они бездарны, что пишут плохие стихи. К примеру, упомянутый мною Александр Кушнер стихи пишет мастерски, в чём я не раз убеждался, читал я их с интересом. Просто, ничего, из написанного такими поэтами, кроме какого-то стихотворения или строки, после прочтения и закрытия книги не вспомнить. Хотя, многие со мною могут не согласиться и будут правы. Особенность же поэзии Нины Хрущ в том и состоит, что многие её строки воспринимаются, как афоризм, и, однажды прочитанные, запоминаются надолго, занимая на одной из полочек подсознания своё законное место. К таким строкам я отношу: «Без добра не будет в мире зла,// Без пчелы – пустыми будут соты» и «Бесправное время своих выбирает вождей,// Бесстрашное время своих выбирает поэтов», за которыми следуют пусть и не афористичные, но глубокие по смыслу строки-обобщения: «Где ложь проступила сквозь лица и тени людей,// Пустует страница, угрюмым наполнившись светом». Или строки, прочитав которые, сразу же вспомнишь известные строки Сергея Есенина, отметив про себя, что Нина Хрущ смогла найти свою формулу ценностного понимания времени: «Лицом к лицу непросто осязать,// Как в сердце напрягается пружина».
     Из стихов, напечатанных в книге «Каменная ласточка» я отметил бы, как наиболее интересные и сильные, следующие: «Пьянит свобода, вдаль боюсь смотреть…», «Пахнет солью с черноморских берегов», «Бесправное время своих выбирает вождей», «Этот парень был в Афганистане», «Не вчера ли прошёл градобой», «Выйду в поле, окликну звезду», «Плачу за всё, но разною ценой», «Осенним утром обожгут», «А, кто сказал, что были вы со мной?», «Поиграем в простые слова», «Взгляду никогда не надоест», «Отцвели полевые цветы», Вновь наткнулась душа на железные пики ограды», «Люблю в тиши задумчивых аллей», «Разучилась и плакать, и петь», «Кому кричать – спасите наши души!?», «Что вспоминает кровь, когда молчит душа?», «Вы в дом пришли к забытому поэту», «Среди зимы и сущего пространства», Тонкий мир, «Ужель слезу удержишь в кулаке?», Бабочка, «Не обожгись, когда горит свеча», «Счастливая любовь всегда больна рассудком», «Где живут глухари, и щебечет залётная птица», «Да, очнись же, слепая душа!», «Приду к тебе и тихо зазимую», «Ну и что, что зима, да морозы всё злее и злее», «Наплачусь в четырёх стенах», «Тебя бы целовать, как время нас целует», «Докатилась… Живу налегке».
     В книге «Каменная ласточка» много стихов о любви. Да и какая женщина эту тему сможет обойти в своём творчестве?! К чести поэтессы, она смогла раскрыть тему непростых отношений двух полов без обычного в таких случаях моря слёз, прочувствованно и тонко, раскрываясь до предела и философски осмыслив пройденный путь.
     Видимо, достаточный опыт, обострённое чувство уходящего безвозвратно времени и стремление подвести кое-какие жизненные итоги подвигли поэтессу искать параллели в жизни и природе, остановив свой выбор на осени:

Отцвели полевые цветы.
Умирают осенние травы.
Потемнели у речки кусты –
Это осени грустной забавы.

В скучной жизни случился надлом,
Эта истина очень простая, -
Небо ниже и видится в нём –
В дальний путь собирается стая.

Начинается времени счёт –
Дней любви и простых откровений,
Вот когда принимаем в расчёт
Цепь великих и малых мгновений.

Вот когда понимаем всерьёз
Цену слова и горечь измены,
Вот когда не стесняемся слёз,
И не радуют нас перемены.

     Когда-то Сергей Есенин, подводя итоги короткого, но непростого, жизненного пути, выдохнул: «Как мало пройдено дорог! Как много сделано ошибок!», заставив многих и многих поэтов, идущих вслед, на определённом повороте судьбы задуматься о том же. И Нина Хрущ, подводя некоторые итоги своей судьбы, провожая взглядом улетающих гусей, с горчинкой в интонациях задаётся вопросом:

Кубок вёсен мной выпит до дна,
И взамен ничего мне не надо!
Слишком долго мы учимся жить.
Равновесье лишь снится эпохе.
Жизнь проходит, а чем дорожить,
Чтобы с ней не расстаться на вздохе?

И в другом стихотворении, видя надвигающиеся приметы осени, искренне и простодушно признаётся:
Взгляду никогда не надоест
Отмечать обычные детали:
Погрустнел и высветился лес,
Раздались и выпрямились дали.

     Ещё раз хочу сказать, что поэзия Нины Хрущ – одно из самых ярких явлений на поэтической орбите Кубани. К моему великому сожалению, я вынужден сказать и о слабых местах её творчества. Сразу же оговорюсь: как в книге «Свет обручальный», так и в книге «Каменная ласточка» имеется большое количество опечаток, не дающих иногда с полной уверенностью говорить о некоторых промахах автора. Ведь всегда подсознательно надеешься, что это не его ошибка, а обычная опечатка, не устранённая во время подготовки книги к печати. Но есть в книге такие досадные ошибки и недоработки, которые никак не спишешь на опечатки. Например, в строке «Нива клином, как ломоть у каравая» мне видится не совсем правомерное употребление словосочетания « ломоть у каравая». Правильнее было бы: «ломоть каравая». В одном из лучших стихотворений книги «Бесправное время своих выбирает вождей» последняя строфа написана другим размером, нежели предыдущие, тем самым и ритм стихотворения сбит, и гармония утрачена:
Пробуешь в памяти следом идти по золе,
Аки по водам ходил Он судьбу искушая…
Господи! Дай нам покоя на этой земле,
Или смахни, как пылинки с высокой подножки трамвая.

Так и хочется эту строфу привести к тому размеру, которым написаны остальные строфы, приведя, к тому же, пунктуацию в порядок:

И пробуешь в памяти следом идти по золе,
Где, аки по водам, ходил Он, судьбу искушая…
О Господи! Дай нам покоя на этой земле,
Иль просто смахни, как пылинки с подножки трамвая.

Или в стихотворении, первую строку которого я вынес в название статьи, есть строки: «Белый лоб осенивши перстом,// Поняла на века и отныне». Правильно было бы «отныне и на века». Казалось бы, это мелочи, но они лишают стихотворение гармонии. В стихотворении «Прощайте, птицы родины моей» при прочтении последней строфы: «Где гарь машин легла на ковыли,// Погостов русских старые могилы,// Не хватит оторваться от земли - //И нету ни желания, ни силы…» так и напрашивается вопрос: «Не хватит чего, чтобы оторваться от земли?» Ответа нет. И приходится гадать: то ли автор что-то недодумал, то ли при вёрстке книги строку случайно потеряли? А в стихотворении «Опять гуляет ветер в голове», в строках, следующих за первой: «И хочется тех нежных ощущений,// Как в первый раз. О! Иней на траве…», явно имеется еле заметная неточность. Ведь если «тех», как в стихотворении, то следом должно идти не «как в первый раз», а «которые», а если было бы «таких нежных ощущений», то «как в первый раз» было бы оправдано. Или в стихотворении «Раскачалось горячее лето» читаю: «Что ж вы, милые впали не в милость». Думаю, что правильно было бы «впали в немилость». И опять мелочь, разрушающая гармонию стихотворения. В стихотворении «Переступлю порог земного рая» во второй строке «Здесь знойный воздух плавится и сух» явно напрашивается замена слова «плавится», выражающего действие, на определение воздуха. К примеру, «Здесь знойный воздух и горяч, и сух». И все встало бы на свои места. Да и в последней строке: «Хватило б только жизни, жизни, жизни» так и напрашивается замена двух повторов слова «жизни» на определение этой самой жизни, так как тройной повтор ничем не оправдан. Но это уже дело вкуса автора и его замысла. Есть и случаи употребления слов с неправильным ударением. Это уже никак не отнесёшь к опечаткам, как во второй части стихотворения «Я три тысячи раз увозила тебя на белом коне»:

Я три тысячи раз увозила тебя на чёрном коне.
Сократив расстоянье дождя, ночь смешав с синей горечью
                дыма.
Оступился мой конь на осенней колючей стерне,
Где в шмелиный забор заплелась заповедно малина.
Где осела пыльца и смешалась с песком, как вино, -
Там паденье листа будет долго, замедленно длиться,
Чтоб увидеть с тобой нежных звёзд золотое руно,
Где овен со стрельцом продолжает беспечно резвиться.
Как опасно дышать, в празднословные глядя миры…
Мы готовы любить и друг друга забыть мы готовы!
День за днём посещать этой жизни хмельные пиры,
И наспех щеголять бедным сердцем, одетым в оковы.
Согласно выбранному автором ритмическому рисунку стихотворения, мы должны слова «овен» и «наспех» читать с ударением на втором слоге, т.е. «овен» и «наспех», что абсолютно неправильно, так как оба эти слова имеют ударение на первом слоге. А выражение «наспех щеголять бедным сердцем», да ещё «одетым в оковы?» кажется надуманным, образ сомнительным. К тому же, в первой строке этой части стихотворения явно не хватает одного слога. А вторая строка несёт еле заметную ломку ритмического рисунка. Да и в строке: «Где овен со стрельцом продолжает беспечно резвиться» было бы правильней написать «продолжают резвиться», имея в виду то, что их двое. И опять гармония стиха исчезла, и стихотворение оказалось загубленным. Меня удивило то, что поэтесса допустила столько промахов в стихотворении, написанном многостопным слогом. Такие стихи, как правило, ей удаются. Происходит это, на мой взгляд, потому, что Нина Хрущ, по своей сущности, поэт – художник. И в стихах, написанных длинной строкой, ей удаётся лучше уложить те краски и образы, которыми она изображает картины природы и бытия. По себе знаю, что при написании стихотворения многостопным слогом всегда есть место для манёвра словами. Сбои ритма, нарушение размера наблюдаются, к сожалению, и в других стихотворениях. Так, в стихотворении «И птицы предчувствуют снег», в третьей строфе: «О, странная жизнь, почему// Всё это, как будто в новинку?// В одной руке тащишь суму,// Другой – ловишь снежинку». И надо-то было всего лишь написать, к примеру, так: «Одной рукой тащишь суму// И ловишь другою – снежинку». И размер не был бы нарушен, и ритмика соблюдена, и гармония была бы восстановлена. Но этого не произошло. Встречаются и сомнительные образы, вроде такого: «Всю траву в своём сердце скосил». Да и вкрапления в русские стихи строк или слов на иностранном языке, хотя и знакомых многим по школьной программе, как «Их либе дих», «Их бин – поэт» или «О, эта блажь, моменте, се ля ви!» стихи не украшают, кажутся в них инородными.
А ещё в книгах Нины Хрущ есть стихи, написанные верлибром, то есть без рифмы. На мой взгляд, в таких стихах должна быть безупречна ритмика. Не надо ходить далеко за примерами. Достаточно вспомнить известное стихотворение Николая Рубцова «Осенние этюды». Приведу отрывок из этого стихотворения:
Огонь в печи не спит, перекликаясь
С глухим дождём, струящимся по крыше…
А возле ветхой сказочной часовни
Стоит берёза старая, как Русь, –
И вся она, как огненная буря,
Когда по ветру вытянутся ветви
И зашумят, охваченные дрожью,
И листья долго валятся с ветвей,
Вокруг ствола лужайку устилая…
Перечитав множество раз это стихотворение, я не сразу и заметил, что оно написано белым стихом, то есть без рифмы. А причиной тому – гармония строк, обеспеченная и чёткой ритмикой, и выверенностью слов, и настроением. Всё это и рождает поэзию. К сожалению, такой безупречности я не обнаружил в верлибрах Нины Хрущ. А иногда и вовсе трудно разобрать: верлибр это или неудачное стихотворение с неудачной рифмовкой. Приведу пример:
Вначале изменяется пространство.
Потом – душа, затем цветёт цветок
На одиноком поприще паяца…
               
Легко ль смотреть усталыми глазами
В безумный мир, сквозь призму нежных слёз,
Когда звезда стоит над небесами
Далёкой сказкой выдуманных грёз.
Строки первой строфы не рифмуются, но вторая строфа уже несёт рифмы, хотя и проходные, затёртые от частого употребления. Но не это главное. Сколько бы ни пытался, я так и не смог понять смысл выражения: «Затем цветёт цветок на одиноком поприще паяца…». Цветок может цвести где угодно, но «на поприще»??? А есть ещё в книге «Каменная ласточка» цикл стихотворений под общим названием «Шутливый гороскоп на неделю», написанный нерифмованным стихом. На мой взгляд, к верлибру эти стихи имеют отдалённое отношение. Главный недостаток их – отсутствие гармонии. Они, скорей, напоминают дневниковые, сумбурные заметки с претензией на некоторую философичность и говорят лишь о том, что автору не мешало бы иногда свои мысли излагать в прозе, в виде дневниковых записей. Тем более, что опыта и жизненного, и литературного Нине Хрущ не занимать.   
     Видимо, Нина Хрущ в какой-то момент решила книгу пополнить и без должного внимания включила и те стихи, которые требовали редакторской правки. Кто в наши дни на этом не обжигался? К сожалению, институт редакторов и корректоров приказал долго жить, в издательствах зачастую работают люди, слабо владеющие русским языком, а иногда и вовсе малограмотные. И не всякий автор имеет достаточно опыта и знаний, чтобы заменить и редактора, и корректора. А нынешнее время требует от автора и такого умения. Указал я на эти недостатки лишь для того, чтобы автор при подготовке очередного издания смог учесть замечания, да и идущие следом за нами стихотворцы могли избежать некоторых ошибок.
     Нина Хрущ когда-то написала такие слова:

Затеряюсь посреди родных лугов
На разъезженной просёлочной дороге,
Чтоб среди земли и облаков
Написать бесхитростные строки…

     Затеряться посреди родных лугов, чтобы написать бесхитростные строки, ей ещё не раз удастся. У неё есть свои излюбленные темы, есть богатый опыт, есть потенциал. И работать есть над чем. Остаётся пожелать поэтессе, чтобы она смогла, наконец-то, издать свои лучшие стихи в хорошем издательстве, чтоб светлая и бесхитростная поэзия её не затерялась среди множества издаваемых нынче книг, а лучшие её стихи пополнили бы сокровищницу русской Поэзии.       

Ноябрь 2008 года



                «Если мне суждено, я до правды смогу дорасти»
                О сборнике стихотворений Владимира Шемшученко «Исповедь».
                Киев. Генеза, 2005. - 192 с.

     Приход настоящего поэта в литературу — всегда радость. Такую радость я испытал несколько лет назад, прочитав опубликованные в ряде изданий подборки стихотворений Владимира Шемшученко. Имя мне ни о чём не говорило, а время после развала Державы было удушливое, со страниц не только жёлтой прессы, но и литературно-художественных изданий раздавались голоса о крахе русской литературы, об отсутствие в ней каких-либо ярких явлений, и вдруг читаю:

Империя не может умереть!
Я знаю, что душа не умирает...
Империя от края и до края -
Живёт и усечённая на треть.

     И далее, в завершающей строфе:
 Пусть звякнет цепь, пусть снова свистнет плеть
Над теми, кто противится природе...
Имперский дух неистребим в народе,
Империя не может умереть!

     Стихи были написаны в духе моих переживаний той поры, и вряд ли ощибусь, если скажу, что они отражали чаянья большей части общества. А потом задели за живое строки стихотворения «Памяти поэтов, рождённых в пятидесятых»:
Мы толпились в дверях, разменяли таланты на речи.
Из прихожей в поэзию так и не вышел никто.

     Если в момент написания этого стихотворения вышеприведённые строки  в какой-то мере ещё касались и самого автора, то с момента опубликования его для самого Владимира Шемшученко они стали лишь отражением переживаний за своё поколение. Как мне думается, поэту удалось сделать решительный шаг «из прихожей в поэзию», где его ожидало никем не занятое место.
     И вот передо мной замечательно изданный в Киеве сборник стихотворений Владимира Шемшученко «Исповедь», вобравший в себя стихи последних десяти лет и состоящий из двух разделов: «Караганда» (1994-1999) и «Санкт-Петербург» (1999-2004). И разделение это не случайно. Поэт, оказавшийся заложником политики суверенитетов и столкнувшийся с оголтелым национализмом, вынужден был покинуть Казахстан, где жили его предки и сам он со своей семьёй, перебраться в Россию и поселиться вблизи Санкт-Петербурга. И первый раздел книги является как бы прощанием с прежней жизнью, с людьми, которые окружали долгое время, со всем тем, что пришлось пережить: и потерю родных, и потерю Родины. Поэтому и стихи его кровоточат, как старые намоленные иконы. Не скажешь лучше о поэзии, чем сам поэт:
Мысль превращается в слова,
Когда ослепнешь от испуга
И кругом, кругом голова,
Когда нет преданного друга,
Когда не подадут руки,
Когда никто не интересен,
Когда не крикнешь: «Помоги...», -
Когда тошнит от новых песен,
Когда оборваны шесть струн,
И мошкарой роятся слухи,
Когда давно уже не юн
И смотрят искоса старухи...

...Мысль превращается в слова,
Когда безумием объятый,
Ты слышишь, как растёт трава
Из глаз единственного брата...

...Когда идёшь по самой кромке — 
Мысль превращается в слова.

     Зная о событиях, предшествующих переезду поэта из Казахстана в Россию, можно догадаться, по каким кромкам ему пришлось пройти...
     Стихи первого раздела книги пропитаны кровавыми образами: «Если веру вчерашние топчут друзья, //Если память — лишь кровь под ногами Руси» (стихотворение «Колокольцы на шею пожалуйте мне»), или «... И бритый узбек, заносящий над дынею нож. //Всплывает из памяти пёстрый узор минарета, //И, словно гадюка, сползает к нагретой земле...//И Руки узбека забрызганы кровью рассвета»(стихотворение «Картина»). Душа поэта, прощаясь и снова возвращаясь памятью, болит, но злобы нет, хотя события последних лет даже из родного очага сделали вынужденный рубеж обороны:
 
Разорванный в клочья закат
На сучьях висит лоскутами.
Земля зарастает кустами,
И рай превращается в ад.
Гляжу в амбразуру окна,
Где ночь по безвременью скачет,
И мозг обворованный плачет
О памяти на имена.

     Какое досталось время, такие приходят и эпитеты: «бреду по сиротской дороге// Под мертвенным светом луны», но приходит и понимание того, что «Мы все вспоминаем о Боге,// Когда никому не нужны». Не это ли понимание и помогло Владимиру Шемшученко выстоять в нелёгкую годину, не обозлиться, а, оттолкнувшись от пережитого, переосмыслив его поэтически, заглянуть в глубину своей души и извлекать из этого незамутнённого колодца всё самое сокровенное. Не случайно ведь поэт в стихотворении «Колокольцы на шею пожалуйте мне» написал: «Кто-то может иначе, а я не могу,// Потому не ищу утешенья в вине». А ведь многие, чего греха таить, искали в вине утешение, а нашли погибель. Поэтому и строки стихотворения «Остановка», на первый взгляд незамысловатого, несут некий философский смысл и наталкивают на раздумья:

Пируешь, души не смущая,
А выглянешь ночью в окно —
Лишь тусклый фонарь освещает
Название станции: «Дно».

     И хорошо, если «Дно» - лишь название станции, мелькнувшей за окном вагона, а не то место, куда слабые духом люди незаметно для себя скатываются. Владимиру Шемшученко удалось этого избежать. Всего скорей, в этом видит поэт промысел Божий, иначе не написал бы:

Мой приятель — участник гражданской войны —
Ненавидит стихи и газет не читает.
По ночам ему снятся зловещие сны.
Он приходит ко мне. За окошком рассвет.
Он всё время молчит и качает ногой,
Тычет вилкой в закуску скорее для виду...
Он сидит предо мной полукровка-изгой.
Боже! Дай пережить ему эту обиду.

     Было ведь ощущение и у самого поэта, что мир перевернулся, и, чтобы восстановить его, однажды поэт «...сошёл на руках по немытым ступеням,// И сосед, сторонясь, покрутил у виска». И ощущение было: «Не хочу, не могу. И никто не заставит!// Перевёрнутый мир подпирает карниз...», но сосед, почувствовав неладное, вовремя предупреждает: «Прекратил бы ты, парень.// Ты идёшь на руках, но по-прежнему вниз». Не исключено, что вниз — значит, на дно.
     Не знаю, что помогло поэту выжить: Бог ли, понимание ли того, что «Когда я сдохну здесь — собаки // Завоют с русской стороны», но он с честью вышел из всех передряг и явил настоящую поэзию, лишь подтвердив слова Николая Рубцова: «Но если нет ни радости, ни горя, //Тогда не мни, что звонко запоёшь». И радости, и горя судьба отвесила поэту достаточно, и, прощаясь с прежней жизнью, он подводит печальные итоги:

О том, что в мир вернётся красота,
Отец и мать твердили мне с пелёнок.
А мне в лицо смеётся мой ребёнок
Морщинками у старческого рта.

Как горько, что ему смешны слова
О гордости былой Великороссов!..
Я сеял мысли — вырос лес вопросов...

     На некоторые из них поэт уже ответил, на другие ещё предстоит дать ответ. Много в разделе горечи, эпитеты и образы зачастую веют холодом и тревогой, но и в этой, казалось бы, беспросветной жизни поэт пытается найти философский смысл, рассмотреть свет и почувствовать тепло:

Рука не тянется к перу, перо не тянется к бумаге.
Пришёл октябрь, и снег лежит, и на дорогах гололёд.
И жизнь, конечно же, - не мёд, но в печке от хорошей тяги
Гудит огонь, трещат дрова, и скоро будет Новый год.

И кто бы что ни говорил, - всем хватит места в этом мире
Или в другом, где все равны, и всем воздастся по делам.
Мать затевает пирожки и ставит тесто на кефире,
Мешая белую муку с ржаной мукою пополам.

     И, понимая, что «Грядут иные времена, вожди на трон ползут иные,// И думы о насущном хлебе возводят во главу угла», он не надеется на положительную развязку событий, утверждая: «Мы ляжем в нашу землю здесь, мы не уйдём, мы коренные». Но мотивы прощания не уходят, они всегда под рукой, они томят душу и заставляют изливаться стихами:

Разбежались круги по уснувшей воде.
Темнота навалилась на вспыхнувший бакен.
Я читаю стихи утонувшей звезде
И лежащей у ног остромордой собаке.

Надо мной ветер трогает крону сосны.
Утром в путь. Остаётся лишь самая малость —
Зачепнуть котелком отраженье луны
И в рюкзак уложить тишину и усталость.

     Выбор уже сделан, только не покидают поэта раздумья: «Откуда свалилась беда?// Кого ожидать на подмогу?», но и понимание приходит: «Пока догорает звезда,// Господь указал мне дорогу».
     Второй раздел книги начинается со стихотворения «Родина». Веет от него  и горечью: «Не то чтобы нас пригласили — // Скорее наоборот.// Но мы приезжаем в Россию// Из всех суверенных широт», и радостью, и надеждой: «Над мыслями нашими властвуй,// Пришли мы к тебе налегке...// Как сладко сказать тебе: Здравствуй! — // На русском своём языке». Но пережитое не отпускает поэта, ведь прежняя жизнь — не ломоть зачерствевшего хлеба, не отрежешь и не спрячешь, поэтому он уже в следующем стихотворении признаётся:

Снятся мне по ночам человекособаки,
Что меня убивали у всех на глазах.
Снятся мне по ночам иссык-кульские маки,
Прибалхашские степи да старый казах.
Он не выдал безумной толпе иноверца
И не смог при прощании вздоха сдержать...
Просыпаюсь от боли, сжигающей сердце,
Словно нужно опять в никуда уезжать...

     Но приходит и понимание того, что:

Мне не отказано в праве — дышать
И засыпать, чтобы утром проснуться,
Слушать, как в каждой травинке душа
Нервно трепещет, и к ней прикоснуться,
И удержать путеводную нить
В хаосе слов, наводняющих разум...
И никого и ни в чём не винить,
Если не так,
И не всё,
И не сразу.

     А это уже не мало. И пусть поэт на первых порах «никак не привыкнет к лесам и болотам», но уже учится «по слогам этот город читать». Постепенно боль отступает, чувства отстаиваются, отношение к жизни становится проще:

Дочитал журналы — ну и ладно.
Потеплело — тоже хорошо.
Жить на белом свете не накладно,
Если тело заодно с душой.

Я не занимаю чью-то нишу
И словами праздно не сорю.
Если упадёт звезда на крышу,
Задушевно с ней поговорю.

     Но простота эта кажущаяся. Поэт не может быть простым обывателем в такое непростое для страны время. Одни боли отходят на второй план, а другие — заставляют говорить о проблемах, давать оценки событиям и явлениям и определяться со своей нынешней позицией:

Полякам спать не даст Катынь.
Евреям — память Холокоста.
И русским, взгляд куда ни кинь,
Латыница — сиречь латынь —
Торит дорогу до погоста.

Мне говорят: «Смирись, поэт»,
Точнее: «Эк тебя заносит...»
Я огрызаюсь им в ответ:
Мол, до молвы мне дела нет...
А за окном такая осень...

     Стихотворений, в которых сталкиваются силы добра и зла, в книге много, но я не хочу, чтобы у читателей сложилось мнение, что это — единственный мотив книги. Владимир Шемшученко тонкий лирик, образы в его поэзии настолько зримы, он так чувствует природу и различные явления её, что поневоле усомнишься в его утверждении о том, что вряд ли найдутся его родовые корни в деревне. Достаточно в подтверждение этих слов привести его стихотворение «Август»:

Ветер ходит, где хочет, живёт, где придётся:
То стрелой пролетит, то совьётся в кольцо.
Окликаю его — он в ответ мне смеётся
И кленовые листья бросает в лицо.

Он стучит мне в окно без пятнадцати восемь,
Словно нет у него поважнее забот.
Он несёт на руках кареглазую осень
И листву превращает в ковёр-самолёт.

Он целует её, называет своею,
И ему аплодируют створки ворот...
Я стою на крыльце и, как школьник, робею,
И сказать не умею, и зависть берёт.

     Конечно, поэт в последней строке несколько лукавит. Сказать он умеет, а зависть после прочтения этого стихотворения испытал я. Поэт в совершенстве владеет словом. При чтении его стихов не покидает ощущение, что словесное тесто, из которого он выпекает свои поэтические хлеба, очень густого замеса, и вряд ли они скоро зачерствеют. В них не найдёшь непромесов и непропёков. Широкий диапазон ритмических рисунков стихотворений, постоянно меняющийся размер их, смысловое напряжение, в котором автор держит читателя, говорят о мастерстве, о зрелости поэта. И книга, при всей драматичности описываемых событий и переживаний поэта, не оставляет тягостного впечатления. В ней сама жизнь с её радостями и горестями. Написав стихи вроде бы о себе, Владимир Шемшученко сумел отразить болевые моменты современной истории, показать судьбу широкого слоя русских, да и не только русских, людей, брошенных на окраинах теперь уже бывшей Великой России. Тем он и интересен. В одном из лучших своих стихотворений поэт с горечью заявил:

Золотые слова растащило по норам ворьё,
И аукнулась нам бесконечная наша беспечность.
Поспешаем за веком и в души несём не своё,
На сегодняшний день обменяв православную вечность.

     Но я уверен, что пока есть на русской земле такие поэты, как Владимир Шемшученко, никакому ворью не под силу растащить весь золотой запас слов, хранилище русской поэзии будет пополняться, вопреки всему. Лишь бы не пересохло русло реки с названием «Русская нация».

Июль 2005 года. Статья опубликована в сокращённом виде в еженедельнике «Литературная Россия» 16 сентября 2005 года. № 37.





























                «Жива душа для правды и обид»

               Размышления о книге стихотворений Евгения Юшина
                «За околицей рая». Москва. Академия поэзии. 2006.

     Конец 20-го и начало 21 века для меня знаменательны тем, что в этот период окаянства по каким-то таинственным законам выросла целая плеяда замечательных поэтов моего поколения. Это Николай Зиновьев из Кореновска, Краснодарского края, Евгений Семичев и Диана Кан из Новокуйбышевска, Самарской области, Владимир Шемшученко из Санкт-Петербурга. Называю лишь эти имена потому,  что с творчеством упомянутых замечательных поэтов мне посчастливилось познакомиться, а о книгах их, выходивших в последние годы, я писал. Прекрасно понимаю, что даже в одном поколении, кроме перечисленных мною имён, найдётся ещё немало истинных творцов русской поэзии, стихи которых с великим трудом пробиваются к читателям. Каждый из перечисленных поэтов поразил по-своему. Всех их объединяет незаурядный талант, называемый в народе «искрой Божьей», и самобытность.
     В этом ряду поэзия столичного поэта Евгения Юшина для меня лично стоит особняком. Как начал я читать книгу «За околицей рая», так и окунулся в дорогую моему сердцу стихию русской жизни, в большей части – в провинциальную, деревенскую стихию. И забыл совсем, что поэт пишет о земле рязанской, о Мещерском крае, где он родился и вырос. Не покидало ощущение, что я, читая стихи Е. Юшина, нахожусь рядом с ним, но только не на реке с коротким названьем Пра, а на реке Сухоне, не в рязанских лесах, а в вологодских. Образы русской природы, её состояние, ощущения автора, вернувшегося «в рай», были узнаваемы. Всё в его стихах напоминало мою малую родину и мои переживания за неё, и мои мечты о ней.
     Одной из особенностей поэзии Евгения Юшина является такая густая образность, а образы настолько ярки и зримы, что осмелюсь утверждать: такое вы вряд ли встретите ещё у кого-либо из поэтов. Приведу для примера полностью стихотворение, в котором что ни строка, то зримый образ:
Огневица прошла по лесам и болотам Мещёры,
Запалила брусничные угли в сосновых борах.
От Криуши до Сантула солнце накрыло озёра,
И в берёзах заветрилось золото на куполах.

Стали травы кудлаты и путаны, словно овчины.
И упруги, как юные груди, холмы облаков.
И набухли соски, засидевшейся в девках рябины,
И хмелеют ветра от настоя лесных кабаков.

И тяжелые, чёрные грузди настырно, угрюмо
Прорывают покров под тяжёлым напором земли.
И в пыли тополиной негромкая древняя Тума
В бортовые машины ссыпает тугие кули.

Кулаки золотистой картошки, литая капуста…
Колокольные звоны и звоны осенних берёз.
Пролетят журавли – вот и снова становится пусто,
Только синие лужи поутру оближет мороз.

А вдали, на реке, где-то в Клепиках или в излуке
У Мартына привольного бьются о берег мальки.
И стоят в торфяном полумраке тяжёлые щуки,
Неподвижные щуки, угрюмые, как топляки.

Вот и гуси летят, оглашая прощанием веси,
Вот и серые гуси родную покинули сень.
А под ними лесов и болот неумолчные песни,
А под ними плывут и плывут образа деревень.
И такой всеобъемлющей картины осени не припомню я что-то ни у одного поэта. Зримо представляется приехавший после долгой разлуки с малой родиной поэт, замерший посреди деревенского великолепия поры «бабьего лета» и увидевший внутренним зрением всё: от брусничников до настырно лезущих из земли груздей, от мешков с собранным картофелем до неподвижно стоящих в речном полумраке щук. И услышал поэт не только колокольные звоны, но и звоны берёз. Значит, душа его не оглохла от городской суеты и шума, от столичного многолюдья и многоголосья. Даже избитые многотысячным употреблением в стихах других поэтов образы покидающих родные пределы перелётных птиц и образы проплывающих под их крылом деревень не оставляют впечатления вторичности. Дорого мне это стихотворение ещё и потому, что для меня нет лучше времени года, чем ранняя осень с её задумчивым спокойствием и разноцветьем, с её свежестью и последним, почти летним, теплом, с её переполненными кладовыми лесов и болот, с витающим в воздухе ожиданием скорой зимы. Если бы мне было знакомо лишь одно это стихотворение Е. Юшина, то и тогда я считал бы его большим русским поэтом. Ведь, как известно, чтобы понять вкус, не обязательно съедать всю бочку меда, достаточно попробовать одну ложку из неё. Оценивать же творчество любого поэта я привык по его вершинам.
     В стихах Е. Юшина много воздуха, воли и чего-то ещё такого, без чего русский человек начинает хиреть. И если внимательно прочитать книгу «За околицей рая», то невольно начинаешь не просто понимать, а почти физически ощущать, что это «что-то» есть гармония человека и природы. Веками ведь русский человек селился, как правило, возле рек и находился в окружении лесов и болот. И занимался он не только земледелием и скотоводством, но и ловил рыбу, и собирал лесную и болотную ягоду, и заготовлял на зиму грибы, выкраивая для этих долгожданных и приятных занятий уповод в качестве передышки от тяжёлого крестьянского труда, зависимого от многих факторов. Природа кормила человека, благодарно отзываясь на его заботу о ней. И природные ритмы совпадали с внутренними ритмами человека. Поэтому, оторвавшись на годы от родной природы, сбившись в городской суете с ритмов, дарованных природой, но, сохранив кровную связь с родной землей, поэт и в песнях своих тоскует о гармонии, которую хранит его душа на генном уровне из последних сил:
…Ох, как хочется плыть в корабле этом не кругосветном.
Мимо птичьих восторгов, холмов и понурых овец,
И уткнуться в стожок за деревней, за домом последним,
И услышать, как небо плывёт возле наших сердец!
И, когда «от баньки дымок посочится, как вечер по саду,// И на синем окошке вишнёвый затеплится сок», поэт почувствует душой и услышит, как «сады соберутся для тихой вечерней молитвы,// И листва пролепечет свои золотые слова».
     Стихам Е. Юшина свойственна и особая мелодичность, они просятся стать песнями. Неоднократно ловил себя на мысли, что, читая книгу, начинаю напевать про себя стихи на давно знакомые мелодии, представив, что исполняю их то под русскую гармошку, то под баян, то под гитару.
      Примечательно в книге стихотворение «Разговор», оснащённое такой густой образной вязью, что кажется: между двумя образами и иголку не просунуть. Чего стоят только две строки: «Закат поёт. Он петухами вышит// На ситцевых рубахах облаков»! Чего греха таить, многие привыкли относиться к деревенскому мужику если уж не как к придурку, то как к простачку, к недалёкому человеку, к неудачнику, да и сам деревенский быт привыкли считать примитивным. И разного рода «смехачи» для этого немало сделали, особенно в последние десятилетия. Им бы почитать книгу Василия Белова «Лад», но она, видимо, для них неинтересна и опасна уж тем, что опровергает сложившееся в их головах раз и навсегда мнение о деревенском быте и людях, создававших веками свою деревенскую культуру, свой русский мир. И мир этот был не так уж прост, и культура была вовсе не примитивная, какой её пытаются представить нынче. Я ещё застал в детстве берестяные туески и бидончики, в которых можно было хранить молоко или воду, сундуки и короба, сделанные примитивными, казалось бы, инструментами, но таких и при нынешних инструментах современные мастера сделать не сумеют. Мастерство накапливалось веками и передавалось из поколения в поколение. Евгений Юшин словами героя стихотворения опровергает снобизм «творцов» нынешней «культуры»:
- У нас не просто всё, не всё снаружи.
В любом селе – свой ветер, свой мороз.
И потому мне согревает душу
Вот этот хилый выводок берёз.
И далее:
- А только здесь-то и жива природа,
Жива душа для правды и обид.
Не всю любовь отняли у народа.
Живу я здесь, - Евгений говорит.
И в продолжение диалога с земляком, после его очередного утверждения: « - Не всё так просто», поэт искренне заявляет: - Но как желанно.
     Вот так просто, казалось бы, двое русских мужиков, живущих совершенно разной жизнью, разными заботами, находят общее и дорогое в деревенском быте и окружающей природе, понимая и принимая их всем сердцем.
     И уже в другом стихотворении, анализируя свой жизненный путь, поэт утверждает: «Я не похож на неудачника,// Хоть не нажил златых камней.// Мне гладит щёку мать-и-мачеха// Ладонью нежною своей». А потом и признаётся: «Я знаю рай…» И я верю поэту, хотя и понимаю, что многое он идеализирует, что раем он воспринимает, скорей, природу, позволяющую обрести на какое-то время внутреннюю гармонию, чем деревенский быт, порушенный за окаянные 90-е годы прошлого столетия почти до основания. А вот и полное подтверждение моих догадок:
Исцели меня, родное поле.
До слезы мне ветер душу жжёт –
Словно я чужою ношей болен,
Словно сердце правдой не живёт.

От того и бьётся учащённо
В стылой аритмии площадей,
Что грустит по липовому звону
И ржаному ржанию коней.

Исцели, родимая дорога,
От пустых печалей исцели.
Мимо неба, кладбища и стога
Пусть летят родные журавли.

Плачут пусть, отмаливая души.
Ну а мы, привыкшие к земле,
Будем их и провожать, и слушать,
Божью весть увидев на крыле.

Вот он, рай: равнина да берёза,
В перстнях рос туманная трава.
Щуки плещут у речных откосов,
И скрипит над бором синева.

Исцели меня, моя рябина.
Не навеки сердцу светит май.
Только от печали журавлиной
Исцеленья мне не посылай…
Правда, некоторые смысловые образы и обороты речи этого стихотворения не бесспорны (например, «чужою ношею болен» или «мимо неба летят журавли»), если только это не опечатки, но в поэзии, как нигде, велик фактор субъективности, да и грань между необычным образом, нестандартным мышлением и неправильно подобранным словом весьма расплывчата. Но какой образ нашёл поэт: «В перстнях рос туманная трава»! И этот земной образ соединён незримой паутинкой печали с пролетающими журавлями, а значит и с небом. Гармонию-то поэт и находит в соединении земного и небесного. И стихи его гармоничны, что не так уж часто встретишь в творениях современных авторов, увлекающихся чисто формальной стороной стиха. Считаю уместным привести абзац из литературно-критической повести Петра Ткаченко «Я буду скакать по холмам задремавшей Отчизны…» «Песнь о вещем Олеге» А.С. Пушкина как памятник русского самосознания», опубликованной в выпуске втором авторского литературно-публицистического альманаха «Соленая подкова»: «В статье «О назначении поэта» А. Блок так же писал о том, что «поэт – величина неизменная», что «сущность его дела не устаревает», что он «сын гармонии» и что дело его вовсе не в том, чтобы достучаться непременно до всех олухов, скорее добытая им гармония производит отбор между ними». Привёл я эту цитату не только в подтверждение моего подозрения о том, что гармония стихов Евгения Юшина, видимо, не всем придётся, как мне, по душе, но и о том, что она произведёт соответствующий отбор среди читателей. И уж отобранных-то читателей не оставит равнодушными.
     Евгений Юшин, по моему глубокому убеждению, является, прежде всего, певцом природы, хотя диапазон его интересов и тем широк. Он тонко чувствует  состояние природы и соотносит его с состоянием своей души, позволяет природе перелить в неё излишки накопленных благ, пополняя силы. И образы поэт находит яркие, не затёртые от частого употребления:
Рыжею шерстью сосновых иголок
Штопает август дорогу и дом.
Поэт любит и помнит своих земляков, они для него родные люди. В них поэту дорого всё:
Здесь люди красивы, как вольного неба размах,
Но взоры неспешны: душа не откроется сразу.
И девушки царственно носят озёра в глазах,
А парни задумчивы, как мускулистые вязы.
И снова идут зримые, свежие образы, да какие!
Туманы буксуют на волнах коричневой Пры.
Лещи из густых омутов зеркала поднимают»
Или:
И спелое яблоко глухо в траву упадёт,
И старый баян замолчит, пожимая плечами.
Эх, сколько ни дергай цитаты из стихов, а лучше, чем само стихотворение, не скажешь. Такие стихи очищают душу, наполняют её каким-то ностальгическим светом, напоминая нам о бренности нашей жизни и вечности природы.
     Стихи о поэзии писали многие, да и нынче таких стихов пишется немало. Не скрою, и я немало строк посвятил размышлениям о ней и о себе в поэзии. А кто не помнит ныне хрестоматийные строки Н. Рубцова о поэзии:
Прославит нас или унизит,
Но всё равно возьмёт своё!
И не она от нас зависит,
А мы зависим от неё…
     Евгений Юшин о своих стихах написал искренне и своеобразно:
Любви – молились,
Ненависть – глушили,
Давили хворь, изничтожали страх;
Они со мною вместе жизнь прожили
Где – неторопко, где-то впопыхах.

Прищуривались хитро, бушевали,
Рубаху – в отмашь – рвали на груди.
Любили, сомневались и страдали,
И тихо засыпали на груди…
     Поэт, протащив свою душу сквозь горнило русской классической поэзии от А.С. Пушкина до А. А. Блока, остался, как мне кажется, в своей поэзии верным продолжателем традиций Сергея Есенина и Николая Рубцова. Интонации, образные ряды его поэзии, многостопная строка, соразмерная широкой натуре автора, стремящейся к воле, тому яркое подтверждение. Свидетельствует об этом и стихотворение «Запрягите розвальни мохноногим, рыжим», в котором «Русскому привольно мчаться человеку,// Толстые сугробы жарить по задам!», и стихотворение «Какие вихри пляшут над державой», где поэт признается: «Себя я ощущаю беспризорным// В своей – чужой – испуганной стране» (У Есенина: «В своей стране я словно иностранец»). И не мудрено, что два рязанских по рождению поэта испытали почти одни и те же чувства. Ведь и С. Есенину, и Е. Юшину выпала доля жить в окаянные дни, когда происходила ломка всей государственной машины, когда «иных времен татары и монголы» вздыбили Русь и поставили её на грань уничтожения, что после Октября 1917 года, что во времена перестройки. И вовсе не случайными видятся в книге такие строки поэта:
В который раз сиротски взвыла степь,
И ясноокий взгляд её затмился.
Где ратаи твои?
Один – ослеп,
Другой – убит,
А тот, кто выжил – спился.
И завершается стихотворение признанием, под которым многие могли бы подписаться:
Уж больно так, что я не чую боли
И только слышу: стонут провода.
А если вдуматься, то стонет душа поэта от безысходности и невозможности чем-то помочь стране и своему народу. Хотя, вот такие стихи – уже делание русского дела. Их прочтут и задумаются. Если не те, кто спился уже, то хотя бы идущие за ними вслед и пока ещё твёрдо стоящие на земле. Хочется в это верить.
      Сила поэзии Е. Юшина и её народность (под народностью я понимаю близость её простому народу) и в том, что в его стихах то и дело обживаются простые люди: то «Бабка в углу прошаркала,// Скинула ватник с плеч», то «Подмигнёт, прищурившись, старик,// Рыжий ус цепляя самокруткой», то «Рыжая с обветренным лицом,// Озорная тындинская краля», а то «Идёт мужик, грешно и сладко// На всю деревню матерясь», то гармонист дядя Лёша на вопрос поэта: «Как живёшь ты теперь,// Старый леший окрестностей Вожи?» «- Хорошо я живу, - отвечает, -// Подай-ка гармонь!» И любовно сказанное «старый леший» мне говорит больше, чем иная карамельная патока, льющаяся из-под перьев поэтов либерального толка.
     А ведь кроме стихов в книге опубликованы и три поэмы, и эссе, и рассказы. У поэта за плечами большой жизненный опыт, и он им делится с читателем с тайной надеждой, что боли и переживания автора и героев его произведений откликнутся в душах читателей сопричастностью к общей беде. Делится поэт самым сокровенным, выношенным годами сомнений и раздумий, а то и всплывшим во время коротких снов. И рассказы Евгения Юшина, сюжеты которых взяты из жизни, а не выдуманы, не вымучены, запоминаются характерами героев, типичностью ситуаций, в которых они оказываются, и узнаваемостью многих судеб простых людей. Читаешь его рассказы – и сопереживаешь вместе с автором о непростой судьбе деревенских мужиков, по большей части спившихся, но ещё держащихся на земле, неведомо зачем и неведомо как. И герои его коротких рассказов сродни героям Василия Шукшина.
     Думаю, что такие книги, как «За околицей рая», достойны более глубокого и вдохновенного осмысления профессиональными критиками и литературоведами, а я лишь вслед за поэтом заглянул в некоторые заветные уголки его родового «рая», в очередной раз пополнив свою душу светлой печалью и надеждой, что по каким-то путям неисповедимым удастся мне когда-нибудь взглянуть на Мещерский край, с такой любовью и глубиной отражённый в книге поэта.

Май-июнь 2007 года.

 

 

























                И слуги тьмы вещают нам о свете
             Ответ на статью В. Домбровского «Обессвеченная литература»
               («Литературная Россия» № 27 (2461) от 2 июля 2010 года)

     Критическая статья одного из лучших современных поэтов России Владимира Шемшученко о поэзии Николая Зиновьева, поэта из города Кореновска, Краснодарского края, «Когда совсем нет света» ошеломила меня  вовсе не критикой стихов поэта, а уничижительными интонациями. Владимир Шемшученко, как любой мыслящий и читающий человек, а уж тем более — пишущий, относиться к поэзии Николая Зиновьева негативно и высказать ему свои претензии вправе. Критиковать поэта есть за что. Помнится, в «Литературной России» публиковался отзыв на его стихи столичного критика. И мне приходилось неоднократно, на правах друга и земляка, в частных письмах указывать поэту на те или иные промахи. Чаще всего они были технического характера. Да и излишнее сгущение чёрных красок в стихах иногда угнетало. Хотя, критикуя поэта, давая ему советы, я всегда помнил о глубине и истинности его таланта, редкого и своеобычного. И всегда помнил строки моего земляка Николая Рубцова: «О чём писать, на то не наша воля». Иногда, немножко споря с ним, добавлял: «Но как писать — наша воля». И не раз мне приходилось говорить руководителям Краснодарской краевой писательской организации о том, что Н. Зиновьев для кубанцев, что Н. Рубцов для вологжан. Не это ли однажды стало причиной того, что книги ряда молодых в ту пору кубанских поэтов были высланы в Вологду для знакомства вологодских писателей с их творчеством. Из ряда присланных книг единогласно была выделена книга Николая Зиновьева, не известного в ту пору за пределами Краснодарского края поэта. Более объективной оценки трудно себе представить. И не покидало меня ощущение того, что литературный путь Н. Зиновьева будет тернист, что скоро ему будут многие завидовать и попытаются уничтожить его морально, о чём я не раз и предупреждал поэта. Похоже, мои ощущения сбылись.
     Но не сама поэзия Николая Зиновьева, видимо, вызвала сильнейшее раздражение у Владимира Шемшученко, а стремительное набирание поэзии Николая Зиновьева известности по всей России, и, как следствие, получение им ряда литературных премий. К сожалению, увидел я за строками В. Шемшученко ничем не обусловленную ревность, чему больше всего и удивился. У Владимира Ивановича своя непростая судьба и свои темы в поэзии, которые он раскрывает глубоко и талантливо, занимая только ему отведённую нишу в русской поэзии. Его стихи я никогда ни с чьими не спутаю, как не спутаю стихи Евгения Юшина со стихами Евгения Семичева, стихи Валерия Хатюшина со стихами вышеприведённых авторов, стихи Дианы Кан со стихами Надежды Мирошниченко. Список можно продолжать. Николай Зиновьев, написав о поруганной Родине и о положении русского народа в роковые девяностые и последовавшие за ними годы с невиданной до этого болью и проникновенностью, по праву занял, как мне кажется, свою нишу в русской литературе. И вряд ли бы ему это удалось, если бы не отозвались его строки в душах большинства читающих людей России. Ведь среди его почитателей не только коллеги по литературному цеху, но рабочие и крестьяне, военнослужащие и народные артисты. Лично ко мне обращались с просьбой прислать книги Н. Зиновьева люди из разных уголков России, узнав через общих знакомых адрес. И были они совершенно разные по уровню образования, по профессии и возрасту. Объединяли их боль за поруганную честь России и любовь к поэтическому слову.
     Общаясь по телефону и посредством писем с поэтами-современниками из разных регионов страны, не скрою, я не раз наталкивался на их несогласие с тем или иным утверждением Н. Зиновьева в стихах, с тем или иным его стихотворением вообще. Да и поэтические ответы-отповеди на его стихотворение «В степи, покрытой пылью бренной» я читал, с чем-то соглашаясь, а с чем-то споря. Несогласие у многих поэтов вызывали упаднические настроения поэта, иногда темы и способ их раскрытия, иногда чрезмерная физиологичность картин. Но ведь все эти картины — правда. Их мы можем наблюдать сегодня в любом уголке страны. И герои стихотворений Н. Зиновьева, как бы дурно они ни пахли, живут рядом с нами. И возмущаться правдой, являемой в стихах поэта, или не видеть того, как разрушается на глазах нравственность русского народа, могут только те, кого этот процесс устраивает или радует. Видите ли, их утончённый эстетический вкус страдает от реальности, описанной поэтом.
     Так уж случилось, что недавно мне довелось перечитать книгу «Вершины русской поэзии», составленной Вадимом Кожиновым, и, дойдя до раздела, где помещены стихи Николая Некрасова, я погрузился в такую тьму и в такую душевную боль, что дальше некуда. Приведу лишь некоторые строки:

Надрывается сердце от муки,
Плохо верится в силу добра,
Внемля в мире царящие звуки
Барабанов, цепей, топора.
(«Надрывается сердце от муки»)

Или в известном со школьной скамьи стихотворении:

В полном разгаре страда деревенская...
Доля ты! — русская долюшка женская!
Вряд ли труднее сыскать....
(«В полном разгаре страда деревенская»)

А через две страницы в стихотворении «Утро» читаю:

Ты грустна, ты страдаешь душою:
Верю: здесь не страдать мудрено.
С окружающей нас нищетою
Здесь природа сама заодно....

...Дворник вора колотит — попался!
Гонят стадо гусей на убой;
Где-то в верхнем этаже раздался
Выстрел — кто-то покончил с собой...

А вот и вовсе стихотворение, написанное Некрасовым в духе Николая Зиновьева, и даже размер его соответствует излюбленному размеру кубанского поэта:

Дни идут... Всё так же воздух душен,
Дряхлый мир — на роковом пути...
Человек — до ужаса бездушен,
Слабому спасенья не найти!

Но... молчи во гневе справедливом!
Ни людей, ни века не кляни:
Волю дав лирическим порывам,
Изойдёшь слезами в наши дни...

     Так и кажется, что Николай Алексеевич Некрасов в этих строках обращается к Николаю Зиновьеву.
     А ещё через несколько страниц читаю:

...Назови мне такую обитель,
Я такого угла не видал,
Где бы сеятель твой и хранитель,
Где бы русский мужик не стонал!
(«Назови мне такую обитель»)

     Чтобы замкнуть цепь моих сравнений поэзии Н. Некрасова и Н. Зиновьева, приведу ещё одно стихотворение классика русской литературы:
О Муза! Я у двери гроба!
Пускай я много виноват,
Пусть увеличит во сто крат
Мои вины людская злоба —
Не плачь! Завиден жребий наш,
Не надругаются над нами:
Меж мной и честными сердцами
Порваться долго ты не дашь
Живому, кровному союзу!
Не русский — взглянет без любви
На эту бледную, в крови,
Кнутом иссеченную Музу...

     Лучше не скажешь. И меня долго не покидало ощущение, что Николай Некрасов из девятнадцатого века заглянул в век двадцать первый, чтобы поддержать своего собрата по перу Николая Зиновьева, чью бледную Музу принялись сечь кнутом. И захотелось вдруг пофантазировать, представив, что царское правительство и губернаторы в девятнадцатом веке вдруг  стали поощрять лучших поэтов литературными премиями и Николай Алексеевич Некрасов вдруг стал лауреатом премии имени Алексея Кольцова, к примеру, или премий, учреждённых в честь А. С. Пушкина и М. Ю. Лермонтова. Как бы себя повели в такой ситуации Афанасий Фет и Фёдор Тютчев?
     Прочитав же в № 27 (2461) «Литературной России» от 2 июля 2010 года статью В. Домбровского «Обессвеченная литература» я и вовсе утвердился во мнении, что основными мотивами нападок на поэзию Н. Зиновьева стала ревность и, не побоюсь этого слова, зависть. Да и порадовался за поэта. Уж если В. Домбровский, давний недоброжелатель Н. Зиновьева, дождавшись удобного момента, принялся пинать поэта, а заодно и Виктора Лихоносова за то, что тот, в своё время, поддержал поэта, то это можно рассматривать лишь как комплимент в адрес обоих кубанских творцов. Так и просятся строки Ивана Крылова из его басни «Слон и Моська».
     Если стихи Николая Зиновьева, которые Домбровский называет «зиновы», слишком печальны и переполнены чёрными красками, то, пользуясь языком самого Домбровского, «домбровы» нудны до невозможности и многословны, затянуты, как правило, до неприличия. Чтобы дочитать большинство стихотворений В. Домбровского до конца, надо иметь огромное терпение, а, прочитав последнюю строфу, не всегда и вспомнишь, о чём написано в первой. Прочитав же один раз стихи Н. Зиновьева, ловишь себя на мысли, что они осели в памяти навсегда. И если Виктор Домбровский «... с большим трудом выбрал несколько стихотворений Н. Зиновьева для «КБ» (К у б а н с к а я  б и б л и о т е к а — разрядка моя. В.С.), то могу сказать, что мне было бы ещё сложней выбрать что-то из поэзии Виктора Домбровского для какого-либо издания, будь я составителем. Дело не только во вкусовых пристрастиях. Не лишне заметить, что составитель двадцатитомной серии «Кубанская библиотека» В. Домбровский и Юрию Кузнецову в поэтическом томе отвёл всего шесть страниц, хотя для себя не пожалел семь. Вот и уступил бы классику парочку страниц в ущерб себе вместо того, чтобы лицемерно проливать слёзы о нём.
     В. Домбровский в своей статье уничижительно назвал поэта Н. Зиновьева «бывшим сварщиком молкомбината и вполне обеспеченным человеком». Неужели он всерьёз считает, что только человек с высшим образованием может стать настоящим поэтом? С таким же успехом в шестидесятые годы прошлого века какой-нибудь образованец мог называть Николая Рубцова бывшим шихтовщиком Путиловского завода или бывшим кочегаром рыболовецкого траулера. Да и литературные премии, если бы даже давались ежегодно, вряд ли сделали чью-то жизнь обеспеченной. Виктор Домбровский закончил когда-то ВГИК, если мне память не изменяет, но это ведь не помешало ему в своих стихах написать массу глупостей. Так что, чтобы писать плохие стихи, вовсе не обязательно быть сварщиком молкомбината. Приведу несколько строк из стихотворений В. Домбровского, которые однажды заставили меня взяться за написание пародий: «Ты расчистил Кубани фарватер// И Тузлу прирастить был готов,// Потому что ты наш губернатор,// Александр Николаич Ткачёв.// ...И за спором раздельно-земельным// Не забудь про слагателей слов,// Помоги им в труде нескудельном,// Александр Николаич Ткачёв...»
     Похоже, что губернатор края «Николаич» не расслышал верноподданических интонаций приведённых выше графоманских строк. Литературную Премию администрации Краснодарского края, как бы ни сопротивлялся этому В. Домбровский, дали Н. Зиновьеву, человеку из провинции, насколько далёкому от участия в разного рода комиссиях по дележу литературного «пирога», настолько далёкого и от редактирования и составления каких-либо литературных изданий. А тут ещё сказалась обида В. Домбровского  на В. Лихоносова, «щедро кормящегося у административного стола», сокращающего и без того скудные возможности В. Домбровского что-нибудь ухватить с этого стола.
     Как бы ни относился сегодня В. Лихоносов к творчеству Н. Зиновьева и какие бы оценки ему не давал, на что имеет полное право, но отличить творческий уровень Н. Зиновьева от уровня В. Домбровского смог. А уж сентенции В. Домбровского по поводу того, что получение премии «Литературной России» Николаем Зиновьевым в компании Юрия Кузнецова стало причиной преждевременной смерти последнего, и вовсе смешны. Это как же плохо надо относиться к Юрию Кузнецову, каким слабаком его считать, чтобы такое выдумать?! А как смешны сетования на то, что подборка стихов В. Домбровского, помещённая  на одной странице «Литературной России» со стихами Николая Зиновьева, «была раздавлена прессом «патриотических виршей» лихоносовского выдвиженца». Стало быть, почувствовал В. Домбровский всю ничтожность своих виршей по сравнению со стихами Н. Зиновьева.
     Помнится в № 5 (2137) «Литературной России» в 2004 году была опубликована подборка моих стихотворений «Под луной в серебряной оправе» на одной странице с подборкой стихотворений моего земляка Василия Мишенёва «Когда струится свет небесный». И ничего, не раздавили ни меня, ни мои стихи творения Василия Мишенёва, хотя его книгу когда-то похвалил сам Виктор Астафьев, а впоследствии земляк мой стал и лауреатом литературной премии. Надеюсь, и подборка моих стихов его не покалечила. А до этого, в № 9 за 2003 год в том же издании на одной странице с подборкой моих стихов  была поставлена подборка стихотворений куда более именитого поэта и бывшего сотрудника «Литературной России» Аршака Тер-Маркарьяна. И тоже я не испытал никаких неприятных для себя чувств. А несколькими годами раньше  и вовсе подборка моих стихотворений была напечатана на одной странице «Литературной России» с подборкой стихотворений Иосифа Джугашвили. С фотографии, сопровождавшей подборку, смотрел на меня генералиссимус Сталин. Но и такое соседство меня ничуть не огорчило. Скорее, удивило. Я и по сей день горжусь этой публикацией. А в журнале «Вологодский лад» мои стихи публиковались рядом со стихами Ольги Фокиной, известной поэтессы, лауреата Государственной премии Российской Федерации. Не скрою, такое соседство вызывает некую неловкость, так как Ольга Александровна в своё время дала мне рекомендацию для вступления в СПР, и я до сих пор считаю, что не оправдал до конца её надежд на меня и не отработал в русской поэзии данный мне аванс. Да ведь и подборка стихотворений Николая Зиновьева стоит рядом с подборкой Ольги Фокиной в том же номере журнала. Интересно было бы узнать, какие же чувства вызвало такое соседство у Ольги Александровны.
     Приведу ещё ряд цитат из стихотворений В. Домбровского, человека с высшим образованием, которые стали предметом моего пародирования: «А я повторяю — не поздно,// Не поздно покаять грехи» (Не поздно); «Погаснут бурные следы,// От ног отринет пена,// Когда выходит из воды// Прекрасная Елена» (Елена); «По дымному опилу// Я памятник несу// Себе в свою могилу» (Дней прошлых голытьба); «Нет-да-нет, а сердце заболит» (Горький маршрут); «Все деревья — берёзы,// Даже ель и сосна» («Снова зимние грозы»).
     Вот и получается, что Виктор Домбровский, обладатель диплома престижного ВУЗа, несёт по дымному опилу памятник себе в свою могилу, а тут, откуда ни возьмись, появляется сварщик Кореновского молкомбината, никому не известный пока поэт, и заявляет: «Меня учили: «Люди — братья,// И ты им верь всегда, везде...»// Я вскинул руки для объятья// И оказался на кресте.// Но я с тех пор об этом «чуде»// Стараюсь все-таки забыть.// Ведь как ни злы, ни лживы люди,// Мне больше некого любить».
     Никого из поэтов старшего поколения, как бы они ни относились к творчеству Николая Зиновьева, не раздавило появление поэта такого уровня, чья известность сильно заслонила их имена в русской поэзии. Ведь они никогда не забывали про совесть и честь. А В. Домбровского и других современников поэта раздавила. Значит, есть тому причины, о которых сами «раздавленные» очень хорошо знают или чувствуют их нутром, но признаться в этом боятся даже себе.
     Несколько лет назад, размышляя о судьбе Николая Зиновьева и о своей судьбе, я написал небольшое стихотворение, чем и предвосхитил события:

«Всякий сверчок — знай свой шесток»,-
Нам говорили, да кто это слушал?
Мир оказался на редкость жесток —
Друга скворец с удовольствием скушал...

Не отсиделся в запечье и я —
Слишком уж песни любил соловья.
«Мир изменился», - за печкою мнилось.
Выскочил — скушали. Что изменилось?!

     Развернувшаяся на страницах «Литературной России» полемика вокруг имени Николая Зиновьева, временами больше похожая на травлю поэта, в очередной раз показала, что имя его не случайно на поэтической орбите России. И завершить свои заметки я хочу строками самого Владимира Шемшученко, чья статья и вызвала столь обширную полемику:

...И кто бы что ни говорил, - всем хватит места в этом мире
Или в другом, где все равны, и всем воздастся по делам...

Август — ноябрь 2010 г.







      
                Светло и ясно

       Субъективные размышления о книге избранной прозы Александра Цыганова
       «Здесь или где-то там». Вологда. ЦыФро. 2008. 340 с.

     Проза вологодского прозаика Александра Цыганова знакома российским читателям с восьмидесятых годов прошлого столетия, когда он заявил о себе самобытными и яркими рассказами со страниц периодических изданий, в том числе и столичных.
     Герои его рассказов вошли в моё сознание и отвоевали законный уголок моей души ещё в начале девяностых годов прошлого столетия. Они с годами обжились, стали почти родными. Удивлял язык его произведений своим колоритом, первозданностью, живостью. Портреты героев многих рассказов были так ярко написаны и так образно и сочно выражались, пересыпая свою речь пословицами, что запоминались надолго. Перечитывая книги А. Цыганова «За милую душу» (Москва. Молодая гвардия. 1988 год), «Ясны очи» (Москва. Молодая гвардия. 1991 год) или «Мерцание» Вологодские рассказы. (Вологда. 1992 год), я каждый раз делал для себя открытия: то некоторые черты характера персонажей рассказов и их портреты, написанные с любовью, а иногда и с юморком, напоминали мне некоторых земляков из моего деревенского детства, то события и переживания точь-в-точь совпадали с теми, что пришлось когда-то пережить и мне. А порой и вовсе я замечал, как при чтении его рассказов вдруг ощущал себя непосредственным участником описываемых в них действий и почти физически чувствовал и тепло русской печи, с которой герой его рассказа слушает байки деревенских старух, и запах доставаемых из той же печи пирогов. И метаморфозы эти происходили со мною совсем не случайно, ведь с автором у нас общая малая родина, Вологодчина, хотя и родились, и росли мы с ним в разных её уголках. Но с Александром Цыгановым мы погодки, и вряд ли наше детство сильно отличалось. Да и судьбы наши во многом схожи, обоим пришлось в своё время надеть погоны и служить Отечеству, хотя и в разном качестве. Нелишне заметить, что родился и вырос Александр Цыганов невдалеке от всемирно известного Ферапонтова монастыря, расположенного на берегу Бородаевского озера. Природа тех мест удивительно красива. Это, по всей видимости, наложило свой отпечаток и на характер писателя, и наполнило его духовным светом, и заставило в будущем искать своих героев именно среди своих земляков, носителей исконно русского языка и быта, людей ярких, честных и бескомпромиссных.
     И вот передо мною лежит очередная, только что прочитанная книга его избранной прозы «Здесь или где-то там», в которую вошли как ранее издаваемые рассказы и повести, так и новые. Скажу сразу: книга меня не разочаровала, хотя многое из неё мне было знакомо. Но свойство прозы Александра Цыганова таково, что с каждым прочтением его книг всегда открываешь для себя что-то новое, не замеченное ранее или воспринятое по иному. Ведь прожитые годы добавляют нам опыта и житейской мудрости, заодно проверяя жизненность самих рассказов прозаика и подтверждая их правдивость.
     Александр Цыганов не ставит перед собой и перед героями своих произведений глобальных задач, не пишет эпохальных романов, но герои его рассказов и повестей почти всегда поставлены автором перед нравственным выбором. Заставляют они и читателя задуматься: «А как же я поступил бы в той или иной ситуации? Не сдрейфил ли? На чью сторону встал?» По сути, автор заставляет сделать нравственный выбор и читателя, хочет он того или нет. И заставляет автор читателя переживать за судьбы героев. Вот и книга «Здесь или где-то там» открывается рассказом «Таланиха», в котором Александр Цыганов повествует о непростой жизни доживающих свой век деревенских старух и стариков. В постперестроечное время, а точнее – в наши дни, во многих русских деревнях не только молодёжи уже не осталось, но и трудоспособного населения, людей среднего возраста днём с огнём не найти. Случись какая напасть – некому придти на помощь, некому встать на защиту. В такие условия и поставил автор героев рассказа, когда под видом реставраторов нагрянули в деревню обнаглевшие от безнаказанности городские прохиндеи, а если быть точнее – бандиты. И цель у них одна: выманить у старух сохранившиеся старинные иконы и другой антиквариат или отнять силой, если не согласятся продать за бесценок, как это уже было минувшей зимой. Понимая, что добром очередной набег «реставраторов» не закончится, что их, по выражению одной из героинь рассказа, «порушат», старухи решили действовать. Хоть и послали гостившего у Лидии Аропланихи внука позвонить в милицию и всё «обсказать», но, зная наверняка, что милиция, как всегда, опоздает, решили мобилизовать свои силы. Худы были бы дела старух, если бы на ту пору в деревне не оказался волею авторского замысла Витька-офицер, имевший хорошую выучку и опыт боевых действий в горячих точках страны, но проводивший в пьянстве свои деревенские будни. «Гости» после первой вылазки в деревню с целью разведать обстановку, посовещавшись вдали от деревни, вернулись  вовсе не с добрыми намерениями. Но старухи под водительством единственного деревенского мужика Вани Лейте, вооружённые вилами, граблями и прочей хозяйской утварью при поддержке Вити-офицера дали достойный отпор шайке. И спас положение Витя-офицер, правильно оценивший силы и принявший решение нанести удар первым. Подлость и трусость – сёстры. Наглость – продукт безнаказанности. Получив достойный отпор, шайка быстро ретировалась, бросив автомобиль. Не стану утверждать, что рассказ реалистичен на сто процентов, но автор, создав для героев критические условия, поставил их перед выбором и подвигнул к действию,  показав, что злу можно давать отпор, отстаивая свою честь и безопасность. Это по нынешним временам важно. Таких деревень в России тысячи, таких ситуаций возникает сотни. И, к сожалению, часто старики и старухи оказываются беззащитными перед любым проявлением злой воли, чувствующей абсолютную безнаказанность. По ходу развития сюжета А. Цыганов несколькими мазками даёт незабываемые портреты обитателей деревни и объясняет происхождение прозвищ героев, иногда приобретённых не за лучшие привычки и поступки, но, как говорится, из песни слова не выкинешь. Кто родился и вырос в деревне, тот знает, что мало кому удавалось избежать прозвища. В деревенской жизни всё на виду и все на виду. Замечено, что даже дома часто похожи на своих хозяев. И в этом тоже есть своя сермяжная правда.
      Все рассказы Александра Цыганова пропитаны добротой. Носителями её становятся по воле автора его герои, в большинстве своём нынешние жители деревни или выходцы из неё, мыкающие свои дни в городе. Такую доброту и простоту нынче только в деревне и можно встретить среди людей, проживших непростую жизнь, среди стариков и старух, знавших и голод, и холод. Только там почтальонка, забредя в избу и увидев, что хозяйка лежит без чувств, и капли нальёт, и самовар поставит, и печь протопит. Да и поговорит с больной землячкой, как это происходит в рассказе «Помяни моё слово», и поддержит добрым словом, помогающим встать с постели и жить дальше. Детство автора книги проходило в годы, когда жива ещё была память о Великой Отечественной войне, когда рядом жили вернувшиеся с фронта мужики, зачастую оставившие на поле брани кто ногу, кто руку и носившие в себе осколки от снарядов и мин. И женщины ещё ждали не вернувшихся с фронта мужей и сыновей, тайно надеясь, что они где-то лечатся в госпиталях или мыкают свою долю в других местах, но вот-вот объявятся. Об этом и рассказ «Помяни моё слово», в котором является к героине рассказа не вернувшийся с фронта сын, но она его не узнаёт:
- Мама, - с тоской, хрипло повторил он. – Это я. Помнишь?
- Бог с тобой, - придя в себя, наконец отозвалась хозяйка, слабо махнув рукой. – Не знаю, чего тебе надо. Вон возьми хлеба, да если хочешь, картошки дам.
- Я не хочу есть, - ответил он уже спокойно и без обиды, понимая, что его принимают за обыкновенного попрошайку. – Мама, это правда я. Неужто не узнала? Я же обещал вернуться – и вернулся. От такого диалога волей-неволей наворачиваются слёзы на глазах. И понимаешь, что пожилой и больной женщине поблазнило, пригрезилось появление сына в родной избе в пору её недомогания, и не можешь отделаться от мысли, что это всё же реальность, хотя и стоящая за чертой нашего миропонимания.
     Александр Цыганов давно уже пишет рассказы, наполненные мистикой. Они запоминаются. Почему он пришёл к ним, с достоверностью не скажет, наверное, и сам автор. Могу лишь предположить, что автор вместе со своим поколением рос в безбожное время, ощущая себя при этом православным человеком. А писать рассказы начал задолго до того, как атеизм был отменён. И он, видимо, посчитал такую форму изложения вполне приемлемой для опосредованного проявления своего православного мировоззрения. К тому же, в пору нашего детства от бабушек и дедушек можно было услышать массу невероятных историй, героями которых зачастую были обитатели потустороннего мира, в том числе лешие и кикиморы, водяные и домовые… И учили бабушки ненавязчиво своих внуков уживаться со всякой нечистью, уметь ладить, уметь бороться с их злой волей. Да и детей, таким образом, оберегали от необдуманных поступков. Для кого-то бабушкины сказки и разные невероятные истории остались отдалённым звуком, но не для писателя Александра Цыганова. Он благодарно запомнил многое, сберёг и устами героев своих рассказов и повестей донёс до читателя, ненавязчиво возвращая его к своим истокам, пробуждая, хоть и запоздалые, чувства благодарности к предкам и земле, вскормившей и поднявшей его на ноги, и вины перед ними за беспамятство своё. Как бы там ни было, на мой взгляд, выбор был сделан правильно. Ставя героев рассказов в условия, когда они вынуждены сталкиваться с явлениями нереального мира, автор и героям своих рассказов помогает глубже понять степень нравственного падения одних и степень возвышения других в мире реальном. Да и читателю помогает осознать бренность нашего земного бытия и незавершенности его этим светом. А стало быть, читателю есть, о чём задуматься, припомнив свои давние и недавние слова и поступки, за которые рано или поздно придётся ответить. Александр Цыганов не только ставит читателя перед нравственным выбором, но и подсказку даёт, и дорогу указывает, и надежду оставляет. Так действует мудрый священнослужитель, никого не отталкивая, никому не закрывая дорогу к храму и исповеди.
     Зачастую Александр Цыганов своими рассказами заставляет задуматься читателя: а так ли я живу, что хорошего сделал в жизни, облегчил ли жизнь ближним своим, помянут ли родные и соседи добрым словом, когда уйду в мир иной? В этом отношении интересен рассказ «Ночной работник». По сюжету городской мужик Мышатый поехал в отдалённый район за клюквой. Но сколько ни бродил по болоту, на ягодное место так и не попал. На поезд опоздал и решил заночевать в ближайшей деревне. Погода портилась, «сиверко, ледяно лизнув ему лицо, с визгом и воем вскружил мёрзлую листву перед самым носом, да и понёсся по опушке леса». И в такую вот минуту Мышатый увидел мужика. «Мышатый даже остановился: ладно, что мужик этот его, Мышатого, видеть в упор не захотел, так он хоть бы хны вышагивал по обледенелой земле босиком, а одет был только в белые штаны и такую же рубаху. Лицо и руки мужика, грудь его с серебристым крестиком под распахнутым воротом оказались все в синяках и тёмных подтёках, на голове ничего не было, лишь белые волосы ветерком трепало, охлёстывало». Принял Мышатый встретившегося мужика за алкаша, коих развелось нынче много. Дойдя до первого же дома деревушки, оставил пустое ведро у отводка и постучал в двери. «Она открылась тотчас, как будто ждали, и Мышатый отступил к стене, прислонился: перед ним стоял тот же самый мужик, которого он только что видел возле леса…  Мужик, не сводя глаз с Мышатого, затянулся до провала щёк, дым выпустил с шумом и после этого только спросил:
- Что, тоже видел?
-Видел,- прошелестел одними губами Мышатый, он покрылся потом, а лицо его окостенело.
- Тогда заходи,- мужик пропустил Мышатого, осмотрелся в коридоре и вплотную затворил дверь. – Раздевайся. Видать, из леса?
- Оттуда, - скислился Мышатый, поводя глазами, - Только пустой. Гол как прут.
И после того, как хозяин переобул гостя, у которого сапог был с дырой, усадил за чай, признался:
- Только не я это был, слышь? Лёнька то, мой братан родной, двойняшки мы были. Были да сплыли. Утонул он в прошлом году».
    Цитировать прозу дело неблагодарное. Привёл я этот отрывок из рассказа, чтобы показать психологическую точность и напряжённость описанной ситуации.
   А дальше и вовсе выяснилось, что утопленника не отпели, негде было взять священника. Но соль рассказа не в этом. Выясняется, что Лёнька, периодически является в свою деревню и помогает землякам: кому крышу починит, кому картошку выкопает.
- А смеялись, парень над ним. При жизни-то. Позаглазно, конечно, но… У нас это любят.
     И даже после того, как хозяин поведал о судьбе брата, Мышатый так и не поверил до конца ему, посчитав, что с перепою не то ещё может пригрезиться жителям этой деревушки. И спал сторожко, боясь, что могут убить. И велико было удивление Мышатого, когда, обуваясь утром, он обнаружил на сапоге аккуратно приклеенную заплатку, а пустое ведро, оставленное на улице, оказалось доверху наполненным клюквой. Он и тогда подумал, что это хозяин ему клюквы насыпал, и пообещал он ему  выслать деньги за неё, как приедет в город.
      Рассказ этот удивителен не только сюжетом, не только тонким психологизмом, он ещё показывает абсолютно разный подход городского и деревенского жителя к элементарным житейским вопросам. Не будем гадать, кто насыпал клюкву в ведро, и кто ночью поставил заплату на сапог Мышатого. Ясно одно, сделано доброе дело, за которое ни слов благодарности не ждут, ни плату. Это по православному. А ещё ценен этот рассказ тем, что показал доброту человека, не замеченную земляками при его жизни. Потому, может быть, автор рассказа и возвращает периодически из потустороннего мира одного из героев рассказа Лёньку, чтобы мы, живущие на этом свете, поняли всю несправедливость, которая вершилась в отношении его при жизни, и спешили творить добро сегодня, сейчас, помня завет ещё одного земляка, поэта А. Яшина: «Спешите делать добрые дела!»
     Удивительный по своей чистоте рассказ «Первое апреля». Казалось уж писано-переписано на тему о первой любви рассказов и повестей, но я уверен, что многие мужчины моего поколения вслед за мной признаются, что сюжет этого рассказа А. Цыгановым подсмотрен из их юности и переданы в нём их трепетные чувства и страхи. Прочитав этот, пронизанный чистотой и светом рассказ, начинаешь искренне жалеть нынешних подростков, которые лишены тех светлых чувств и того трепета души, что с годами не подвергаются девальвации, какие довелось испытать в юности нам. Виною тому – распущенность и вседозволенность, слишком ранняя информированность в тех вопросах, которые лучше бы до поры держать подальше от неокрепших душ. Спроси сегодня у юнца, что такое «платоническая любовь» и можешь услышать в ответ: «Это когда я её люблю, а Платон с ней спит». Но правда жизни, видимо, в том и заключается, что каждому поколению выпадают свои испытания и в юности, и в зрелом возрасте. К сожалению, многие неокрепшие души, на которые наваливается со всех сторон негативная информация и информация не по возрасту, такие испытания не выдерживают. Это лишь подтверждает подозрения о том, что нельзя ничего навязывать молодым помимо их природной сущности, чем нынче грешат и СМИ, и многие авторы бульварной литературы. Всему своя пора.
     Автобиографичной мне показалась повесть-память Александра Цыганова «Всякое дыхание…». И в который уже раз я отметил для себя, что многие приметы детства героя повести, многие события, случившиеся с ним, как будто списаны с моей жизни. Повесть реалистична, в ней нет приукрашиваний, нет выдуманного героизма. Просто автор повествует о жизни паренька, с которым случилось в армии несчастье. При этом он не идёт на поводу у нынешней моды, когда стало обычным делом обливать армию помоями, а во всех солдатских бедах видеть дедовщину и непорядочность офицеров. Главному герою повести рядовому Игорю Цыплакову нанесли увечье во время игры в футбол, когда он стоял в качестве вратаря и бросился к мячу. Удар солдатского сапога сделал своё дело. И солдат вернулся из армии инвалидом. Правда повести заключается и в том, что, кроме матери, он никому оказался не нужен. Даже отец в пьяном угаре проявил бессердечие и цинизм. Но герой повести не опустил руки, поехал учиться. Но, пройдя по всем ухабам студенческой жизни, был по оговору отчислен из института. Так он оказался на службе в колонии строго режима в качестве начальника отряда. Может быть, повесть эта и не произвела бы на меня столь сильного впечатления, если бы несколькими годами ранее я не прочитал повесть А. Цыганова «Вологодский конвой». Повесть эта публиковалась в столичном журнале «Москва», за неё автор уже и литературную премию получил. Ясно помню, как я, при чтении впервые, отметил для себя, что повесть «Вологодский конвой» была перенасыщена пословицами и поговорками, и как мешали они восприятию текста, казались нарочитыми, раздражали.  К чести Александра Цыганова, он и сам, видимо, почувствовал, что избыток пословиц не пошёл на пользу художественности, и в представленном в книге «Здесь или где-то там» варианте повести «Вологодский конвой» от многих из них избавился. И текст повести задышал свободно, и прочитан был мною с удовольствием и на одном дыхании. К тому же, повесть-память «Каждое дыхание…», меня подготовила к прочтению следующей за ней повести «Вологодский конвой». Мне даже показалось, что одна повесть является продолжением другой. За последние двадцать лет было опубликовано немало произведений прозы о судьбах заключённых. Это и «Колымские рассказы» Варлама Шаламова, и «Один день из жизни Ивана Денисовича» и «Архипелаг ГУЛАГ» Александра Солженицына, и многое и многое другое. И читалось с интересом, хотя бы потому, что тема эта долгое время была под запретом. Александр Цыганов в повести «Вологодский конвой» показал обратную сторону медали. Он поведал о жизни людей, призванных нести службу по охране колонии и работать в ней. И жизнь эта вовсе не простая. Если учесть, что колония, о которой идёт речь в повести, находится среди непроходимых болот, куда не каждый вездеход доберётся, где люди пьют изо дня в день болотистую, пахнущую железом воду, где женщинам надо отстоять в очереди в сорокаградусный мороз всю ночь, чтобы после открытия магазина, куда завезли с вечера неведомо какой товар, купить обновки себе и детям, где на лесных делянах «комары второй мотовоз доедают», становится ясно, что испытание на прочность люди проходят ежедневно и ежечасно. И не все его проходят. Но и в таких вот нечеловеческих условиях, как показывает автор повести, можно оставаться человеком, в меру своих душевных сил помогая облегчить участь заключённым, выпавшую на их долю. И самому оставаться человеком, и помочь сохранить человеческий облик своим подопечным. Отслужив в молодые годы в такой зоне десять лет, Александр Цыганов знает жизнь её изнутри, знает все невидимые пружины, на которых держится зыбкое равновесие непростого контингента зоны.
     Герои рассказов и повестей Александра Цыганова являются носителями живого русского языка, они мыслят образно и выражают свои мысли так же. Языком его произведений наслаждаешься, понимая, что, если и дальше так дело пойдёт с отношением к русскому языку в России, то герои рассказов и станут последними носителями настоящего русского языка. Верить в это не хочется. Представьте, что героиня одного из рассказов, глядя в окно своей избы сказала бы о другой героине: «Ишь, побежала!» вместо «Ишь, похлестала!». Информацию о действии читатель получил бы, но лишился бы вложенных в слово «похлестала» и информации о  привычке героини разносить все новости по деревне, и об отношении к её привычке другой героини, и некоторого юморка, скрытого за этим словом, и даже любви к своей землячке. Не зря ведь многие русские слова не поддаются прямому толкованию и переводу. В них собирательный смысл, зачастую окрашенный эмоциями, чего лишены многие иностранные языки. Спроси героиня другого рассказа: «Чего руки-то распустил?» вместо «Чего распустил свои папоротки?» получилась бы та же голая информация. Александр Цыганов умело использует словечки, которые не всякий житель другого района сразу поймёт. Ведь даже в разных деревнях и сёлах одного района речь людей порою сильно разнится. Она складывалась веками, отражая и разные условия проживания, и разное отношение к одним и тем же предметам и явлениям. Речь эта не всегда литературная, но без неё не было бы того колорита и того глубинного смысла, и той эмоциональной окраски, которые явлены прозаиком в языке своих произведений.
     Александр Цыганов является ярким продолжателем традиций Василия Макаровича Шукшина. Не случайно при его активном участии в Вологде проводился литературный конкурс имени Василия Шукшина «Светлые души» и вышел сборник лучших рассказов авторов со всей России с тем же названием. Светлыми душами и заселены многие рассказы и повести книги «Здесь или где-то там», само название которой заставляет задуматься. И не важно, в городе или в деревне живут герои его произведений. Судьбы их и переживания читателям интересны. Герои его, по большей части, несут в мир добро и борются по мере сил со злом. Они не выдуманы. Они живут среди нас. Многих прототипов его рассказов и повестей мы знаем или знали раньше. Правда, не всегда умеем заметить и оценить лучшие их качества.
     И вот о чём я подумал, дочитав книгу «Здесь или где-то там»: было бы неплохо её читать на уроках внеклассного чтения или на уроках русского языка и литературы нынешним школьникам. Во времена моего детства такие чтения практиковались. Благодаря таким урокам, я впервые узнал произведения Василия Белова, Александра Яшина, Николая Рубцова, Ольги Фокиной, Александра Романова. И по сей день поминаю добрым словом моих учителей. Ведь с любви к героям произведений лучших писателей и поэтов, живущих рядом и многое подметивших из жизни своего народа, с любви к малой родине и начинается любовь к Отечеству, сопереживание, внимание к её проблемам, желание сделать в жизни что-то хорошее.
     А ещё я не мог отделаться от мысли, что Александру Цыганову становятся узки рамки рассказа или повести, поскольку некоторые его герои переходят из рассказа в рассказ, из повести в повесть. Автору трудно с ними расстаться, завершая очередное произведение, хочется, видимо, ему проследить за их судьбами на длительном житейском пути. Не исключено, что прозаик порадует своих читателей в будущем и романом. Как говорится, время покажет.
      О книгах Александра Цыганова писали в разное время профессиональные критики, и я уверен, что и эта книга не пройдёт незамеченной. Не мне бы её оценивать и писать о ней, поскольку не обладаю достаточным навыком и специальной терминологией, не умею раскладывать по полочкам все составные части прозы, следить за сюжетными линиями, правильностью построения диалогов и прочего. Да и надо ли это делать, если, прочитав книгу, я ни разу не вспомнил обо всех этих тонкостях? Мне было интересно снова встретиться с полюбившимися героями, узнать их судьбы, пофантазировать об их дальнейшей судьбе. И такую возможность автор читателю оставляет.
       Мне хотелось в этом кратком отзыве о книге сказать лишь, что после прочтения её на душе у меня стало светло и ясно, отодвинулись куда-то на время все бытовые заботы и неурядицы, словно я повторно прожил детские годы в деревне, пережил первую юношескую неразделённую любовь. В книге я встретил и полюбил многих людей, так похожих на тех, кто помог мне в жизни сделать правильный выбор, не свернуть на кривую дорожку, кто помог найти дорогу к Храму. И в очередной раз я задумался: а так ли живу, всё ли делаю по совести. Знаю, что буду, как всегда, долго и мучительно искать ответы на непростые вопросы. Надеюсь, и другие читатели не отложат книгу разочарованно в сторону. Она стоит того, чтобы её прочесть до конца.
    
 Май 2009 года

    








































       












                3. «... Когда бы не было так грустно»

                Литературные пародии и эпиграммы



























          Вместо предисловия к разделу



                Признание

В своей стране я словно иностранец.
                С. Есенин

Когда творцом себя зовёт любой «засланец»,
А в технике стиха и в слове ни бум-бум,
В родной стране и я почти как иностранец,
И смысл стихов понять пытаюсь наобум.

Когда ж не подлежат творенья переводу,
Во власть пародий их легко передаю.
Пусть носят решетом моих страданий воду.
Юродствуя, я свой язык не предаю.

Конечно, я крещён, конечно, небезгрешен!
Конечно же, порой, испытываю стыд,
Когда с берёзы вдруг нарвёт мне горсть черешен
Очередной «творец», неся духовный СПИД.

Конечно, я кричу: «Язык нарушен русский!»
Конечно, не терплю подделку и обман.
Не всё ли мне равно: еврей иль «гений прусский»,
Иль русский чудеса являет графоман?..

11.04.2010.


               


               











               
               Распахнутость

…Меня выпестовал город –
Всеми окнами на Русь!..

Тенью в городе мелькаю,
Всех прохожих ворожу:
Встанет – вместе зашагаю,
Сядет – рядом посижу.

«Почитать стихи?» - уважу.
От своих секретов нет.
Не обижусь, если скажут:
«Ну какой же ты поэт…»
Павел Косяков. Радость печали.
Москва. 2005

Позволь, поэт, и мне, мелькнув призывно тенью,
Пародией умы и души зажигать,
Следя за тем, как ты в обнимку с дребеденью
За вставшими «столбом» пытаешься шагать.

Хоть «окнами на Русь» глаза твои открыты,
Ширинковый разрез распахнут на врагов.
С оружием таким их карты будут крыты, -
Копыт не соберут, бородок и рогов.

Пока ты ворожил «прохожих» – не прохожим,
Терзался я одним: зачем же ворошу
Бельё твоих стихов сезоном непогожим,
Себе же, чудаку, обиду ворожу?

И всё же, напоив опять строку сарказмом,
Хотя и без него несладко нынче жить,
Я понял, что сарказм рифмуется с оргазмом,
А рифмою такой легко заворожить.

И, высмеяв стихи, читателей уважу.
«Какой же ты поэт?» - тебя передразню.
Сегодняшний юнец сказал бы: «Гонишь лажу!»,
А я лишь оброню: «Поправь свою мазню…»


   










               
             Новые виды оружия

Я как-то праздно брёл лесочком
Шаля рифмованною строчкой.
Их отправляя наугад…
…То запускал (ищи-свищи…)
С беспечных губ, как из пращи
За горизонты акваторий.
То словно кол, на всю длину,
Вбивал их с треском в глубину…
…На меня бронёю глаз
Смотрит женщина любая…
Павел Косяков
Радость печали. Москва. 2005.
(Знаки препинания автора)

Я к «твореньям» твоим возвращаюсь, прости уж, с отсрочкой.
Нынче вас развелось не десятки, не сотни, а тьма…
Вы шатаетесь праздно, шаля зарифмованной строчкой,
А сараи собрав, выдаёте их за терема.

Забивая строку, «словно кол» за околицей, «с треском»,
Ты не понял, что вновь над тобой потешается бес,
И приходится мне, изуродовав мысли гротеском,
«Академик», с тобой проводить на досуге ликбез.

Позабыв падежи, перепутав значенья и числа,
Это надо же, с губ запускаешь ты, как из пращи,
Раскрутив головой, недозревшие строки без смысла!
После прыти такой уж гармонии в них не ищи…

Ох, представить могу, как в обиде раздуются ноздри,
И, пошмыгав затвором, дуплетом из этих стволов
Ты ударишь в меня, и осыплются зрелые грозди –
Не рябин, а горчащих осеннею терпкостью слов.

Но глаза отводить я, стыдливо, увы, не обучен,
Не для них и твоя пародийная «взгляда броня».
«Бронзоветь» не спеши, и, пока приговор не озвучен,
Прикрывайся бронёй, от тщеславия душу храня.

















                Творческие муки

Когда метелит по укосам*,
Когда тепла ещё не ждут,
Люблю к простым великороссам
На чашку чая заглянуть…
…Краюшка хлеба, яйца, сало,
И как уж принято – вдогон
(Для малопьющих – «Чтоб стояло»)
В приметной таре самогон.
Вот и уважь потом жену,
Её упрёки отметая…
Павел Косяков. Радость печали.
(Знаки препинания автора)

Было смолоду мной решено: чтоб сложилась палитра,
Ежедневно с утра атрибутами творческих мук
Будут сало да лук, и венец вдохновенья – пол-литра,
А без них – немота, не родятся ни слово, ни звук.

И ходил по гостям, удивляясь метелям и росам.
Наливали везде – хоть незваный, но всё-таки гость…
И поэмы слагал, посвящая их великороссам,
Одного за другим провожая на сельский погост.

Захирело село, замолчала навеки гармошка,
Появлюсь – матерят, прогоняя, и слышу вдогон:
«Всех в могилу бы свёл! Надоел, как таёжная мошка!
Захлебнись, стихоплёт!» - и летит от крыльца самогон.

Малопьющим легко! Верх мечтания их – «чтоб стояло»…
Самых трепетных Муз, презирая земные грехи,
Уводили они к небесам, а не под одеяло,
И «в отместку» за блажь небеса диктовали стихи.

И не Муза теперь посещает меня, а подагра:
Ноют кости к дождю, и попробуй уважить жену…
Собутыльники мне говорят: «Помогает «Виагра».
- Ах, родные мои, я суставы никак не согну…


* укос – количество скошенной травы, скошенного; сено прошлогоднего укоса.









             Вопросы

На святых и неверных
Не делил, не делю.
Всех желанных – от первой
До последней люблю!
Павел Косяков. Радость печали.

Любить желанных всех – прекрасно!
Ещё прекрасней – пить коньяк!
Скажи, любезный, не напрасно ль
Засужен битцевский* маньяк?

Из эпизодов – только пятый
Доказан. Кто суду «башлял»?
Не ты ли, «злыдень писюкатый»
Ночами в парке промышлял???

* нашумевшее уголовное дело о маньяке, промышлявшем в одноимённом парке столицы
































          Тошнота
Мы в дубовом ели зале
Разносолы с судаком.
И над нами зависали*
ОфицИанты с коньяком.

Отбивные ели с кровью,
Пот стирали с красных шей.
Нас с огромною любовью
Развлекал дуэт пажей**.

Подливал, чегоизволил,
Спотыкался на ходу…
Вот бы так к Рубцову Коле
В шестьдесят втором году.
Павел Косяков. Радость печали.

Дубовый зал. Суббота. ЦДЛ.
Вокруг сидят угрюмые поэты,
И тихо так, как будто Павел съел
И выпил всё, сквозняк почуяв Леты.

И тихо так, что в тягости минут
Слышны поэтов мстительные мысли:
Вот-вот официанты «бомбанут» —
Они над ним, как «юнкерсы», зависли...

Бегут к нему с разносами «пажи»,
Сверкая атрибутами ливреи.
Не счастье ли: он помнит падежи,
Не то что – престарелые евреи!

На вые пот. Рубахи теснота
Вздохнуть мешает. Отбивные – с кровью.
И подступает горлом тошнота
Возмездием за кровушку коровью.

- Изволите чего-с? – любезно «паж»
Склоняется. Щека его пунцова.
- Довольно-с! Сыт. Подайте экипаж –
Спешу-с похлопать по плечу Рубцова…

* Зависать — находиться в воздухе, нависать — склоняться над кем-то;
** Дуэт – ансамбль из двух исполнителей;
Паж – выпускник закрытого военного учебного заведения для детей 
высших чиновников. Пажеские корпуса в России отменены после 1917 года.















                Стилист

                ...И только щит рекламный всё качался                О вреде для здоровья сигарет...
                Павел Косяков. В пятидесятых рождены...                Новый ключ. Москва. 2011.

Не зря рекламный щит в отчаянье качается,
Пытаясь сохранить здоровье сигарет.
Ведь людям не до них, их глупость не кончается,
Закурят — и в нутро подъехавших «карет»...

И спички в их руках всё чаще загораются,
Работать ли идут, идут ли загорать —
Фигурки сигарет опять огнём караются,
Да можно ли вот так безжалостно карать?!

И хочется кричать щиту на всю вселенную,
Не зря ведь на него ушёл фанеры лист,
Да вот беда: творя поэзию «нетленную»,
Искусно обошёл все правила «стилист»...


























         Вопросы к «ювелиру»

...Сквозь столичный стекая зазор,
На большую выходишь дорогу...
...С первым встречным на станции пьёшь
И смеёшься, и плачешь без толку...
...Вот за этот таинственный зов,
Может быть, самой чистой огранки.
 «Полустанки».
...После четверти анисовой
Жизнь в деревне — ого-го!
                «После стопочки анисовой»
...Ухватит горло судорога скул...
 «Ты кривишь губы, снова уходя». П. Косяков «В пятидесятых рождены». Новый ключ. Москва 2011.



Не могу я стыдливо потупить свой взор
И лицом повернуться к родному порогу,
Если ты «сквозь столичный стекаешь зазор»,
Словно тать, «на большую выходишь дорогу».

А потом «с первым встречным на станции пьёшь»
И «до судорог скул» ты его уважаешь,
И мычишь, и читаешь стихи, и поёшь,
И со звоном под стол со скамейки съезжаешь.

Хоть не пью я давно, но не стану пенять
На судьбу — и несчастней бывают подранки.
Мне бы только под зов водостоков понять:
Как ты пишешь стихи «самой чистой огранки»?..

Возвращаешься как сквозь немыслимый сор,
Обойдя гравитации страшную тягу,
Если время замыло последний зазор
И пускать не желает обратно
28.01.2011 г.














                Оберег

...Я из Москвы отбываю частями.
Всуе меня разобрав по микронам,
Тащат, несут, волокут по вагонам.
Втиснутый, сваленный в пыль, без билета,
Я заполняю все стороны света...
...Это меня с третьих полок снимают,
Тащат, несут, волокут... обнимают.
Вносят в дома, сквозь осеннее крошево,
Шепчут мне на ухо что-то хорошее...
П. Косяков. «Поздняя осень. Рябины горстями».Из книги
«В пятидесятых рождены». Новый ключ. Москва. 2011.

Знайте же, дамы, знакомясь с пропойцей-бродягой:
Он опоит вас, несчастных, словесной «бодягой».
Это ведь зелье опасней, порой, «клофелина».
За мудреца не примите дорог «исполина».

Даже под шёпот постылый осеннего крошева,
Вы от него не услышите слова хорошего.
Пусть уж его, собирая в совок по микронам,
Тащат, несут проводницы по грязным вагонам;

Мокрой тряпицею с полок вагонных снимают —
Сущность таких вот они лучше всех понимают!
Даже, когда в подворотню он к вам просочится,
Не подбирайте его, и беда не случится.

Хоть он поэтом, чтоб статус поднять, назовётся,
Пыль — это пыль и при первом же ветре взовьётся.
Счастье к вам явится призраком с дальнего брега.
Юмора строки примите взамен оберега.

31.01.2011 г.












 




        Святочные сны

Ох, хмельны в Московии,
Разудалы святки!..
…Все устои рушили
Привозными битами.
Все козлами блеяли,
Все мели метёлками.
От души метелили
Половцев под ёлками.
…Девки, пуще хахалей,
На девятом месяце,
Призывали знахарей
За любовь повеситься…
Павел Косяков «Вечера на хуторе близ
Ваганьково»

Ах, что не приснится поэту на Святки:
То майи коней выпасают у Вятки,
То половцы жгут в Подмосковье костры,
То бритые воины Тутанхамона
Бейсбольными битами бьют охламона
И требуют денег у кровной сестры!

То вдруг заиграет гусляр-одиночка,
Заблеет козою наместника дочка,
Пытаясь озвучить худые слова.
А после поэта лупить начинают:
- Ты что написал?! – и в запале пинают.
Летает, как мячик, его голова.

А то ещё – девки предъявят беремя
И скажут: «Рожать на Крещение время.
Готов становиться героем-отцом?..»
А рядом стеною стоят повитухи
И дама из загса, и злобные духи.
Бежать – не сбежишь. Обступили кольцом.

Лепечут листвою окрестные липы.
И с крика душа переходит на всхлипы,
И ужасом чувства растоптаны в хлам.
Когда же закончится эта неделя?!
…Толкает жена: «Просыпайся, Емеля!
Соседи давно уж отправились в храм».
















        Лилипут на рыбалке

Там на хлёсткую уду
(Лапоть в поперечине)
Щук таскают по утру
Из тугой потечины.
  Павел Косяков. За кромкой покоя.

«Пушкин, Есенин… Не хуже могли бы мы…», -
Брагою бродит мыслишка под спудом.
Сколы с песчинок уж кажутся глыбами.
…Трудно в Поэзии быть лилипутом.

23.12.2008 г.































          Награда

Улягусь в травы на живот,
Как бы прощаясь. Скоро осень.
Жизнь и меня переживёт,
Но задержаться в ней – попросит.

Я это поле над рекой,
Овраг, уткнувшийся в ограду,
Ношу (хоть я и не герой),
Как наивысшую награду.
Павел Косяков. Радость печали.

А я могуч, как ни крути!
Приняв стаканов восемь кряду,
Ношу и поле на груди,
И луг, уткнувшийся в ограду.

Да что там поля лоскуток,
И что овраг за синей далью?!
Лишь обопрусь на локоток –
И шар земной звенит медалью.

И вновь к избушке под горой
Ползу, - росой блестит «награда».
Еще рывок – и я герой…
А как жена-то будет рада!

Не в первый раз, переживёт…
Пиджак и брюки в стирку бросит,
Подставит таз и на живот
Перевернёт. С кем пил, не спросит.


















  Патологоанатом

Нещадно душу теребя,
Поверх сорочки,
Позвольте складывать себя
В слова и строчки.
П. Косяков. За кромкой покоя.

За годы вынянчив любя
Свои пороки,
Решил он складывать себя
В слова и строки.

Однажды к слову «опылил»
Искал он рифму
И свой отросток отпилил,
Припомнив нимфу.

Потом уж почки в ход пошли,
Кишки и печень.
Душа молила: «Не шали,
Ты так беспечен!»

Но приходили мысли злы,
И, после пьянки,
В стихи он складывал мослы,
Не сняв портянки.

«Ах, что же, что же он творит, -
Стонали строчки, -
Душа – и та уже парит
Поверх сорочки?!»

Жена подлить пыталась бром,
Его жалея,
Но сердце билось под ребром
У дуралея…

Ему в пародии своей
Кричу фанатом:
«От патологии твоей
Мне кайф, анатом!!!»

24.12.2008 г.








  Ветеринар-первопроходец

Моему коту Дымке

Поешь, Дымок,
Сметанки впрок
И мне оставь немножко.

П. Косяков, Член-корреспондент Академии
Поэзии. Дымок.               

Зовут нередко Ларчиком – Лариску,
Марусей – Марка… Раз – и пол готов!
А я, друзья, идя навстречу риску,
Пером своим кастрирую котов.

Пуская пыль в словесном поединке
(Не то ещё в иные годы мог!),
Пишу я, посвящая строки: «Дымке»,
И – кошкою становится Дымок.

И, вроде бы, нежней уже мяучит,
Не метит закоулки этажей.
И зря меня зануда-критик учит,
За разом раз, не путать падежей!

Не ради славы и не ради денег,
Не ради публикации творю –
В поэзии почти что академик,
Свой путь сквозь мусор классики торю.

А он тернист, всё ощутимей риски,
Но их оценят критики потом,
Узнав, что доедал порой из миски
За кошкой. Ах, простите, за котом!..

27.12.08 г.












 

      Символ бесконечности
            (или женская месть)

…Мы одним квадратным метром
Оседлали колесо.
За мгновенье до падений,
Дорогая, дуй не дуй,
На ушибленном колене
Мой зардеет поцелуй…
Павел Косяков. На велосипеде.


Напрасно ты вокруг меня с рулеткою
Крутился за неделю до катаний – 
Была я худосочной малолеткою,
Похожей на любовницу Катани*.

Мне боль от оскорбления не вынести,
Ведь помню, как лицо твоё лучилось…
Так знай же, что лишить меня невинности
Не смог ты, навернувшись, не случилось!

И зря хранишь, как символ бесконечности,
Восьмёркою согнутые колёса –
Другой меня избавил от беспечности,
Подошвами песок толкая плёса…

Он целовал колени непобитые,
А я крутила звёздные педали.
И плакали бутылки недопитые,
И звякали на кителе медали…

* комиссар Катани – герой итальянского телесериала

29.12.08 г.


















                Испуг

Там зной звенит в тисках зенита.
Там сумрак прячет у реки
Неосторожные копыта
И остроножные клыки.

Там орды гну не знают плети,
А травы терпки и сочны,
Там гордый лев зевая  метит
Пол территории страны.
Павел Косяков. Серенгети.
(Пунктуация и орфография автора)

Прочитав, я представил огромный пузырь мочевой,
Лев же, ногу подняв, не вместился в просторы Танзании…
И ошпарила мысль: «Не поеду туда с «ночевой» -
Не спастись ни за что при зверином его притязании…»

Обходя рубежи, может столько извергнуть мочи,
Что в сплошные ручьи превратится его территория,
И по ним унесёт и меня, и палатку в ночи
В Танганьику иль в озеро с гордым названьем «Виктория».

Пусть охоту ведут на несчастных стремительных гну
Без меня леопард и гепард, и гиены, и прочие…
Я уж лучше, найдя несуразицу в строках, лягну
Стихотворца, а смех и сарказм уберу в многоточие…

Ох, не скоро ещё «путешественник» будет забыт!
Чтоб запомнили все самобытность его благородия,
И следы сохраню я от «неосторожных копыт»,
И «клыки остроножные» явит в оскале пародия.


























               Просьба
                (вместо продолжительных оваций)

Мне вся земля кормилица и мать,
И сам я сын народов всех и наций –
Попробуйте стихи мои принять
Без бурных продолжительных оваций.               

                Крикор Мазлумян.   
Откуда начинаются стихи.

И лицедействуйте, и врите,
Сверяясь с просьбою одной:
Творите только на иврите,
Коль Вам любой язык – родной…






























              Словарь
   
Я вас прошу: в Радонеже, Хотькове,
Куда влекут нас старь и тишина,
Да не наступят модные кроссовки
На золотые строки Шергина!
К. Мазлумян. Певцу.

               
Когда чужой язык затронешь,
То появляется «Радонеж».
Хоть нежь тщеславье, хоть не нежь,
Звучит по-русски: Радонеж.

И я, увлёкшись стариною,
Могу представить: предок встарь
Всю новь минует стороною,
Не понимая слова «старь».

«Надысь, - он молвит, - брал румяна
Жене. Тому уж восемь дён…»
Словарь же новый Мазлумяна
Пока никем не утверждён.

Златые строки Шергина
Убережёт моя страна,
А по его – пройдут кроссовки,
Топча и ложь, и подтасовки.



















                Поправка

…Но откуда в душе моей древней
Эта – в русское поле – тоска…
…Подарило мне русскую удаль
И российского слова огонь…
…У моей неразгаданной боли
Подмосковных церквей перезвон…
К. Мазлумян. Я рождён не в российской деревне.

…Поросли бурьяном и осокой
В детстве васильковые поля…

…И где твои голуби-птицы,
Несущие благую весть?
К. Мазлумян. К России.

Не в силах обаять поэзией высокой,
Посмею возразить, строкою не пыля:
Не «в детстве» поросли бурьяном и осокой,
А детства моего пшеничные поля.

О Вас уж я молчу. Бурьяны и осоки
При Сталине?! Поэт, куда Вас занесло? *
Всего за колосок тогда давали сроки,
И Вас бы упекли за Ваше ремесло.

А вдруг бы не дошли до Вас благие вести,
Что голубь разносил по тюрьмам на хвосте,
И Ваш культурный центр возглавили б не те,
И кто-то б в СПР грустил без Вашей лести?..

Жива моя тоска о бедном русском поле,
Снимает боль с души мне звон колоколов.
Поэтому прошу: Вы не касайтесь боле
Российским языком святых для русских слов.



* К. Мазлумян родился в 1940 году, и детство его прошло при Сталине.
С 1971 года работает заведующим отделом по вопросам культуры и искусства
Администрации Лазаревского района г. Сочи. Возглавляет Лазаревский центр
Национальных культур.










                Ай да сукин сын!

Есть три святыни в этом мире:
Россия! Женщина и Бог!
Им посвятил свою он лиру –
И лучше выдумать не мог!
               *   *   *
Поймите, каждая строка
Ко мне пришла из тайника
Моей души.

А если у тебя пока
Такого нету тайника,
То не пиши.
К. Мазлумян. Из книги «Родник»

Ты многих убедил, что самых честных правил,
А я, прочтя стихи, не в шутку занемог.
Пародии писать на них ты сам заставил,
И лучше их, - прости, - я выдумать не мог.

Прости уж и за то, что снова в роли мэтра
Избранница моя, лукава и строга,
И, чтобы не струить напрасно против ветра,
Признаюсь: в книге есть хорошая строка…

Хотя, с одной строкой непросто слыть поэтом,
И ясно, что душа её из «тайника»
Не столько удивить нас выпустила летом,
Сколь прочие слова скрепить наверняка.

Однако, и моё не хуже дарованье.
К примеру, вот одна дежурная строка:
«Унылая пора! Очей очарованье!»
А если вдруг родник забьёт из тайника?!


13.4.2010 г.
 













               
           Пародия с разбега

….Я к вам вернусь и обниму с разбега
И радости слезами оболью.
Я в человеке всё же человека
Всю жизнь любил и снова полюблю.

Так что головы выше, бродяги,
Посмотрите, как я не грущу.
Ну-ка, дайте перо и бумагу –
Я ещё вам не то напишу!
К. Мазлумян. Моим друзьям.

В грязной подворотне скрылась вечность.
Что ж, друзья, быть может, по рублю?
Чувствую: засохнет человечность –
Как такую «воблу» полюблю?

Я всю жизнь свою творю с разбега:
Ем, люблю, культурою рулю.
Стала голова совсем уж пега…
Может, братцы, всё же по рублю?

Мелочь, а «разводите бодягу».
Если я сейчас остановлюсь,
Лучше вам давать отсюда тягу –
В каждого, как в первый раз, влюблюсь.

Сбегаю рысцой к универмагу –
Смолоду ни сею, ни пашу –
Там куплю перо я и бумагу,         
Хрень о вас любую напишу!

Скажут: недоступна соразмерность,
Строк и строф, и рифму я гублю.
Мелочи! Зато, в законе верность
Славе и помятому рублю.

Высмею с разбега неуклюже
Сам себя и, чтоб не прорасти,
Врежусь в вечность, что застыла в луже,
И всплакну: «Поэзия, прости!..»

18.4.2010 г.










   Виртуальные страдания

И пока мы вели разговоры
Под мышиную нашу возню,
Обокрали вселенские воры
Наших душ золотую казну.
Отобрали Петрарку и Блока,
Будто с засухой в сердце живём.
Больно сунули нам вместо Бога
Прямо в рёбра гранёным штыком…
…С детства нам колыбельной не пето –
Лишь один раздирающий свист…
К. Мазлумян. В. Новикову

У всего есть своя подоплёка…
Помнишь наш виртуальный острог,
Где томились без томиков Блока,
Без Петрарки изысканных строк?

Помнишь, как большевистские хари
Оптимизм источали густой?
И мозги от него усыхали,
И душа становилась пустой.

Помнишь мамы седеющий локон?
Помнишь то, как отец-атеист
На летящие книги из окон
Матерился под яростный свист?

Помнишь: «Смело, товарищи…» пели,
Помнишь, пели: «…окрепнем в борьбе»?!
Было ясно уже с колыбели,
Что смогу я поведать тебе.

Помнишь, требовал: «Суньте мне Бога
Под ребро!», а засунули штык?
…Опрокинулась в Лету эпоха,
Я же врать продолжаю – привык…

И когда виртуальные мыши
В голове начинают возню,
Возношусь на окрестные крыши
И стихами поэтов казню…

            








         Ванька, смотри!

Пред самою русскою еврейкой,
Молясь, на колени паду
За тот башмачок перед Стенькой,
Бузинную песню в саду.
…Воплощается в музыке Бога
Всё, что выразить словом нельзя…
Зеленые твои, с поволокой,
Во всю душу мою глаза…
К. Мазлумян. М. Цветаевой.


Что ни ведьма – то «самая русская».
Разберёшься – еврейских кровей.
А дорожка в поэзию – узкая.
А в обход – и длинней, и кривей.

А прислушаться – песню за стенкою
В бузину окунают и в мёд,
Емельяном пугают и Стенькою –
Не еврей это вряд ли поймёт.

Как же трудно в стихах воплощается
Полукровный и выспренний бред!
То и дело Степан возвращается,
Нанося здравомыслию вред.

«Зеленые глаза с поволокою»
Натянуть обещает на зад.
Заикаюсь в испуге и окаю,
И спешу воротиться назад…

Ах, обняться не смог я с Мариною!
Ах, обиделся, видимо, Бог!
Отдышусь – и промою уриною
Виртуально ушибленный бок…

И отправлюсь в долину амшенскую
Собирать бузину и пырей,
И прославлю поэзию женскую —
Я ведь самый армянский еврей…

14.4.2010 г.

 








               Альтернатива

Но, Хев-Чорох, я тоже сумасшедший.
В твоём кипенье молодость обретший,
С тобой сольюсь! В чаек я превращусь,
К твоим истокам светлым поднимусь…
К. Мазлумян. Хев-Чорох. «Кубанский писатель» № 3-2010 г.

Пародия – всегда чудес легализация.
Представьте: Вы – не Вы, а выпитый чаёк,
И вектор «мочевой пузырь – канализация» –
Последний к славе путь, простите за раёк!

Доступней путь второй, как следствие вторичности:
Щелчок – и в чаек двух Вы вмиг превращены.
Читатель не поймёт, что раздвоенье личности,
Что Вы в палату шесть давно помещены…

Зато, какой простор душе для путешествия!
Иначе, где набрать творений для томов?
В «затворе» находясь, «гулял» по звонкой жести я
Карнизов – только нет там воли дурдомов.

Терзания одни: «в чаёк» иль, всё же, «в чаек»,
И «слился» автор мой, иль сам был кем-то слит?..
…Любой метаморфоз теперь уж не случаен
В писательской среде, и это очень злит…

18.4.2010 г.




















             Опилки

Дождь осенний бьётся о карнизы,
Облетает перхоть с головы.
Это не природные капризы,
Просто в нашем доме нет воды.
Денис Домарев. Сайт «Литературная Губерния – Самара»

Не припомнить все её капризы:
По субботам – сауны да бани…
Обожала разные сюрпризы –
Ночевать, к примеру, «у Любани».

Посещала все «корпоративы»,
А по-русски – пьянки на работе.
Находил потом презервативы
В бардачке и, даже, на капоте.

И когда он в душу к ней ломился
И подумать умолял о сыне,
Говорила: «Ты бы хоть помылся,
Шелушится шкура, как на псине».

При подругах стала звать «сохатый», 
От обиды сердце в клочья рвалось,
И грозила выселить из хаты,
Но помыть Д. Д. не удавалось.

И пришёл её любовник пылкий,
И возил рогами по карнизу
Так его, что сыпались опилки.
Или перхоть – вам виднее снизу…

26.4.2010


















            
             Поэтические поллюции

Я закрываю двери на замок
И молча сплю в попытке сновидений.
Я вижу деву, снявшую пальто,
Оставшуюся голой и несчастной…
Он не снимает глаз с девичьих ног,
И весь расклад давно конкретно ясен.
Денис Домарев. Сайт «Литературная Губерния – Самара»

Когда придёт не сон, а лишь его попытка –
Обрывки мыслей, бред, воспоминаний пытка,
Молитву не иду шептать под образа –
Я вешать выхожу на вешалку глаза.

Надеюсь, что покой мне этим обеспечен.
Не выспавшись, всегда бываю я  беспечен.
Глаза же: прыг на пол и — к деве на колени.
Их снять бы да вернуть, но слишком много лени.

Мой предок пострадал от русских революций,
А я вот, что ни ночь, страдаю от поллюций.
Ругается жена – и это верх цинизма!
Поэзия – сестра эксгибиционизма…

























             Разложение
  (или попытка проникновения)
Поэтом можно быть плохим,
А можно быть, как я, хорошим.
И повсеместно я любим,
И на цитаты я разложен…
Но дело, в общем-то, не в том,
А вот – запоминайте – в этом:
Поэт быть должен мужиком,
И только после быть поэтом.
Денис Домарев. Ещё раз о главном.
 Сайт «Литературная Губерния – Самара»

Чтоб юмор вышел вожаком,
Я разверну сарказм валетом:
Коль ты не стал пока поэтом,
То как же станешь мужиком?!

Ох, на цитатник уложу!
Я хвастунов любить умею,
А от цитат и сам умнею,
И с Музой умною дружу.

Сходи-ка в дом за пиджаком,
Да не виляй хвостом при этом…
Легко назваться мужиком,
Но трудно быть всю жизнь поэтом.

Утратишь крылья – и на суд
Подружки гнать не убоятся.
Ведь даже куры не несут
От петухов бескрылых яйца.

Твои же крылья – по перу,
В цитаты пряча, разворуют.
Ты видишь: я уже беру?
А рядом — дети озоруют…

Постскриптум

Признаюсь, чтобы не забыть:
Я шёл, цитатами обвязан,
А сверху голос: «Ай да прыть!
Ты можешь лириком не быть,
А пародистом быть обязан…»

27.4.2010 г.




 





    Вставай, поэт, пока не поздно
 
…Я был в лесу листом...
Н. Рубцов
…Я лист, всего лишь жёлтый лист…
…И неизвестный мне прохожий
Башмак заносит надо мной…
Одной надеждой ободряюсь:
В грязи постылой и родной
Среди собратьев затеряюсь!
А. Пошехонов, г. Череповец

Ведь и Рубцов листом, с его же слов, бывал.
Ведь и Рубцов принять винца не забывал,
И сумрак источал, как вечер непогожий,
И вёл себя, порой, совсем не осторожно,
Но чтобы об него какой-нибудь прохожий
Подошвы вытирал?! Представить невозможно.
Вставай, а то бычок, объев сенца копёшку,
Обронит невзначай на голову лепёшку,
И будет ни к чему тогда приободряться –
С таким-то запашком непросто затеряться.

16.01.2009 г.



























        Поэт 21 века

Я завожусь на тридцать лет,
Чтоб жить, мучительно дробя
Лучи от призрачных планет
На «да» и «нет», на «ах!» и «бя»…

…Теперь не дух, я был бы бог…
Когда б не пиль да не тубо,
Да не тю-тю после бо-бо!..
И. Анненский. Из сонета «Человек»

Поэту голос был: «Терпи
Иль выпей крепкого вина
Да и пошли все рифмы в пи…,
А Музу с критиками – на…

А не получится – корпи,
Не зря ведь лампа зажжена,
И узы брачные крепи,
Чтоб стала Музою жена.

Тогда уж, всех опередив,
Ты сразу в 21 век
Шагнёшь, свободный человек».

И, пропустив аперитив,
Сказал: «Ку-ку» и в стиле «ню»
В сонет сцедил он всю фигню.



















      Напрасная жертва

Ты расчистил Кубани фарватер
И Тузлу прирастить был готов,
Потому что ты наш губернатор,
Александр Николаич Ткачёв.
...И за спором раздельно-земельным
Не забудь про слагателей слов,
Помоги им в труде нескудельном,
Александр Николаич Ткачёв...
Виктор Дмбровский. «Возвращение к истокам»

Раздвиньтесь ряды литераторов,
За пряник для вас хлопочу,
Под ноги воров и ораторов
Ковром раскатиться хочу.

Пусть власти кубанопрестольные,
Из чарки хлебнувши огня,
И песни поют непристойные,
И, даже, плюют на меня.

Коль кто-то, надравшись, повалится –
Его подхвачу на живот,
Где будет удобно бахвалиться,
Как ловко обманут народ.

А утром чиновник спохватится
И станет с похмелья орать:
«Пора у порога лохматиться
Ковру, чтобы грязь собирать!»

И, если уж гордость утрачена,
Утрусь от обиды любой,
Не зная: судьба одурачена,
Иль сам одурачен судьбой?

Скрипя башмаками и куртками,
Однажды, куря на ветру,
Заявят: «Загажен окурками –
Пора уж на свалку ковру»,

И только седая уборщица,
Жалея народ и страну,
Посмотрит, брезгливо поморщится
И скажет: «Поэтам верну...».
 






         Порка кнутом

...А я повторяю – не поздно,
Не поздно покаять грехи...
«Не поздно»
...Погаснут бурные следы,
От ног отринет пена,
Когда выходит из воды
Прекрасная Елена...
«Елена»
...По дымному опилу
Я памятник несу
Себе в свою могилу...
Виктор Домбровский. «Дней прошлых голытьба»

Пока я каялся в грехах,
Скорбя о том, что начал хаять
Чужую глупость, он в стихах
Решил свои «грехи покаять».

О, как хотелось мне пожить,
Забыв крутой сатиры тропы!
Ан, нет! Домбровский стал блажить,
Нарушив слог высокой пробы.

Сарказма слов отрину плен,
А не смогу – сбежав из плена,
Спрошу, строки заметив тлен:
Кого «от ног отринет пена»?

Былая дружба не спасёт,
Поскольку он, набравшись пылу,
Латунный памятник несёт
Пургой «по дымному опилу».

И не туда, где вторсырьё,
Рискуя горб нажить и килу,
Как это делает ворьё –
Свой бюст несёт «в свою могилу»...

Труды напрасны – умыкнут...
Не зря тебе, поэт, икается –
Я поднял вновь сатиры кнут.
Видать, судьба: грешить и каяться...













             Урок русского

Нет-да-нет, а сердце заболит.
Виктор Домбровский. «Горький маршрут».

Нет-нет, да; нет, как нет; если бы да кабы –
Устойчивые обороты русской речи.

Нет-нет, да покоя лишу пародиста,
Раздену себя я в стихах догола
И стану похож на простого нудиста
За то, что мне Русь языка не дала.

И речи привычной нарушу законы,
Её обороты слегка переврав.
Я – Виктор Домбровский! Со мной не знакомы?
«Нордический» мой вы узнаете нрав.

«Нет-нет как» поэта у нас на Кубани,
Чтоб мог находиться он вровень со мной,
Коверкая речь языком и губами,
Да так, чтобы шар содрогнулся земной.

«Кабы да бы если» характер не готский
Имел я, - достойный соперник Серков,
Но он, извините, мужик вологодский,
Зевнёшь – и останешься в миг без портков.


















               Ботаник
...Все деревья – берёзы,
Даже ель и сосна...
Виктор Домбровский. «Снова зимние грозы»

Слыл словесности данником
И, конечно же, бардом.
Оказался ботаником,
Обеспеченным фартом.

О проблему учёные
Бились крепкими лбами,
Но берёзы точёные
Всё ж не стали дубами.

Вспомнив опыт Мичурина
И генетиков опыт,
Взял он скальпель Акчурина
Под назойливый шёпот.

В ночь, не сильно тверёзую,
Крылья вздев за спиною,
Сделал елку берёзою,
А черешню – сосною.

Ставлю в книге я крыжики,
Соответственно тайне:
Под берёзами рыжики
Лезут, прямо в сметане.

А над старой скворешнею
Перещелки да звоны,
И кормёжка черешнею
Под сосновые стоны.

Мысль худая слетела ли,
Иль попутаны бесом?
Что ж Вы, милый, наделали
С нашим садом и лесом?!

Жили б тихо, пророчили,
Муз держа под арестом,
Да себя опорочили
Ботаническим зверством.











          Да святится имя моё

                Это ж надобно так засветиться,
Все подлунное чисто любить!..
Алконост я, печальная птица,
Я умела очьми ворожить…

…Мне разлукою вежды скосили,
Но повсюду мне слышится – Он!
Татьяна Соколова. Краснодар

Не Дума, нет! Реформу я рожу,
Не побоюсь пред Русью засветиться,
Противников «очьми» приворожу,
Да имя пусть моё в веках святится!

Никак с экранов не сойдёт «Норд-Ост».
Подумаешь, великие потери!
Не Феникс я, не Сирин – Алконост.
Вы слышите, российские тетери?

Мне стоит лишь слегка взмахнуть крыльми,
Ушми повесть, грудьми раздвинуть воздух –
И полчища лингвистов не корми,
И депутатам хоть какой-то роздых.

Колхозникам, опять же, на Руси
Ни с суффиксом не мучайся, ни с корнем,
Траву не сей – лишь «вежды мне скоси»,
И будет скот на стойбищах накормлен.





















Коло-коло-колокольня

Кура пела петухом:
Предрекла покойника…
                …Лег поэт и занемог,
Все поэты – мистики…
…Дай ему на небесах –
Поле колокольное!
Татьяна Соколова

Строка моя голым-гола,
Идёт за мной на листики.
Не зря во все колокола
Звонят поэты-мистики.

Не колокольчики растут
В полях, а колоколенки.
Авторитет цветов раздут,
А глянешь: ножки голеньки.

Казаться глупой не хочу,
Но всё же с подоконника
Я, словно кочет, прокричу
В предчувствии покойника.

Не ветер будет надувать,
Как парус, занавесочку –
Начну я кофту надевать,
Рукавчики «в замесочку».

Но не дождусь я жениха
За мельницей у ельника, -
Ведь после крика петуха
Хватил «Кондратий» мельника.

Бывало: с мерой не в ладу,
Дерутся парни кольями,
А я потом на гроб кладу
Им поле с колокольнями.
















         Вальпургиева ночь

С луны спустилась света паутина…
…И волком воет дикий листопад…
…Ветра кружат осенние излишки,
Листает ночь берёзовые книжки…
…А пёс мой вдруг прикинулся добычей –
Пугает стаи молодых ворон,
Он ночью надевает платье птичье.

Жужжат в лицо январские шмели.
Слышу я чертоломное пение…
Татьяна Соколова

Смотри: опять, готовясь к полнолунью,
Ворона надевает шубу кунью,
Шмелём жужжит и жалит снегопад,
И пёс, забыв охотничье величье,
Покаркав, надевает «платье птичье»,
«И волком воет дикий листопад».

Банкир, сложив поленницей излишки
И с полки взяв «берёзовые книжки»,
Грызёт науки девственной гранит.
«С луны спустилась света паутина»,
Опутав цепко лампу Алладина,
Где джинн веками таинства хранит.

Поскольку, всё для шабаша готово,
Сам дьявол нам сегодня молвит слово,
И я ему попробую помочь.
Лети, моя берестяная ступа,
Уже упырь метнулся лихо с дуба.
Да здравствует Вальпургиева ночь!

         



            






 


          Морока

Куда? Неведомо пешком
Идёт он с новеньким мешком…
…Я в ступе, милый, на савраске,
Крутили мы любовь, как в сказке…
…Сквозь сонм святых поблекших лиц
Несутся крупы кобылиц!…
Татьяна Соколова


Кто придумал стилистику?
С ней морока одна!
Собираю по листику
Мусор в торбу без дна.

Хоть маршрута не ведаю,
Но шагаю пешком,
Возле баков обедаю
Я на пару с мешком.

Помню: в ступе летала я,
На Савраске в галоп,
Да, заржав: «Ты отсталая…»,
Сбросил в грязь, остолоп.

Я звала: «Помогите же!
Сыро здесь и разит…».
Ни один в нашем «Китеже»
Не помог паразит.

Оказались все грубыми
Из попавшихся лиц,
Увлеченными крупами
Скаковых кобылиц.

Я рыдала и бредила,
Собирая стихи,
И какая-то вредина
Изрекла: «За грехи…»











            Полет ведьмы

…Оседлаю Диво посох и забуду про беду,
К говорливым, к серым уткам поднимусь на
                высоту…
…Чудный посох  мой волшебный он из дедовой
 кости
  Татьяна Соколова

Все ведьмы, как ведьмы – хватает метлы,
Чтоб к уткам наведаться в гости,
А этой подай не пучок из ветлы,
А посох «из дедовой кости».

Раз надо, так надо. Лети и гости.
У нас ведь гуляют по суткам.
А вдруг оживёт что-то в этой кости,
Завидно покажется уткам?

И, вспомнив на воле, чем раньше жила,
Вся похоть забродит по крови?
Такие начнутся над Русью дела,
Что дугами выгнутся брови!

Но что покаянье, Всевышнего Суд?
Что ведьмам духовная пища?
И прадедов кости они разнесут –
Держитесь, России кладбища!..






















          Прометей

Когда слова свои леплю,
Все тернии терпя,
Я так, господь, тебя люблю,
Так чувствую тебя!

Я в этой жизни, тёмной сплошь,
Блуждал бы, как в лесу,
Когда б не свет, что ты даёшь,
А я другим несу.
Валерий Клебанов

С трудом безвестность я терплю,
Страдая и скорбя,
Твой образ попусту треплю
С обидой за себя.

Темны читатели не сплошь…
О, Господи, прости!
И всё изысканнее ложь
Я должен им нести.

Ведь я, по сути, демократ
И чувствую нутром,
Что Прометей давно не рад
Хранить небесный трон.

От долга он, я не солгу,
Устал во тьме веков,
Передо мной и то в долгу
За мрак черновиков.

А я огонь разворошу
И перестану врать –
Лишь в Прометеи попрошу
Меня теперь избрать.













                Совет

…Авось в грядущем ты всё же выкроишь
Аршин бессмертья и для меня…

…В корявой коре коряг…
Валерий Клебанов


К святым вратам стоит очередища.
В ней тесно так – ни охнуть, ни вздохнуть.
Порядок строг, людей известных – тыща,
Ни боком, ни ползком не прошмыгнуть.

Ты съезди-ка к бессмертному Кощею.
Уж он, до разных выдумок горазд,
За рифмы и слова «намылив шею»,
За золото – аршин бессмертья даст.

А если не сойдётесь с этим скрягой
В цене, не оставайся в дураках –
Убей его «корявою корягой»
И сразу обессмертишься в веках.























      

 

           Расплата

Удача – особа жеманная,
а жизнь – как подпиленный сук.
Пора бы сбываться желаниям,
да всё им, видать, недосуг.

А мир был так тёпел и светел,
так цвёл благосклонностью звёзд!..
Выходит, всё это – на ветер?
Случайной комете под хвост?
Валерий Клебанов. Земное тепло.
Сочи –2004.

День был тёплый по-летнему. Словно из вёдер,
Поливало, и всё же под звуки дождя
Продолжалось движение старческих бёдер,
Зарождалось величье жреца и вождя.

Начинал понимать, что удача жеманна,
А судьба – как самим же подпиленный сук;
Обещала явиться небесная манна,
Да меня обласкать ей, видать, недосуг.

То ли час, наконец-то, прозрения пробил –
Но почуял: уходит комете под хвост
Всё, что долго творил и тщеславием гробил…
Шевельнулось тревожно меж рёбер: «Прохвост…»

Выше мельниц, аллей и турецких пекарен
Шла комета Галлея, искря над мостом.
Я рванулся за ней, но услышал: «Бездарен!»
И удар получил золочёным хвостом.




















     Слиянье душ и шорох крыльев

За случайным вокзальным ужином
Нас внезапный свет пронизал;
Мы друг друга коснулись душами –
И куда-то уплыл вокзал.

Я не помню, сколько парили
Мы над грешной землёй потом;
Лишь запомнился шорох крыльев,
Что вносили меня в вагон…
Валерий Клебанов. Земное тепло.
Сочи – 2004.

Чуть живая душа в организме простуженном
Замерла, но прожектор лучом пронизал,
И, пойдя по нему, оказался за ужином –
За случайным, вокзальным. Спасибо, вокзал!

И лабали, по меди стуча колотушами,
Музыканты, и друг мой под столик плевал,
А по пятой приняв, отогретыми душами
Мы слились, не поняв, что вокзал уплывал.

Померещилось нам, что бегут за вагонами
Чемоданы, коляски, соломы тюки,
Да архангелы вдруг, с золотыми погонами,
На дубинках своих принесли матюги.

И пинали, и звали какими-то «рыльями»
(Я не помню всего, над землёю парил…),
И махали потом светло-синими крыльями,
За вокзалом, на лестнице, возле перил.

А теперь, хоть и мучаюсь старыми ранами,
Лишь простыну, на свет ресторана спешу.
Не секрет, что наш город богат ресторанами.
Я такого, отужинав, вам напишу!..














          Пятно позора

Сатанинская орава,
Что им горечь наших слёз?
Богом стал для них Варавва,
А не мученик Христос.

Все под ними, даже Понтий,
Прокуратор здешних мест.

Валерий Клебанов. Земное тепло.
Сочи – 2004

Гляну слева, гляну справа:
Где ты, мученик Христос?
...Только Бойко да Варавва,
Да Кронид,* родной до слёз.

Но придёт Отец Леонтий,
Вознеся тяжёлый крест,
Призовёт: «Покайся, Понтий,
Прокуратор здешних мест!..»

И, поднять не в силах взора,
Всем нутром пойму одно:
Сколь ни мойся, а позора
Несмываемо пятно...


* Иван Бойко, Иван Варавва, Кронид Обойщиков – писатели Кубани;

                ** Варравва – библейский разбойник, пишется с двумя «р».




















                В стельку голубой вальс               

Опять апрель – пчелой гудящей,
цвет неба – в стельку голубой;
и не от радости ль пьянящей
земля качнулась подо мной?

Время грубо толкнуло в бок:
«Отлетал свое, голубок.
Не пошло тебе небо впрок,
никакой ты не полубог.
Валерий Клебанов. Земное тепло.
Сочи – 2004.

Я с давних пор не друг компании кутящей.
Из тех, кто знает жизнь, поймёт меня любой:
Тот – намертво сражён, как есть, пчелой гудящей,
Тот – вечно в доску пьян, тот – в стельку голубой.

Уж лучше я упьюсь небес голубизною,
И пусть опять земля качнётся подо мной.
Не зря зовусь «поэт», меня всегда весною
Приветствует апрель, а с ним и шар земной.

Бывает, перепью я свежести ноздрями,
Прилягу и дивлюсь на стаи голубей:
«Ведь надо же – летят! И не с поводырями,
И неба голубей, и стельки голубей…»

А я уж отлетал, пожалуй, голубочек,
И с каждым днём ясней, что я – не полубог:
То почка заболит, то что-то выше почек,
То (стыдно и сказать) зачешется лобок.













            



               Признание в любви

Я с виду тихий, но часами
Могу таиться, как герой,
То с кистенем под образами,
А то с обрезом под горой…
(Из пародии Валерия Клебанова
на стихи Виталия Серкова)

Обрез – оружие еврея.
(Из анекдота)

Те тряси, Залманович, «обрезом»
И расправой страшной не грози.
Ты ведь был всегда в рассудке трезвом,
Так зачем валяешься в грязи?

«Напугал!», - надеешься, болезный.
Так и нет! И Сара подтвердит,
Прочитав уролога вердикт,
Что «обрез» твой нынче бесполезный.

Не горюй! Потянет скоро прелью,
Загудит разбуженный апрель, -
Призовёшь ты Музу бойкой трелью,
Из «обреза» вырезав свирель.

Засвистишь, как прежде не свисталось
И в истоме брачной соловью.
Я вздохну: «Ах, что с тобою сталось?!»
И добавлю нежно: «I love you».





















                Открытый урок

Тот, кто тайно владеет мною,
он, наверно, не сильно щедр.
Оттого бытие земное
вижу, как в смотровую щель.
Словно вместо большого леса –
только щиколотки берез...
Валерий Клебанов

Ты мне отказал, и не раз, в благородии,
Заставив таиться и ночью, и днём
То с финкой бандитской в разбойной пародии,
То в ней же, представив меня с кистенём.

Не зря ты с двуногими дружишь термитами,
Что древо Руси научились точить,
Ругая облыжно нас антисемитами,
Создав «Антифа», чтобы русских «мочить».

Они, маскируясь, с экрана сороками
Стрекочут, да я к трескотне охладел.
Тобой же, противный, зажав между строками,
Со страстью под шёпот берёз овладел.

Чтоб зверь не учуял, учили с подветренной
Ходить стороны – я усвоил азы...
И мхи, и травинки тропинки проверенной
Глушили надёжно скрипучесть кирзы.

И вот, не таясь, я в пылу наслаждения
Спускаю... пародии этой курок.
Ты стонешь от боли, не выдержав бдения?
Помилуй, ведь это – открытый урок...

К тому же, готов я с крестьянскою щедростью
Расширить обзор и избавить от грёз,
Чтоб мог ты, расставшись на время с пещерностью,
Хотя бы верхушки увидеть берёз.

Чтоб вышел однажды к могучему явору
Да к школьным вернулся на миг четвертям…
Творцу ли на исповедь тайную дьяволу
До старости шастать на радость чертям?!






           Ночные кошмары
       (антипародия, триптих)               
«Я с виду тихий, но часами
Могу таиться, как герой,
То с кистенем под образами,
А то с обрезом* под горой…
…И если вдруг кого замечу,
Кто поталантливей меня, -
То эпиграммой изувечу
И отхлещу средь бела дня!
…Пред тем, как в строчку вставить слово,
Явись к Серкову, будь так добр!…
…Чужие похвалы – пустое;
Рецензии, дипломы – вздор.
Я сам решу, чего ты стоишь, -
Ведь хоть в отставке, но майор!»
(Валерий Клебанов. В засаде)

                1

Мой скользкий путь был неисповедимей
Всевышнего таинственных путей, -
Подсунул книжку Маликову Диме —
И стал лауреатом без затей.

И все-таки под ложечкой сосало,
Сомненье грызло вечером и днём:
А вдруг за то, что съел чужое сало,
Майор Серков огреет кистенём?

Пройдётся эпиграммой, словно трактор
Бульдозером,
                собьёт в запале с ног, -
Ведь он моей книженции редактор,
А гения узреть, увы, не смог.

Хочу забыть, как я, надыбав** тропку,
Бежал на полусогнутых ногах
К нему, чтоб получить за строки трёпку
И вновь не оказаться в дураках.

Не в силах спать, зубрю Адама Смита,
А лишь засну, приснится мне: вагон,
Майор (кистень в руке антисемита!),
Летящий в глаз оторванный погон.

* *  надыбать – разведать, тайно узнать (просторечие)
*  обрез – оружие евреев (из анекдотов)





                2

Меня признали Лондон и Мадрид
(Прочли мои стихи в многотиражке),
И лишь майор в потрёпанной фуражке
Опять над эпиграммою мудрит.

Напьюсь воды холодной из-под крана,
Подумаю: «Да мало ль чудаков?»,
И «грек» любезный мне с телеэкрана
Задаст вопрос: «А кто такой Серков?»

Возьму диплом, саморецензий ворох
И под подушку тайно положу,
Но лишь засну – грозит безменом ворог
И тянет руку к острому ножу.

Проснусь в поту, покину тихо ложе,
Забормочу тоскливо, как в бреду:
«Серков – никто. И всё же, всё же, всё же
Почто покой никак не обрету?»

                3

И в страшном сне не видел я такого
(О, Господи, - взываю, - помоги!):
Хваля меня, цитируют Серкова,
Забыв, что с неких пор мы с ним враги.

Без жалости молотит душу молох.
Уснуть бы мне, да как забыть о нём?!
Глаза закрою – слышу странный шорох.
А вдруг майор подкрался с кистенём?

Вся жизнь моя теперь – подобье ада.
Ну, в чём я пред майором виноват?!
Не видел он во мне лауреата
И не признал, что я – лауреат.

Сожгу тайком странички предисловья,
Что он писал, и спрячу все концы…
Перекрещу диплом у изголовья,
И пусть мне снятся Нобеля гонцы.









             О ритмах

               

«Меня», «среди», «твои», «мои», «смиримся» -
 часто употребляемые Валерием Клебановым
  слова с неправильным ударением, нарушающим
 ритм стихотворений.


«Меня», «среди», «твои», «мои»…
До чего ж поэт оглох?!
На читателя помои
Льются вместе с сотней «блох».

Он не «смирится», конечно.
Если в строках ритма нет,
Отодвинет книжку «нежно»,
Скажет: «Этот – не поэт».

Скажет: «Этак-то, по пьянке,
Я и сам могу творить:
«Двинем» с Ваською по «банке» -
Долго рты не затворить…»

Да и тайну не откроет,
Вспомнив милое шутя:
«Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя».























           Диагноз

Пока ты крутишь так и этак
Строки едва затлевший трут, -
Вокруг все так и прут в поэты,
Ведь рифмы – немудрёный труд.

Молчи, терпи, как кроткий агнец,
Следи, чтоб твой огонь не тух.
Пусть время ставит им диагноз,
А ты замкни свой гордый слух.
Валерий Клебанов. Земное тепло.
Сочи – 2004.

Ну что ты вертишь так и этак
Строки едва затлевший трут?
Не видишь: куры из-за веток
Следят, вот-вот её упрут?

Ах, неминуема расправа!
Ах, и огонь совсем потух!
А этот красный гребень справа –
Не что иное, как петух.

Он так усердно куриц топчет,
Что гребешок горит огнём,
Кудахчет сладко, шпоры точит –
Не ждёт, когда скажу о нём…

Да ты не плачь! Лишь курам на смех
Такие строки, посему,
Прочтя, читатель скажет: «Наспех
Творил – ни сердцу, ни уму…»

А что до рифмы, «кроткий агнец»:
С любой хромою в боссы прёшь…
«Глухарь», - поставил я диагноз,
И вряд ли ты его сотрёшь.














           Маньяк и Слава

С виду вроде не зверь, не дебил...
Мне слава – жена незаконная;
…Но все ж свою долю суконную,
должно быть, за что-то любил...
...хоть падал порой  как на осыпи,
не зная, что жизнь удалась.
Валерий Клебанов. «Что дороже сердечного стука»
Черноморская здравница. 2006 год.

C виду, вроде, не зверь, не дебил,
Но, Пегаса загнав в колесницу,
Он подобьем октавы долбил
Всех, кто виды имел на блудницу.

Ускользала к Парнасу тропа,
И, забыв постулат благородства,
Конкурентам дробил черепа,
Ощутив сексуальность уродства.

Отрезал от подолов сукно,
Нес домой эту долю суконную
И, испуганно глядя в окно,
Ненавидел Россию посконную.

И хотя либеральная власть
Обеспечила тьму заоконную,
Все не верил, что жизнь удалась,
И турзучил жену незаконную.

И за то, что Пегас по уму
Злато выбить не может подковою,
И за то, что известность ему
Обеспечила лишь местечковую.

Мог бы дальше её обижать,
Да к поэту от Бога, в распутицу,
В Кореновск догадалась сбежать – *
Славой звали беглянку-распутницу.

С той поры, если слышала стук
Восьмистиший бетонных на осыпи,
Обходила его за версту,
Помня злую назойливость особи.

* в Кореновске живет поэт Николай Зиновьев






            Ороговение

Вздохнёшь: «Давненько не парил я...»,
И виновато глазки вниз, -
Как будто хочешь спрятать крылья,
Как неуместный атавизм.
Валерий Клебанов

Не мыслям верил, а мыслям лишь
И загибал их, словно жесть,
Но знал: когда чужую слямзишь,
Наутро глянешь – пальцев шесть…

Следил за телом, как подросток,
Пытался в меру пить и есть,
И все ж на копчике отросток
Не дал в седло Пегаса сесть.

Краснел и что-то говорил я
Про свой дремучий атеизм,
И шевелиться стали крылья –
Мой самый главный атавизм.

Жена, жалея, пирогами
Кормила, пробуя шалить.
А я боялся, что рогами
Придётся вскоре шевелить.

Хлебнул я, братцы, лиха быта,
И не ищите образ тут.
Ведь пятки чешутся – копыта
Вот-вот уж, чую, отрастут.

И, опуская взгляд к отростку,
«Прости, - шепчу, - я не говел,
И вот - сатирик мочит розгу,
Чтоб ты хоть не ороговел...»

26.10.06 г.













           О рифмах

«лезвие – перерезало», «скупо – сука»,
«красная – пристрастие», «просто – проза»,
«полезнее – поэзия», «пядям – крылатым»,
«тоски – башмаки», «поздно – посох»,
«горше – погожий», «грустней – гвоздей»,
«нечего – Отечества», «ветер – дети»,
«зелье – карусели», «греться – Герцен»,
«линий – снимок», «случилось – неизлечимы»,
«ветрено – вербами», «труден – прутик»,
«пестрая – перекрестку», «на талию – тает».

Рифмы из книг сочинских авторов В.Клебанова,
И.Кресиковой, Е.Калюжной.

И я могу быть рифмачом.
Моча рифмуется с мячом,
Осел – с оскалом и с Ослябой,
Коряга – с карой и с корой,
Гарем – с угаром и с горой.
«Балдею» я от рифмы слабой.

К примеру, ботики с ботвой
Легко рифмуются с «братвой»,
Бобы, Ботвинник и ботинок,
Бахча, базука и буза,
Бразды и божьи образа
С Балдой вступают в поединок.

Я знаю: хочется тебе,
Чтоб в рифме кроме звука «б»
Иные звуки совпадали.
Прости, но слишком тяжек труд,
К тому же, туфли ноги трут.
Пусть мухи давят на педали.

А я в стихах в манере бойкой
Прибью их рифмой-мухобойкой,
Перемешаю и издам.
Неважно мне, что вирши плохи,
Что в них по мухам скачут блохи –
Похвалит кто-нибудь из дам…











 Что только не бывает с перегрева
               

А жизнь спешит куда-то мимо, и на
Дорожки, грядки дождевой червяк
Повылез, подаёт воронам знаки,
Выписывает сигмы и зигзаги,
И  машет кулаками после драки…
 «Дымит и раскисает грязь на грядках»

…Одна нога у камышовой нимфы,
В карманах руки
И ни в зуб ногой!
 «Шаманить в бубен, голову обрив мы»
Алексей Горобец


Не просто выживать под южным пеклом,
Но если, для страховки, рыжим пеплом
Посыпать «бубен», дочиста побрив,
Тогда лафа – доступны сразу нимфы,
И запросто на лист приходят рифмы,
И образ появляется, игрив.

А не посыплешь – черви после драки,
Надев на кулаки стальные краги,
Меж рёбер норовят всадить тесак,
Ползут на камышинку-нимфоманку,
Что держит в брюках дулею приманку,
Попав не раз в засаду и впросак.

Не то ещё бывает с перегрева:
То цапля улыбнётся, словно дева,
И ты уж в камышах лежишь нагой.
А то лизнёт по темечку корова
И промычит: «Действительность сурова,
А Вы, мой друг, опять ни в зуб ногой».

















                Сон

Подножный сор пощипывая споро,
Пасётся возле лужи у забора
Зачуханный и грустный сивый гусь…
…Солируют кроты – их чёрный нал
На откуп взял сады и огороды…
…И сивый гусь в заплесневелой луже
Пугает нецелованных лягушек…
Алексей Горобец

С ума сойти! Приснилось нынче, Сёма,
Что на Кубани нет уж чернозёма –
Торгуя, крот изрядно подналёг.
Заведуя земельным терминалом,
Беря за все услуги чёрным «налом»,
Не хочет гад платить в казну налог.

Кротовья банда – те ещё солисты!
Куда же смотрят наши моралисты?
Ведь взят на откуп сад до самых врат.
Воюют нас, хотя не слышно пушек,
Целуют «нецелованных лягушек».
Короче, Сёма, форменный разврат.

А если вещий сон, то очень скоро,
«Подножный сор пощипывая споро»,
Залётный гусь оставит нас без крыш.
Давай и мы до отправленья в Лету
Очистим под шумок по туалету,
Толкнём дерьмо – и будет нам барыш.















  Головы обрив, мы стукнулись об рифмы

Шаманить в бубен,
Голову обрив мы…
…А жизнь спешит куда-то
мимо, и на…
…Цветёт в апреле майская сирень,
…Не тщусь, не мудрствую лукаво.
Стихам налево? Мне направо!
 Алексей Горобец.Из книги «Неброшенный камень»

Начнём шаманить, бороды обрив, мы,
И хлынет разом полая вода,
И лёд пойдёт, но головы об рифмы
Свихнуть не торопитесь, господа.

Гармония проскочит мимо, и на
Неё гляжу, желая удавить.
Не зря ведь я потомок бабуина,
Сумею, если надо, удивить.

А если не сумею, не виню, не
Ругаюсь, что, когда слова ведут,
И ландыши появятся в июне,
И в сентябре сирени зацветут.

Ни знающим друзьям, ни дуракам, ни
Желающим за глупость отомстить
Не дам свои «неброшенные камни»,
Я ими стану улицы мостить.























       В шкуре ишака

...Сырая пыль, холодная и злая.
Её-то грязью мы и называем...
...Как далеко заводит нас свобода
Кондовой нашей фени — тёмный лес!
Вон пень-трухляк — торчит, аки дантес...
Поди прощенья просит у народа...
...А тени чуждых ныне берегов
Бегут к тебе и задевают краем,
Где ты так безнадёжно узнаваем
Своим «и — а» на чьё-то «и — го — го»
Алексей Горобец.

Поэзия причудливо игрива:
То прячется, то светится, искрясь.
Снимаем кепку, а под нею — грива,
Шагаем в пыль, а под копытом — грязь.

От «фени» ускакать кондовым лесом
Пытаемся — мешает рыжий бес:
То старый пень назначен им Дантесом,
То весь народ отправлен в тёмный лес.

Бес — хвост трубой, а мы в слова играем.
Он подмигнёт — к нам тени берегов
Бегут стремглав и задевают краем
Сносившиеся гвоздики подков.

К Парнасу семимильными шагами,
Трубя «и — а», мы с другом путь торим.
И пусть Пегас нас дразнит ишаками —
Мы на вершине с ним поговорим...
 






















      Шиворот-навыворот

Я совершаю странные слова.
О, духа жадность!
…Заласкан лозами,
Спит, развалившись, Вакх
У Караваджо
Елена Калюжная г. Сочи

Я совершаю странные слова.
Произношу молитвою поступок.
О жадность духа бьётся голова
И падает со стоном на приступок.

У Караваджо спит, заласкан, Вакх.
Я розами его всю ночь ласкала.
Теперь сижу тихонько в головах
С доверчивой звериностью оскала.

Ведь в нашем мире всё наоборот.
По крайней мере, за себя ручаюсь.
С качелями иду на огород
И на лопате по утрам качаюсь.

И мне язык наш русский не указ!
Да я его всегда зажму губами!
Опасна я, как спрятанный фугас,
Инкогнито – Ахматова Кубани.
























      Кража

  Вечер свет качает из окон,
  Словно пасечник мёд из сот…
   Виталий Серков
               
   Из окон – свет,
   Как мед из сот.-
   На смятый снег.
   На сбитый лед…
   Да кто ж в том тереме живет? –
   Иудушка! Искариот…
   Елена Калюжная.

Из окон свет,
Как мёд из сот,
Взамен монет
Она несёт.

Зовёт дружка,
Оскалив рот:
Иудушка!
Искариот!

Ах, эта чернь!
Спасенья нет!
Скажи: зачем
Украла свет?

Из влаги яд
Добыть сумей,
А плагиат
Плодить не смей!

















                Бездна

                И ночь с её бездонным дном
                Обманным мается покоем.
                Елена Калюжная
               

Когда столкнусь с «бездонным дном»
И с глубиною нулевою,
Мечтаю только об одном,
Чтоб не свихнуться головою.

Ведь это ж надо: дно без дна,
Без дома дом, окно без окон,
И бедность бедностью бедна,
И без волос девичий локон!

Без поля поле, луг без луга,
Траву без трав, без хлеба хлеб –
Все переехал плуг без плуга!
Глухой оглох, слепой ослеп…



























                Сундук

В купеческий сундук
С оранжевым розаном
Запрячу русый звук
С кудрявыми глазами.
Закрою на замок.
Елена Калюжная

Однажды князь Дундук, таясь под образами,
На розан посмотрел и напряжённо замер.
В купеческий сундук он вместо серебра
Запрятал «русый звук с кудрявыми глазами», -
Тот задом лишь сверкнул четвёртого ребра.

Но, ропот услыхав небритых старых кресел,
Князь на сундук замок особенный навесил,
Что всех заворожил проплешиной виска.
И сразу звук замолк, и стал сундук невесел,
Да и меня взяла смертельная тоска.






























           Полостная хирургия

…И крылья-плавники подстать дельфиньим,
Остры, как скальпель в полостных глубинах…
…Пишу ли книги? Нет, мой друг, книгини!..
…Мы всё влажней душой в тени у пиний,
Под вавилоны волн судьбы…
Елена Калюжная г. Сочи



В родословной моей есть князья и княгини –
В Лету канули все, и не знают они,
Что, как «душу залью» на поминках родни,
Так волнами идут «вавилоны в книгини».

И пока не ругают за слог безобразный,
«Тени пиний» в стихах наведу на плетень.
Только Плиний да Бродский, знакомый и разный,
Мне б могли посоветовать взять бюллетень.

Но ведь я ошалею с таблеток и с капель
И к творениям их сверхлюбовь не явлю.
Пародиста помог бы решительный скальпель…
Так уж я «полостные глубины» люблю!



























                Ситуация

Погожих дней осенних благозвучье.
Друг другу каждый – друг, товарищ, брат…
И я шепчу: «Не уезжай, голубчик!»…
Пока ты ешь гранёный виноград.
Елена Калюжная.

Пока ты ешь гранёный виноград
В известный день гранёного стакана,
Друг другу каждый – друг, товарищ, брат,
И нет средь нас задиры-хулигана.

Когда же в пятый раз налью по рубчик,
И ты увидишь два моих лица,
Я прошепчу: «Не уезжай, голубчик!..»,
Да, видно, зря поила подлеца…



























«Колыбельная» для «продвинутых» детей

Ванька-встанька –
 Ванька-встанька –
Непослушный!
Спать когда игрушкам нужно…
Потихоньку он встаёт
И гулять во двор идёт!
Привяжу к нему кровать,
Чтобы он не смог гулять.
 Елена Калюжная. Из детской книжки «Кошка мулька
носит клипсы».            

Был я в детстве золотушный,
Но под звоны птиц и рос
«Ванька-встанька», непослушный,
Вопреки всему отрос.

С ним одно лишь беспокойство:
Только лягу я в кровать –
Проявляет Ванька свойство
Неприличное – вставать.

Я и так его и этак,
Словно тракторный рычаг.
Полыхает в недрах клеток
Непотушенный очаг.

Сколь ни бьюсь, а он, развратник,
Не считается со мной, -
Шмыг за дверь, и, словно ратник,
Бьётся с девой под луной.

Рано утром мимо бани,
По меже меж зрелых нив
Приползает призрак Вани,
Низко голову склонив.

Пожалею, накупаю
(Хоть и неслух, всё же мой).
«Спите, детки, баю-баю.
Ванька мой пришёл домой».













                Глухота

И твоя  морщинка возле губ
Дышит осенью на сердце,
Слышит осенью
Елена Калюжная.


Ты глуховат, но и такой мне люб,
Хоть волос редок, словно всходы озими,
И дышит на меня «Дарами осени»
Твоя морщинка возле синих губ.

И ты, я вижу, несказанно рад
Тому, что я твоей морщинке рада.
Ты слуховой не носишь аппарат –
Морщинка служит лучше аппарата.




























                Про «это»

…Вы знаете про это?
Вы знаете про это?
Что папа мой поэт,
А я буду – поэтой…
…Не бойтесь! Всех вас я
Возьму с собой в поэты!
…А знаете, нам надо
В хорошие поэты
Пойти всем детским садом!
Но тут сказала Света:
- Не буду я поэтой!
Шофёр мой папа. Скоро
И я буду шофёрой!..
Елена Калюжная

Я вам расскажу и про то, и про «это»,
Поскольку себя я считаю «поэтой».
Пусть все удивляются речи искристой –
Я с детства готовилась стать трактористой.

И пусть не покажется это афёрой:
Я дворникой стала, а после шофёрой,
Художникой в зрелые стала года,
Но это ведь тоже ещё не беда.

В стихах Караваджо живёт и де Сад.
Готовлю в писатели целый детсад.
Бобами питаюсь, перловкой и манкой,
Известной прослыть не боясь графоманкой.

Корёжу и мучаю русскую речь
И тайно надеюсь, что некому сечь.
Вот «ботать по фене» ещё научусь
И в классики вместе с детсадом помчусь.


















            Рецепт

Ты о чём сейчас ревела?
- Я пекла песочный торт,
Но пришёл соседский кот
И – написал прямо в торт…
…Мой секрет здоровья прост:
Ешь с утра  мышиный хвост!
…Ножички ели:
На завтрак – мокрую травку,
На обед – восемь глиняных котлет,
На ужин – две большие лужи…
Елена Калюжная. Детская книжка
«Кошка Мулька носит клипсы»

Ты, Елена, нездорова
Не смертельно – не горюй,
Не реви, как та корова,
На болезнь свою наплюй!

Съешь с утра кусочек торта,
Что описал рыжий кот, -
И ни Бога, и ни чёрта
Не пугайся целый год.

Я тебе рецептов гвоздик
Подарю – он очень прост:
Съешь на завтрак мышки хвостик,
На обед – кошачий хвост.

Скушай травки для затравки,
Восемь глиняных котлет
И увидишь: для поправки
Упекут на много лет…



















                Подмена

Освободясь от суеты
Листвы, шелковицы говеют.
Елена Калюжная

Мимо храма Пресветлой Троицы
Шёл и видел я: там и тут
Не старушки идут – шелковицы,
Разговеться с утра идут.

Я свернул, испугавшись, в сторону
И подумал: «Схожу с ума…»
Обратился тихонько к ворону:
«Где ж Елена сейчас сама?»

Хмыкнул ворон, назвал заразою
И прокаркал: «И стыд и срам!
Видно, с лесоторговой базою
Перепутала Божий храм…»

























   

             Улыбка

В осенних сумерках кресты
Собора мягко золотеют.
Елена Калюжная

«Золотеют» на храмах кресты.
Палисады рябинами рдятся.
Ох, склевают рябину клесты!
Зря хозяева ею гордятся.

Загрустею опять в тишине.
Со стыда опунцовятся клены.
А во сне пригрезякнется мне:
Распусконились поздно пионы.

Я в лепёшку порой расшибнусь,
Не найдя подходимого слова.
«Золотеют» кресты – улыбнусь:
Кстати вы для творения злого.




























      Старость – не радость

Пустым подсвечником твой стебелёк поник,
Упасть готовый тихо на колено.
Николай Ситников


Огарок остался от мощной свечи –
Растаяла, блуд освещая.
Теперь уж молчи или криком кричи –
Не встанет, былое прощая.

По памяти старой ещё гоношусь,
Нельзя подводить поколенье,
И, словно к ребёнку, к нему отношусь:
Болтается возле коленей…
































    Исповедь призрака

Лёд прогибается у кромки.
В пучину башмаки скользят…
…Упал. Но локтем и коленом,
Отталкиваясь, стал на твердь.
…Борись, душа, с греховным креном,
Трудись. И отодвинешь смерть
Николай Ситников.



Любил я игрища на льдине.
Они взбодрить умели кровь.
Мне доказать хотелось Дине,
Что зря она кобенит бровь.

И танцевал у самой кромки…
Но вдруг скользнули башмаки,
И встали дыбом льда обломки,
Когда рванулся из реки.

Работал локтем и коленом,
Чтоб под собой почуять твердь,
Да зацепил греховным членом
Я льдину, - и настигла смерть.























              Верховое чутьё

В тихом ветре я след обнаружила.
Ты грустил на одной из улиц.
Николай Ситников.

Ты так грустил, что пахло за семь вёрст.
Я в мокром ветре запах обнаружила,
И, хоть зима все улицы завьюжила,
Понять смогла: ты без любви замёрз.

И выл в ночи, ища меня по городу.
По голосу тебя я опознала.
О, дратхаар*, твою я помню бороду,
Как ногу, что в живот меня пинала.

Иди ко мне, Дружок, не осторожничай,
Ведь я, борясь с неслыханною скукой,
Всегда была стихов твоих заложницей,
Не ведая того, что стану сукой…




*Дратхаар – порода собак.





















                Библейский мотив
              (или восстановление истины)
Окна в ставнях…
На историю косились
                Серков, 2001 г.
Дом взглянет искоса
Из-под прикрытых ставен.
                Н.Ситников, 1999 г.
Окна в ставнях украл у поэта поэт.
Чтобы модным поэтом казаться,
Приказал на эпоху коситься… Но нет!
На него эти окна косятся.
Н. Ситников. Пародия «Принципиальные окна»
Из книги «Адепт тумана». Сочи 2004
Окнам в ставнях, видит Бог,
Век грядущий не осилить –
На границе двух эпох
На историю косились.
Виталий Серков. «По развалинам бреду». Сборник
 стихов «Соборные звоны» Сочи. 1991 год; журнал
 «Родная Кубань» № 3-2001.

Дом взглянет искоса
Из-под прикрытых ставен.
Н. Ситников, 1999 г.               

Смотрите, как чепец на Каине горит,
А зависть из него фонтанами забила!
И вряд ли совесть в нём уже заговорит –
Лелея месть, душа о ней давно забыла.

Меж Каином и мной овраг, а не межа,
И я вам признаюсь, презрев его пороки:
Мне легче снять портки с вонючего бомжа,
Чем слямзить невзначай у Ситникова строки.

8.5.2010 г.



















                Сон разума

Бесспорен твой талант,
Сверкай им и гордись.
Ты – яркий пасквилянт,
Но серый пародист.
Н. Ситников. На В. Серкова

В реформах он – полуглупец,
В политике – полуневежда,
Полупростак, полухитрец,
Полумертвец, и нет надежды,
Что будет полным наконец.
Н. Ситников. Подражание Пушкину
Из книги «Адепт тумана»
(Пунктуация автора).

Не серый я давно, а чёрный пародист.
Талант мой зрел в борьбе с бездарностью упорной.
А Вы – её адепт, литературный глист,
И что ни стих у Вас – творенье для уборной.

Теперь уж мне не скрыть того, что Вы – глупец,
К тому же, как поэт – законченный невежда.
Пропала у меня и всякая надежда
На то, что разум Ваш очнётся, наконец.

11.5.2010 г.























       Опасный делёж

Ото всего мы ждём подвоха,
И даже в снах мы начеку.
Гранатой катится эпоха.
В ней кто-то выдернул чеку.
 Николай Ситников.

Время медлит, как граната
С удалённою чекой.
Валерий Клебанов.


Явилась граната с изъятой чекой
Однажды ко мне по наитью,
Прижалась холодной ребристой щекой,
Связав нас невидимой нитью.
Неужто, - подумал, - кончина моя?
Сграбастал гранату рукою…
Лишь замерло время, испуганно я
Её зачеканил строкою.
А после с собой и зеленку носил,
И бинт, и, конечно же, вату…
Но Ситников Коля пришёл и спросил:
Зачем скоммуниздил гранату?!
Граната хранила окрестный покой –
Ни стука вокруг и ни лая.
Рванул он её, и над тихой рекой
Зависли портки Николая…


















                Взрывной оргазм

…Уверен  я: души моей тротил
Взбодрит друзей. Его я не растратил...
...Люблю, друзья, я как-то странно вас:
В оргазм вхожу, когда взорву фугас.
Твоя любовь, де Сад – детсад.
Бери уроки у меня, де Сад.
Н. Ситников. Любовь пародиста.
В. Серкову, в Клебанову

…Но Ситников Коля пришёл и спросил:
                - Зачем скоммуниздил гранату?!
Граната хранила окрестный покой –
Ни стука вокруг и ни лая.
Рванул он её, и над тихой рекой
Зависли портки Николая…
В. Серков «Опасный делёж»


Выходит, уцелел, и лишь портки слетели…
Он книжек не читал – копил в душе тротил,
И вот в саду моём, очнувшись, свиристели
Пропели: «У него оргазма нет в постели,
А вызвать чтоб – в неё фугас заворотил…»

Ну что за детский сад, когда в душе тротила
Полно, и он хранит лишь старческий миазм?
Позвольте,- говорю,- коль дрожь заколотила,
Фитиль я окуну в скопившийся сарказм
И спичку поднесу, чтоб вызвать Ваш оргазм?

Боюсь я одного: детсад ютится рядом,
И деточки господ пугают всех окрест
Не жабой, не змеёй, а ядерным зарядом.
А вдруг рванут и Вас на гору Эверест
Волною вознесёт с миазмами и ядом?

Поджечь фитиль хочу до этого успеть,
Иначе, выше всех Вы будете сопеть,
А я, вконец презрев способности де Сада,
Наймусь в ученики к минёрам из детсада.

12.5.2010 г.












        Поэтический акт

…Твоей любовью,
Как после долгого поста,
Я наслаждаюсь, растекаясь
Живой водой по руслам вен
И, согреваясь, поднимаюсь
До высшей точки от колен…
 Ольга Альтовская


Я водку пью, ничуть не каясь,
Когда меня бросает в дрожь.
Она, по венам растекаясь,
Качает, словно ветер рожь.
Ты, милый, не сопротивляйся,
Ты только слушай и играй,
И ничему не удивляйся,
Коль чувства хлынут через край.
Постясь в любви, я сильно маюсь,
Но ты, попав случайно в плен,
Молчи, молчи! - я поднимаюсь
До высшей точки от колен.
Потом, потом получишь чаю.
Не отвлекай – и так спешу.
О, мой хороший, я кончаю…
…Вот только рифму допишу.


























           Просьба


Ты, как девочку, гладь меня словом
По рыжей копне волос,
Как пирожными, сладким словом
Укрепи  меня  между слёз…
…Жду не действия, а хотя бы
Лицедейства мне, лицедейства…
Иза Кресикова

Коль услышу я Божий глас
И пролью снова море слёз,
Ты меня «приласкай» меж глаз,
За копну потаскай волос.

Если грянет небесный гром,
Ты опять успокой меня.
«Тазепам», «корвалол» и бром
Не снимают с души огня.

Лицедействуй, хороший мой:
Умывай серебром росы,
На мороз выгоняй зимой,
Чтоб остатки сберечь красы.

А когда увлекусь игрой,
Стану снова стихи писать,
Крепким матом меня покрой –
Ты всегда ведь умел спасать.


















          Маленькая элегия


…Я протянула боль – она не стала пеплом.
Я прикоснулась камертоном слова – он не
 шелохнулся.
О, Господи, проверь же заодно моё устройство…
Иза Кресикова

К нему пришла я. Он поэтом слыл,
Горячим и всегда неугомонным.
Он ванну принял, грязь дневную смыл
И речь снабдил коротким тостом модным.

Ведь был он и повеса, и ходок.
Проблем с ним никогда не наблюдалось.
А в этот раз повеял холодок,
В глазах тоска мелькнула и усталость.

И всё-таки я тронула «его».
Потом коснулась «камертоном слова».
Из этого не вышло ничего –
Я принялась ласкать и тискать снова…

Но холоден по-прежнему он был.
Не встреча получилась, а расстройство.
О, Господи, ему верни ты пыл,
А заодно проверь моё «устройство».


















    


              Диалект

Упали в бездну стрелки – обе две.
Иза Кресикова

               

Упали в бездну стрелки – обе две,
И вздрогнул я, и сразу стало жутко.
Не умещалось даже в голове,
Что больше нет меж ними промежутка.

И как теперь писать свои стихи?
Вне времени сознанье искривилось.
«Не стукнет дождь, не капнет со стрехи», -
Предчувствие тяжёлое явилось.

А вдруг ушёл навеки белый свет?
И как мне с местечковым быть глаголом:
Писать по-русски? Чтобы да? Так нет,
Уж пусть растут стихи на месте голом.

Уж лучше стрелки я назад верну,
Чем будет жать грамматики уздечка.
И «две большие разницы» вверну,
Как знак опознавательный местечка.

























      Знак судьбы
       

 Я в рубцах, я крива, я калека.
Только все это там, все – внутри.
Но горят на лице фонари –
Поцелуи двадцатого века…
Я боюсь, извиваюсь упрямо.
Кожа выдержит все, заживет!
Этот зверь растерзал Мандельштама
И по нашему следу идет»
(Иза Кресикова, кн. «Грешный псалом»)

Пришла в рубцах, крива – калека.
И под глазами «фонари».
То на исходе было века.
С утра горело все внутри.
А ведь была такая дама!
«И за какие же грехи? –
Спросил,  - и кто?» – «За Мандельштама,
Терпеть не может муж стихи.
Того отправил в бездну Коба,
И отмолчался Пастернак…
И муж грозится крышкой гроба.
Он тоже «ШВИЛИ» – скверный знак».























Раздвоение личности

Дано мне тело. Я благодарю
Всевышнего за эту оболочку.
Я – не оно, я – то, что говорю,
Что мыслю, что пишу – вот эти строчки.
Дано мне тело – мой надежный дом.
Но не войдут, не знающие кода!
Иза Кресикова


Когда вы встретите меня,
То знайте: это только тело,
А я, цитатами звеня,
В тот миг стихи рождаю смело.
Отправив тело погулять –
В музей, с друзьями ли на встречу,
Всех начинаю удивлять
Летящей мимо яркой речью.
Витают мысли и стихи,
И жгут меня, и рвутся в дело.
Стекает дождик со стрехи –
Я думаю: промокнет тело…
Роятся разные слова.
При обращении умелом
Их всех вместила б голова,
Но ведь она гуляет с телом…
Знать отпустила не к добру!
Прошли все мыслимые сроки.
Вот были б руки, то к перу
Тянулись и писали б строки.
Мурлычет рядом старый кот.
Ему, наверно, кошка снится.
Но стоп! Забыла к телу код,
Как с ним теперь соединиться?!

















       Исполнение желания
    (или кое-что о созвучиях)

…Желательно, чтобы она (пародия – разрядка моя –
В.С.) была изящна, элегантна в своём остроумии…
Из письма пародируемого автора

Но я надеюсь выскочить из ада…
                Иза Кресикова

Я не вступаю в споры с неких пор,
Хотя к перу влечёт незримо спорность.
И убирать приходится топор,
Чтоб не явить в письме своём топорность.

Мне велено изящнее писать
Пародии, и по веленью Изы
Я вынужден поэзию спасать,
Исполнив все советы и капризы.

Но продолжаю я слегка варзать,
Хоть знаю: Иза, этому не рада,
Готовит мне в отместку каверз ад,
Сама без мыла «выскочив из ада».

Понять могу: и тесно, и разит,
Не до изяществ – негде взять чернила,
И сатана – известный паразит –
Кричит: «Зачем опять чертей дразнила?!»





















                Знания Ноя

Его я вызываю, зубы сжав.
Оно – НЕ Я – меня ночами гложет.
И Я безвольное встаёт пред ним, дрожа,
Когда оно огнём идёт по коже.
НЕ Я сильней и праведней, чем Я!
Тревожней его голос, выше, чище –
Звенит, трепещет, – и сникает Я,
И слушает, как ветр НЕ Я в нём свищет.
О, дорогие дальние друзья!
Я не одна в своём греховном теле,
Чтоб, постигая ужас бытия,
Я и НЕ Я до вас дойти сумели.
Иза Кресикова. Памяти ушедших друзей

Хотя пишу стихи без мала сорок лет,
А к жизни отношусь давно я, как к театру,
Но, чтобы не «держать в своём шкафу скелет»,
Скажу Вам напрямик: «Сходите к психиатру…»

Привыкнуть нелегко к шипенью за спиной
И всё ж предположу, заранее не ноя:
Когда по паре брал в ковчег всех тварей Ной,
Он знал, наверняка, диагноз «паранойя».

Природа и душа не терпят пустоты,
Зевок – и бес уже играет роль садиста,
И кажется ему, что люди все – скоты,
Да вот беда: совсем забыл про пародиста…

25.4.2010г.



















     Опьянение

 – Мы внутри одиноки,
Но снаружи легки.
Льются тяжкие строки
С нашей лёгкой руки.

 – Мы внутри одиноки
И снаружи горьки,
Но легчайшие строки
Упадают с руки.
Иза Кресикова. Поэты

С Вашей лёгкой руки
В реку вылились строки,
А чудак из реки
Пил в те самые сроки.

И когда ускользать
Разум стал, словно горец,
Вас решил облизать,
Проверяя на горечь.

Метил руку подать,
Но, лишившись опоры,
Начал вдруг «упадать»
Под косые заборы.

Звало небо в пшене:
«Оближи!» – отказался.
Как признаться жене,
С кем и где «нализался»?

26.4.2010 г.





















Советы оптимиста должнику
           (чёрный юмор)

По пояс – снега,
За горло – долги…
…Положат – лежи,
Повесят – не слазь…
Сергей Парамонов, г.Белозерск.

Когда тебя крепко прижмут за долги,
Петлёй перехватят гортань,
Ты пред кредитором то кайся, то лги,
Но твёрдым, как статуя, стань.
И, если дубасить начнут у межи,
Порадуйся этому всласть,
И, коль на лопатки положат, лежи,
А если повесят – не слазь.
И, если тебя закопают живьём
(Ведь этого только и ждут),
Не вздумай подняться, пытаясь жнивьём
Бежать, - обнаружив, сожгут.
Когда же на дыбу поднимут с утра,
И хрустнет под весом сустав,
Очнувшись, ты трижды воскликни «Ура!»,
Бояться расправы устав.
И сам предложи тебя четвертовать,
Дождись головы отсеченье,
Мигни палачу и начни флиртовать,
Используя кровотеченье.
Лишь только, когда, расчленив на куски,
В немытые выбросят баки,
Слегка возмутись, не являя тоски:
«Могли и помыть бы, собаки!»





















                Сюрреализм

…Окунаться в солёные мысли
Переплясом натянутых скул…
Александр Соловей.

Скулы бросились в пляс под игру неоформленных мыслей.
Отбивая чечётку, вставными зубами стуча,
Челюсть видела: уши висят на цветном коромысле,
Барабаня со страху и мочками мелко суча.

И мозги шевелились у сердца, в нагрудном кармане –
Видно, прятали там от читателей глупых грехи.
Всё казалось реальным в сыром и солёном тумане,
И, незлобно смеясь, написал я об этом стихи.
































    Остановись, мгновенье

Остановись, прекрасное мгновенье,
Дыханью твоему не равен миг…
…Остановись без радости злодейства,
И даже равнодушием замри,
Я сам продолжу жизни лицедейство
В надежде кратковечность обрести.
Александр. Соловей

А вот и нет! Мгновенью равен миг.
Когда опять не даст покоя рвенье,
Ты не ходи за чушью напрямик,
Не выдавай её за откровенье.

Суров язык, не терпит он измен,
И, если «мало выпало прозренья»,
Любой своей нелепице взамен
Получишь меру полного презренья.

Я в образе твоём весь мир люблю,
На «подвиги» тебя благословляя,
Уверен, что охотно подловлю,
Неправильность склонений выявляя.

Ты «кратковечность» хочешь обрести?
Считай, обрёл. Без тени лицедейства
Скажу я: «Крепко можешь «огрести»
За все свои «без радости злодейства».






















                Чудеса

Дверь приоткроется.., успею или нет
Поймать строкой мелькнувшее виденье,
Ниспосланное откровеньем лет
На долю мига чудом вдохновенья.
Успею, не дыша, запечатлеть
Тона и звуки зыбких сновидений,
Успею ли всю глубину испить
И ускользнуть от шёпота сомнений?
Александр Соловей

Природы ль чудеса отдохновенья
Виной тому, иль жалости врача,
Но смог ты мощным «чудом вдохновенья»,
Присев, разъять мгновенье сгоряча.

Ушёл-таки «от шёпота сомнений»,
Воистину умелец и герой,
Ловить строкой под стук местоимений
Мелькнувшее виденье под горой.

Тона и звуки зыбких сновидений
Успел ты, «не дыша запечатлеть».
Осилить мог такое только гений,
А гения – ну как не пожалеть?





















                Судьба

Я должен был родиться журавлём…
…Я помню, как в далёком октябре,
Когда мне шёл десятый день от роду,
Отчетливо по небу на заре
Шли журавли и славили свободу.
Глеб Горбовский

Почто мне врать? Когда меня носила
В утробе мать, я слышал журавлей
И то, конечно, как она просила:
«Пинай в живот не больно, дуралей».

Хоть крылья за спиною шевелились,
Не ведал я, что стану журавлём,
А лишь родился, сразу же явились
Талант летать и быть большим вралём.

Рождённый в октябре, я в октябре же,
С пелёнок, был назначен вожаком.
Но в небе вспоминается всё реже,
Что мог бы стать обычным мужиком.

























     Дело было…
  (шансонофрения)
      
    Дело было вечером,
    В середине дня.
    Ты сказал доверчиво:
     «Полюби меня».
      Слова песни. Радио «Шансон»

Травы пахли мятою
В ночь под Рождество.
Сдёрнул юбку мятую,
Чуя торжество.

И листву опавшую
Сапогами сгрёб,
И меня, уставшую,
Уронил в сугроб.

И цвела черёмуха,
И метель мела.
Ты не ведал промаха,
Я не подвела…

И воскресным вечером,
В пятницу с утра,
Мне шепнул доверчиво:
«Полдничать пора…»

Так весной и осенью,
В сумерках зари
Нагулявшись озимью,
Стонут «глухари».

Собирая в сидоры
Зимних вьюг озон,
Знают композиторы:
Стерпит всё «Шансон».

7.4.08 г.














                *   *   *

Поэт в России – больше, чем поэт.
Е. Евтушенко

Еврей в России – больше, чем еврей,
Как правило, оратор и политик,
Артист народный и, всего скорей,
На всю страну известный аналитик.

Конечно, он – почётный гражданин,
Конечно, он – вещает в духе века,
То, фигу вынимая из штанин,
То, о правах «талмудя» человека.

Конечно, он – великий музыкант,
Ему не до болта, не до кронштейна.
Он помнит, что еврей – философ Кант,
Еврейская – теория Эйнштейна.

Конечно, не бывает подлецом!
Конечно, самый бедный, и при этом,
Ударить не желая в грязь лицом,
Хоть кровь из носа, должен слыть поэтом!























     Цепная реакция

Мой сосед под караоки
Ночью сумрачно поёт…
…От бессонницы в припадке
Я ему кричу: «Сосед!»
И на лестничной площадке
Отключаю дурню свет…
…Водки выпив, до рассвета
Мы слезами изошли…
Роман Солнцев


Жили-были дед да баба,
Ели кашу с молоком,
Но пришёл боец Хоттаба,
Хрястнул бабу молотком.
Баба взвыла, дед заплакал,
За стеной сосед завыл,
Лягушонок так заквакал,
Словно мошку съесть забыл.
Где уж тут – не просыпайся,
Если всплыли караси,
И рубильники Чубайса
Пали ниц по всей Руси?!
Тут вся Русь заголосила
От Смоленска до Курил.
Знал поэт, что в слове сила,
Встал и молча закурил.
«Если надо – дом запляшет, -
Думал он, - а замолчу –
Пол-России спать не ляжет,
Возопит: «Рыдать хочу!»
Скажут: «Жили без червонцев,
Но гуляли до утра.
Где же Вы, товарищ Солнцев?
Пить и петь опять пора…»














   Ответ Ивану Дудину

                Виталию Серкову
Мой критик строгий, но приятный,
Прими неброские стихи.
В них, как всегда, огрехов пятна –
Не посчитай их за грехи.
Висит луна горбушкой хлеба…
…Уснуть пытался, но напрасно.
Сразился в шахматы с Корчным.
Ферзя пожертвовал опасно –
Профукал партию. Чёрт с ним…
…Прочти моё стихотворенье,
С улыбкой выдохни: «Фигня!»
Иван Дудин. «Бессонница»

Мне лесть твоя, поэт, приятна,
Я оценил её, и всё ж
Лицо стыда покрыли пятна:
Ведь околесицу несёшь!

Хоть плачь навзрыд, хоть долго смейся,
Но знай: горбушка – не луна,
Она, скорей, сойдёт за месяц,
Что виснет лентой галуна.

Признаюсь: бдению ночному
И я привык благоволить,
Но ты же партию Корчному
Продул – за что тебя хвалить?!

Ах, уступил опять еврею!
Ах, как обидно за тебя!
Ещё обидней, что ливрею
Надел, бумагу теребя.

Ведь мог ты быть обласкан Музой,
Всего и стоило – рискнуть,
Но для неё ты стал обузой,
И мне на днях пришлось икнуть.

Не зря мне шепчет Муза: «Дудин
Был столько лет почти родня;
Теперь ругает строй иудин
И, что ни выдаст, всё – «фигня»!

И нам с тобой всех белых пятен
В его стихах не извести…»
…Хочу, поэт, спросить: «Прости,
Я и теперь тебе приятен?»


      Портреты без подписей

*   *   *
Он памятник себе воздвиг, но рукотворный.
К нему за интервью стоят Амуры в ряд.
Сегодня – патриот, а завтра – шут придворный…
Короче говоря: лакей-лауреат.

*   *   *
Он – и русский поэт, и глашатай еврейской общины,
Лишь с утра патриот, а с обеда – почти что раввин.
Двуедино чело бороздят, не жалея морщины,
И плюются коллеги по цеху брожения вин.

*   *   *
Наш ситный друг в годах, но подмечает зорко:
Какие и в каких кустах пропели птички…
С хореем не в ладах, а с пионерской зорькой
Он до сих пор на «ты» и пишет рапортички.

*   *   *
Великих поэтесс являет перепевы.
За что её судить? Ведь не поэт, а дама.
И может быть вполне: она – потомок Евы.
И, безусловно, дочь аптекаря Адама.

*   *   *
Ничего не осталось: ни звёзд, ни попутного ветра,
Ни уменья писать, ни размера в стихах, ни сюрприза, -
Только графостения, да модная шляпка из фетра,
Да короткое имя, такое щемящее – Иза!

*   *   *
Один хромой, другой – косой, а третий – рыжий,
О нас пеклись, о нас радели «казачки»,
Да так упорно, что в трудах нажили грыжи,
Не оправдав шестиконечные значки.

*   *   *
Ваш Пегас захромал, и обвисла без дела уздечка,
И, на мух надоевших лениво махая хвостом,
Он понуро грустит, что Вы «классиком» стали местечка,
Но великий Парнас никогда не узнает о том.


*   *   *

В «обойму» вогнал он поэтов — патрон бронебойный к патрону,
И, не обладая таким же калибром, а главное — силой,
Себя поместил между ними, при этом примерив корону.
При первой подаче в патронник нахала и перекосило.

*   *   *               
И лизоблюд, и казнокрад,
А генерал мерзавцу рад.
При встречах так воркуют!
Не вместе ли воруют?

*   *   *
               
Ни совести, ни чести – власть его
Испортила почти до неприличия.
От офицера нет уж ничего…
…Зато, какая мания величия!


                Выбор
               
                Я – пародист, работой обеспечен
И нервы рву, как жилы рвут в забое.
Твой труд не легче – ты сжигаешь печень
И разума лишаешься в запое.

 *   *   *

Рождён под знаком Льва в год рыжей Обезьяны,
Пытаюсь русских слов жемчужины хранить;
Из тех, кто допустил в стихах своих изьяны,
Одних — хочу задрать, других — передразнить.

            В. Нестеренко

Ты «колоски»* воруешь день и ночь
И корешки несёшь с лесных проталин.
Представь, что жив-здоров товарищ Сталин...
Чем смог бы я, мой друг, тебе помочь?

*под такой рубрикой поэт В. Нестеренко на протяжениии многих лет печатал короткие заметки...

             Начальнику

Чтоб не имел он своего лица,
Ты подпусти поближе подлеца,
И лизоблюдом станет сей угодник,
Ступенькой скользкой твоего крыльца.




*   *   *

Стукачество — порок иль, всё-таки болезнь?
А лизоблюдство что? А что людская лесть?
А если «три в одном»? - Давно нашёл народ
Носителю сего название — урод.

             В. Ротов

«Пиши короче», - и на совесть
Давил он, напустив туман...
А сам ваял, отнюдь, не повесть —
На девятьсот страниц роман.
             
*   *   *               
               
На фаллосе чужом мечтаешь въехать в рай,
О фокусе таком боясь любой утечки?
Смелей же, озорник, пожитки собирай –
Не сможет он сболтнуть в объятиях уздечки.

               
 *   *   *               

Любил он приблизительные рифмы,
Легко рифмуя «Польша» и «ольшин».*
«А эти ваши «рифы» и «тарифы» –
Утильсырьё», - учил других при этом.
И стал он, приблизительно, поэтом,
К тому же, приблизительно, большим.

* производное от слова «ольха»

15.01.2009 г.





   СОДЕРЖАНИЕ

1.Стихи

«Горький жребий выпал в смене дней»
«На посошок налейте мне вина»
«В Светлом Храме я под образами»
«Зачем я разомкнул…»
«И молодость давно отликовала»
«Посеяв мрак и неуют»
«Я распят на кресте суеты, неудач и безверья»
«Я вновь грущу: укачан мой народ»
«Суть грядущих страданий России»
Весна
Пасха
«Вот и осень, а радости нет»
«О поэзии светлой, о чести скорбя»
Провинциальные поэты
В Вологде
«Устану от мыслей, прощать разучусь»
«Который день подряд прядёт стальные нити»
«Как будто я этого стою»
Исповедь друга
«Пусть вы о нас не слышали пока»
«Покидая опять бастион своего заточения»
«Я такое сказать о себе и в бреду не смогу…»
Друзьям
«Птичка чирикнула где-то в кустах»
«Голубем в окно стучится ночь»
«Наверное, критики будут не в духе»
«Я мало жил в родительском дому»
«Не выйдет отец на крыльцо, не закурит»
«Мне нынче приснились родимые дали»
«Я, как журавль, покинувший гнездо»
«Обуяла тоска по родимому дому»
Печальное
«Шорох ветра, веток шорох»
«Когда я умру, не проси, чтоб отпели»
«Мечтая под огнём космических светил»
«Быть может, потому, что наглецом я не был»
Осенняя грусть
«Нет ни боли уже, ни испуга»
«Я выйду к откосу, где ветер качает деревья»
«Дожди почти без перерыва»
Марине
«Свежий ветер увлёк – не чужая дуда»
«Неделю, месяц и полгода»
«Мне стыдно, учитель, за то, как владею пером»
Вопрос ребром
«Не дактиль, не спондей, не ямб и не анапест»
«И не на русском ты, и не на идиш»
«Я эту боль вовеки не рассею»
«С экранов не сходят «герои»
«Я прощенья не жду. Я не так уж наивен»
«Ты скажи, любимая, на милость»
«Покаюсь, но легче не станет»
«Ты лицемеришь, как обычно. Я не гений»
«И скучно и грустно, и некому руку подать»
«Вам доносят не зря, - я политикой вашей озлоблен»
«Бывали биты мы и рваны»
«Неделями безумствуют поэты»
«Все внушали вокруг, что горшки обжигают не боги»
«Для восторгов облюбую»
«Обнять друзей, простить врагов»
«Пусть я подмастерье и с виду простак»
«Ни Парижа огни, ни огни Тель-Авива»
«Жил от родителей вдали»
«Пока ты носил на плечах эполеты»
«Возгласы дневные улеглись»
«Ты вернёшься глубокою ночью»
«Я знаю жизнь, она – трясина»
«Мне сегодня приснилось: деревня моя ожила»
«Наши нервы изъедены тлёй»
«Ни мечты, ни перспективы…»
«Жизни не лучшая веха»
Шутливое
Урок
«Какие в сентябре я видел звездопады!»
«Безмолвием томим, устав от перебранок»
Из детства
«Иллюзий едкий дым, разъев мои глаза»
Слова
Рубцов
«Заветные слова, как стая голубей»
Полнолуние
Время
«Боясь земного притяжения»
Позиция
Русофобам
Графоману
Поэту
«Не зовите, я нынче не в моде»
Перспектива
«Опустятся сумерки тихо с небес»
«Овраги зазвенят, перекликаясь»
Бессонница
«Лишь воды стекали с весенних небес»
«Вечер свет качает из окон»
«Мне уготован долгий век»
«Вдруг покажется: помню людей»
«Когда холодный хлещет ливень»
«Плотнее в доме закрываю дверь я»
Отголоски прежней жизни
«Есть на Сухоне местность, зовётся Двиница»
Пароход
«Если я затаился, ты лучше не тронь»
«Очертания корпуса строги»
«Назвать себя поэтом не спеши»
«Терпи, поэт. Напрасно пятой книжкой»
«В непростой ситуации, матовой»
«В том, что душу заездил, плохие стихи пародируя»
Грустная шутка
Русское эхо
«Нищенка тихо легла под кусты»
Ворон
«Друзья мои, оставьте эту тему»
«Пока душа ещё горит»
Геометрия жизни
Кровные связи
«Плывут по лужам седые листья»
«По развалинам бреду…»
Ода перекрёстку
«Зашумели ручьи, стало жить интересней»
Авнега
Сон
«Узнав о горькой жизни многое»
«Мне хотелось бы неистово»
«Сомненья жгли: да всё ли сбудется»
«Вы скажете: «Шалом!» Отвечу Вам: «Шалом!»
«Ты к Богу льнёшь, не веря в Бога»
«Два взгляда, словно два огня»
«Было всё: и сплетение тел»
«Когда пошла моя дорога»
Другу
Звоны
«Всё ветер перемен взвихрил и вдаль понёс»
Песня
«Я уеду туда, где гуляют промозглые ветры»
«Как часто стонала от грубости быта»
«Грустны любви моей аккорды»
«Хлещет ливень, и ты, молодая»
«Сгорю в огне случайной страсти»
«Ах, какая пора на дворе золотая»
«Голос свыше умолк, не диктует ни звука»
Стихотворцу
Виктору Лихоносову
«Когда меня знобит, и Муза позабыла»
«Я подвержен влиянью луны»
«Земную жизнь пройдя до середины»
Чудак
«Я в прошлой жизни был художником»
Портрет
Прощальная песня
«Что жизнь моя? - Разменная монета»
«Взойдёт на небосклон Полярная звезда»
«Кто сказал, что охранник»
«Давай-ка, брат, чайку заварим»
«Наше время прошло. Наше время ещё не настало»
«- Реки крови прольются, заплачут сироты и вдовы»
«Откровения высокого касаясь»
«Я звёзд не хватал, как другие, с небес»
 «Мне долгая осень дороже весны затяжной»
Печальная песня
«А что ни говори – весною всё проснулось»
«Путь мой долог, да посох короток»
«Он верный муж, чета не нам с тобою»
Плач Музы
«Не на пляже нежусь я, разиня»
Муза
Предзимье
«Я и сам из этой же породы»
«И жалею, и зову, и, даже, плачу»
«Словно гадкий птенец, я не раз, златоусты Кубани»
Письма (шутка)
Басня
«Что из того, что в этом городе»
                Венки сонетов:
Смута
Венок Николаю Рубцову
Распад
Остуда

2. «И не она от нас зависит». Статьи о современной русской литературе.

«Осенние этюды». Н. Рубцов
«Во имя добра и свободы». И. Даньков
«Звезда, что не в росе, а на небе». Н. Груздева
«И мир теплом своим согрею». И. Дудин
«И принимать душою свет». М. Зайцев
«Поэзии бессмертный дух». Н. Зиновьев
«Под вопли кликуш и ничтожеств». Д. Кан
«Печаль всегда заходит с тыла». Н. Луканов
«И прошла земная ось через сердце это». Н. Мирошниченко
«Родина выше свободы». Е. Семичев
«Под высотой небесного знаменья». В. Хатюшин
«Выйду в поле, окликну звезду». Н. Хрущ
«Если мне суждено, я до правды смогу дорасти». В. Шемшученко
«Жива душа для правды и обид». Е. Юшин
И слуги тьмы вещают нам о свете. Ответ на статью В. Домбровского «Обессвеченная литература» («Литературная Россия № 27 (2461) от 2 июля 2010 г.)
«Светло и ясно». А. Цыганов

3.«...Когда бы не было так грустно» Литературные пародии, эпиграммы

Распахнутость
Новые виды оружия
Творческие муки
Вопросы
Тошнота
Стилист
Вопросы к «ювелиру»
Оберег
Святочные сны
Лилипут на рыбалке
Награда
Патологоанатом
Ветеринар-первопроходец
Символ бесконечности (или женская месть)
Испуг
Просьба
Словарь
Поправка
Ай да сукин сын
Признание
Пародия с разбега
Виртуальные страдания
Ванька, смотри
Альтернатива
Опилки
Поэтические поллюции
Разложение
Вставай, поэт, пока не поздно
Поэт 21 века
Напрасная жертва
Порка кнутом
Урок русского
Ботаник
Да святится имя моё
Коло-коло-колокольня
Вальпургиева ночь
Морока
Полёт ведьмы
Прометей
Совет
Расплата
Слиянье душ и шорох крыльев
Пятно позора
В стельку голубой вальс
Признание в любви
Открытый урок
Ночные кошмары (триптих)
О ритмах
Диагноз
Маньяк и слава
Ороговение
О рифмах
Что только не бывает с перегрева
Сон
Головы обрив, мы стукнулись об рифмы
В шкуре ишака
Шиворот-навыворот
Кража
Бездна
Сундук
Полостная хирургия
Ситуация
«Колыбельная» для продвинутых детей
Глухота
Про «это»
Рецепт
Подмена
Улыбка
Старость – не радость
Исповедь призрака
Верховое чутьё
Библейский мотив
Сон разума
Опасный делёж
Взрывной оргазм
Поэтический акт
Просьба
Маленькая элегия
Диалект
Знак судьбы
Раздвоение личности
Исполнение желания
Знания Ноя
Опьянение
Советы оптимиста должнику
Сюрреализм
Остановись, мгновенье
Чудеса
Судьба
Дело было
Еврей в России – больше, чем еврей
Цепная реакция
Ответ Ивану Дудину
Портреты без подписей
Выбор
В. Нестеренко
Начальнику
«Стукачество — порок иль, всё-таки, болезнь?»
В. Ротов
«На фалосе чужом мечтаешь въехать в рай»
«Любил он приблизительные рифмы»