Подсолнух

               
              (поэма)               
               
Русь бесконечная:  небо сквозное,
Версты дорог безымянных и троп,
Трав медоносных раздолье цветное,
Мхами витыми сокрытая топь;

Дали зеленые, сопки да чащи,
Станы плакучие ив и берез,
Звон родников, чистотою манящий,
Искры прохладные утренних рос;

Пашни, погосты, озера и реки… -
Все это русское, в сердце, в крови.
Жить бы средь этой красы человеку
В здравии,  в счастье и в вечной любви.

Слушать кукушки короткие стоны,               
Видеть, как ночь заплетает в косу               
Звезд ожерелье, а тихие кони
В мокрых лугах  осыпают  росу;

Как голубая  туманная пена
Стелется  возле  задворков и бань,
Как средь глуши разметались деревни -
Что ни подворье – то чья-то судьба.

Сколько тех жизней счастливых и горьких
С русской глубинкою сопряжено;
Душ неизвестных, ранимых и стойких,
И воспаривших, и павших на дно.

Глава первая
               
Опускались в тиши сиреневой
Густо сумерки на дворы.
Где-то скрипнула дверь по темени,
До рассветной уснув поры.

Ей откликнулся потревоженный
На подворье далеком пес.
Шею вытянул конь стреноженный
На лужайке у сонных лоз.

Да хозяюшка запоздалая,
Раздавив башмаками  грязь,
Прошуршала полой усталая,
Спотыкаясь и  матерясь.

Через мутную завесь мглистую
Глянул ворох косых лучей,
Освещая кору дуплистую
И фигуры, что жались к ней.

Наклоняя лицо унылое,
Дочке малой шепнула  мать:
-Добеги-ка до дома,  милая,
Может батька  улегся спать.

Завздыхала, на долю сетуя:
- И за что эта мука нам?
Никакого покоя нету ведь…
Сколько ж прятаться по углам?

Возвышалась во мгле добротная
Пятистенной избы стена.
Чуть скрипела петля воротная,
Света полосы у  окна.

Замелькали ножонки шустрые.
Холодок добавлял им сил.
Воротилась девчушка, буркнула:
- Спит папаша, вино допил…

Мать коснулась руками ворота
На  пальтишке ее  худом.
-Посинела уже от холода?
Возвращайся обратно в дом.

Потрепала зачем-то  стриженый
Рыжий чуб ее, а потом
Озабоченно и обиженно
Покосилась на темный дом.

И, заметив, как вдруг насупились
Непослушно дочурки бровь,
Зашипела: - Ну, что ты, глупая?
Вон и носик-то, как морковь,

Покраснел уж – вот-вот простудишься.
Отправляйся и не ершись!
А вдвоем нельзя. Вдруг пробудится?
За порог войдешь – оглядись!

На печи затаись тихонечко.
Я немножечко погожу
Да во двор проберусь стороночкой,
У коровушки посижу.

Не услышал бы изверг этакий.
Ох и горюшко! Ох беда!
Ни заботою, ни монетою
Не порадовал никогда.

Ну, ступай же скорее, Любонька!
Не браниться же на тебя?
И не дуй ты на матерь губоньки! –
Упрекнула дитя, любя.

Та в лицо ей смотрела, слушала…
В каждом слове душевный срыв.
Безответная простодушная,
Поседевшая до поры…

В чем была она виноватая?
И Любаша,  отца кляня,
Зашуршала ногами  ватными
Вдоль чернеющего плетня.

Шелухою запахло луковой,
Да березовою щепой,
Терпковатой сушеной брюквою
И опарою дрожжевой.

Люба в жаркий тулуп упряталась
И, колени прижав к груди,
Забубнила: «Вот пьянь проклятая…
Как там мама в хлеву сидит?»

Голова тяжелела, чудился
Материнский веселый взгляд.
Рядом трезвый отец, прищурился,
Как ребенок,-  чему-то рад.

На скамейке хлеба душистые.
Приловчился  ухват к катку,
Заскрипел, и с мясистой киселью
Щей горшок подлетел к шестку.

Дочь дивилась  сноровке маминой.
Повинуясь ее руки,
Выплывали из печки плавненько
Толстобрюхие чугунки.

И отец на цветастой скатерти
Каравай на куски  делил,
И, скрестив два ножа,  старательно
Мясо в миске большой крошил.

Вжик да вжик... Запах вкусный сочился,
Аппетитно дымились щи.
На печи сытый кот ворочался,
Кости выглодав да хрящи.

Латка общая.  Ели скоренько.
Слово вымолвишь –  в лоб щелчок.
Было слышно, как в смежной горенке
Муха тукалась в потолок.

Вот уж Любка в объятьях  папиных…
Переела -  живот мячом.
Над губою от пота крапины,
Носик вытерла рукавом.

Папа нежил дитя послушное,
Озорное  шептал  словцо,
Перегарной волной удушливой
Вдруг пахнуло  в ее лицо.

Поперхнулась, мечту сонливую
Словно шалой струей смело;
Руку скинула похотливую
Да метнулась с печи  стрелой.

От испуга она  поежилась,
Разгоняя остатки сна.
Страх, как лед,   холодил под кожею.
За окошком плыла луна.

Вжалась носом  в доску диванную.
За шестком раздавался храп.
Шевелились за оттоманкою
Пальцы жутких тенистых лап.

Дверь  в сенцы подалась  опасливо.
Поветь мрачная впереди.
Запищала Любаша ласково:
-Мама, мамочка выходи…

Под навесом чернели нашести,
И светился куриный глаз.
-Сколько ж ночью таится  пакости…
Щелка малая, всякий паз

Заселяются силой темною
И пугают  народ честной.
Духи банные и надомные
Заселяют  чердак  ночной.

До зари они там куражатся.
Любка глянула в  черный лаз.
- Что же делать, коль вдруг покажутся
Эти призраки прямо счас?

В школе учат, что черт  рисованный,
А живого-то нет…  Аль лгут?
Ноги девочки страхом скованы,
И мурашки к спине бегут…

Жалась Люба в сенях простуженных
И таращилась в темноту.
Намекая, что время ужинать,
Выл желудок  на  пустоту.

- Мама, мама! Ну,  где-ты, мамочка.
Я боюсь одна. Выходи.
В глубине замигала лампочка,
Шаря лесенку  впереди.

Люба, жадно сглотнув предательский,
Шевелящийся в горле ком,
Улыбнулась идущей матери
И поспешно вернулась в дом.

         ***             
На лице трепетали зайчики,
Щекотали курносый нос,
Золотые совали пальчики
В ярко-рыжий пучок волос.

Люба малость еще помаялась,
Но, услышав, как мать с отцом
Спозаранку опять ругаются,
Потрепала рукой лицо,

Отогнала водой холодною
Сон назойливый и бегом
Форму старую, но удобную,
Натянула одним рывком.

От скандала скривилась с горечью.
- Не житуха, а маета…
Вот у Катьки-подружки родичи
Никогда не грызутся так.

Шум на кухне.  Слова ворчливые:
-Снова прятали топоры…
И ножа не найти, хоть вилами
На столе каравай  пори.

-Пить бы бросил, поквасил вволюшку,
Что капустный кочан - башка.
Ошалел совсем, нет покоюшки
Ни единого-то денька.

Ухожу на работу сутками…
Как дите оставлять с тобой?
Починил бы,  алкаш,  обувку ей,
Коль не можешь купить другой.

Ни рубля не принес, ни мелочи…
- Ныне плохо мне, не могу…
Дай-ка лучше на опохмелочку,
То подохну сейчас -   не лгу.

Мать бубнила еще и охала,
Донимая с утра отца.
Под сопенье ее и креханье
Любка вылетела с  крыльца.
               
Розовели луга росистые
От лучей опаливших  высь.
Наступая  на кочки мшистые,
Ноги с вялой ленцой плелись.

Крики чибиса у околицы
Умножали невольно грусть.
Ивы – старые богомолицы
Подпирали руками грудь.

Вербы косы сушили тонкие.
В поднебесье на все лады
Жаворонков напевы звонкие
Через облачный плыли дым.

Май кончался, но как-то медленно
Набирала земля тепло.
Горизонта  полоска медная
Вяло таяла за селом.

Все до боли привычно-милое:
Каждый холмик и каждый скат,
И березки, что над могилою
Неизвестных солдат шумят.

Силуэт одинокий сгорбленный
Дряхлой кузницы на горе,
И телега с двумя оглоблями,
Что забыта  на пустыре;

Пруд с лягушками и болотина,
Дуб раскидистый и большой.
В этот всем заключалась Родина,
Что любима была душой.

Та великая  легендарная,
Что неведомых тайн полна,
Самобытная и ударная,
Где так много растет зерна;

Где о голоде и о холоде
И не думается совсем,
Потому что в селе и в городе
Чаша сытная – каждый дом.

Так учили детей.  Над партою,
Где сидела она одна,
Разноцветной  огромной картою
Нависала ее страна.

О богатствах Руси диковинных
Любка слышала каждый день
И, что странно – не прекословила.
Хоть учиться и было лень.

Но Любаша была уверена
В том, что знания ей нужны.
Много таинств  еще потеряно
В лабиринтах ее страны.

Где-то в недрах земли нетронутой
Старины потаенный след,
Что бесценней любого золота
Для искателей разных  лет.

И земля, их почтив старания,
Вдруг раскопа рассеет мрак
И писания  берестяные
Поползут по рукам зевак.
 
И из лона иного времени,
Как взошедший едва посев,
Весь преданиями овеянный,
Полетит по Руси  напев.

И певучестью  уникальною
Суеверный поранит слух.
Так и входит в наш мир  нечаянно
Древнерусский живучий дух.

Так Любаша брела задумчиво,
Ведь до школы не ближний путь.
- Да, Россия – и вправду лучшая!
А Америка – просто жуть.

Про Россию былины сложены.
Сколько их, и не перечесть.
Сколько тропок еще не хоженых!
Сколько мест уникальных есть.

«Вот махнуть бы разок сквозь время мне,
Через завесь былых  времен,
Где безвестные   поселения
 От оживших гудят племен.

Я бы рада была без памяти…
И жила бы я среди них -
Тех, что звались тогда  славянами,
И не хуже, чем в наши дни.

Все хозяева и  добытчики:
Там - охотник, а тут -  рыбак,
И любому они  обидчику
Добрый тыкали в нос  кулак.

Промышляла бы я пушниною,
Забралась бы в такую глушь
Непролазную нелюдимую,
Где не каждый ходить-то  дюж.

И с умением ловким знахаря
Дни и ночи бы напролет
Щеголяла б в лесу без страха я
И вела бы добыче счет…»

Призадумалась на минуточку:
- Нет - одна не пойду туда…
Лебедица ли или уточка
В одиночку не вьет гнезда.

Как же в доме-то без хозяина?
Надо друга себе сыскать.
Будем  жить тогда неприкаянно,
Станем землю вдвоем пахать.

Чтобы  звал меня своей милушкой
Не бросал бы обидных слов,
Богатырскою б русской  силушкой
Загораживал  от врагов.

Ей привиделся облик пахаря,
Что на луг прилег отдохнуть.
Под широкой цветной рубахою,
Молодая вздымалась   грудь.

Руки сильные грубоватые…
Ведь такие и были встарь,
Что бы борону суховатую
Поднимать, обживая гарь.

- Залюбуемся новой  пашнею.
Я легонько прильну к нему.
Рядом скот уже одомашненный,
Пахнет хлебом у нас в дому.

Не лачуга, а двор  с пожитками,
Чтоб не хуже, чем у других:
С коробами, ларями, ситами;
Чтобы негде ступить ноги…

Сплошь орудия уникальные:
И мотыжки, и топоры,
И забытые уж наральники -
Все, что нужно для  той поры.

И лошадку бы, лучше парочку…
Будем ездить куда-нибудь…
Так, витая в мечтах, вразвалочку
Люба долгий верстала путь.

Потерялось село родимое,
Позади луговой простор,
И низина непроходимая
Повстречала девичий взор.

Это место с плохими бродами
Навевало и страх  и злость,
И звалась оно - «переходами».
Так уж издавна повелось.

Здесь топорщили  руки рослые
Кривоватые ивняки,
Корневища купая толстые
В  мутной пене витой реки.

На жердину  вступая длинную,
Говорила себе: «Не трусь!»
И махала корням дубиною:
-Не боюсь я вас, не боюсь.

Корневища подобно чудищам,
От ветвистых спускаясь лоз,
В мох  одетые, словно в рубище,
Будоражили детский мозг.

И пенились они, и брызгались,
И тянулись к кривым мосткам,
По которым бежала с визгами
Любка, волюшку дав ногам.

Погодя улыбалась радостно,
Будто скинув нелегкий груз,
Похвалялась: «Поймали, пакости!
Не боюсь я вас! Не боюсь!»

Разувала  за переходами,
Рваный чавкающий сапог,
Отжимала  носок и топала,
Повторяя в уме урок.

Вот чужого села окраина.
В школе радостно, как в раю.
Звали Анною Николаевной
Все  учительницу свою.

А еще прозывали «жучкою»
И смеялись над ней тайком,
Но была она самой лучшею,
Самой доброю в мире том.

По бумаге скрипели перьями,
Потирая носы и лбы,
В бесконечные сказки  верили
Про советскую нашу быль.

Люба слушала, но с сомнением,
И косилась порой в окно,
И своим не делилась мнением –
Было это запрещено.

Позывные звонка прощального
С класса вымели детский рой.
Школа низенькая начальная
Провожала детей домой.

В угловатых   портфелях  брякали
Ручки, перья, карандаши.
Вот и речка, где над корягами
Гнулись рослые камыши.

Пробежала мосточки тонкие
Под задорный сердечный стук,
Снова полнился  жаворонками,
С молодым разнотравьем  луг.

Вдалеке под косынкой серою
Показался родимый дом
С шелковистой  березкой белою
И с канавою под окном.

Ивы вислые и косматые
Забрались на землистый вал
Головою своей носатою
Деревянный  журавль  кивал.

О колодец легонько брякнуло
Переполненное ведро.
Уделами стальными звякнула
Лошадь сивая за бугром.

Подходя ко двору, окинула
Любка робко входную  дверь:
Нет отца, от души отхлынуло, -
Значит поздно придет теперь.

Пролетела над половицами,
За уроки скорей садясь,
Шелестела, спеша страницами,
Цифры с буквами выводя.

Торопилась, но все ж старательно
По тетради  ползло перо.
Было правилом  обязательным -
Каждый выученный урок.

Лишь закончила, ноги   вынула
С отсыревших носков и вон… -
За водицей к колодцу кинулась
И тащила назад с трудом.

Заплетались коленки битые,
Челка сыпалась на глаза;
И свисали ручонки нитками,
Как натянутая лоза.

Билось больно ведро тяжелое
Об лодыжки округлым дном,
Обжигая ножонки голые
Мокрым холодом, как огнем.

Люба шлепала тропкой  узкою
С подорожниковой каймой.
Щекотался за легкой блузою
Ветер - баловник озорной.

Небо ластилось родниковое,
Пахло горечью луговой,
Одуванчиков царство новое
Принимало пчелиный рой.

Облаков уплывало крошево
За далекий лесной простор.
Было много кругом хорошего,
Но туманился Любкин взор.

От усердия и сопения
Струйки пота текли со лба,
И скучала вдали  степенная,
Ладно срубленная   изба.

Кошка грелась на подоконнике,
Чуть открыв полусонный глаз.
Мерным стуком из рукомойника
Любку встретил округлый таз.

Опустив на ладошки голову,
Прикорнула, хотелось лечь…
Обострившимся  чувством  голода
Соблазняла на кухне печь.

Щи вчерашние с кислым крошевом,
Молока полно – не испить.
Было б все в дому по-хорошему,
Если б папенька бросил пить.

Люба вспомнила вдруг   бегущую
С криком маму  куда-то в сад,
Да папаши  лицо ревущее
И отборный вдогонку мат.

Каждый день у пропойцы праздники.
Кто не спрятался – тот пропал…
Кулаком, топором - без разницы…
Маме   ребра порой ломал.

Сапогами пинал кирзовыми,
Не жалея безумных сил,
Да опухшую и лиловую
За косу по крыльцам тащил.

Люба только от шока пятилась
На дрожащих  худых ногах,
Ощущая,  как к горлу катится
Наполняющий душу страх
            
Встрепенулась, вдали маячила,
На задворках чело  отца,
Подскочила, пружиня мячиком,
Полетела стрелой с крыльца.

          ***
Вечерело, спускались сумерки,
За околицей плыл туман.
Люба долго стояла, думала:
Трезвый папенька или пьян.

Из окошка струился лучиком
Зазывающий огонек.
У крыльца потопталась чуточку,
Ногу кинула за  порог.

Стихло родненькое сокровище,
В стол лицо оперев свое,
Тени ползали, как чудовища,
Оживая в мозгу ее.

На лежанку легла высокую,
Завздыхала: «Чем так-то жить,
Лучше стариться  одинокою,
Замуж вовсе не вы ходить…»

Засыпая, сквозь дрему видела
Ею вымышленный мирок,
Где бы Любочку  не обидели,
Где  ее защитить бы мог

Самый смелый и самый ласковый,
Что не чаял бы в ней души.
Жизнь другая казалась сказкою,
Рыжей девочки из глуши.

               

       Глава вторая
   
Вряд ли найдется желанный и краше
Что-то, чем летних каникул пора.
Редко в дому появлялась Любаша,
С Катькой носились почти до утра.

Даже ремень безотказный и жгучий
Рыжей плутовки бывал нипочем.
Любка упрямой росла и живучей,
Бегала днями с пустым животом.

Мама ль бранила, отец… – все едино.
Выгнет гримасою пухленький  рот,
Взвоет под едкий удар хворостины,
Губу закусит и прочь от ворот.

Снова к Катюше летит, что есть мочи,
Задницу гладя рукой на бегу,
Только в потемках обратно волочит
Ноженьки к дому, как будто к врагу.

          ***
Лезло за ворот колючее сено.
Любка кряхтела, сминая его.
Пот выступал, как на лошади пена.
Голос внизу: « Ничего… ничего

Тяжко наверно не спавшись, гулена?
Мни его лучше,  подале таскай!
Суй по углам-то, едрена Матрена!
Шибче топчи – то не влезет в сарай».

Любка сипела, хватая охапку.
Новый навильник свалил ее с ног.
- Ну-ко, под вилы не суйся, растяпа!
То на зубцах-то оставишь пупок.

Трезвый отец был до шуток охотлив,
Поздно ложился и рано вставал,
Всех донимал болтовней и работой
День или два, а потом запивал.

Мама скрывалась в сарае иль бане
В дом пробиралась обычно впотьмах.
Люба ж с подругой своей вечерами
Долго бродила в росистых лугах.

Нравилось ей, как над  мякотью  луга
Плыл  предзакатный малиновый диск.
- Счас упадет, -ей шептала подруга,
 - Прямо на горку и скатится вниз.

Солнце не падало – просто тонуло
В море некошеных  рослых отав.
Девочки ближе друг к другу прильнули,
Глядя, как гасит закат темнота.

Их привлекал колорит разноцветий -
Жаркий, как будто все небо горит.
Думалось им, что на всем белом свете
Больше не сыщешь такой вот зари.

Звон колокольцев в сырой луговине
Мигом привлек восхищенных  детей.
Плыли в тумане клубящемся спины
Мирно пасущихся там лошадей.

- Ух, ты… - с восторгом вскочила Любаша.
Словно в ответ ей от дальних ракит
Выпь прокричала надрывно, протяжно,
Будто томилась от долгой тоски.

В зыбком тумане задвигались спины.
Любка толкнула подругу: «Гляди…
Вот разоралась! Чего она стонет?
Всех лошадей напугала поди».

- Слышала я – это вовсе не птица.
Бабки болтают, что в этой реке
Очень давно утопилась девица.
Скучно ей там, вот и воет в тоске.

- Дурь,  да и только… - поежилась Люба.
Жить бы могла и детишек растить.
Катька задумалась: «Может и глупо…
Замуж она не хотела идти…»

Миф этот прочно гулял по округе.
Так же, как все ребятишки их лет,
Байки людские любили подруги.
Был это повод для долгих бесед.

           ***

Было имение в русской глубинке.
Что ж до названья... Как хочешь,  зови…
Свадьба готовилась там по старинке.
Свадьба, в которой нет места любви.

Как восхитительно, чудно свеченье
Раннего солнца, что смотрит в окно.
В доме повсюду заметно волненье,
Только на сердце невесты темно.

Детство ее столь светло и беспечно
Здесь протекало с младенческих лет.
Счастье казалось таким бесконечным,
Как и малиновый вечный  рассвет.

Плавно вставало дневное светило,
Лился лучей золотистый поток.
Дивное диво! И все это было
Рядом, лишь только шагни за порог.

Вдаль поглядишь – все родная сторонка:
Множество долгих нехоженых верст;
Ленты тропинок извилисто-тонки;
Ночью – глазастое скопище звезд;

Море лесов – не достанешь до края;
Как изумрудная накипь, листва;
А в вышине, хутора окликая,
Множество птиц налетало сюда.

Ветер трепал у берез сарафаны
И шелестел завитками коры,
Их укрывали куделью туманы,
Не покидая до ранней поры.

Силы питало родное приволье:
Запах лугов, купол неба без дна,
В переплетенье ирги и сирени
Звоном дышала, таясь, тишина.

За косогором волна налитая
Спелых колосьев. Средь этих хлебов
Часто гуляла она, заплетая
Синий венок из густых васильков.

Так день за днем, провожая закаты,
И, улыбаясь рассвету потом,
Девочка – прежде росток суковатый –
Вдруг расцвела, как чудесный бутон.

Время любить. Стало глубже дыханье,
Жала одежда припухшую грудь.
Ночь осыпала огнем первозданным.
Томно девице – никак не уснуть.

Все же, бывая во власти видений,
Дева жила  сладострастием снов,
Не ожидала она огорчений,
Старого мужа и брачных оков.

Ныне вздыхала: " Ах, сколько же фальши
В мире, где так лучезарна заря…
Как тяжело!  Что же ждет меня дальше?
Клятва нелепая у алтаря».

А под окном шелестели березы
И бесконечная синяя даль.
Сердце заныло, закапали  слезы,
К маме спешила  поведать печаль.

- Милая мама, сватам на уступку,
Богом прошу, ты пока не иди;
В клеть золотую навеки голубку
Не запирай и губить погоди.

Видятся ночью мне жуткие тени,
Будто крадутся они у дверей.
Долго дрожу - не унять  потрясений.
Мамочка, дочку свою пожалей!

Страх удушает мне душу смертельно,
Словно я вовсе уже не жива.
Я, обвенчавшись, -  умру,  несомненно.
Верь мне, ведь это не просто слова.

Мать рассердилась, притопнула ножкой.
- Воли моей ты перечить не смей!
Вон, и карета стоит под окошком,
Да и жених заждался у дверей.

Вздрогнула юная девушка.  Мелом
Тотчас подернулся худенький лик;
Затрепетав, оглянулась не смело:
Ветхий старик у порога возник.

Сморщенный, низкий,  в пальто
длиннополом,
Видно:  не долго влачить ему срок.
Тяжестью лет тело выгнуто к  полу.
Весь  походил на столетний  пенек.

Слабые ноги дрожали порою,
Подслеповато слезились глаза,
Вяло кивнул он седой головою,
Медленно сел, ничего не сказал.

Толи с усмешкой, а толи с ухмылкой
Он на избранницу долго смотрел,
Все же порыв долгожданный и пылкий
В милом лице разглядеть не сумел.

Нет, не добавил  счастливого блеска
Девице даже роскошный наряд;
Жуткие были, залитые воском,
Щеки и мертвый пугающий взгляд.

Дева молилась: «Ах, Боже Всевышний!
Да он по возрасту старше отца…
С этим калекою мне горемычной
Жизнь коротать от венца до конца…

Молодость спрятать в тюремном
застенке,
Крест на свободе поставить своей;
Видеть и потчевать с ним непременно
Точно таких же трухлявых друзей».

Бледные руки слегка задрожали.
Сердце, как слабая птица в груди,
Дух испуская, едва трепетало.
Канет сознанье… того и гляди.

Мысли блуждали, как будто в тумане;
Очи затмил мутноватый налет.
Будущий муж восседал на диване,
Чуть искривляя поморщенный рот.

Облик страдалицы обескуражил.
Впрочем, себя он недолго винил
И, находясь у корысти на страже,
Все же решения не изменил.

Рядом сияли довольные лица,
Их отголоски неслись веселей…
Сердце в груди обреченной девицы
Билось все чаще, сильней и больней.

А за стеклом шелестели березы,
Красили листья румяной зарей.
Слезы… Отчаянья горькие слезы
Девичий взор застилали порой.

Где-то внутри осыпались осколки
Жизни разбитой. Злодейка - судьба…
Может быть,  счастье ее за проселком
Перехватила воровка- беда.

Глупая юность, зачем так поспешно
Соком наполнила девичью плоть.
Плакала молча душа безутешно -
Горечи яд не могла побороть.

Все решено и не быть по-другому.
Тонко внутри зазвенела струна.
Жизнь превратилась в пугающий омут
С мутной водою до самого дна.

Непринужденно тянулась беседа,
Говор людей утомился и стих.
Вскоре отведав вина и обеда,
Гости ушли, заспешил и жених.

Вечер. Прохладой дышала погода,
Воздух свежел и невольно пьянил.
Так безмятежно невинна природа.
В спальне девица, лишенная сил.

Словно неистовой жаждой томимы,
Высохли губы, испиты бедой;
Бледные руки ее недвижимы,
Взор безучастный, безумно - немой.

Стало  заметней течение  ночи,
Тени по саду ползли в тишине.
Месяц открыл полусонные очи,
Первые звезды зажглись в вышине.

Край горизонта подернулся мглою,
А на вершины легли облака.
Пахло густою тернистой смолою.
Ветер настоем дышал сосняка.

А вдалеке, средь темнеющих елей
Скрылся давно догоревший  закат.
Девица встала, чуть скрипнули двери,
И побрела через призрачный сад.

Там высоко, за чертой мирозданья
В вечность манил убегающий путь.
Звезд разноцветных шальное сиянье
Разволновало  ранимую грудь.

Дальше и дальше манила свобода.
Разум ослаб, но неясный порыв
Крепнул под чарами вечного свода.
Вот и река и туманный обрыв…

Глянула вниз. Среди глади зеркальной
Звездная россыпь качалась в волне.
Бездна влекла ее блеском хрустальным,
Тихим покоем на илистом дне.

Прямо под кряжем барахтались тени,
В мокрый песок зарывая бока.
И, омывая утеса колени,
Бледною лентой струилась река.

Грозный утес, словно лик привиденья,
Страшен во мраке и очень велик.
Мелко дрожала она в потрясенье,
Чудился пташке горбатый старик.

И сватовство ей припомнилось снова.
Боже Всевышний, возьми мою боль,
В недрах неведомых мира иного
Душу несчастной упрятать изволь!

Ветер подул. Шевельнулись над кручей
Мрачные лапы ветвей ивняка,
Ей показались колючие сучья
Пальцами скрюченными старика.

Вздрогнула девушка, в то же мгновенье
Стан покачнулся и будто обмяк.
От возбуждения и потрясенья
В пропасть несчастная сделала шаг.

Низко склонились прибрежные ивы,
Ветви купая в прохладной волне.
В омут упало ночное светило,
Девичий лик озарило на дне.

В старом имении плакали свечи,
Под образами согнулся старик
Юная дева в фате подвенечной
Виделась старцу до самой зари.

Горькими были  родни причитанья.
А вдалеке над притихшей рекой,
Окаменело - хранящий молчанье,
Скорбно застыл великан вековой.

Тело в реке не нашли, повздыхали,
К полой могиле приладили крест.
Грех приютили и долго дрожали
Люди от страха по селам окрест.

Годы прошли, было горе забыто,
Но старики стали дружно робтать,
Что за рекою в кудрявой раките
Птица незримая стала кричать.

             ***
Девочки жались друг к  дружке  невольно.
Стон повторился и канул во тьме.
Рядом дремали притихшие кони
И головами кивали во сне.

Стало девчонкам неловко и стыдно
Пред лошадьми за недавний испуг.
Мрак опустился. Деревни не видно.
Первые росы блестели вокруг.

С детской любовью большой и безгрешной
Боготворили они лошадей.
Чувство такое в селении здешнем
Вряд ли найдешь у обычных людей.

Дух озорства их манил к приключеньям,
Но не сегодня… Протяжно опять
Множила птица…  аль дева мученья
Стоном надрывным, пугая девчат.

Росной капелью откликнулись травы
На возвратившийся снова испуг.
К дому неслись, позабыв про забавы,
Ноги босые заветных подруг.


      Глава третья

Любаха нежилась с утра.
Жара, а в пологе прохлада.
Подружка красная, как рак,
Пыхтя, влетела на веранду.

- Чего лежишь? Ай-да в кино.
Я на двоих куплю билеты.
- Не знаю –ю…
- Что ты? Все равно
Твоих сегодня дома нету.

-А коль придут? Чего тогда?
- Предупредим… Вставай же, Люба!
Соседям скажем и ай-да…
Ведь далеко бежать до клуба.

До клуба был не ближний путь
Верст шесть, а может быть и дальше.
На зуб схватить чего-нибудь
Не удосужилась Любаша,

Так и помчалась натощак.
- Про что кино-то, не узнала?
-Да про мустангов, вроде как…
Ну, помнишь мы с тобой читали?

Катюха, словно стрекоза,
Болтала что-то без умолку.
Смеркалось. Вечер нанизал
Короны красные на елки.

Шумели заросли кустов.
Ночь опускалась осторожно,
И горсти ярких светлячков
В траве проснулись  придорожной.

У клуба жалась молодежь.
Курили, тискались, смеялись…
Толкучка – к двери не пройдешь.
Девчушки сразу растерялись.

Знакомый голос из толпы:
- Невесты прибыли, гляди-ка.
Детина, просто богатырь,
По несуразной клички Сикарь

Был самым главным их врагом.
Рябой и в полинялой шляпе
Он, вечно пахший табаком,
Всегда старался их облапать.

Вот и теперь, оскалив рот
И широко раскинув руки,
Он, словно полный идиот,
Уже направился к подругам.

- Ну, девки, титьки подрасли?
А ну-ка, дайте-ка пошшупать…
Заржал и тут же понеслись
Девчата в ужасе от клуба.

Шагов за триста только лишь
Перевели они дыханье.
- Вот леший! Размечтался, ишь…
- Ну, прям, сплошное наказанье.

До дома молча шли, в тоске.
И обе думали наивно,
Что честь их лишь на волоске
Была от этих рук противных.

А через час, забыв про страх
И насмехаясь над собою,
Они неслись на лошадях,
Мечтая вытворить такое,

О чем бы долго на селе
Потом судачили, рядили…
И мстители,  повеселев,
Трусцой коней своих пустили.

Темнела неба пелена,
И гуще делались туманы,
Они бодрили без вина,
Настой травы сбирая пьяный.

Не зная седел под собой,
Без страха должного, с уменьем
Скакали девочки тропой
Обдумывая приключенья.

Неслышно кралась тишина
К земле принцессой – невидимкой,
А бледнолицая луна,
Стесняясь, пряталась за дымку.

Затих и лес – хранитель тайн,
Природа – будто не живая;
И дуб огромный, как титан,
Застыл, собою закрывая

Фигуры всадников ночных,
Что настороженно взирали
На череду домов седых
С лохмотьями туманной шали.

Под колпаками острых крыш
Они к земле клонили плечи.
Кругом безмолвие и тишь…
Казалось, ночь пришла навечно.

На лоне неба золотом
Прозрачный шлейф ее дымился.
И отсыревших трав настой
В прохладном воздухе струился.

Цветы в овалах низких клумб,
Дороги силуэт грунтовый,
С раскосым срубом сельский клуб,
Афиша – «всадник безголовый».

Должно бы быть – « без головы», -
Но это не меняло сути.
Народу в зале, как травы…
И у дверей - не пропихнуться.

На улице же – ни души,
Нигде ни шороха, ни писка…
Лишь двое всадников в тиши
Припали к дужкам седел низких;

Затеей тешились своей,
Но ожиданье было скучным,
По холкам гладили коней,
Шептали что-то добродушно.

Луна смотрела с высоты,
Белесым шелком укрываясь,
Слегка щетинились кусты,
Как кляксы,  тени расплывались.

Зверек невидимый в траве
Шуршал, пытаясь поживиться.
В густой запутавшись листве,
Вскричала суетная птица.

Любаша вздрогнула: «Вот, черт…»
Ей стало снова страшновато.
Смеркалось, с лошадиных морд
Стекала матовая вата.

В потемках тявкнул чей-то пес.
Зашлепали над ухом крылья.
Похоже, филин дичь понес…
И вновь протяжно и уныло,

О чем-то тягостно скорбя,
Завыла  выпь, в болото канув.
Рядили сумерки, любя,
Природу темным сарафаном,

Да рассыпали второпях
На небесах цветные блестки.
Всхрапнули кони. В уделах
Железа всплыли  отголоски,

Осыпавшись куда-то вниз,
Туда, где прятались подковы.
В остывшем воздухе повис
Протяжный скрип дверей тесовых.

В проем открывшейся двери
Ударила лавина света.
- Выходят. Любка, посмотри,
Знакомых много или нету?

Любаха, прячась за кустом,
В толпу глядела, не моргая.
Народ тянулся косяком,
Но видимость была плохая.

Подруга ерзала в седле,
Изнемогая от безделья,
И оттого казалась злей,
Как поутру алкаш с похмелья.

Шипела: «Хватит, вылезай!
Сама оглядывалась, мялась.
- Где простыня-то? Одевай…
Живей же -кони застоялись.

Шажком поедет, стороной…
По щебню будет топот слышен.
Я впереди, а ты за мной…
Крадемся тихо, словно мыши.

Они покинули приют
И крались, словно партизаны
По тропам, что и там и тут
Петляли в зарослях бурьяна.

Толпу увидев впереди,
Перед обочиной дороги
Вновь затаились. Позади
Плелись девицы понемногу.

Под впечатлением кино
Наперебой и очень страстно
Трещали: мол,  уже давно
Картины не было прекрасней.

- Любовь… - бросает даже в дрожь….
- А Морис - ведь красавчик!..  Правда?
- У нас такого не найдешь.
- Луиза – прелесть, жалко брата…

- А страха не было, нет-нет…
Подумаешь, засохший всадник!
Смеялись, а за ними вслед
Спешил полночный тихий странник:

На белогривом скакуне,
Такой же белоснежной масти,
С попоной белой на спине
И, как в кино, без верхней части.

Конечно, голова была,
Но,  тканью темною покрыта,
Она чернела словно тьма,
Теряясь в мраморе накидки.

Огромный белый силуэт
В потемках был ужасен очень.
Второй, одетый в черный цвет,
Как в мантию, сливался с  ночью.

Все ближе…  Мерный стук подков
Привлек внимание. О, Боже!
Раздался крик и визг, и рев,
Испуг стократно приумножив.

Как шквал, бегущий  топот ног.
Пугали воплями друг друга,
Как будто дьявол их волок.
Хрипели кони от испуга.

Средь ошалевшей темноты
Девицы мчались, как олени,
Отмерив полторы версты
Не хуже спринтеров отменных.

За ними четко по пятам
Ночные всадники скакали
И разгоняли по домам
Попутно  всех, кого встречали.

Порхали, словно два орла
С весьма контрастным опереньем.
Забава на « ура» прошла,
Фонтаном било настроенье.

Когда последний стук дверей
Затих, и всадники немедля,
Пришпорив пенных лошадей,
Укрылись за густые ветлы;

Накидки сняли не спеша,
Свернули длинные попоны.
Травою мокрою шурша,
Звенели уделами кони.

Дав отдых потным лошадям
Вдруг рассмеялись очень звонко,
Поспешно  дух переводя,
Домой отправились девчонки.

Луна игривая вдали
Роняла серебро по лугу,
Там в поводу коней вели,
Смеясь, затейницы – подруги.

- Любаха, здорово мы их
Сегодня все же напугали?
- Ага… - и голос вдруг затих.
Обеих розги  дома ждали

За то, что шлялись дотемна;
Что простыни у мам украли…
На небе полная луна
Усугубляла их печали…



      Глава четвертая

- Вот идол, вот скотина-то.
Неслась в заулке брань.
- Получишь хворостиною
Ну-ну, не хулигань.

Любаша полусонная
С помятою щекой
В отверстие оконное
Нырнула головой.

Сосед тащил лохматого
Здорового  козла.
- Родится ж, тварь проклятая…
Упрямее осла.

Козел пахал копытами
И пятился назад,
В хозяина сердитого
Недобрый целил взгляд.

И вот, собравшись с силами,
И вымерив метраж,
Рогами, словно вилами,
Пошел на абордаж.

Ворвался вопль в форточку.
Руками сделав взмах,
Сосед упал на корточки
С пробоиной в штанах.

От смеха Любка ежилась,
Хваталась за живот.
Козел с довольной рожею
Поплелся в огород.

Мужик был ростом маленький,
Но крепок и широк.
Народ и стар и мал его
Звал попросту Пупок.

Когда смешное прозвище
К соседу приросло? -
Никто не знал, но кое-что
Все ж  помнило село.

А помнили здесь многие,
Что он не пил вина;
Что был женат, и строгая
Блюла его жена.

Высокая, рукастая…
И щуплый муженек
Не раз в деревне хвастался,
Что дышит ей в пупок.

Все строилось и ладилось,
Ломился дом добром
До той поры, как к стаду он
Нанялся пастухом.

Беды тогда не чуял он.
Народ его хвалил.
Но тот козел судьбу его,
Видать,  переломил.

Идет,  бывало – крестится.
Не брали люди в толк…
Недели через две всего
Пупок запил, как черт.

Старухам многим помнилось -
Случилось все не вдруг,
С утра  с сумою полною
Он трезвым шел на луг.      

Взбирался луч малиновый
На елки за селом,
А вслед за ним лавиною
Другие…. Рассвело.

Зарею растревоженный
Пел чей-то кочеток,
Укутанный рогожею
Брел заспанный Пупок.

Неслось многоголосое
Блеяние кругом:
Орали овцы с козами,
Но ладно шли, гуртом.

Ягнята в стаде смешанном
Искали мам полдня.
- Как «за язык подвешены» -
Ругал Пупок ягнят.

Лишь важною персоною
Перед отарой шел
С ветвистою короною
Задумчивый козел.

Он во главе процессии -
Рогатый великан -
Крутил башкой увесистой,
Как будто атаман.

Вилась бородка клинышком
Под челюстью крутой,
Его назвать скотиною –
Ей Богу, - грех большой.

Глазищи были красными.
Ума в них – что и зла.
Пастух глядел с опаскою
На грозного козла.

- Хоть и не пьет он горькую,
А все ж пылает взгляд…
Животное, и только лишь…
И уважать бы рад…

Причмокнув одобрительно,
Пахнул густым дымком,
Смотрел, как рассудительно
Глазел козел кругом.

А солнце золотистое,
Точь в точь,  горячий блин,
Лизало дымку мглистую
Над пиками вершин.

Отметилось  над гребнями
Белесых облаков,
Росою серебристою
Взыграло меж лугов.

След в след за козьей рожею
Отара шла сама,
Остались вдалеке уже
Заборы и дома.

Пастух слегка позевывал:
И солнышко пекло,
И утро было клевое,
Не тяжко и  паслось.

Щипало стадо  травушку.
Пупок глядел  вокруг…
- Ах, хороша муравушка,
Отменный нынче  луг!

А солнце жгло и выше все
Взбиралось в небеса,
И  незаметно высохла
Прохладная роса.

Паренье все неистовей.
Морило – сон довлел.
Он  лег в траву душистую
И сразу засопел.

Под ровное дыхание
Да птичий перезвон
Знакомое шуршание
Сквозь дрему слышал он.

Лениво веко дернулось,
Проклюнулся глазок,
А рядом с ним упорно так
Трепал козел мешок –

Его суму с припасами,
Где ужин и обед,
Чекушка с сигаретами
И несколько газет.

- Вот подлая утробина!
Пупок искал слова.
Таращилась озлобленно
Зрачками голова.

-Отродье бородатое…
Падлюка! Ё…моё…
Ну, чучело рогатое,
Считай – отжил своё…

Козел метнулся в сторону,
Скосив хитрющий взгляд
И горделивым вороном
Прошествовал назад.

Пупок с отпавшей челюстью
Очнулся наконец,
Когда в козлиной челяди
Исчез самца венец.

Траву подмяв копытами,
Козел  улегся  спать.
За ним и стадо  сытое,
Ложилось отдыхать.

Пупок поуспокоенный,
Прижав к себе мешок,
С сонливостью удвоенной,
Свалился на бочок.

С ухмылкой ядовитою
Он продолжал ворчать:
- Упрятался за свитою…
Король – едрена мать!

Суму к себе подвинул он.
Нащупал пузырек.
- За смерть твою козлиную!
С горла махнул, сколь мог.

Подставив солнцу спинушку
Наладил храпака.
Загаром над щетиною
Подернулась щека.

Перевернулся нехотя,
Авоську сжав рукой,
И тут же взглядом встретился
С косматой бородой.

Козел  нахальной рожею
Без капельки стыда
Копался под рогожею.
Пупок взревел: Куда?

- Отребье сатанинино,
Куда хайло суешь?
Ну, погоди, скотинина!
Ты у меня пожрешь!

Взметнулось кнутовище, а
Козел-то  далеко…
Клешнявые копытища
Взлетали высоко.

До  умопомрачения,
Необычайно зол,
Пастух познал значение
Двух слов: «Тупой козел»

Перекусить бы надобно,
Но аппетит пропал.
- Убил на месте гада бы,
Убил бы, коль догнал.

Еще не раз ложился он,
Но подремать не смог.
Лишь только сморит сон его,
Как рядом топот ног.

Он так не бегал смолоду,
Как в этот судный день,
Совсем забыв о голоде,
И с кепкой набекрень,

Козлу кидал проклятия,
Дубиной угрожал
И величал  поматерно
В четыре этажа.

До белого каления…
До пены и слюны
Желал Пупок растления
Посланцу Сатаны.

Крестился и неистово
Плевал, куда пришлось,
Решив, что без нечистого
Никак не обошлось…

Когда же недруг нехотя
Меж коз замел следы,
Сказал: «Спасибо, Господи!
Избавил от беды.»

Скатился оземь колобом,
Утер лицо рукой
И положил  под голову
Припас помятый свой.

- Харчи-то счас -  сокровище…
Смотри – каков  проглот…
Набегалось чудовище,
Теперь уж не придет.

Помалу успокоился.
От сердца отлегло.
Вздремнуть однако стоило.
Забвение пришло.

Собака где - то гавкала -
Деревня за бугром…
И что-то рядом чавкало,
И пахло табаком.

Открыл глаза: Да чтоб тебя…
Ну, не постичь уму!
Козел опять старательно
Жевал его суму.

Погрыз ее изрядно он
И вымазал слюной.
- Вот гадина всеядная.
Мужик махнул рукой.

- Жуй, идол,  мешковину-то
Глотай всю… целиком.
Я посмотрю, скотинина,
Как запоешь  потом.

Саднил по горлу лезвием
Звук битого стекла.
Пупок глядел болезненно
На жрущего козла.

А делать было нечего,
Лишь только горевать.
Пришлось ему до вечера
Голодному дремать.

Всю ночь пастух ворочался,
И сон к нему не шел.
Мечтал, как будет корчиться
И издыхать  козел.

Наутро вышел раненько,
Стал ждать перед крыльцом
Да и застыл, как каменный,
С открытым настежь ртом.

Закинув морду  длинную,
И выставив рога,
Козел походкой чинною
По улице шагал.

С тех пор Пупок осунулся,
Был беспробудно пьян
И толь умом он сдвинулся,
А в доме стал буян.

Не раз жена плечистая,
Отведав кулака,
Божилась, что нечистая
Вселилась в мужика.

Полгода баба маялась,
Пасла свое добро:
Дружки-пьянчушки стаями
Гнездились за двором.

Картошку ли, соленья ли
Тащили алкаши
В соседнее селение,
Сбывая за гроши.

В пылу, гремя ухватами,
Сопливила платок:
- Вот, долюшка проклятая!
Достался ж муженек…

Но все ж со скрытой жалостью
Пупка она кляла,
Лишь кожа и осталась–то,
Да патлы - что метла.

День суетный отмучился,
Умчался на покой.
Копилась мгла колючая
Над стынувшей избой.

Витыми паутинами
По стеклам полз мороз,
Тоску не беспричинную
Угасший день принес.

Приблизившись к околице,
Мрак вьюгою грозил.
- Святая Богородица,
 Замерзнет паразит!

А доберется -  ввалится
Чуть теплый за порог,
Орать почнет, да скалиться…
Пупок – и есть Пупок.

И глянет-то с презреньем,
Мол, сильно я глупа…
И где тут взять терпения
На этого клопа.

Аль треснуть по затылку раз,
Когда нажрется в хлам?
Ох, долюшка постылая!
За что мне этот срам?

Так, вжав в бока пудовых два
Не бабьих кулака,
Огромная бедовая
Ждала жена  Пупка.

       ***
Ночь кромешная царила
Черной птицею вокруг,
Темной шалью застелила
Заметенный снегом луг.

Неуверенной походкой
Плелся до дому Пупок.
Досаждая снежной плеткой,
Вьюга вилась возле ног.

Била  стылая поземка
Колыхающийся стан.
Сам себя корил он громко:
-Нализался же, болван…

Пробирался косолапо
И давал не раз крюка.
Тени вытянули лапы,
Стужей кутали бока.

Он давно  промерз изрядно,
Чертыхался  на мороз.
- Чтоб ему…  Ей-ей, прохладно…
И ладонью щупал нос.

А барометр зашкалил,
Виснул сизым пузырем,
Из ноздрей к губам  стекала
Ртуть холодная ручьем.

Тут Пупок почуял брюхом,
Будто мерзнет в нем душа,
Но сопел, не падал  духом
И тащился, чуть дыша.

Говор вроде  приглушенный.
Оглянулся, дрогнул  вдруг.
У камней запорошенных
Черти сбились в полукруг.

Улыбаются и кличут:
-Заходи на огонек... --
И руками в камни тычут:
-Обогреешься чуток.

Вмиг решил: - Сорвало крышу…
Не хороший это знак…
Хоть большим умом не вышел,
Был он все же не дурак.

Оглянулся, брови сдвинул.
Не видать нигде огней,
И костра нет и в помине…
- Ну и шутки у чертей!

Сатанят, что тараканов…
И Пупок сей миг решил,
Что с последним-то стаканом
Он однако поспешил…

Отошел. Не тут-то было,
Закрутили, взяв в кольцо,
И клубами снежной пыли
Запорошили  лицо.

 Пляску ладили шальную;
А вокруг мело, мело…
Разом голову хмельную
Завертело, повело.

Провалился он куда-то
И со страху стал трезветь.
- Отвяжитесь, супостаты!
Чтоб вам всем в аду сгореть!

Лоб испариной покрылся,
Жарко стало мужику.
Старший черт над ним склонился.
Смерть привиделась Пупку.

Он взмолился: « Дай отсрочку.
Умоляю, пожалей!
Ни рюмашки, ни глоточка
Не приму с минуты сей.»

Тут луна вспорола тучи,
Засияла в вышине.
Он лежал у края кручи
От деревни в стороне.

Ошалело огляделся,
А в округе никого.
Тело в дрожь бросало мелко,
Сердце стыло у него.

Сатанинский шабаш канул.
Тишь вокруг. Пупок вскочил.
Как маяк в густом тумане,
Дальний свет мигал в ночи.

Помолился, покрестился,
Напрямки в село махнул,
За порог едва ввалился,
На постель…и вмиг уснул.

Утро скрасило оконца
Бледным цветом, рассвело.
По подушке кралось солнце,
Луч взобрался на чело.

Приоткрыл глаза, с подарком
У стола ждала жена:
На виду стояла чарка
Мутноватого вина.

Всполошился, глянул хмуро.
- Не-е… не надо - убери.
Улыбнулся.
- Эка дура…
Чая лучше завари.

День сидел, чело набычив.
Был ли ум у мужика,
Но к утру козел-обидчик
Был в подворье у Пупка.


               
         Глава пятая

Гуляла осень по земле.
Любаша вновь ходила в школу.
Катюхи не было в селе,
Она уехала в поселок.

Так порешила их семья…
Любаша злилась на подругу.
Наступит лето, с кем же я
Теперь скакать пойду по лугу.

Все убегают кто куда.
Вот и отец уехал в город.
Утек, как вешняя вода.
Не знамо: к лучшему иль к горю?

Стучали листья об стекло,
Дожди сменились снегом рано.
Ей было сухо и тепло
Смотреть на улицу сквозь раму.

И как бы вовсе  невдомек,
Что дров в сарае -  кот наплакал;
Что мама редкостный денек
Пьет чай с песком,  а чаще с «таком»;

Погладит дочку по вихрам,
Шепнет ей что-нибудь на ушко
И все вздыхает по ночам
Да прячет голову в подушку.

Любаша, мысля о своем,
Читала долго вечерами,
И челка рыжая ее
Склонялась низко над  листами.

Все ниже, ниже голова…
И толи гул, а толи ветер
Забился в ветхий сеновал
И там метался в темной  клети.

Ан – нет: шумел огромный торг.
Она в атласном сарафане
Ведет негромкий разговор
С высоким молодцем в кафтане.

Он ей знаком наверняка…
Она смущается немножко.
Мужская  сильная рука
Держала девичью ладошку.

Любаша,  попросту дивясь,
Смотрела: как легко, удало
Железную ковали вязь
Кузнечные универсалы.

А рядом море лиц и рук,
Нарядов разных, украшений,
Как будто не было вокруг
В ту пору горя и лишений.

Сливаясь с пестрою толпой
По городищу шла Любаша.
А рядом парень молодой,
Ее лишь чуточку постарше.

Она–то  - девица – краса…
Вокруг ее зевак не мало.
Фигура ладная, коса
Горячей медью отливала.

Все было ново и старо,
И странно вроде бы, и просто…
И лес, и  поле за бугром,
Речушка, мельница, погосты,

И низовье звоны родников,
И банный дым, и пыль дороги,
И в глубине жилых дворов
Телеги, плуги, грабли,  дроги…

И,  Бог знать,  что еще лежит
В утробе бань, сараев, клетей.
Шумели нивы, у межи
Сновали тятьки, женки, дети.

Молитвы слали к образам,
Языческих Богов хвалили.
Старейшин зоркие глаза
Блюли порядок и следили

За бытом сел и деревень…
Усопших – попросту сжигали
И медовухой в скорбный день
Гостей зашедших угощали.

В ночь к очищающим кострам
Сбегались полчища народа.
И славу вечную Богам
Преумножали год от года.

О! Культ Перуна!  Небеса!
Владыка молнии и грома!
Мольбы.  Стенанья. Голоса
У каждого жилого дома.

Обряды.  Жертвы на огне.
Костров пугающая сила…
Любаша вздрогнула во сне
И от испуга пробудилась.

Стучали листьями в стекло
Остатки осени  озябшей.
Как будто вымерло село.
С красой от холода увядшей

Подслеповато у крыльца
Грустила рваная береза.
Скрестив ладошки у лица,
Любаша думала сквозь слезы

О том, что сельское житье
Могли бы стать намного краше –
Таким, как в частых снах ее.
Ведь там же тоже люди наши.

Един корнями русский люд,
Но все ж не ценит он деревню.
И остается  в зиму тут
Лишь пожилое населенье.

Любаха обратилась в слух.
В нагих ветвях буянил ветер,
Да прокричал вдали петух –
Один, казалось, в целом свете.

И вновь безмолвие окрест.
Любаша стиснула подушку,
Спеша увидеть много мест
Иных, во сне – где ей не скучно.


      Глава шестая

Морозы выдались ершистые,
Трещали гулко день и ночь.
Со стоном  ивушки  дуплистые
Пытались  стужу превозмочь.

Дома ютились за сугробами,
Укрылись белым полотном
Луга с осевшими зародами,
Пруды и речки сжаты  льдом.

Всем от морозов было боязно.
Собаки мерзли в  конуре.
Лишь иногда широким полозом
Снег вспорют сани во дворе.

И снова пусто. Белой птицею
Порхала вьюга по лугам,
Лицо завесив рукавицою,
Шла Любка к  ближним ивнякам.

Качалась,  как былинка малая.
Топор увесистый в руке.
В больших, не раз прошитых валенках,
Брела  от дома вдалеке

Такая хрупкая и тонкая…
Пурга смеялась ей  в лицо,
Трепала злою собачонкою
Поношенное пальтецо.

Лоб спрятав в шапку несуразную,
Брела беде наперекор,
И был тяжел до безобразия
Отцовский старенький топор.

Висела челка белой ватою,
Снежинки путались в косе.
Кусты придвинулись мохнатые.
В них юркнул юный дровосек.

Сгущались сумерки колючие,
Чернела в небе синева.
Девчушка худенькая,  мучаясь,
Сучки рубила  на дрова.

Мороз покалывал  иголками,
Не чувствуя озябших ног,
Вязала  длинную и колкую
Охапку веток в узелок.

Слегка похлопав рукавицами,
Потерла щечки посильней.
Хоть приходилось много двигаться,
Промерзла Люба до костей.

По темноте  плелась измученно.
До  замирания  души
Стонали ржавые уключины
Колодца старого в тиши.

Топтали ноги тьму кромешную.
Устала, падала не раз,
Шепча губами онемевшими:
-Зачем ты, папа, бросил нас?

Потом насупилась, припомнила
Хмельные выходки отца.
Глаза, что  злобой переполнены;
Вид озверевшего лица;

И мать, голодная, забитая
В ночи холодной под окном,
Слезами горькими умытая,
Дрожит под стареньким платком.

И, плюнув в рыхлый снег  со злостью, вновь
Торила валенками путь.
- Ушел! И слава тебе, Господи.
Не пропадем уж как-нибудь.

Вот и крылечко долгожданное,
Продрогший, но любимый кров.
Стучала, гостьею незваною
Зима об худенький засов.

На кухне печка рот разинула,
Внутри лишь копоть да зола.
Любаша  хворост в жерло кинула,
Лучину тонкую нашла.

Едва метнула печь колючие
На хворост сполохи огня,
Пошла за книгами  да ручками,
Прочь дрему липкую гоня.

И,  наклоняясь над тетрадкою,
Строчила  заданный урок
Да наблюдала, что б украдкою
Не выпал с печки уголек.

Набрав картошки подмороженной,
Кидала в жаркую золу
И наблюдала настороженно,
Как  тень скользила  на полу.

Она, что чудище клыкастое,
Презрев укромные углы,
Ложилась страшная, рукастая
На деревянные полы.

Ей было холодно на повети,
Вот и ютилась тень в дому,
Ее боялась Люба до смерти –
Сама не знала, почему?

Быть может, тень своей подругою
Любашу видела  в ночи.
Но треск печи ее отпугивал,
Грозили жаром кирпичи.

Она ворочалась несчастная,
Прикрыв бока половиком,
Смотрела Люба в  угли красные
И размышляла о своем:

О том, что спать чертовски хочется:
Что ветер воет на дворе,
Что дом ветшает - холод сочится
Сквозь щелки окон и дверей.

Шептала: «Мамочка застылая
С дежурства прибежит домой
К столу привалится унылая,
Ладони сжав под головой.

В избе тепло, она согреется,
Потом тихонько подойдет,
Обнимет дочку и развеется -
Она ведь очень устает.

Для отдыха ей нет и времени,
Забот ушат, не видно дна.
Пять километров, да по темени,
Еще по лесу, да одна.

Не меньше двух часов промается…
Дорогу вовсе заметет.
Мороз–то больно уж кусается…
Когда до дому добредет?

Метель бушует, как  безумная!
Ушла бы уж куда-нибудь.»
Вздыхала и совсем не думала,
Что ей до школы тот же путь.

Привстала, скрипнув половицею
В едва согревшейся избе,
Тряхнула рыжими косицами,
Задвинув  вьюшку на трубе.

Поставив на лежанку валенки,
Все вздрагивала под одно,
А ветер выл и, словно жалуясь,
Царапал темное окно.


  Глава седьмая

Любаша красная, как репа
Впорхнула птицей на порог.
Мороз стоял довольно крепкий,
Кусал, щипал и даже жег.

Но как сидеть в дому, ведь Святки –
Вот и носилась до темна
Ходила с торбой на колядки,
Вот только жалко, что одна.

Она  и пела и плясала,
Одев на голову мешок,
Чтобы  в деревне не узнали
И не пустили бы слушок:

Мол, побиралась голодранка.
А так, не узнана никем,
Она конфеты и баранки
Несла для мамочки в руке.

За зиму долгую впервые
Она развеяться смогла.
И сборы были неплохие,
И в дом гостинцев принесла.

От радости души не чая,
Вертелась Любка, как волчок,
Но мать,  ее не замечая,
Тащила с печки чугунок.

Взялась откуда-то сметана,
Хотя коровы нет давно,
И, что совсем уж было странным –
Бутылка круглая с вином.
         ***
Метель под вечер разгулялась,
Дымок крутила на трубе.
Туманным  светом озарялось
Окно в темнеющей избе.

Бежала вдоль крыльца дорожка,
И в пруд свисали ивняки,
Берёза жалась у окошка,
Раскинув снежные  суки.

Внутри тепло, и пахло луком,
Витал дымок под потолком;
Сидели трое - и ни звука,
И каждый думал о своём.

Собрав закуски,  косолапый
Давно  облезлый  круглый стол,
Топорщился, впирая лапы
В  линялый деревянный пол.

Ковёр на стенке незатейлив
С обвислой жёлтой бахромой,
На узкой низенькой  скамейке
Ведро с колодезной водой.

И тишина свисала густо
С немного задымлённых стен;
Казалось, что дышала грустью
Тревога смутных перемен.

В ладони спрятав конопушки,
Локтями упираясь в стол,
Любаша пялилась на кружки -
Вина пока не пил никто.

- Лишь деньги стратила напрасно…
Ах, мама-мама, как же так?
От печки раскаленно-красной
Шел влажный жар и духота.

 А мама,  уж немолодая,
Бросала беспокойный взор
На дочь, что молча, не моргая,
На гостя целила в упор:

«Высокий и здоровый тоже,
А мама что-то всё молчит.
Он старый, а она моложе…
Невеста… - Господи, прости!

А женишок, сидит – рядится…»
И,  проглотив с трудом комок,
Сказала: «Что ж теперь? Живите…».
Ушла за шторку в уголок.

Дни стали грустные,  без блеска,
И вроде жаловаться грех,
Но раздражал за занавеской
По вечерам веселый смех.

Она, как призрак-невидимка,
Шаталась по двору одна.
Был брак для мамы – лучший стимул…
А дочь, похоже, - не нужна.

Так время шло  в молчанье полном…
Рождалась в сердце  пустота.
Глядели с выцветшей иконы
Глазницы блеклого Христа.

- И для чего он здесь пылится?
 Хоть знали все, что Бога нет,
Висела старая Божница
В углу не знамо сколько лет.

Сгущались сумерки, вздыхая,
Ложилась Любка на кровать,
Ревнивым взглядом наблюдая,
Как   на  окошке висла мать.

-Опять за стол со мной не села,
Все ждет сокровище свое.
Молчит и больше нет уж дела,
Как дочка учится ее.

Слезясь, втыкала  нос в перину
И, зацепив за кошку взгляд,
Шептала, комкая ей спину:
- Поеду скоро в интернат… »

        ***

Сочилось теплою капелью
Седое небо, а дворы
Дышали залежною  прелью,
И пели песни комары.

Весна бежала по пролескам,
Дорогам, рекам и лугам,
Природу вылизав  до блеска,
Туманом стлалась по полям.

Любаша шла   знакомой  тропкой,
Цепляя жадно вдалеке
Дома, что тучной серой стопкой
Стояли в темном ивняке.

Вон и любимая березка,
Дымок над круглою трубой
На сизом небе очень броско
Чернел журавль каланчой.

Крылечко. Свет горел в окошках.
Веселый стук и грубый крик:
-Что там еще за полуночник?
В проеме высился мужик:

-Зачем явилась средь недели…
Не жди, что денег снова дам!
Глаза предательски блестели,
Катились слезы по щекам.

Хотелось выкрикнуть упрямо
Ему – стоящему в двери,
Что дочь соскучилась по маме,
По дому… - черт его  дери!

- Чего стоишь? Входи…  - И круто
Шагнул за низенький порог.
Пахнуло маминым уютом,
Кот терся радостно у ног.

Тепло и сухо. В топке с хрустом
Дрова горели.  От плиты
Тушеной веяло  капустой.
Хотелось есть до тошноты.

        ***

Светило лето, украшало
Загаром бледное чело,
Не радовало, не ласкало…
Прохладой веяло тепло.

Цветастой зеленью манили
Луга и веточки берез.
Завороженная  любила
Любаша  этот мир до слез.

Была и  рада и не рада,
Но верила наверняка,
Что счастье было где-то рядом,
Незримой птицей в облаках

Оно кружилось над землею,
И к ней спускалось  с высоты…
Нежданный шорох за спиною
Развеял  сладкие мечты.

Любаша вдруг засуетилась,
Услышав шаркающий шаг,
Мышонком быстрым закатилась
Через ступеньку на чердак.

Косым лучом смотрело солнце
На вещи, что хранились тут,
Оно сквозь узкое  оконце
Ласкало девичий приют

И пальцы яркие кидало
На старый худенький матрас,
Простынку, в латах одеяло,
Подушку с пухом напоказ,

С провислым брюхом раскладушку
И пыльных книг неровный ряд,
На загрустившую девчушку,
Ее насупившийся взгляд.

Шуршали на карнизе галки,
Кормя прожорливых птенцов,
И поправляли клювом палки,
Чтоб  не кололи их с боков.

Внизу бродил по дому отчим,
Тяжелой поступью шурша.
Его, как черта, между прочим
Боялась детская  душа.

Протяжно скрипнуло крылечко.
Шаги утихли за углом.
И сразу стало сердцу легче,
Желаннее казался дом.

И голос мамы, как услада:
-Не прячься, ты ведь голодна,
Спускайся быстро, кушать надо,
И в доме я сейчас одна...

Покушав, мчалась в незабвенный
Приют привычной пустоты.
Лежала сонная царевна,
Лелея сладкие мечты.

И вспоминала, как пугалась
Когда-то сумрачных теней.
Их ныне Люба  не боялась,
И ночь была желанна ей.

Мечтала, что  минует детство,
И отчима простынет след,
Не зная, что его соседство
Продлится много-много  лет.

        ***
Горела осень золотая.
Когда студеным холодком
Вздохнуло небо, остывая,
Любаша вновь спустилась  в дом.

Горстями осыпались листья
И липли мокрые к ногам.
Чернели поверху и кисли
Дождем пробитые стога.

Водой наполнились овраги,
Канавы, приозерный лес.
Так, словно все запасы влаги
На землю вылились с небес.

И  стали  блеклы  и унылы
Дубравы, рощи и сады,
Казалось: смыли все их силы
Потоки льющейся воды.

Пришлось сидеть все время дома
И слушать долго день за днем,
Как сквозь навязчивую дрему
Ненастье плачет за окном.

Была, как прежде, незаметна.
Всегда одна и день и ночь.
Ей  не давал никто советов,
И скуку силясь превозмочь,

Романы  разные читала,
По ним училась  Люба жить.
Но этого ей  было мало,
И потому хотелось выть

От одиночества и горя,
От обреченности такой.
Порой, сама с собою споря,
Смеялась Люба над собой.

Жила  несказанная драма
В руинах сломанной души,
Могла ль  не сведущая мама
Проблему эту разрешить?

Последней близости крупинки
В холодном канули песке,
Как дикая собака динго,
Сидела Любка в уголке.

Бледна. Взгляд кроток и рассеян,
На кухне взрослые одни.
Убогий  вечер был развеян
Приездом суетной родни.

Опаска вкралась затаенно
В колючий не по-детски  взор.
Пинали ноги раздраженно
Большой узорчатый  подзор.

Она   ждала, цепляя ухом
Куски  беседы за столом,
И ощущала острым  нюхом,
Что в жизни будет перелом.

Как  странно появленье тети…
Явилась точно неспроста...
Все ворковала - мать напротив…
И отчим  был,  конечно,  там.

А Любка злилась и сипела,
От безысходности бледна,
Но все же,  вторгнуться не смела
Во взрослый заговор она.

Ее неведенье невольно
Сердечный учащало стук.
И было боязно,  и больно,
И ненавистно все вокруг.

Хотела выплеснуть наружу
Обиду, горечь, боль свою;
Ломать, швырять, крошить и рушить
Добра не знающий приют.

И ярость  сочилась  слепая
На горло, уши и виски,
Сидела гордая и  злая,
И выть хотелось от тоски.

Казалось, что из каждой щелки
Еловых и сукатых стен
Сочился холод, и иголки
Касались худеньких колен.

И дом родной чужим казался.
Любаша сжала кулаки.
Стул скрипнул. Голос попрощался.
Стучали чьи-то каблуки.
 
Ей  локоть сжала осторожно
Большая тетина рука:
-Ну, проводи меня немножко,
Дорога больно  далека.

Путь оказался правда  долгим,
В измятом платье,  налегке
И сбитая изрядно  с толку,
Плелась за теткою в тоске.

И голос мягкий,  долетавшей
Откуда-то из темноты
Не трогал мозг ее  уставший
Излишней ноткой теплоты.

Витала в воздухе баллада
О птице, что взлетела ввысь:
-Не надо, Любушка, не надо…
Терпи, племянница, крепись.
               
Закрылась дверца. Полосою
Вилась грунтовка за стеклом,
Остались спрятанные  мглою
Деревня, мама, милый дом.

Бежали за машиной тени,
От долгой гонки онемев,
Любаша, лежа на  сиденье
Спала и плакала во сне.


     Глава восьмая

Любаша в новый дом вошла спокойно.
Ведь не чужие – ближняя родня.
Ей так хотелось пережить достойно
Разлуку с мамой…
- Ей не до меня.

Она сейчас наверно даже рада.
И, от обиды губу прикусив,
Вдруг заскулила: «Придушила б, гада!
Наверняка ведь отчим попросил

Забрать меня из дома родового
И увести неведомо куда.
И мать туда ж - попрала все святое…
Куда бежать отсюда? Ну, куда?»

Любаша часто к речке уходила,
Сидела, свесив ноги до воды.
В чужом краю ей неуютно было,
Хоть было все в нем: рощи и сады…

И красотой удался и  размахом
Край Старорусский – что и говорить,
Лежал, цветную разметав рубаху,
И в нем не так уж плохо было жить.

Среди равнины Русской уникальной,
Словно зеница давней старины,
Взирал на небо  чистотой хрустальной
Великий Ильмень гордо с глубины.

Смотрелся в бездну эту  безмятежно,
Как в зазеркалье с кручи  берегов,
Старинный край, что в низком побережье
Обосновался с древности веков.

Известняки, пески и даже глина
С богатой древней фауной в смеси…
Весь колорит Приильменского глинта
Не разделить  с историей Руси.

Так незатейливы, просты пейзажи
Земли российской, славной и простой:
Покрылись  галькой узенькие пляжи,
И мели плавно скрылись  под водой.

Шумел  камыш в пушистых котловинах,
Среди прибрежных каменистых гряд,
Будто ресницы в веке исполина,
Чуть затемняли  водянистый взгляд.

Словно ковром, душистою травою
Принарядился приозерный лог,
И невысокой пенною волною
Питался рыхлый  Ильменский песок.

Там вечерами розовою паклей
С откосов висли  плети ивняка,
И одноного замирали  цапли
На шум мышей крылатых  с маяка.

Лучи ночные усыпляли дремой,
Манили спать в росистую постель.
Кричал  тревожным боязливым стоном
Средь тишины далекий коростель.

Так белых чаек режущие звуки
Вдруг, замирая, падали  к волне,
И в рыхлом иле почивали  щуки,
Как бревна, мхом покрытые, на дне.

Он  был воспет и в песнях и былинах,
Увековечен в памяти людской,
Тот край, где реки, сопки и равнины
Переплетались  с русскою душой.

Здесь старину найти довольно просто:
Она в холмах и сопках вековых,
В непогрешимой святости погостов,
В церквях и храмах, в ризах золотых.

Пригреет солнце профиль длинных мысов,
Теплом подует слабый ветерок,
Живую шаль из молодых нарциссов
На плечи сопок вдруг накинет Бог.

И засияет вмиг под небесами
Глазами тысяч маленьких цветов
Густая россыпь с желтыми глазами,
С каймою нежных белых лепестков.

Как огоньки языческих святилищ,
Они зажгутся на холмах крутых,
И оживут забытые могилы
На вековых урочищах святых.

Здесь воцарилась чистота и святость,
Ее приемлет Русская душа.
Малиной спелой красились закаты,
Природа-мать невинно хороша.

В пору цветенья в озеро кидала
Блеск изумрудный  ясная заря,
Где шелк волос зеленых заплетала
Меньшая дочка водного царя.

Смотрела  взором над собой печальным
Она сквозь призму мутноватых вод,
Ждала, волнуясь,  парус долгожданный;
Ждала, когда Гусляр Садко споет.

Следила взором золотисто-синим,
Как плыли вдаль другие паруса,
И уплывала в мрачные глубины
В тоске о милом девица-краса.

Вблизи воды лишь долы да заливы,
А вдалеке – леса сплошным шатром –
Необозримы, вечны, горделивы -
Зверям и птахам хлебосольный дом.

А там, в тени, как мягкое мочало,
Лежал кудрявый моховой ковер,
И под луною танцами русалок
Пестрела  заводь маленьких озер.

В прохладе их и хрупки и невинны
Кувшинок крупных мокли кружева,
Струились в гуще витьеватой тины
Новорожденных речек рукава.

Сюда на нерест заплывали  щуки,
А также окунь, лещ и даже язь.
И изливали сладостные звуки
Семейства птиц, средь зарослей таясь.

На луговинах - пряные зароды;
Увядших трав целебный аромат;
Столь живописной маточной  природой
Край Старорусский был всегда богат.

Край пережил  и боль и лихолетья,
Бытует Святость на его челе,
Корнями он пронзил тысячелетья
На Новгородской доблестной земле.

Гремели здесь великие сраженья,
И каждый мох, болото и овраг
Хранили бед  военных потрясенья
С тех пор, когда бесчинствовал здесь  враг.

Давно забыты горе и страданье.
Увековечив память о войне,
Здесь обелиски, словно изваянья,
Стояли всюду в  мирной тишине.

И без единой толики лукавства
Хотелось Любе крикнуть: «Процветай,
Край Старорусский, и вовеки здравствуй!
Благословенный, древнерусский край!»

Она всегда историю любила,
Здесь таковой повсюду – пруд пруди.
Все бесконечно, несказанно мило…
Посмотришь вдаль – и защемит в груди.

Плеснулась рыбка – вздрогнула кувшинка,
И на поверхность всплыли пузырьки.
От камышей летящая пушинка,
Коснулась тонкой девичьей руки.

Любаша, сморщив носик от восторга,
Вдруг пощатнулась и упала вниз,
Водой холодной щекотало горло,
И простудиться был конечно риск.

Вокруг нее кольцом ходили волны,
Да шелестели громко камыши.
- Эй! Как водичка? Холодно, подсолнух?
На берегу смеялись малыши.

Но увидав, как зло гребла  руками
Любаша, силясь выйти из воды,
Они поспешно скрылись за кустами.
Весьма разумно – долго ль до беды.

Сырое платье прилипало к телу.
Любаша шла, сжимая кулаки.
- Аль,  я одна такая?  - просипела.
Я вас еще поймаю, сопляки!

Она, слезясь, свернула на задворки,
Чтоб никого не встретить на пути.
За частоколом, как назло, в опорках
Шуршала бабка, силясь донести

Ведро со свежевскопанной картошкой.
Она кряхтела, гнулась, как скоба.
Увидев Любку, стала средь дорожки,
Крупинки пота вытерла со лба.

- Иди, иди! Нашлялясь, кобылица?
Старуха узко щурила глаза.
- Ты только жрать, смотрю я, мастерица.
За что Господь-то нас  так наказал?

Любаша молча подхватила ношу.
Родная бабка – а сожрет с костьми…
Вот тетка… – та всегда была хорошей.
Она со всеми ладила людьми.

Бабуля все кряхтела, тыча палкой
В босые пятки внучки на ходу:
- Давай, давай! Не ковыляй вразвалку.
Зачем нам экий выродок в роду?

В соседстве с бабкой, словно на вулкане,
Страдала Любка уж который год.
Ждала поры, когда ее не станет.
« В обед сто лет, а все еще живет».

Порой молила даже Божью Матерь,
Чтобы взяла бабулю на покой,
Потом без сна лежала  на кровати,
Прижав подушку мокрою щекой.

К ней незаметно подбиралась дрема,
Над изголовьем девичьим паря.
В виденьях были схватки и погони,
И казнь давно забытого царя.

           ***

Вот древний град. Она в толпе
Огромной, разноликой
Зачем-то плачет нараспев
От новости великой.

Уснул навеки старый царь.
Да здравствует наследник,
Желанный сын и государь,
Почившего преемник!

Пригож собою и блистал,
Как драгоценный слепок.
Себя любил и восхвалял,
Но духом  был не крепок.

Немного даже поскорбил,
Потешив  благородство,
Но все ж сполна не ощутил
Он горечи сиротства.

И жил, как подобает, - всласть…
Нужды не ведал с детства.
К чему тревоги, если власть –
Законное наследство.

Но был другой;  и обладал
Он волей непреклонной.
Хотел, стремился и искал
Надежный путь к короне.

В тени престола много лет,
Забытый всеми прежде,
Не горевал, что брата нет,
Обласканный надеждой.

Уж тесен княжеский венец,
А кровь царей томилась
И закипела, наконец,
Неукротимо в жилах.

Дрожал наследника престол;
Толпа шумело люто,
Бежала к князю на поклон
Для усмиренья смуты.

В главенстве армии спешил
Под крики ликованья;
Звезда зажглась, он подходил
К заветному желанью.

И  знать, и весь простой народ
К нему благоговея,
Корону и ушат забот
Молили взять скорее.

Мечтам несбыточным конец,
Надежды оправдались.
Свершилось – на челе венец,
Нет повода к печали.

Хвала ему! Великий царь
Умен, силен и честен,
Расчетлив, строг и не мытарь,
И равнодушен к лести.

Отмерил крепкую узду
Чиновникам и знати,
Чтоб убоялись прятать мзду,
Не жаждали подачек.

Не опекал добро свое,
Был склонен к подаянью,
Любил страну и вел ее
К благому процветанью.

Но то, что хорошо одним,
Гнилою язвой в брюхе
Терзало плоть совсем другим.
Они роптали глухо:

«Не уворуй, не согреши…
Ну как же это можно,
Дрожа подсчитывать гроши
Почтеннейшим вельможам?

Невыносимо, невтерпеж,
Великий повелитель.
Долой тебя!.. Теперь мятеж -
Единственный спаситель».

Так день за днем, как снежный ком,
Росла и крепла злоба.
Бунт удался, гремел как гром:
«Царя в тюрьму до гроба!».

…Пленен. Убогая постель.
Темно, постыло, душно…
А что ж народ? – Молчит теперь…
Так видно Богу нужно.

Смотрело солнце в небесах -
Стал блик его темнее.
Владыка мучился в цепях
С веревкою на шее.

Подобно жалкому скоту,
Притащен на страданье
Посмертное,… лишь за мечту
О вечном процветанье.

Был обессилен и избит,
Сочились кровью раны,
Но гордо словно монолит
Глядел в глаза тиранов.

Не умолял. Безмолвный стон
Упрятав в глуби сердца,
Глумленья пересилил он –
Не убоялся смерти.

Взошел на смертный эшафот,
Не запятнавши чести.
Гудел неистово народ,
Взывая к должной мести.

А царь к Всевышнему взывал,
Желая просветленья
Народу, что его пытал,
Не мыслил о спасенье.

С непреклоненной головой
И,  истекая кровью
Пред обезумевшей толпой,
Он умирал с любовью.

Все слышал: злые голоса,
Проклятия и крики,
Но пело эхо в небесах:
Великий он, Великий!

А Любка выла: « Государь!
Простите их, простите…
Ликуй, народ! Ликуй,  мытарь!
Ликуй теперь, губитель!

И,  задыхаясь в толкотне,
Под крики, стоны, ругань
Любаша корчилась во сне
И ныла от испуга.

« Глаза у страха велики…»
Очнулась ели-ели.
Бабули хищные зрачки
В лицо ее глядели.



      Глава девятая

- Рву ее подлую, с зореньки рву…
Скоро от пота наверно ослепну.   
Любка на грядках полола траву,
Изнемогая от зноя и слепней.

-Вот  ведь, отрава – растет и растет!
Любка, пыхтя, багровела от злости.
К осени точно сведет огород
Или с ума, или прям - до погоста.

В сад исподлобья глядела она.
-Эх, полежать бы под яблонькой малость.
Плечи устали и ныла спина,
Видно: до смертушки мало осталось.

Клюкнусь о землю, как старый петух…
Ставьте скорее по девочке свечки.
Глянула к дому: как страж на посту,
Бабка сидела на низком крылечке.

- Ну и настырная! Сядет туда
И караулит с клюкою в обнимку.
Любка могла бы сбежать без труда,
Только ведь бабка возьмет недоимку

Этой же самой корявой клюкой.
Лишь за порог – а она уж в засаде.
Любка вздохнула от доли такой,
Ниже согнулась над узкою грядкой.

                ***
Волны накрыли ее с головой.
Руки коснулись заилевшей тверди.
Там в глубине был прохладный покой,
Отдых от тяжкой мирской круговерти.

Любке совсем не хотелось всплывать.
Здесь ее точно никто не заметит.
Но, ощущая, что нечем дышать,
Вдруг испугалась и ринулась к свету.

Рыжие косы помяв в кулаках,
И, одевая сырую одежку,
Любка заметила в ближних кустах
Старого деда и рыжую кошку.

Мирно сидели, как два голубка
И созерцали волнистое плесо.
Дернулась ловко рука рыбака,
И отлетела рыбешка к откосу.

Дедушка цыкнул на кошку: « Не тронь!
Сколько учу – наберися терпенья!»
Рыбку сперва  положил на ладонь,
Крякнул и кошке подал угощенье.

Любка от бабки слыхала не раз,
Что этот дед странноват и безроден,
Может навлечь он и порчу и сглаз,
Может накликать плохую погоду.

К людям не жался. При нем - только кот,
Рыжий от роду, такой, как хозяин.
Знал лошадям молодым приворот -
Сами они запрягалися в сани.

Все обходили его стороной,
Любка напротив же ластилась к деду.
Рыжей кивала ему головой
И зазывала его на беседу.

Звали его отродясь Тимофей,
Люди же кликали просто Тимоха.
Молвят, что раньше он был веселей.
С бабкой своей долго жил и не плохо.

Был при конюшни,  и ныне порой
Просят Тимошу объездить двухлеток.
Хоть он и старый, и даже храмой,
Равных ему в ремесле этом нету.

Часто сидит на крылечке с котом,
Гладит его золотистую шерстку,
Вынет бумажку, пошамкаем ртом
Да и насыплет табачную горстку.

Долго сидит и смолит под одно,
Смотрит на кошку свою виновато.
Горе его  приключилась давно,
Только не смог он смириться с утратой.

Помнил, как бабка лежала в дому.
Быстро слегла, а мороз был студеный…
Как,  торопясь, одевал он хомут
Дряхлой, последней в селе лошаденки.

Злилась зима под канун Рождества,               
День был  коротким, и стали дороги.
Вдаль за верстой уходила верста,
Мерно скрипели застылые дроги.

Над луговиной метался лихой
Ветер – скиталец, слепой и промозглый,
И обдувал леденящей волной
Заиндевелые конские ноздри.

Стужа царила в лесах и в полях,
Реки за льдами упрятав надежно,
Жадно кусала людишек в санях,
Лезла колючей рукой под одежку.

Тужилась лошадь с провислой спиной,
Часто взметалось над ней кнутовище.
Плотно укрывшись в тулуп с головой,
Дед Тимофей  угнездился на днище.

Перед глазами дорога плыла,
Пересыпаясь ползучей поземкой.
Хмуро кидал на морозе слова,
Иней засыпал клочок бороденки.

--Ну, ты, заснула? Беги поскорей! –
Зло понукал, разгоняя лошадку;
Чувствуя холод сквозь доски саней,
Взбил порыхлее сенную подкладку.

Рядом  врастяжку лежала жена
В ворохе сена, замотана шалью.
Дергались дровни, страдала она,
Молча на мужа смотрела с печалью.

Телом иссохла, измучила хворь,
Сильно сдала, и глазницы запали.
Так  измотала настырная боль.
Доктор далеко, приедет едва ли…

Редкие гости в деревне врачи.
Что же поделать, ведь местность глухая.
Сколь километров – хоть плачь, хоть кричи,
Не дозовешься, судьба, знать,  такая.

Да и людишек-то – пять стариков…
Мыкают горе в дырявом кармане.
Дети сбежали на зов городов,
Кто же захочет сидеть в глухомани?

Уж притерпелись к лишеньям одни.
Много ли надо? Вода, да краюха…
Местным властям безразличны они,
Вроде кивают, а слышат в пол уха.

Нет магазина и медика нет,
Нет колокольного светлого звона.
Лошадь одна, что б свезти на тот свет,
Да для молитвы лампада с иконой.

Стон от полозьев будил тишину.
Глянул старик на больную: Жива ли?
Снова взрыхлил под старухой копну,
Снежную наметь смахнул с её шали.

-Лишь бы успеть довести до врачей,
Там медицина, глядишь, полегчает…
Сколько годочков отмерено с ней,
Счастье делили вдвоем и печали.

Жили по-разному: мирно, в разлад…
Хлеб добывали тяжелый, насущный.
Мутью соленой подернулся взгляд:
-Дай же ей силы, Господь Всемогущий.

Кнут заходил по пенистым бокам.
Лошадь устало рванула оглобли;
Снег от копыт захлестал в старика,
Тот лишь поежился, сильно изгорбясь.

Конь утомился, тянул  как-нибудь,
Мерил с трудом от последних поскотин
Вплоть до ближайшей окраины путь,
Дальше в проем заржавелых воротин.

Вот и больница. Коня привязал,
Возле жены затоптался по снегу.
-Вроде приехали…- вдруг замолчал…
Та, не моргая, смотрела на небо.

Тело остывшее сжали тиски
С невыносимой разрывною силой.
Дед прикоснулся к  запавшей щеки
И застонал он от боли постылой.

Сердце  сковал леденящий налет,
Жалил нещадно и душу калечил.
Сизое небо, как цинковый гнет
Словно давило понурые плечи.

Звон колокольный запел в вышине;
И отголоски его, леденея,
По поднебесной текли полынье,
Грешную землю осколками сея.

Низко склонилась его голова,
Вяло на грудь опустились седины.
Серые губы шептали едва:
-Боже Всевышний, прими сиротину.

 К дому вернулся, жену схоронил,
Неразговорчивый стал, нелюдимый.
Часто к могилке родимой  ходил –
Сгорбленный, серый, что вешняя льдина.

Любка всем сердцем жалела его.
Вот и теперь подошла, улыбаясь.
- Рыбку коту, а себе ничего?
Дед закивал бородой, соглашаясь.

- Сам бы поел, да ее берегу.
Старая больно, с мышами не сладит.
Видел тебя я вчерась на лугу.
Знамо, ходила наведать лошадок.

Любишь каурок? И сам я такой…
Многие в нынешней жизни озлобли…
Вот прибегай на конюшню зимой.
Будем жеребчика ставить в оглобли.

Любка кивнула согласно: - Приду!
 А не сдадут его, деда, по лету?
- Это на мясо-то что ль? Не сдадут…
Нешто креста на начальниках нету?

Птичий трезвон разрывал синеву.
Люба пыталась найти жаворонков
Под облаками и мяла траву
Ломкую, словно сухая гребенка.

Ноги ее щекотала метла,
Рослая, даже повыше колена.
Любка смеялась и, словно плыла
В этой пахуче-звенящей Вселенной.

Время летело. Отправилось в путь
К южным широтам поблекшее лето.
Люба твердила себе: - Не забудь!
Ведь обещала же деда проведать!

Узкая тропка. Дверное кольцо.
Пара ступенек прогнулась со стоном.
Чем-то смердящим пахнуло в лицо.
Дед бездыханный лежал под иконой.


               
     Глава десятая
    
Заметала снегом ровно
Стёжки белая зима,
Да мороз трещал по брёвнам,
Вымораживал дома.

Блёкло лампочка светила,
Сено пыльное с трухой,
В окнах сетки паутины,
Лошадиный дух густой.

Конь строптивый, но не глупый…
Бушевала в жилах кровь.
И была меж ним и Любой
Потаенная любовь.

Без конца кивая гривой,
Словно танец танцевал,
Он хотя и горделиво
Хлеб с ладошки принимал.

Тычась умной головою,
Как заправский хулиган,
Бархатистою губою
Норовил попасть в карман.

Обнаглев до неприличья,
Сунул ноздри под платок
И, дыхнув в лицо девичье,
Пожевал воротничок.

Конюх щурился лукаво.
Любка глянулась ему
Недевичьим резким нравом
Непонятно - почему?

Оттого ль, что дед Тимоха
Рыжевласку  опекал?
Так ли? Нет? Но с Любкой плохо
Никогда не поступал.

- Полюбила, что ль, лошадку?
Конь-то ладный, да шальной…
Я к нему всегда с оглядкой,
То и вовсе стороной.

Сколь годочков, а не нюхал
Ни телеги, ни саней.
Как в запряжку, так на брюхо
Иль на спину, дуралей!

Вот недавно схомутали.
Так рванулся и понёс…
Впятером не удержали.
Скинул сани под откос.

Бригадир грозит: «Довольно,
Дармоеда прятать тут.
Не поддастся, так на бойню,
По весне-то  повезут.
 
Так-то, девка…». Повернулся
И пошёл уже назад.
Но, помедлив, обернулся,
Удивлённый замер взгляд.

Любка скоренько одела
Жеребцу узду, потом
И подпруга заскрипела
От натуги под седлом.

Конюх лихо закрестился.
- Все ж горячку не пори!
Пар клубами повалился
Из открывшейся двери.

- Пусть попрыгает по снегу,
Спесь-то выпустит чуток,
Духа свежего не видел.
Вишь, глядит, как дурачок!

Конь вдувал ноздрями воздух,
А в глазах стоял вопрос:
-Может, сбросить наземь сходу
Со спины ненужный воз.

Но почувствовав на шее
Дружелюбную ладонь,
Запах, что всего милее,
Затушил в себе огонь.

Пару раз стрельнул глазами,
Шею  выгнул и,  шажком…
Волю выхватив ноздрями,
Захрустел сушим снежком.

Любка сзади услыхала:
-Вот паршивец, вот хитрец,
Выдрать надо бы нахала,
Ох, и мудрый жеребец!

Любка мчалась по  пороше
То галопом, то  трусцой,
Ворковала: «Мой хороший…
Что с того, что с хитрецой?»

Было ей совсем не страшно.
Наполняло счастье грудь.
Хорошо от дел домашних
С лучшим другом улизнуть

В эти белые барханы,
Где лишь снег и высота,
Чтоб остались там, за гранью
Злоба, мелочность, тщета.

Повернув к девчонке ушко
И лениво сбавив  ход,
Подобревший и послушный
Замер конь вблизи ворот.

Запыхался, вспенил морду.
Люба спрыгнула с седла
И коня с ухмылкой гордой
На конюшню завела.

Расседлала, потрепала
По спине и по щекам,
Жгут лохматый намотала,
Растерла  ему бока.

Конь стоял большой и кроткий,
Кожей вздрагивал сырой.
- Что, не нравится щекотка?
Потерпи, мой дорогой.

Гриву вычесав, косички
Аккуратно заплела,
Чистой тепленькой водицы
На прощанье принесла.

Чисто выдраив подпругу,
Пригляделась – аж,  блестит.
И ушла, заверив друга,
Что с рассветом  навестит.

Поутру цыгане дружно
Лошадь вывели в цепях.
Мол: начальство сильно тужит -
Конь стоит не при делах.

Конюх ахнул: «Как же это?»
Но не мог коню помочь.
Любе стало мало света,
Словно день затмила ночь.

Грусть на сердце поселилась.
Не иначе, как к беде.
И во сне ей часто снилось –
Конь зовет ее к себе.

Просыпалась и садилась
Пред темнеющим  стеклом.
Во дворе погода злилась.
Снег крутила  над крыльцом.

Раздражительна, сердита
Люба злилась на родню.
- Нет, сказала ж, аппетита.
Не несите мне стряпню…

Дни тянулись ели-ели.
Ночи были без конца,
А к концу второй недели
Конюх вырос у крыльца.

Вьюга шалая гудела,
Завывала словно зверь,
Вдруг ступеньки заскрипели,
И в сенцах открылась дверь.

Конюх снег стряхнул с ушанки,
Завалился за порог:
-Слушай,  дочка, спозаранку
Воротился твой  конек.

Не понравились цыгане.
Прибежал да весь дрожит.
Возвращать уже не станем.
Толку нет – опять сбежит.

                ***

Мчалось лето за весною,
Неразлучны, день за днем
На луга с густой травою
Любка мчалась за конем.

Тот охотно с наслажденьем
За хозяйкою своей
Неотрывной верной тенью
Брел по зелени полей.

Васильки вплетая в гриву,
Любка пела для коня.
Он же слушал терпеливо,
Низко голову клоня.

- Не хотелось ей отсюда
Уходить домой, но вновь:
-Любка-а….  Где ты? Вот приблуда!
Бабкин вопль у дворов.

На крыльцы, сенцы, порожек…
Поднималась не спеша.
В дом шагнула осторожно.
- Ну, пропащая душа?

Приласкала бы ухватом -
Да явился гость - не  зван.
Катьки цепкие объятья
Обхватили Любкин стан.

Любка ахнула:
- Катюха!
 Как же ты меня нашла?
- Укатила  - и ни слуха.
Катька фыркала со зла,

- Письмецо б одно прислала.
Адрес твой дала мне мать.
Любка попросту сияла,
Ведь подругу не узнать.

Катька выглядела классно:
Марафет со всех сторон.
На губах, как слива, краска…
Джинсы, блузка, причесон.

-Ух-ты! - Любка обалдела, -
Прямо сказка или сон… -
И крутилась то и дело
Вкруг ее веретеном.

- Любка, хватит… - возражая,
Катя села на кровать, -
Я ведь завтра уезжаю
И пришла тебя позвать.

В институт, в сельхоз поедешь?
Да назло им всем  чертям…
Станешь тренером, коль хочешь
По своим же лошадям.

Я сама давно  решила –
Агрономом быть хочу!
Я ж деревню не забыла.
Вот туда и ворочусь.

И твои уже согласны…
Верить Катьке или нет?
На щеках от солнца красных
Заблестел слезинок след.

            ***
Лошадь ластилась к Любашке,
А она с тоской в глазах
В новой чистенькой рубушке,
На широких каблуках…

Холку гадила рукою
И катала в горле ком:
- Расстаемся мы с тобою.
В город еду, далеко…

Слезно  пятилась до двери.
Ранил душу умный взгляд,
Конь  надеялся и верил,
Что она придет назад.

Сердце бешено   забилось.
Дверь закрылась. Конь заржал.
Ей казалось,  будто в спину
Сунул лезвие кинжал.

Укатила в город шумный,
Все грустила и во сне
Навещали ее думы
 О деревне и коне.

С Катькой жили по-соседству,
Проводили вместе дни.
По другому как? Ведь с детства
Не разлей вода – они.

Люба маялась.  Как прежде,
Не звенел в душе апрель.
Да и Катя стала реже
Навещать ее теперь

И порхала шустрой пчелкой
Средь парней и средь девиц:
Обесцвеченная челка,
Тени, стрелки вдоль ресниц -

Вся какая-то чужая…
Повзрослела как-то вдруг,
И все время пропадала
В гуще новеньких подруг.

Любка ж  в городе томилась,
Тайной горечи полна,
Вдалеке от всех бродила
Нелюдимая она.

Часто плакала в сторонке
И,  стыдясь невольных слез,
Прикрывала шалью тонкой
Конопатый влажный нос.

Хоть  учеба ей давалась
Без особого труда,
Но она не зазнавалась
Пред другими никогда.

Да и не чем ей гордиться:
Конопушки - точно сор,
Патлы рыжие в косицах
Полыхали, как костер.

Нет ни кожи и ни рожи.
И кому она нужна.
Любка жалась осторожно,
Как воровка, у окна.

Там сбивались парни в стайки.
Под девичий смех и крик
Шла домой, где без хозяйки
Тосковали стопки книг.

         ***

Ночь таинственна, безмолвна,
Всюду призрачный покой,
Купол неба темно-звездный
Над уснувшею землей.

В тесной комнате уныло.
Тишина ласкала слух.
Тени сонные застыли
Рваной кляксой на полу.

Лампы свет. Она читала,
Наклоняясь над столом,
А бессонница свисала
Над Любашиным челом.

Доняла ее старуха -
Не поймаешь, не убьешь.
Словно шепчет ей на ухо:
- Ночь с бабусей проведешь.

Мне одной –то больно скучно,
Спать Любаша не спеши, -
Шепелявила беззвучно
Бабка девушке в тиши.

За девчонкой наблюдая,
Хитро щурила  глаза:
- Нынче странная такая,
Не нахлынула б гроза…

В книгу глупая вцепилась,
Будто нет других утех.
Бабка  ниже наклонилась,
Любопытство брало верх,

И внимательно  всмотрелась:
«Сновидения и сны…
Йоги…- что ещё за ересь?
Знать проделки сатаны.»

Сон, сон, сон - шептали губы:
-Как найти к нему  пути?
Все  какие-то  инкубы-
Страсти,  Господи прости.

Тупо  пялилась в страницы:
-Релаксация телес…
Что надумала девица?
Знать ее попутал бес.

-Поза трупа - шавасана,
Мыслей ход направить вспять…
Трав пахучих для дурмана…
Замереть и спать, спать, спать.

Песни ангелов над ухом,
Грезы радужным ковром,
И липучая старуха
Путь забудет в этот дом.

Бабка криво улыбнулась,
Проскрипела:- Ну, дела…
Любка дрогнула,  очнулась,
Поднялась из-за стола.

Потянула плечи  лено,
Вслух  шепнув: « Упанишад.»
Развалившиеся тени
В угол шмыгнули назад.

Полуночная подружка
Наблюдала, как она
На спине и без подушки
Ожидала Бога сна

И, конечно же, глумилась:
-До Морфея эка даль.
Над постелью наклонилась:
-Ишь,…  застыла, уж жива ль?

Благовония вздохнула:
-Фу ты, редкостная дрянь.
Заглянула под ресницы:
-Поздно - хоть бревном тарань.

Что б той книжке пусто было,
Онемела, будто йог.
Этому б индусу Шиве
Да трезубец прямо в бок.

У изножия кровати
Замер странный силуэт.
Задрожала бабка: «Ахти…»
И простыл старушки след. 
               
За окошком глаз блестящий
Щурил месяц в небесах,
Потянулся некто к спящей,
Тени съежились в углах.

Любка канула  в забвенье,
И над рыжей головой
Проплывали сновиденья
Сладострастной пеленой.

Насыщал дурманом  грезы
Трав пахучий аромат.
Снились свежие прокосы
Чей-то шепот, чей-то взгляд;

Разнотравный шелест  луга;
Лепестковая парча;
Пальцы ласкового друга
В белизне ее плеча…

Опускаются все ниже.
И, не зная почему,
Люба тает в ласке, ближе
Придвигается к нему.

А лицо ей не знакомо:
Молодая зелень глаз
С наплывающей истомой,
Брови- крыльями  орла;

И ресницы – черный веер,
Взор - не знающий про страх.
Люба с нежностью и верой
Утопала в тех глазах.

Вдруг  видение исчезло,
Холодком обдав слегка,
Сжала трепетное тело
Чья-то властная рука.

Придавила тяжесть душу,
И хрипучая  струя
Прошипела возле уха:
-Ты теперь моя, моя…

Бился в пагубных объятьях
Угнетенный Любкин  стан,
Губы бледные кричали:
-Это сон, обман, обман.

Силясь, все ж глаза открыла,
Рядом нет уж наглеца,
Испарился. Кровь застыла,
Отливая от лица.

Оглянулась, все не ново,
Мебель, коврик на стене,
И соседки  смех знакомый,
Выбираться нужно к ней.

От волненья замирая,
Ног не чуя под собой,
Подошла к двери, пытаясь
Отворить ее рукой.

Что же это, плоть прозрачна,
Оболочка,…где ж костяк?
Да и что все это значит?
Любка взвыла: « Как  же так?»

За окошком ночь седая,
Лампы нет – светло вокруг…
И сама она,  вторая
Спит, свернувшись в полукруг.

Что же делать, вот напасти?
Голос чей-то свысока:
-Не пугайся, это счастье,
Поднимайся в облака.

Шепот ласковый манящий
Искушал, душа рвалась
Взвиться птицею  парящей.
Будь что будет, поднялась.

Безмятежное творенье
Купол сумрачных небес.
Потерялось ощущенье
Срока времени. Исчез

Страх и бывшие тревоги
Все остались позади,
Далеко дома, дороги,
Лишь пространство впереди.

Выше, выше в неизвестность,
Розовеет небосвод,
Теплый луч взывает в вечность,
Нега, благостный полет.

-А земля? Да что же это?
И куда же  я лечу?
Бытие мирского света
Там внизу… я не хочу.

Темнота крылом затмила
Вмиг лазоревую бредь.
Любка,  падая, твердила:
-Не позволь мне  умереть,

Боже святый, милосердный!
Не настолько я грешна,
Может, малость суеверна –
Вот и вся моя вина.

Не казнить же за такое?
Проносился рядом с ней,
Смех раскатистой волною
Непонятно только чей?

Мысли суетно кружились:
-Твердь родная далеко.
Вдруг паденье  прекратилось…
Ложе. Дышится легко.

Всюду мягкие подушки,
Простыни… - Одна ль она?
Ей  ласкала мягко  уши
Мелодичная струна.

-Кто ты, хитрый  и порочный -
Полуночный паразит!
Извращенец – это точно,
Потерявший страх и стыд.

Любка бледная от злости
Извергала бранью гнев.
- Значит так у вас тут в гости
Волокут невинных дев?

А мелодия звучала,
И дурманил аромат.
- Изверг! - Любка зазевала:
- Отнеси меня назад!

Прилегла, взяла истома,
Блекла вьющаяся ткань,
Грела радужная дрема      
Гутаперчивую  лань.

Не вспугнув ее покоя,
Призрак пленницу обнял,
По лицу провел рукою,
Осторожно приподнял…

Усыплял  звук флейты звонкой,
Ветерок дышал в чело,
Благодать  волною тонкой
Сонный лиг обволокло.

А затем она летала,
Словно птица в вышине;
А мелодия звучала,
Растворяясь в тишине.

Утро глянуло в окошко.
Веки вскинула  едва,
Обожгла себя ладошкой,
Больно… - стало быть, жива.

Целый день ходила Любка
Не в ладах сама с собой.
Жизнь ее входила в ступор,
И мозги давали сбой.

Вечерело. От вокзала
По кварталу стлался дым.
Подойдя к окну, вздыхала:
- Начиталась ерунды.

Вот и грезится такое.
Нет ума – считай урод.
И делиться сном не стоит
Даже с Катькой – засмеет.

Любка жалобно  вздыхала:
-Все обман, обман,  обман…
Вечерком она читала
Новый простенький роман.

Бабка рядом по привычке
Хитрый сузила зрачок:
-Намечталась  вволю птичка,
Посиди со мной чуток.

Над книжонкой наклонилась:
-Секс, убийства и любовь.
Свят, свят… - ужасти какие,
С полымя да в омут вновь.

              ***

Снегом вымело дорожку.
Запыхалась, хлеб в руке,
Шагом быстрым и в пробежку
Торопилась налегке.

Густо петли заскрипели,
Вот и стойло, нет коня.
Голос где-то возле двери:
-Не сберег, прости меня.

Да и что я мог поделать.
Завздыхал, потупив взгляд.
Без меня решили дело,
И на мясокомбинат.

Конюх как-то виновато
Покосился на денник.
Ох, и кто его не сватал?
Ан, брыкался баловник.

Тут пастух до нас приехал:
-Дай лошадку для пастьбы.
Я ему-то  так и смехом:
-Не могу, боюсь беды.

Однолюбец он, ретивый,
Много есть других коней,
Но начальство надавило,
Повинился, где уж мне.

Тот  пастух его помучил,
Спесь сбивал, да все  кнутом.
Похвалялся, что научит
Быть покорным под седлом.

Жеребец не чуял страху,
Отомстить решил, глупец.
Тот махнул, а конь с размаху
В грудь копытом, и конец.

Пастуха похоронили.
Конь-то умный, чай не лох.
Из конюшни выводили.
Глянул – слезы, что горох

По щекам его катились.
Век такого не видал.
Все вокруг себя косился,
Знать,  спасения искал.

Ржал так жалобно, с надрывом.
Умирать-то не хотел.
Натянули цепь на гриву.
Он и бился и хрипел.

Ухватив руками пряди
Рыжих вздыбленных волос,
Заорала Любка: - Хватит!
Хватит… Кровь взрывала мозг…

Стало зябко ей и  страшно,
Сев на сено в уголке,
Долго плакала Любаша
Удела зажав в руке.


Глава одиннадцатая
      
Из деревни рано-раненько
Мчалась Любка по большак.
Тяжело ей было: глянет лишь –
Все знакомые места.

Вот и речка и примеченный
Брод с горбатою ветлой.
Здесь поила Любка к вечеру
Лошадь чистою водой.

Берега – песчаник с глиною.
К речке съедешь без труда.
Дальше поле, ровной линией
Вдаль уходят провода.

Ручьевины, балки, просеки –
Все заснежено зимой.
Защемило, будто  просится
Сердце беглое домой.

Люба, тупо глядя под ноги,
Знай, наращивала прыть.
- Вот уеду – и свободная
Без рыданий буду жить.

Ничего со мной не станется.
Все страдают  - и живут.
Надо вытравить из памяти
Все – все – все, что было тут.

Любка ехала на практику.
Как-то было все равно,
Хоть под землю, хоть в Галактику,
Лишь забыть бы край родной.

             ***

Кострома – кривые улочки
В снежном прятались пуху.
Где теперь твоя Снегурочка
В белой шубке на меху?

Эх, земля многострадальная,
Сплошь в болотах и лесах.
Словно рыбина зеркальная,
Билась Волга в берегах.

- Вот поистине сокровище.
Не проста ее судьба:
И красотка, и чудовище,
И царица, и раба.

И суровая, и милая,
И с жарою, и с дождем;
Берега со скользкой глиною,
Да с ветвистым  ивняком.

Сплошь оврагами изрежены,
Уползли в болотный лог.
Острой галькою прибрежною
Пересыпался песок.

Велика ты, Волга-матушка,
Древнерусская река –
Доля вольная и каторга,
И кормящая рука;

И прозрачная и мглистая
Глубина твоих зеркал.
Всяк любил тебя неистого,
Всяк ругал и проклинал.

Горделиво вознесенная
У утесов голова.
Всюду мели затаенные,
Да тугая бечева.

Любка вспомнила историю,
И привиделося ей,
Как тропу вдоль Волги торили
Бурлаки России всей.

От Саратова до Рыбинска,
От Симбирска к Городцу,
Над изогнутыми спинами.
Пот струился по лицу.

Да из Астрахани в Кинешму,
Больше  двух-то  тысяч верст…
Здесь  рабами горемычными
Бурлаки несли свой крест.

Заунывные, печальные
Песни плыли над рекой,
Прибаутками приправлены
С шуткой русскою простой.

Переполненными стругами
Жилы порваны уже.
Шли с одышкой, да с натугою,
Стежку ладили барже.

Плыли судна плоскодонные
Вдоль бескрайних берегов,
А канаты закрепленные,
Что тянулись от  бортов,

Наминали шеи смуглые,
Да стирали плечи в кровь,
Пауками многорукими
Обвивая  бурлаков.

Трюмы струг  товаром полнились:
Солью, хлебом, да мукой,
Даже ружьями и порохом
И  холстиной дорогой.

Набирала люда вволюшку
Волга-матушка в полон -
Безысходное то горюшко,
Да людской великий стон!

Созывала в плен  невольница
Обедневший русский люд:
И посадских, и обходников,
Что чужались барских пут.

Голь ярыжная, не выдержав
Барчуков смертельный  гнет,
На реку рвалась безудержно
Дни и ночи напролет.

Крепостные и вотчинные,
Да с помещичьих дворов,
И  с виною, и безвинные,
Беглецы от  кандалов.

Лямку до изнеможения
Бурлаки тянули тут
За надежду на спасение,
За похлебку и за кнут.

С мужиками гнули спинушку
Бабы русские порой.
Незавидная судьбинушка –
Быть повенчанной с рекой.

Затянув потуже косыньки,
Обходя за мелью мель,
Вдаль брела простоволосая
Длиннополая артель.

Ветерок трепал задиристый
Грязный порванный подол,
Под ногою грубой жилистой
Чуть скрипел изрытый мол.

Голова поникла вялая.
Силы выпила вода.
Шла вдоль берега усталая
Грустных женщин череда.

Кожа тонкая синюшная
Перетянута петлей,
От натуги бьется душенька
В ребрах птицею больной.

Щеки впалые обветренны,
Да упрямо сжатый рот.
Сплошь обвеянные ветрами,
Бабы двигались вперед.

То песком, то вязкой глиною,
То в лаптях, то босиком,
Натянув канаты длинные
Тихо двигались гуськом.

Камни острые тревожили,
Кожу резали и жгли.
Не жалели бабы ноженьки,
Бабы лапти берегли.

Болью горькою, да мукою
Переполнены глаза,
По щеке в рубаху грубую
Густо  капала слеза.

Наконец в волну закатную
Луч малиновый упал.
Бурлаки за перекатами
Повалились на привал.

За туман  укрылись бакены,
Волга спряталась во мгле,
Пели, охали и плакали
Люди прямо на земле.

Грели спинами намокшими
Берег с жухлою травой,
Чтобы утром вновь продрогшими
Путь продолжить над рекой.

Ой ты, Волга, Волга-реченька!
Древнерусская река,
И кормила, и калечила
Ты веками бурлака.

Людка вздрогнула, поежилась
И, захлопнув плотно рот,
За случайными прохожими
Шла искать конезавод.

            
    глава двенадцатая

Дни на чужбине пролетели быстро,
Ничем особым сердце не смягчив.
Лишь только  Волги   каменные выси
Еще подолгу снились ей в ночи.

А в остальном все было очень схоже
С ее далекой Родиной:  везде
Луга пестрели миллионом стежек,
И камыши качались на воде;

Все тоже небо, облака и звезды,
И Млечный путь, и солнце, и луна…
И Любка, также возвращаясь поздно,
Сидела  в тесной комнате одна.

Бывает, пела жалобно и тонко,
Когда от клуба смех катился в ночь,
В себе жалела гадкого утенка,
Но не могла ничем ему помочь.

Удар по двери отозвался звоном
Об  подоконник битого стекла.
- Ну, кто еще там?  Голос почтальона:
- Открой, Любаш! Письмо я принесла.

« Любаша – дочка! Здравствуй, дорогая».
Писала мама. Что еще стряслось?
Она читала, плавно приседая
На край кровати. Сердце занялось.

« Твоя родная бабушка здорова,
А тетка вот недавно померла.
Ты возвращайся к нам теперь уж снова.
Чего чужаться...  Как твои дела?...»

Любаша часто думала о маме.
Родная кровь – не вынешь изнутри.
Седая ночь смотрела в дырку рамы,
И на столбах проснулись фонари,

А Люба все сидела и сидела,
И между пальцев комкала листок.
Она давно не пила и не ела,
Не замечала, что алел Восток.

Ей не хотелось вовсе улыбаться
И плакать тоже Любка не могла.
Она сидела, прижимая к платью
Листок помятый, и ждала, ждала…

Чего ждала?  – да толком и не знала…
Судьба- судьба:  печаль лишь  да тщета.
Звонок будильника, как громыхало
Ее дела расставил по местам.

Но до конца с волнением не сладив,
Она себе бывала не своя,
Пока текла по Волжкой чистой глади
Ее дорога в отчие края.

        ***
Перенеся тяжелую утрату,
Она грубела сердцем и душой,
В рыжеволосой голове лохматой
Роился мыслей бесшабашных рой.

Слыла Любаша всюду  забиякой.
Ее людская злобила  молва.
Впадала часто безрассудно в драку,
Едва услышав едкие слова.

И больше всех бесил ее до стона
Скрип сапогов и шаркающий шаг
Чужого дяди, не отца родного,
Который жить спокойно ей мешал.

Он, как всегда ехидно скорчив мину,
Готов ей гадость выпалить под нос,
Хотя причины не было в помине.
Виной всему – Любахин  цвет волос.

- Куда спешишь, подсолнух кучерявый,
Опять веснушки полоскать в воде?
Тебе бы лучше их полить отравой,
Как сорняки с жуками в борозде.

Она кусала пухленькие губы
И, половик цепляя впопыхах,
Ему невольно огрызалась грубо,
Давя до хруста пальцы в кулаках.

Нет не трусиха, вовсе не трусиха…
И все ж, досадой полнясь до краев,
Она, бледнея, убегала лихо
В немой приют березок и цветов.

Она летела к дальней луговине,
Где извивалась синяя река.
И блюдца – плесы с кружевами тины
Бока скрывали в лапах ивняка.

Там по ночам серебряной подковой
Купался месяц в мякоти волны.
Брела девчушка полем васильковым.
Ее ласкало солнце с вышины.

Потом  смотрела с искренней любовью
На золотисто-бархатную мель.
Заря багряным ситцем к изголовью
Земле стелила мягкую постель.

Хотелось ей, чтоб продолжалось вечно
Уединенье с поволокой грез,
И, чтобы всякий докучавший встречный
Забыл про рыжий цвет ее волос

И про досадный ворох конопушек,
Что,  не давая продыха щекам,
Служил хорошей базой для частушек,
Насущным хлебом острым языкам.

По телу крапы рассыпались пылью,
Уже к спине протаптывали путь
И рыжеватым бисером обильно
Кропили даже девушкину  грудь.

Томилась Люба с болью, с сожаленьем
Своих безвестных родичей кляня,
А волоса горели, как поленья
В неугасимом сполохе огня.

Сопротивлялась и втирала в тело
Отвары трав, от горечи слезясь,
Но только тщетно, пятна то и дело
Рождались снова, будто бы смеясь.

Она грустила и глотала слезы;
Вдали вставала спелая заря;
И над лугами рассыпались росы,
Словно густые брызги янтаря.

- Но почему природа так жестока?
От огорчения кривился рот.
И жизнь ее сочилась горьким соком,
И жег ей губы терпковатый мед.

Она металась раненою птицей,
Роняя в воду слезы невзначай.
Благоухала пышно медуница,
Кивал с откоса рослый иван-чай.

Шумел камыш и, выгнувшись упруго,
Тянул к девице темные вершки.
Ей не сыскалось преданной подруги,
Даже с Катюхой  стали не близки.

Не жизнь, а лишь сплошное невезенье.
Страдал девичий хрупкий организм.
И так почти-то с самого рожденья.
Дитя – подсолнух! Вот идиотизм…

Смеялись дети, старики туда же…
Не зная, где укрытие найти,
Мечтала Любка  заблудиться даже,
Уйти в леса и долго там брести.

И уходила… остужая душу,
Дух исцеляла мхами да хвоей,
Чтоб птах звенящих досыта послушать,
Она бродила в роще за рекой.

Таилась часто в дальних сенокосах,
Где нелюдимый голубой простор.
Ее тянули свежие прокосы,
И разнотравье ворожило взор.

Там в вышине тянулся бледнолицый
Судов небесных легкий караван.
Он был хвостом огромной кобылицы
Из неизвестных  чужедальних  стран.

Все восхищало: жаворонков трели,
Полет стрекоз, ворчание шмеля,
Душистых трав нектарные капели,
В горячей неге сонные поля.

И мотыльки, парящие у носа
Под озорным дыханьем ветерка.
Сплетали травы шелковые косы
И щекотали кожу у виска.

Качался клевер. Шапочки, как  сливы,
Клонясь, цепляли золотую прядь,
Шептали Любе на ухо: «Красива…
Ты так красива, приходи опять…»

И у девчонки  розовели ушки,
Смотрело с неба солнце на нее,
И, как всегда, упрямые веснушки
Гнездились всюду, словно воронье.

Звенели пчелы дружно без умолку,
Спеша пополнить медом шумный дом;
А вдалеке знакомые проселки
Напоминали о житье другом.

С трудом очнувшись, поднималась лено,
С тоской окинув добродушный дол.
Цветы цепляли острые колени,
Пыльцу  роняя на ее подол.

Чуть семенила, под горой игриво
Вода струилась лентой голубой.
По берегам остистая, как грива,
Росла осока, плотною стеной.

Корой вишневой зазывали вербы,
Свисали кроны к заводи реки.
Но, поборов порыв желаний первых,
Брела к деревне, мыслям вопреки.

И там опять измучена вниманьем,
Спешила скрыться за родным крыльцом.
Она бледнела от негодованья,
Захлопнув крепко двери в тихий  дом.

И засыпая в бесконечных думах
О всем своем и просто ни о чем
До той поры, когда рассветным шумом
Не будет полон нелюбимый дом.

Так день за днем сплетало время годы.
Она дичилась, становилась злей
И укрывалась  недругам в угоду
За тощей шторкой комнаты своей.

- Ах, Боже, Боже, где же та дорога,
Которой к счастью суждено пройти?
Она теряла веру понемногу.
- Нет, …  не найти заветного пути.

Зачем мечтать о том, чего не стою…
А может быть мне Богу присягнуть?
Молиться лишь о вечности покоя,
А бытие в миру перечеркнуть.

Тогда не станут вороги с укором
Трепать волос неистовую медь.
Пусть одинокой, но и не с позором
Придется мне забытой умереть.

Оставлю впредь я дерзостную смелость.
Хмельной зари ни разу не испив,
Под рясу спрячу молодую спелость,
Нектар любви на ложе не излив.

Любуясь небом, щурилась плаксиво,
Найти пыталась помыслам ответ.
- Ну, почему глупышкой некрасивой
Я родилась на этот Божий свет?

И все же ей хотелось быть любимой.
Пускай недолго, хоть один лишь раз:
Чтоб  от нее единственный и милый
Не отводил бы восхищенных глаз.

Чтоб по ковру некошеного поля
Идти вдвоем, вдыхая аромат
Пьянящих трав, и не скулить от боли.
Блуждать в лугах  до зорьки наугад.

Чтобы туман волнистый рукавами
Упрятал их от алчных болтунов,
И запорхали б звезды мотыльками
Над сладострастной близостью голов.

Ей, как и всем, хотелось, чтоб однажды
Над ней склонилось милое лицо;
И, поцелуем утоляя жажду,
Ее любимый подарил кольцо.

Клонилось солнце, а она со вздохом
Давила локтем щеку  у окна
И капли слез - соленые горохи –
На подоконник сеяла она.

А за стеклом, с ее тоскою споря,
Кипели листья молодых берез.
Решив с природой поделиться горем,
Спустилась  Люба в сад по стеблям лоз.

Листва блестела морем изумрудов.
Мелькали ноги через огород,
Вели к реке, туда, где словно в блюде
Безмолвных рыб плескался хоровод.

Хотелось ей до самого рассвета
Укрыться там средь просини густой.
Бежала садом между низких веток,
Вдыхая спелый яблочный настой.

Пугливым всплеском отозвалась тина
В убогом блюдце старого пруда,
И серебристый невод паутины
Паук – трудяга приволок сюда.

Заря кроила алые одежды
И пеленало жаркий солнца диск.
Вдали туманной ленточкой надежды
Мелькнул заветный остроносый мыс.

На пустыре ей стало как-то легче.
Она брела по склону налегке.
В ее ладошке копошился ветер,
Закат манил к петляющей реке.

Она спустилась и сидела долго.
Терялось время, замедляя ход.
Склонила плечи, словно богомолка,
Мечтая втайне: вдруг ей повезет…

Нагрянет счастье и накроет шалью,
Упрячет пташку от ненужных мук.
Так хорошо… Туман густой вуалью
Уже закутал полусонный луг.

Смотрела Люба  на пейзаж привычный,
Но по иному, трепетно дыша.
И отчего-то очень гармонично
С шипеньем струй слилась ее душа.

На миг зарделась девушка-простушка,
Стыдя себя в желании своем,
А на лице плясали конопушки
Совсем особым огненным дождем.

Она сияла, несказанно рада,
Слепил глаза лазоревый поток.
И ей казалось, будто счастье рядом,
Вот-вот возьмет ее за локоток.

Так размышляя, сердцу докучала.
Желанных  дум витала пелена.
Преобразилась и не замечала,
Что у реки она уж не одна.

Неподалеку, не помолвив слова,
Застыл невольно, будто кипарис,
Парнишка, шедший из села другого.
Он с любопытством засмотрелся вниз.

Дивился, как рубиновой куделью
С девичьих плеч текла волос копна,
Как приворотным неотвратным зельем
К себе манила юношу она.

Он онемел. В груди завороженно
Дрожало сердце в стуке кастаньет.
Как будто осень рыжей шапкой кленов
Прислала лету пламенный привет.

Его душа, хлебнувшая сердечность,
Затрепыхала, боязно дыша.
Откинув в миг обычную беспечность,
Навстречу  Любке парень сделал шаг.

Любаша, слыша  шорох за собою,
Пружиня, взвилась порванной струной,
Тряхнуло дерзко пышной головою,
Вступить готовясь в неизбежный бой.

Метнула взор на ивовую завесь,
План отступленья отложив пока.
А он шагал, взрыхляя бойко замесь
Из каменисто-желтого песка.

Высокий парень с черными бровями
Слегка шатаясь, как навеселе,
Скользил по ней зелеными глазами
Сквозь смоляную прядку на челе.

Вооружась решимостью  наивной,
Девица жала  кулачонки рук,
Ворчала грозно: «Уходи, противный!»
Вот только губы пересохли вдруг.

Его лицо казалось ей знакомым:
И этот взор, и россыпи ресниц.
И вдруг зарделась до ушей, припомнив
Свой давний сон в студенческие дни.

- Не может быть! - теряла Любка силы.
Оживший призрак приближался к ней.
Она уже и Господа молила
Помочь  безгрешной сущностью  своей:

- Он так хорош, как ангел.  Боже, Боже!
Какой веселый блеск в его глазах!
Опять обман – все это невозможно… -
Твердила Любка, путаясь в словах.

И от напора полностью  теряясь,
Переступала медленно в воде,
А в переплетах ивняка скрываясь,
Кричала громко иволга в гнезде.

Он подошел решительно так близко,
Что мог легко достать уже рукой
Ее волос оранжевые брызги,
И  тишина повисла над рекой…

Для обороны заточив иголки,
Собрав ушат особо дерзких слов,
Она внутри ругалась без умолку,
А губы чтили немоту оков.

Она ждала уже, казалось, вечность,
Когда злословье едкое, как желчь,
Окатит ей и голову и плечи,
Но как сладка у незнакомца речь:

- Позволь спросить, прекрасная царица, -
Во сне ли это или наяву?
Перед собою вижу я жар-птицу,
Пером горячим, жгущую траву.

Не думал я, что есть такая роскошь –
Шатер волос, горящих, как огонь.
Не убегай, побудь со мной немножко.
Поймала  пальцы  крепкая ладонь.

И взгляд ее, еще недавно строгий,
Вмиг подобрел. Ослабли кисти  рук,
И незаметно таяла тревога,
И вместе с нею пропадал испуг.

Она молчала, краской заливаясь.
Язык -  предатель оказался нем,
А он глядел в лицо, как издеваясь,
Хвалил ее, сраженную совсем.

Оцепенела. Трудная заминка.
- Что это – шутка? Или он  всерьез…
В тени ресниц  хрустальные слезинки
Ответом  стали на его вопрос.

А он и вправду радовался встрече.
Твердил: «Промолви слово,  наконец!
Такой костер наверно искалечил
Уже не мало жаждущих сердец?»

Теперь Любаха  вовсе растерялась.
Душа-трусиха будто умерла…
Лишь погодя тихонько отвечала:
«Возможно,  я такого вот… ждала.»

Они шагали, улыбаясь, рядом.
Казалась узкой тропка для двоих.
Он, без конца лаская ее взглядом,
Рукой кудрей касался золотых.

Потом схватил Любашкины ладони,
Понюхал ворох рыжего огня.
- Подумать только, на земле сегодня
Зажглись два солнца -  оба  для меня!

Припал сильней к Любашкиному стану.
Она смеялась: « Ну-ка, не балуй!
Скажи хоть имя, рыцарь несказанный».
- Иван, - промолвил через поцелуй.

               

      Глава тринадцатая
      
Зимний день, свежо, красиво.
Замирал невольно дух,
Ветерок дышал лениво,
Разметая белый пух.

Нарядились в бисер ивы,
Спали мирным зимним сном.
Птица ветви зацепила,
Посыпая серебром

Ваня с Любою  в обнимку,
Не сводя друг  с друга глаз,
Шли тихонько, а снежинки
Мягко падали, кружась.

Оседали на ресницах,
Золотились в волосах,
Озорно светились лица,
Блестки радости в глазах.

По дорожке, до порога,
Не спеша, зашли домой,
Мамин нежный взор, и строго
Отчим глянул пред собой.

В ожидании застыли,
Сдвинув складку на челе:
-Пожениться мы решили,
Свадьба будет в феврале.

Не спеша, текли минуты,
Все молчали, что сказать…
Неожиданно и круто
Разговор вернула   мать.
 
Боязливый взгляд на мужа,
Поразмыслила с тоской:
-Помириться все же нужно
С нашей будущей родней.

Дочка все же, между прочим,
Сколько лет уже прошло…
Из подлобья глянул отчим,
Маму в кухню унесло.

Брови сдвинулись невольно,
Грозно  сузился зрачок,
Парня с падчерицей больно
Жег колючий уголек.

Но они стояла твердо.
Пальцы милого рукой
Зажимала Любка гордо.
- Пусть позлится черт хромой.

Точно знала, что таилось
В глубине колючих глаз:
Ярость, злоба в них змеилась…
Ненавидеть всех горазд.

- Ну и пусть слюной побрызжет
На дряхлеющую грудь.
Что ей рыжей да бесстыжей? -
И не боязно ничуть.

Так, нисколько не пугаясь,
Две влюбленные души
Ожидали, собираясь
Шаг серьезный совершить.

Как  Ромео и Джульетта
Двух враждующих семей,
Не взирая на запреты,
Шли дорогою своей.

Мерно тикали минуты.
Отчим все еще молчал.
Размышлял: « Возможно, шутка.
Ишь, как пялится нахал.

Вот щенок - совсем зеленый,
А спалить меня  хотел…
Ныне, нате… -  нареченный
Женишок… - и как посмел?

Может выгнать паразита?»
Вдруг застыл, открывши рот.
Взглядом смелым и сердитым
Ванька жег его нутро.


        ***
Вился снег густой порошей.
Потихоньку шли,   без слов.
Уминала плотно стежку
Кучка сумрачных сватов.

Впереди давно  привычный
Низко шаркающий шаг
По дорожке метил отчим -
Побесился и обмяк.

Стол ломился снедью разной.
Молча стопки поднялись.
Невеселый несуразный
Вышел торг - но все ж  сошлись.

Обсудили, но кипела
В венах суетная кровь,
Жали руки и умело
Доливали водки вновь.

Шатко-валко ужин длился.
Затянувшийся пожар,
Не погас, лишь затаился,
Под золу,  упрятав жар.

         ***

-Горько, горько, - свадьба пела,
Счастья -  радости полна.
Отгуляли. Загремела
С новой силою война.

Любка стала  вновь изгоем,
Но мирилась: без  родни
Все же было ей спокойней
Коротать до родов дни.



        Глава четырнадцатая

- Вам писем нет, всего одна газета.
И почтальон зашаркал со двора.
А по селу вовсю гуляло лето.
Любаша кофту скинула.  Жара.

Рукой живот погладила огромный
И, потрепав сынишку по вихрам,
Засеменила по тропинке к дому,
В обед ребенку было спать пора.

Да и сама она вздремнуть не прочь бы…
Устать успела - встала ведь давно.
Ей каждый встречный девочку пророчил,
А ей, казалось, было все равно.

Кого рожу, тому и буду рада.
Глядишь:  и муж вернется поскорей.
Хотелось плакать, но сказав: « Не надо!»
Она укрылась в сумраке дверей.


               ***
Огонь прервал неистовую пляску,
И вновь - затишье…  Затаился бой.
Лежал, руками  зажимая каску,
Притихший Ваня и едва  живой.

На лоб и щеки кровь стекала густо.
Лежал ничком  в поломанных кустах.
 На молодом лице, еще безусом
Застыла боль и неотступный страх.

В багряный цвет покрашены  пагоны,
Смешалась с кровью мутная слеза.
Он заскулил, как маленький ребенок
Рукою грязной утерев глаза.

Пытался вспомнить, что же с ним случилось:
Ребята были и веселый смех…
Кому- то  ночью женщина приснилась,
А  может просто хвастался при всех…

Все,  как один – из взбалдышного  теста;
Резвились души в молодой груди.
Тайком желая почести и лести,
Не знали, что же ждет их впереди.

А что потом… Скалистая дорога…
Она вела куда-то в вышину.
Задор парней отхлынул понемногу,
Тревога вкралась подло в тишину.

Еще жара… - медвежья им  услуга.
Измучил жгучий непривычный зной.
А впереди спина и плечи друга…
Повсюду вместе –« не разлей  водой».

Они дурачились  до неприличья,
И без испуга взяли автомат.
Где же теперь – дружок тот  закадычный?
Он вспомнил взрывы, крики, страшный мат…

Они стреляли,  всуе поминая
Всех без разбору, кто им мог помочь…
Как злые осы,  пули пролетали
И, жаля больно, разрывали плоть.

Беспечность тут же стала днем вчерашним –
Им припасла судьба кровавый приз.
И стало страшно… до озноба страшно…
Качнулось небо - покатилось вниз…

Он шевельнулся – застонал невольно.
Казалось, - кожу  окунули в соль.
Даже дышать невыносимо  больно.
- Да где ж вы, братцы?..  Боже, что за боль…

С ним  рядом труп какого-то солдата.
Иван на тело, посмотрел в упор:
Через него нацелился куда-то
Такой знакомый неподвижный взор.

И, ошалев от горя и испуга,
Забилось сердце, разрывая грудь.
Узнав  глаза единственного друга,
Иван шептал: «Эй, Вы... Ну, кто-нибудь…»

А тишина предательски гудела…
Кто ближе был друзья или враги?
И почему все тело онемело?
Вопросы больно жалили мозги.

В миг отчего-то вспомнилась гражданка:
Жена прильнула ласково к плечу,
Она его целует  спозаранку…
- Ах, Люба, Люба… я домой хочу.

Побыть хотя б минуточку с тобою,
К твоим вихрам прижаться золотым.
Я для тебя хотел бы стать героем,
Только не мертвым, Любушка - живым.

Нет, я не сволочь,  и не трус я тоже!
И не желал от службы закосить.
Но я с тобою  очень мало пожил…
Черт побери, как хочется пожить.

Страна…, Россия, будешь ли в печали?
(Ведь, говорят, что ты – вторая мать),
Когда умру я?..  Думаю – едва ли…
Нет, не хочу так рано  умирать…

И вспомнил он  рябину  у дорожки,
И дорогие сердцу  голоса,
Любаша мирно  вяжет у окошка.
В багровый шелк оделись небеса…

На пол бесшумно опустились спицы,
Ладони сжали желтые  виски.
Зачем ты, Люба,  раненою птицей
Глядишь, скорбя от горя и тоски?

Ты подожди еще совсем не много…
Ведь, может быть, меня еще спасут.
Но где же наши,…  где ж она – подмога?
О, Боже святый, - пусть меня найдут.

Он потянулся, но иссякли силы.
Порозовели в небе облака.
Холодный ветер, словно из могилы,
Повеял вдруг на щеки паренька.

Угасли мысли, стали мягче воска,
Прижало тело жесткую траву.
Потухших глаз зеленые полоски
Не ощущали света наяву.

Неподалеку от  туманной пущи
Брел осторожно маленький отряд;
Был  слышен шепот - тихий и зовущий
Таких же юных выживших  солдат.

               

       Глава пятнадцатая
               

Наступали прохладные сумерки
Над деревней в лесистом краю,
Мирно ивы дуплистые думали
Многолетнюю думу свою.

Над домами повисла пузатою
Великаншей большая луна,
Через шторы с продольными складками
Заглянула в прореху окна.

Обвивала карниз изогнутою
Мелколистною  змейкой лоза,
Словно мокрые звездочки мутные
В полумраке блестели глаза.

Пахло в комнате терпко-душистыми
Простынями, грудным молоком.
Стол ломился пеленками чистыми
И слегка недосохшим бельем.

Одеяло широкое ватное
Накрывала раскосая  тень
И касалась краями косматыми
Загорелых девичьих колен.

Надоедливый сон наплывающий
Над Любашкиной плыл головой;
Над  кроваткою,  мерно-кивающей;
Над  уставшей от качки  рукой.

В колыбельке сынок разрумянился,
Беспокоился ночь напролет,
Серебрился на личике маленьком
Нездоровый потливый налет.

Наклонилась да глянула пристально
И  потрогала лобик его:
-Поутру до врача надо быстренько
Твоей маме бежать, дорогой.

Уцепила беззубыми деснами
Дочка сильно разбухшую грудь.
- Подрастете и станете взрослыми…
Ничего проживем  как-нибудь.

Улыбнулась, немного поморщилась,
Поменяла ребенку сосок:
- Ну-у… чего недовольно закорчилась?
Маме больно – дитю невдомек.

Вот вернется из Армии папочка,
Я, наверное, сутки просплю,
Ведь с тобою, капризная лапочка,
Скоро месяц, как сидя дремлю.

Поддаваясь настырной сонливости
И почти не владея собой,
Тихий звон колокольцев  малиновых
Люба слышала  над головой.

Таял снег. Колеею  наезженной
Мчался свадебный длинный эскорт.
Возле братской могилки уж  пешие
Возложили цветы на бугор.

Волга с лентами матово-белая,
Да колец золотистый огонь,
И невеста рукою несмелою
Жениха уцепила ладонь.

А потом, как у всех заворочались
Новых будней шальных жернова.
Были схватки, кричала и корчилась.
Родила ни мертва,  ни   жива.

Покрывало из снега осевшего
Возле низеньких  шатких крылец,
И в проеме окна запотевшего
У роддома счастливый отец.

Погодя понеслось да поехало:
Перебранки без всяких причин,
И на место беспечного смеха вдруг
Стали слезы являться в ночи.

Их  давила вражда бесконечная
Не желавших мириться семей.
И была она, видимо вечная,
Даже внук  не управился  с ней.

Ежедневно, не зная усталости,
Любка хрупкий латала  мирок,
Но повестка ногою безжалостной
Навестила заветный порог.

И  немилое солнышко скучное,
Проплывая среди облаков.
Разметало по стеклам тягучие
Связки грязно-лиловых снопов.

Да сулило погоду погожую…
Но кому она стала нужна.
Побледневшей отекшею кожею
Люба жалась к прохладе окна.

А лицо, постаревшее сразу же
Больно жалила едкая соль,
Сучковатою  палкой за пазуху
Забралась подступившая боль.

Завизжала машина, откинула
Грязевые лохмотья с колес,
И дурманящий запах любимого
Ветерок налетевший унес.

Разноцветную россыпь искусную
Осень сыпала пестрым дождем
На застывшую девушку грустную
С потемневшим угрюмым лицом.

           ***

Дни тянулись лошадкой понурою,
Приближалась зима на дровнях,
Вату вешала бело-ажурную
На разлаписто-серых ветвях.

Печь дымила,  струею удушливой
Гарь сочилась из тонких щелей,
Любка сына схватила  ревущего
Да укутала  шубкой своей.

В дом вскочила, на улице брошенный,
Заревел толстощекий крепыш.
Вдруг застыла: во чреве   встревоженный
Пятимесячный  бился  малыш.

- Ну-ну-ну… -не волнуйся, -погладила
Натянувшийся больно живот.
Печь ругнула: - Не топится, гадина!
И исчезла в проеме ворот.

Подбежала к сугробу обмякшему
И, слезясь, отдышалась слегка,
Прижимая рукою озябшего
И дрожащего мелко сынка.

К кошельку потянулась встревожено,
В нем шестнадцать бумажных  рублей,
Это все, что на месяц положено
Проводившим на службу мужей.

Хлеб, крупа, поллитровка молочная-
Ежедневный обеденный стол.
Жалко денег, да горе-то срочное,
Ведь бесплатно никто не пошел.

В магазин заскочила,  направилась
На соседский дощатый порог
И на столик бутылку поставила
Пред соседом, чтоб все же помог.

Вспоминалась ухмылка сварливая
На припухших  свекрови глазах:
-Приползешь, приползешь горделивая,
Второй раз ведь уже на сносях.

Мать, что мимо бежала с оглядкою,
Виновато на дочку косясь,
Та стояла за низкой оградкою,
Над коляскою детской клонясь.

Заскрипела зубами от ярости,
Приглушая обиду внутри.
- На, возьми,  да не сдохни от радости.
Ну, идешь ли?
- Иду! Не ори…


          ***

Разогрело. Листвой приодетые
Полоскались березки в лесах,
И страданья свои недопетые
Соловьи голосили в садах.

Пробивалась зеленая поросль
Над сухой прошлогодней травой,
И веселым разливчатым голосом
Пели птицы, вернувшись домой.

Писем не было. Люба измаялась.
- Писем нет, -повторял почтальон.
У крыльца постояв неприкаянно,
Шла она полумертвая в дом.

Май настал, и теплом небо сочилось,
Зазывая людей в огород.
От восхода до зорьки ворочался
В повседневных работах народ.

Распалилась землица, соскучилась;
Волновал, завораживал нюх
Пеленой ароматной пахучею
Земляной опьяняющий дух.

Любка землю копала склонённая,
Прижимая обширный живот,
И шипела земля уплотнённая,
Равномерно ложась в отворот;

Распадалась, обильно  усеяна
Корневищами старой дерни.
Оглянулась Любаша  растерянно:
«Повезло, что похожие дни».

Пожигало лицо запотелое,
И досадливо резало бок.
Подышал на неё загорелую
Набежавший с полей ветерок.

Полегчало чуть-чуть, боль отпрянула.
Люба глянула вдоль борозды,
Запыхтела: «Несет окаянного!
Упадет – далеко ль до беды.»

Загребая чумазыми пятками
Сероватую рыхлую пыль
И, махая мамуле лопаткою,
Пухлощёкий малыш семенил.

Пошатнулся, уперся ручонками
В гребень грядки,  губёнку надул…
- Что моргаешь, плутишка,  глазёнками?
Улыбнулась: «Не плачь, я иду».

Подошла, завздыхала  участливо.
- Перегрелся на солнце, сынок?
Ишь, и личико влажное, красное.
Побежала скорей за порог.

Покормила дитя, убаюкала,
Заспешила назад, в огород.
Заскрипела лопата, затюкала
Травянистой земли отворот.

Очумелое солнце палящее
Украшало пигментом лицо,
Золотило упрямо торчащую
Прядь волос, изогнутых в кольцо.

Расстелились лоскутьями ровными
Грядки с лёгкой умелой руки;
Кое-где над поверхностью чёрною
Зеленели обильно ростки.

У забора старушка замешкалась,
Чуть прищурив внимательный взгляд:
«Что-то нынче ты больно мятежная,
В дом бежишь и тот час же назад?

И пола у тебя вроде мокрая,
Воды плодные,  где ж удержать.
Отправляйся в роддом, детка родная,
Ведь не в грядках же  будешь рожать.

Это первый ребёнок по болести,
Упирается – надо тянуть,
А второй-то появится вскорости,
Не успеешь и глазом моргнуть.

Собирайся скорей, горемычная. –
Заспешила подол теребя, -
Я внучка сейчас мигом покликаю,
Он быстренько доставит тебя».
          ***

На дороге глаза сердобольные
На Любашу смотрели в упор.
Был слезливостью горькой заполненный
Свёкра-батюшки молящий взор:

«Уж отдай ты мальчонку-то малого,
Всё же дед…и  чего уж теперь?»
Обняла малыша, обслюнявила
И в кабине захлопнула дверь.

          ***

Ветер выл нескончаемо сутками,
На пригорке постанывал дуб,
И ведёрко изрядно погнутое
Билось боком в колодезный сруб

Влагой стылой, туманною слякостью
Разразилась погода, шаля.
Повернулась накисшею мякотью
Наизнанку сырая земля.

Изметался в жару птенчик  маленький.
Всю неделю не ведая снов,
Люба выла собакой  оскаленной,
Рвала душу на сотню  кусков:

«Поддалась и пошла на угоду им,
Упросили и не сберегли,
Измочился водою холодною,
Поиграл возле мокрой земли.

«Мой сыночек, кровинушка мамина!» -
Любка гладила жаркий висок:
«Не со зла тебя с ними оставила…
Не подвинешь же родов-то срок.

И малютка, такая слезливая,
На минутку не даст отойти.
День и ночь бы лежала крикливая
Возле маминой тёплой груди.»

Солнце слабо сквозь тучи проклюнулось,
Прочертило лучом по двору,
Золочёные пальцы просунуло
Под набухшую влагой кору.

Ветерок погулял, урезонился,
Подобрел и заметно ослаб,
Зачерствела, покрытая плёночкой,
На дорогах липучая хлябь.

Проскрипели ступеньки и замерли,
Врач шагнула за низкий порог,
Содрогались от рёва трёхмерного
Стёкла в окнах, гудел потолок.

На полу била дрожь непрерывная.
В безутешной истерике мать,
А от детского крика надрывного
Сотрясалась большая кровать.
 
Врач, склонясь, поглядела невесело
В обречённый пугающий взгляд,
Размахнулась, ладонью увесистой
По щекам захлестала подряд.

Очень сильно, умело, обдуманно
Колотила Любаше  лицо
И кричала: «Ты что же надумала!
Ошалела! Сгорит молоко.

Чем ребёнка кормить  будешь, глупая?
Растянулась, белугой ревёт.
Сын в горячке, а мать баламутная
Завалилась и волосы рвёт».

Погодя, притянула, погладила
И прижала Любашу  к груди:
«Успокойся, всё скоро наладится,
Ваня скоро придет,  погоди!»

           ***

Лето спешным  теплом растревожило;
Птичий громкий шальной перезвон;
Пыль мукой рассыпалась дорожная
На карнизы и рамы окон.

Страх прошёл  - и тревога несметная
Оставалась уже позади.
Успокоясь, вздыхало охотнее
Утомлённое сердце в груди.

Засопели детишки уснувшие.
Отодвинула шторку в окне,
Заприметив  фигуру, скользнувшую
 По подкошенной гладко стерне.

Слабо дёрнулись плечи упавшие,
По челу пролетела гроза,
Не сводила со свёкра уставшие
От бессонницы долгой глаза.

Тот в  поленницу глянул короткую,
На стопу недоколотых дров,
Потоптался и вялой походкою,
Зашагал  по тропе вдоль домов.

- Ишь, шпионит,  - Любаха окрысилась, -
Чтобы взять  да помочь. Следопыт!
Так ведь нет. Разве ж можно сподобиться.
Мы же гордые.  Фу, паразит.

По крылечку сбежала намеренно,
Зацепила подолом  забор,
Застучала ногами уверенно,
Зажимая тяжёлый топор.

Чурбаки оглядела серевшие,
Взгляд невольно скользнул по рукам:
От нелёгких работ огрубевшие
Натянулись и ныли слегка.

Усмехнулась,  ладонь обслюнявила
И вздохнув от досады слепой,
Изогнулась, проворно поставила
Суковатый кругляш пред собой.

Ночь. Разнежились тени лохматые,
Чёрных пальцев раскинув крюки,
И касались краями косматыми
Чуть запавшей скуластой щеки.

Люба жалась спиною обмякшею
К жестковато-прохладной стене;
А луна серебристою кляксою
Расплывалась в туманном окне.

Возле дома шаги ей послышались.
Вроде стук на крылечке… опять.
Поднялась, положила утихшую
Дочку рядом с сынком на  кровать.

У двери постояла, послушала,
Колыхался слегка потолок:
«Кто там бродит?» - «Открой же мне, Любушка».
Пальцы нервно подняли крючок.

Оторвались от кителя звёздочки,
Устремились, светясь, в вышину.
Подхватил, приседая на корточки,
Ванька ползшую к полу жену.

Зашептал не на шутку встревожено,
Прижимаясь колючей щекой:
«Что ты… что ты!? Очнись  же, хорошая...
Всё закончилось, здесь я с тобой».

               

    Глава шестнадцатая

Вдоль дороги стояли  ели
В снежных шубах и колпаках,
Сладко дети во сне сопели,
Словно птенчики на руках.

Хлопья сыпались на машину,
Вились стаями пред стеклом.
Молодая семья спешила
В долгожданный далекий дом.

Убегали от недомолвок,
От кипевших вокруг страстей,
Увозили с собой осколки
Пострадавшей любви своей.

Появилась вдали  деревня,
Как невестушка под фатой,
Запорошенные деревья
С серебристою бахромой.

Намело. Не видать  ни стежки,
У кабины большой  сугроб.
Ваня  первым топтал дорожку
На  заветный уже порог.

Осмотрелись да   протопили…
Обе печи погорячей,
Сына с дочкою уложили
Да и сами в постель скорей.

Закрутилось все, завертелось.
Все сначала, сума  хлопот.
Пообжиться быстрей хотелось,
Чтоб хозяйство и огород…

Дни маячили чередою,
Колесили веретеном.
Счастье вот оно под рукою,
Новой  радости полон дом.

Золотились огни  в оконцах.
Пряной горечью навевал
Свежий  воздух, прогретый солнцем.
По пригорках взошла трава.

Ручейки по холмам  звенели
По проталинам и полям,
Перезвонам дневной  капели,
Вторил птичий веселый гам.

Замычала корова зычно,
Смолянистой  несло  щепой.
Все добротно,  и все прилично,
Что б надолго - не год, другой…

И не в тягость была работа.
Лень не знала дороги в дом.
Крепким хватом брала забота –
Вместе ночью, и рядом днем.

Поднималась луна – бродяга,
Сырость  вылезла из  болот,
Принося наконец трудягам
Краткий отдых от всех хлопот.

Под мурлыканье спящей кошки
И сопенье детей во сне
Люба ласково и сторожко
Мужа гладила по спине.

Подождав, ущипнула больно.
- Перестань ты в конце концов!
Ваня скрысился  недовольно
И в подушку уткнул лицо.

Люба сникла: «Ну, спи, родимый.
Может правда, и впрямь устал?
Ведь хозяйство у нас, скотина.
Да другой бы давно сбежал.»

Люба села, не очень веря
В достоверность своих же слов,
Поднялась и, дойдя до двери,
Оттолкнула рукой засов.

Прикрывая платочком плечи,
Притаилась в тиши ночной.
Серебром рассыпался Млечный
Путь с блестящею мишурой.

И  Полярной звезды  сиянье
Средь рассыпавшихся огней
Очаровывало сознанье
Неземною красой своей.

Пировали  ночные  тени,
Копошились со всех сторон,
Блекли вкравшиеся сомненья,
Наплывал понемногу сон.

        ***

На лугу вырастали кучи.
Сенокос забирал в полон.
Вдалеке наплывали тучи
На синеющий небосклон.

Потревожено зашуршала
Пересушенная трава,
Любка в брюхо  сенного вала
Вилы вторнула, чуть жива.

От натуги шальной  рубаха
Отсырела, трещала в швах.
Разнотравья душистый запах
В рыжих путался волосах.

Любка тужилась, что есть силы.
До машины не ближний путь.
- Ванька! Спишь что ль? – заголосила.
Сколь можно в волынку дуть.

Подгони же машину ближе!
Ванька только махнул рукой.
Любка взвизгнула:  «Черт бесстыжий!
Ведь не справиться  мне одной.»

Капли крупные подоспели,
Застучали у самих ног,
И едва ли им было дело
До проблем ее и тревог.

Солнце к долу плыло, цепляя
Пики острых вершин вдали.
Любка хныкала, собирая
Дважды сушенные валы.

Прикорнула на кошенине,
Отбиваясь от комарья:
-Наклоняйся жена  до тына,
А мужик отдохнет…  Свинья!.

Муж послал ее и корову
Вместе с сеном и далеко…
Укололо плохое  слово,
Душу ранило  глубоко.

Уходили былые чувства
В неизвестную Любке даль.
Поневоле ей стало грустно,
Бесконечно,  до боли  жаль.

Любка целые дни молчала,
Обижалась на муженька.
Очень редко теперь  ласкала
Тело  любящая рука.

В размышленьях душа томилась:
-Столько прожито, все зазря;
Ведь старалась, семью хранила…
Правду люди-то говорят:

Знать, погуливает любимый.
Не прислушалась я к беде.
Примечала ж, что смотрит  мимо.
Тело в доме – а мысли где?

Люба бросила курам сечки.
Под задвижку  вогнала клин.
Бледный месяц – кочевник вечный.
Проплывал средь седых равнин.

Источали сырые травы
Упоительный аромат,
И заря занялась на славу.
Век глядел бы – и был бы рад.

Опустила к крыльцу рябина
Изумрудный резной платок.
- Эх, кручина моя, кручина.
Выпил кровушку муженек.

По подворью скользнула взглядом.
Дом добротный и обжитой,
И достаток, чего же надо?
Что ж ты маешься, дорогой?

Сад прижился, благое дело
В этих низких сырых местах.
Все купили, чего хотели.
Хоть поведал бы, что не так.

Вроде к этому и стремились,
Чтобы так вот - в рука в руке
Шли по жизни, любовь хранили
И не ведали о тоске.

Любка села,  сутуля спину,
На широкий крутой крылец.
- Перед кем же  он хвост-то вскинул,
Этот стойловый жеребец?

Любка тщетно пыталась думать,
Нервно гладила волоса,
От собачьего вздрогнув шума,
Оживилась: « А вот и сам…»

Без бывалой  лихой сноровки,
Меж подсохших петляя луж,
Из трехдневной командировки
Возвращался любимый муж.

- Не торопится, что ж дивиться?
У  другого корыта сыт.
Скажет: « Нет, Любаш, аппетита.
 Мне ль не знать его аппетит.»

Перебранки  текли потоком,
Понимания не найти,
Столь бурлящая у истоков,
Обмельчала любовь в пути.

      ***

Осень сыпала  охру с медью,
Золотистый стелила плед,
Все кошелки  ломились снедью.
И чего только в доме нет?

Урожаем ломились  грядки,
Убирали – нельзя дремать.
Непрерывно и без оглядки
Плыли овощи в закрома.

По привычке непринужденно
Уходила тепло  с земли.
Голосили подчас  тревожно,
Улетавшие журавли.

Любка стойко очаг хранила,
Хоть не мил он был ей давно,
Все же  хрустнуло, надломилось
Поизношенное звено.

Друг случайный из Заполярья,
Прилетел, поманил с собой,
И влекомый богатой далью,
Недовольный своей судьбой

Ванька  словно свалился  в кому.
Он  не брился, не стриг волос
И уже не бродил по дому,
Просто лег на диван и врос.

Да и врос-то  ведь  капитально,
В облюбованный вдруг  диван,
Лишь таращил  белки печально,
Вроде в здравии и не пьян,

И лежал  на весь свет обижен.
Любка стала ему  роптать:
- Погляди, не торчит ли грыжа?
Шутка ль дела, столь дней лежать…

Не повел  ни зрачком, ни бровью
И не буркнул, как прежде: « Цыц…»
Так осунулся, что неровен
Час и вовсе отдаст концы.

- На работу нейдет проклятый.
Запаршивел, поди, бугай.
Резанула предельно кратко:
-Побери тебя черт! Езжай!

Согласилась на  расставанье.
Прока с мужа-то нет давно.
Знай, валяется на   диване,
Словно спиленное бревно.

Заметая к крыльцу дорожку
Пухлым   снегом, пришла зима.
Дом, работа, детишки-крошки,
Хлев скотины  – и все одна.

Опустело, гнездо остыло,
Да и как ему не остыть?
И щемило-то и щемило
Душу так, что хотелось выть.

Да и выла Любаха жутко.
Поутру волдырем лицо.
Как не плакать – то разве шутка:
Сколько занято подлецом…

Весь в долгах укатил соколик
Дармовые хлеба искать.
Колыхнулась обида в горле:
- И кому теперь отдавать?

Снова Любке.  Ой, лихо-лихо-о…
Аль скотину отдать под нож?
Заскулила в подушку тихо:
- Без коровы не проживешь.

Оловянное солнце вышло
Из разорванных облаков,
Окатило поля да крыши
Многоцветием  огоньков.

У ворот, что стога суметы
Вьюга долгую ночь мела.
Громыхает свинья корытом.
Неужели же проспала.

Любка, силясь вскочить с постели,
Перекосилась: « Ну и ну….»
К кухне шлепала ели-ели,
Коромыслом  согнув спину.

Боль в суставах, знобило часто,
Едкий пот разъедал чело.
Приболела что ль?  – вот несчастье
И суставы никак  свело.

« Приласкала» с досады мужа.
Что ни скажет, сплошная ложь.
Вот уехал, живёт -  не тужит;
И ничем его не проймёшь.

Телеграмки, как по заказу:
- Потерпи, Любаш, не скучай!
Обещал воротиться сразу,
Коль  случится что невзначай.

Прорва дел и опять, и снова -
Кругом шла ее голова:
И не доеная  корова,
И не вареная жратва;

Скоро в садик проснуться детки.
На кого ей тогда пенять?
Вторя басу коровы в клетке
Завопила опять свинья.

- Эка прорва, терпенья нету.
Вся житуха: пожрать да спать.
Враз  отправишься на котлеты,
Коли будешь вот так визжать.

Горечь едкая поневоле
Взор завесила  пеленой.
Ухватилась, сопя от боли,
 За подойник в углу большой.

В нос ударил душок навозный,
Засветился коровий глаз,
Прошипела: «Глядишь, заноза…
Потерпи, подою сейчас.»

Холодок, возле ног скользящий,
Вызывал на спине озноб,
Под  коровий живот урчащий
Любка сунула влажный  лоб.

Зашипела густая  пена,
С дна молочный поплыл парок.
Потянулась корова лено,
И лизнула  сырой платок.

На хозяйку взглянула косо,
Шея вывернула кольцом,
Пряной влагою возле носа
Задышала в ее лицо.

На навесе стучала дверца.
Продолжала свинья стонать.
Что творилось в коровьем сердце,
Недосуг было Любе знать.

               ***
Вечер вымазал дегтем рамы.
Сын, закинув дрова в плиту,
Покосился тишком на маму:
- Мам я сяду на папкин стул.

Та не сразу нашлась с ответом.
Ванька сильно свой стул любил.
Только  Вани-то нынче нету,
А сынишка при маме был.

- Да, садись ты. Чего косишься?
Что же стулу зазря стоять.
Неприметен в дому сынишка,
Тихий очень, пошел не в мать.

Время за полночь, взбив в подушке
Уплотнившееся перо,
Любка села, ей было  душно,
Да и ныло с утра  бедро.

Кто еще ей беду накликал?
Вон, нога-то   опухла как.
Не присесть и не встать без крика.
Вот уж точно – недобрый знак.

Плачь, не плачь, а не станет легче.
Завтра снова с зарей  вставать,
Придавила горячей кожей
Неразобранную   кровать.

           ***

Солнце лыбилось через дымку,
Прогоняя осевший  мрак.
Золотились на лужах льдинки,
Любка вышла во двор с утра.

- Хорошо-то как! – улыбнулась,
Распахнула в тужурке  грудь:
- Наконец-то, весна вернулась.
Поспешают морозы в путь.

По умытым нагим деревьям
Молодой ветерок гулял.
Белый саван стряхнув, деревня
Оживилась, и на полях

По проталинам и по кочкам
Закипела незримо жизнь.
Бледным соком набухли почки
В белой рощице у межи.

Золотисто-волнистым гребнем
Начесали себе бока
Пролетавшие над деревней
Пышногрудые облака.

Наслаждаясь, вздыхала Любка
Новоявленную  весну.
Розовели от счастья губы,
Щеки скинули белизну.

И, как будто,  окрепло тело,
Залежалую выгнав хворь,
Дверь открыла в сарай несмело,
Как крадущийся в страхе вор;

Заглянула в проем, взбодрилась:
Чисто убрано на дворе,
И корова всегда доилась,
И водичка стоит в ведре.

-Ай-да, деточки, не ленились.
В подреберье текло тепло,
И довольно глаза слезились.
- Повезло с детьми, повезло….

Так-то, Ванюшка, не пропали…
Не пропали мы без тебя.
И любил ли ты нас? Едва ли.
Продолжай же любить себя.

Порешила: к чему отсрочка?
Пусть не едет, коль дом не мил..
Написала одну  лишь  строчку:
-У тебя больше нет семьи.

               
 Глава семнадцатая
               
Лето грянуло  оводом тучным. Бежала
Сенокосная спешно шальная пора,
Изводила людей, жгучим зноем дышала
С раскаленной землицы дневная жара.

Копошился народ средь сенного удушья,
Извергали из труб трактора сизый дым,
Тарахтели, таща за собой волокуши
Из затянутых туго густых деревин.

Загребали гурьбой и кидать поспевали
Разнотравье на мимо ползущий омет.
Раздувались рубахи, с присвистом дышали,
Жег соленую кожу назойливый пот.

Перекур. Повалились снопами на горы
Шелестящей травы, замахали сильней,
Отгоняя платками летавшую свору
Краснобрюхих и жалящих больно слепней.

Зубоскалили. Как же без этого бабам,
Не упустят момент для лихого словца:
-Молодуху-то нашу потискать бы надо,
Что-то вялая нынче, молчит без конца.

Любка, слушая их, улыбнулась с натяжкой,
Но смирилась – от шуток какая беда?
Позамаялась, верно, в тугой-то упряжке,
Доведет до могилы коровья еда.

Беспросветно - ни праздника,  ни выходного;
Оборвали все жилушки эти стога,
А случалось ненастье, так горюшко снова;
Поразветриет - и в заливные луга…

По колено в воде пометали вилами
На телеги осоку в сенаж для скота,
А легко ль поднимать над собою руками
Корм с водой пополам, не сорвав живота?

Мчалось тройкою взмыленной без передышки
Лето красное, вздернув цветастый подол,
И на всех-то парах устремились людишки
Подбирать порассеянный им хлебосол.

По полям, берегам, по оврагам, повсюду
Расползались, с собой забирая харчи,
Грабли, косы и вилы, корзины с посудой.
Подгоняла страда, тут хоть плачь, хоть кричи.

Все же тяжко ей было, покинули силы,
Да и солнце еще высоко, как на грех.
Поднялась, трактора уж вовсю колесили,
Раздавался артельный заливистый смех.

Отсыревшей прохладой затеплился вечер,
И, насытясь, коровы бросали пастьбу,
Расправляя с трудом напотевшие плечи,
Люба вяло шагнула в пустую избу.

Опустела хоромина, как не жилая,
Забирала на лето детишек свекровь.
Да и как отказать, хоть невестка чужая,
А внучата - своя драгоценная кровь.

Под окном, как труба загудела корова,
Колотила хвостом, словно веником гнус,
Окликая хозяйку, горланила снова:
-Вот блажная утроба…сейчас поднимусь.

Будто реки молочные льют через край там,
Лишь заступит в заулок и сразу орать.
Бригадир день гонял: «Бабы, бабы, давайте…
Мы бы дали всем скопом, сумеешь ли взять…»

Поплелась до двора, непрестанно вздыхая.
-Что бы жизни такой ни покрышки, ни дна,
Уж не помнится даже, когда отдыхала…
На работе и дома одна  и одна…

Вот и Катька себе мужичишку пригрела.
Никудышная вышла  у парня судьба,
Посидел ни за что, а жилье погорело.
Помешало кому-то чужая изба.

Любка в давней подругой давно не встречалась.
Родила она в девках и скрылась от всех.
От стыда ли бежала она, от печали?
Родила без венца – ну, какой в этом грех?

Не общалась ни с кем, погодя отыскалась.
Приглашала к себе. В Ленинграде теперь.
Любка скот накормив, письмецо то сыскала,
Подтянула поближе пузатый конверт.

Не однажды читала Любаша посланье
О случившейся в Катькиной жизни любви
И читала опять и опять в назиданье,
Продолжая ночами от зависти выть.


             ***
Дверь захлопнулась, вовсе не ведая жалости;
Одиноко стоял паренек молодой.
За спиною тюрьма, только не было радости
От свободы, что видел он перед  собой.

За решеткой не жизнь, но хотя бы пристанище,
Где еда и постель, даже смена белья.
Срок закончился. Жизнь бы должна устаканиться.
Только вот без тюрьмы – нет другого жилья.

Запетляла убогая грязная улица,
Шелестели деревья, купаясь в пыли,
И прохожие всюду сновали и щурились,
От потока лучей, от белесой  земли.

Кто-то весел, другой тяготился проблемами;
Он завидовал шумной людской суете.
Все чего-то желали, искали и делали;
Он стоял на другой, на далекой черте.

А за этой чертой жизнь такая суровая,
И ласкает так редко, а чаще грозит.
Опустилась на грудь голова  чернобровая,
А удача, как пыль между пальцев бежит.

Он пытался всплывать и сквозь тьму  беспросветную
Света крохотный лучик старался искать,
И молил он судьбу, а судьба безответная
В мир иной не желала его допускать.

Так блуждал целый день, появляясь размеренно
Под дверями различных служебных контор;
И,  услышав отказ, удалялся растерянно
И опять заходил за какой-то забор.

Он и сам сознавал, что его невезение -
Не случайность, которую мог обойти.
Не осталась в душе его  капли сомнения,
Что работу ему не удастся найти.

Вечерело, спускались прохладные сумерки,
Он изрядно устал, да и кушать хотел.
На скамейке присел, раздраженно ссутулившись.
Кровь бурлила. Терпенью вышел предел.

Время шло, он таращился обескураженно
На миганье включающихся фонарей.
Выход только один - закопать себя заживо
В стылых стенах далеких лесных лагерей.

Но молчала душа, онемела негодная,
И гудящие ноги не двигались вновь.
Только тело дрожало в ознобе голодное,
И вскипала от злобы холодная кровь.

Он ладонями сжал ошалевшую голову,
Чтобы ярость исчезла хотя бы на миг.
Вдруг услышал звук резкого грубого голоса,
И взывающий к помощи сдавленный крик.

Он рванулся на зов, задыхаясь от бешенства,
Что кипело в груди и лилось через край,
Кулаки зачесались, хотелось потешиться,
А потом, что Бог даст: может Ад, может Рай.

Приближаясь, увидел фигуру склоненную,
И другую – ничком  на примятой траве.
Он не понял, что сущность его разъяренная,
Вмиг покинув сознанье, ревела, как зверь.

Он не чувствовал рук, прилагая старания,
И очнулся, когда затрещали кусты.
Долго  слышался мат и, как будто,  стенания,
Утопавшие в недрах густой  темноты.

Подостыв  наконец,  он  окинул  внимательным
И неласковым взором Катюху, сказал:
- Поднимайся, лежать теперь не обязательно,
Можешь дальше идти, он уже убежал.

Повернулся, и вовсе не ждал благодарности,
Но невольно отметил: «Она ничего,
Перепугана только, ни капли вульгарности,
Приодета не плохо, но не для него.

Проводил бы до дома, завалит вопросами…
Испугается правды, а врать не хочу…
Убежит от вчерашнего зэка курносая,
Побоится, что ночью ее замочу».

Ветерок, пробираясь, возился за воротом,
От росы по ботинкам стекала вода.
Он шагал, понемногу сутулясь от холода,
Убегая от Катьки в свое никуда.

Ночь спускалась на землю колючая, стылая,
Разметая по небу осколки огней,
И луна показалась чужою, немилою
С безразличным мерцанием бледных лучей.

Парень  долго бродил, и замерз окончательно,
И,  заметив сиянье стеклянных витрин,
Вышел с парка на свет и открыто,  сознательно
Дверь взломал и зашел не спеша в магазин.

Потянулся за пивом и за сигаретами,
Прихватил и колбасный початый ломоть.
Он спокойно жевал, ждал мигалку заветную,
Чтобы в теплой минтовке доспать эту ночь.

Возмущался обычной Российской халатностью:
Нету сторожа, хлипкий  нехитрый замок,
И молчала досадливо сигнализация,
И никто не являлся на этот порог.

Опираясь о стенку спиною продрогшею,
Парень вдруг засопел и нежданно уснул,
Наклонился во сне и куртенку намокшую
Неосознанно ловко под бог подтянул.

             ***

Катька плохо спала и полночи ворочалась.
Странный парень из дум не хотел уходить.
Задремала, когда нежным светом засочились
Створки окон, да стали соседи бродить.

Собиралась поспешно, лица не накрасила.
Пропади оно пропадом это лицо.
Драгоценное время терять понапрасну ей
Не досуг, и порхнула она на крыльцо..

За года Катерина ничуть  не состарилась
И ревела не часто – что толку от слез?
Родила, но в фигуре  ничуть не прибавилось.
Кавалеров вокруг нее много вилось.

И подарки носили, а чаще все выпивку;
И вздыхали, но замуж никто не манил
( из путевых, конечно ), а тот, кто был с выправкой,
Забавлялся и вскоре в семью уходил.

Катька топала спорко.  Проулки и здания
До мельчайших подробностей были в мозгу.
Через парк пронеслась на едином дыхании,
Мимо сквера, скамеек на грязном лугу.

- Фу – ты, черт, - снова вспомнила парня вчерашнего, -
И чего привязался? Никак не пойму.
И глазищи его показались ей страшными,
А засел ведь в башку,  как воришка в тюрьму.

Катька сразу заметила  планку погнутую,
Сиротливо повисший за дужку замок.
Захотелось браниться в сию же минуту ей
С кем попало.   Катюха зашла за порог.
 
Поискав под ногами подобье оружия,
Не нашла – но приметила вора в углу.
Присмотрелась и вдруг заморгала сконфуженно
И бессильно присела на грязном полу.

Он  глаза приоткрыл, а она, удивленная,
Та -  которую ночью недавно спасал,
Отшатнулась  опасливо,  юркнула в  сторону,
Приходила в себя – взломщик тоже молчал.

-Почему не ушел, если дверь все же выставил?
Он прервал неприятный, ненужный допрос:
-Ты бы лучше ментов поскорее уж вызвала,
Я в твоем заведенье изрядно замерз.

Катя встала,  спросила  с заметным волнением:
-Так зачем же ментов, ты ж не взял ничего?
Так по мелочи… Ну, поломал помещение…
- Ты мне в душу не лезь!  Ишь: « зачем? отчего?»

Но она не боялась, а в сердце упрямое
Потаенною  змейкой ползла теплота.
На лице у парнишки наигранно-каменном
Безысходность маячила  и простота.

Обреченность прикрылась угрюмою  складкою.
Катька сразу смекнула: «Возьму выходной».
И уже озаренная смутной догадкою,
Предложила: «Пойдем-ка со мною  домой».

Он, совсем обалдевший, убитый, растерянный,
Сбитый с толку простым предложеньем таким,
Подобрел и смотрел на нее неуверенно,
Толь тревогой, а толи надеждой томим;

Вскоре  дверь починил и промолвил с усмешкою:
-Не боишься чужих-то к себе приглашать?
Улыбнулась: «Боюсь, но и я не безгрешная.
На добро Бог велел нам добром отвечать».

Катька щурила хитро глазенки раскосые,
Под наивной смешинкою прятала  грусть.
- Не плохая она, -  думал он, -  и с  вопросами
 В душу больше не лезет…   Не ангел… - и пусть.

Зашагали уверенной быстрой походкою.
По дороге ни слова. Нажала звонок.
Дверь открылась помятой нетрезвой молодкою.
Заступили на низкий облезлый порог.

Любопытные глазки скользили с небрежностью
По качку за Катюхиной  хрупкой спиной.
- Я за сыном, - ей выдала Катя с  поспешностью,-
Попросила отгул,  пусть побудет со мной.

Слабый скрип косяка, и,  махая ручонками,
К ним поспешно бежал  толстощекий малыш.
Он сверлил незнакомого дядю  глазенками.
- Одевайся скорее, чего ты стоишь?

Катя, видя, что нянька смазливо задергалась,
Поправляя у круглого бюста халат,
С  непонятно откуда явившей гордостью
На молчавшего парня закинула взгляд.

Тот стоял неподвижно.  Внутри отогретая
Вдруг проснулась, заныла тоскливо душа,
Как живая струна, как еще не допетая,
Позабытая песня.  Он что-то решал.

Все смешалось. Девчонка, как с неба упавшая
С неподдельной наивной своей добротой,
И, наверное, в жизни немало страдавшая,
Совсем малый сынок - беззащитный такой.

Сердце вдруг разразилось сокрытою жалостью,
Уловив любопытный мальчишеский взор,
Потянулся к нему с неожиданной жадностью,
Словно вдруг  отыскал, что искал с давних пор.

Солнце в небе сияло лучистое, ясное,
Зарождавшийся день  новизною  дышал.
Он смотрел ей в лицо и такое прекрасное
Обретённое счастье  в себе ощущал.

Ветерок завозился с листвою опавшею,
Закрутил лихо пыль и исчез впереди.
Парень шел рядом с Катей, прижав задремавшего
Неродного  ребёнка к щемившей  груди.

              ***

Уж смеркалось, но воздух дышал духотою.
От парящейся влаги на стеклах капель.
Люба,  лишь под одною  рубашкой ночною
Спрятав жаркое тело, легла на постель.

- Надо съездить к Катюше, - Любаша вздохнула.
Сколько лет собираюсь, давно уже ждет.
Что-то вспомнив из детсва, она улыбнулась
И уснула, оставив смеющимся рот.

Зазвенели в тиши колокольца ночные,
Где-то вился голодно-вопящий комар,
Всплыли дети, играли, смеялись родные,
А над ними клубился удушливый жар.

И корова мычала опять, горлопанка:
-Уж давно ли доилась, опять голосит.
Приоткрыла глаза, солнце гладило рамы.
Любка сонно искала глазами часы.

Сорвалась от подушки, шатнулось сознанье,
Полоснула внутри ошалелая боль,
Опалила лицо, перебила дыханье,
И глаза застелила  наплывшая соль

Повернуться на бок попыталась, но хрустнув
В животе разорвался вторичный заряд,
Раскачал и рассыпал  висевшую люстру
На десятки плывущих куда-то гирлянд.

Любка вжалась в тюфяк. Заскулила в догадке.
Ей давно нужно было явиться к врачу.
И не думать, а мчаться туда без оглядки.
А она все тянула –« потом, не хочу»…

За забором кивали кудрями рябины,
И размахивал рваным полотнищем клен.
Любка стиснула зубы и к  краю перины
Поползла, издавая отчаянный стон.

- И зачем наложила я столько матрасов?
Край кровати…  Рука зацепилась за стол.
Свет темнел, вытесняя обилие красок,
И бессильное тело упало на пол.

Люба долго лежала  одна, без движенья.
Слабый отблеск сознанья едва трепыхал.
Где-то в недрах земли ощущалось броженье,
И коровий раскатистый голос дрожал.

Боль окрепла, но Люба терпела, не ныла.
- Лишь бы только суметь доползти до дверей.
Вот спасибо, кормилица, что разбудила,
Ведь пропала б хозяйка без глотки твоей,

Огляделась:  пять метров всего до порога,
Там запор, может кто-нибудь мимо пройдет…
Закусила губу, шевельнулась немного,
Вытирая ладонью струящийся пот.

Вот и тамбур.  Любаша, как хрупкая ветка,
Чуть привстала, косясь на заветный крючок,
Собралась и,  ударив прицельно и метко,
Повалилась кулем через низкий порог.

              ***
Расстилался рассвет над лесной глухоманью,
Золоченые пики прорезали высь,
Ели высились,  словно стена великанов.
Их лохмато-зеленые ветви сплелись.

По дороге тряслась грузовая машина,
Промелькнул одинокий старинный погост.
Рвали плоть изнутри чьи-то зубы незримо,
Впереди еще двадцать петляющих верст.

Объезжая ухабы, шофер торопливо
Глянул Любке в лицо, было женщину жаль,
И в душе похвалив  за такую терпеливость,
Посильнее ногою нажал  на педаль.

Любка думала: дастся ль корова соседке?
Лишь хозяйкины руки касались ее.
Побыстрей бы поправиться, скоро ведь детки
Возвратятся с каникул в гнездовье свое.

             ***

Привидение белое рядом летало:
-Ничего, ничего… только аппендицит.
-Нет же, доктор, киста это,  - Любка  шептала,
Понимая, что ниточка жизни трещит.

Колченогий какой-то  и, словно бы,  пьяный.
Так и есть -  навевало  свежайшим  душком:
-Потрошит,  как индейку,  палач окаянный!
Появился второй  – вроде  с трезвым умом.

Потянулась с надеждой: «Хоть вы помогите,
По ошибке сошлете на вечный покой».
- Не волнуйтесь, больная, чуть-чуть потерпите…, -
За пришедшего снова   ответил  храмой.

У Любахи внутри трепыхалась  печенка,
Притупилась от страха струхнувшая боль.
Завопила она обреченно и тонко,
Будто кто-то давил ей больную мозоль.

- Ну, зачем так кричать? Мы Вам скоро поможем, -
Огласил приговор  деревянный протез.
И, как сладкий елей, новый  голос: «А все же…
Лучше б в город отправить… - я сам бы отвез».

                ***

Бил в лицо яркий луч, кто-то вспарывал вену:
-Боже святый, спаси, помоги, сохрани…
Как детишки одни и куда же их денут,
Если мамочки больше не будет у них?

Свет совал под ресницы колючие иглы.
Уходила тягучая черная мгла.
Седовласый старик над Любашей  склонился:
- Ну, жива, Златовласка?  Как наши дела?

Любка лишь облизала засохшие губы.
Старичок закряхтел: « Пить нельзя, не сейчас…
Ну, теперь отдыхай, раз проснулась, голуба.
Что ж, по правде  сказать – напугала ты нас.»

Старичок вдруг исчез, как и не было вовсе.
Плоть, глотнувшая жизни, вновь начала ныть.
У Любаши болели и мышцы и кости,
И сильнее, чем прежде, хотелось ей пить.

Слабо брезжащий свет.  Тишина гробовая.
Слева скрипнуло, Люба взглянула туда.
На соседней кушетке, проворно вставая,
Оголенный мужик отдирал провода.

Онемела: « Да я же почти недвижима,
И одна здесь… нагая с соседом вдвоем.
Вон -  уж встал, одному только Богу вестимо,
Что бугай этот делать-то будет потом».

А мужик посидел на топчане, послушал,
На нее, как на место пустое, взглянул.
Голова, что огромная бритая груша,
За подобием шеи седлала спину.

Любка ж плоская, полностью слившись с топчаном,
Резко чувствуя  выпуклость яблок глазных,
Безголосо сипела: -«Не трожь, окаянный!»
А мужик поднялся и отправился пить.

Облегченно вздохнула: «Напился, вестимо…
Забирайся ж, соколик, обратно  в постель,
Не пугай полумертвую женщину, милый,
Не до прелестей ваших мужских ей теперь».

Обнаженное тело прошлепало рядом.
- Здоровучий! – мелькнуло у Любки в мозгу.
Слава Богу – ему ничего и не надо,
Да и я, как на грех, ничего не могу.

Замелькала подолом коротким сестричка.
Любка к ней устремила  страдальческий взгляд:
-Не поможете мне на бочок повернуться?
Без движенья лежу сколько дней уж подряд.

У девицы ехидно задергался носик:
- Перебьешься! К тому же -  не вредно мечтать.
Побежала к дверям, на прощание бросив:
- Я тебя не просила сюда попадать.
 
Любка сникла совсем: «Попросить что ль детину?
Страшновато однако, помилуй Господь,
Из одежки на нем ничего, лишь щетина,
И сама вроде Евы, голимая плоть».

Из двух зол все  ж последнее было весомей.
И Любаша, волнений изведав сполна,
Собиралась отвлечься  - подумать о доме,
Но беда никогда не приходит одна.

Дверь открылась, наполнилась светом палата,
И за доктором, словно цыплята – гуськом,
Зашуршали крылами птенцы Гиппократа,
Не к соседу, а к Любе опять прямиком.

- Не хватало печали -  так черти додали!
Мало жмуриков -  стали живых истязать.
Недвижимые ноги ее задрожали,
А глаза в одиночку пытались удрать.

- Живодеры! Для опытов кролика надо,
Да такого, чтоб сил не хватило удрать.
От таких-то   мучений к небесного аду
Любке прямо сейчас захотелось бежать.

Пауки окружили плененную жертву.
Доктор иглы, что пики менял не спеша,
И, смекнув, что бывать  ей сегодня десертом,
К Ахиллесу  вприпрыжку  скакала душа.

Словно старая дыба, задергалось ложе,
Неподвижные  ноги поехали вверх.
Люба к небу взывала:» Спаси меня, Боже!»
И со злобой открытой глядела на всех.

- И зачем она только очнулась сегодня?
И лежу тут, как Ева, в одном неглиже.
Как в тумане, послышался голос Господин:
- Вот  ключица.  Сосуд натянулся уже…

Резануло. Воткнулось копье Чингисхана
Мимо вены да в кость. Доктор вытер очки.
-Потерпите, больная, сейчас все исправим.
Снова промах. К орбитам рванули зрачки.

Кто-то Любе зажал побелевшую руку.
Обернулась, чернявый парнишка-медбрат.
Захрустела ключица. Горячая струйка
Прервала, наконец,  ожиданье  ребят.

Трепыхалась у носа пола от халата.
Проводок потянулся, упала игла.
-Ничего, ничего – закудахтал диктатор:
-Все исправим, - но так и застыл, как скала.

-Только тронь еще раз…, вампирюга очкастый!
Как волчица, попавшая вдруг  в западню,
Любка грозно хрипела оскаленной пастью
И пыталась царапать свою простыню.

Доктор сузил глаза, наклонился пониже.
Заскрипела, назад опускаясь кровать.
Люба алчно вздохнула: «Вот так-то, бесстыжий!»
И поймала себя на желанье – поспать.

             ***

Оседая горели и плакали свечи,
Будоражил сознание воск и елей.
Наклонялись все ниже Любашины  плечи,
Осыпая на пол ворох рыжих кудрей.

Пробасили над ухом: «Ну что же ты, дочка,
Во святую обитель… - чела  не прикрыв».
-Из больницы я, Батюшка, нет там платочка.
Поп помедлил: «Ну, ладно, Господь не спесив».


   Глава восемнадцатая

Теплый воздух, вечерело.
Под ногой асфальт стучал.
Солнце  пурпурное село
За темнеющий квартал.

Не на луг и не на поле…
Любка глянула вокруг.
Сплошь дома, как колокольни,
Топот, шум, маханье рук.

Толчея… Ей стало душно.
От ходьбы болел живот,
И невольно стало скучно,
Хоть вокруг сновал народ.

Катькин голос: «Наконец-то!»
Подбежала, обняла.
«Вид паршивый... - прямо нечто…
Что ж детей не привезла?

Ах, прости… прости, забыла!
Ты ж с больницы – прямо к нам.»
В животе у Любы ныло,
Слабость била по ногам.

Катька все-таки сказала:
- Так чего же мы стоим?
В дом пойдем.  Поди, устала…
Посидим, поговорим.

Тут она развеселилась
-Выпьем чаю, водки нет, -
Не взыщи! Скажи на милость,
Сколь не виделись-то лет.

Люба прямо от порога
Обвела глазами дом:
Барахла повсюду много,
Но не пахло мужиком.

Что она о Катьке знала?
Детство, юности чуть-чуть.
Как жила? О чем мечтала?
Да, ведь разве в этом суть?

Что-то вроде пуповины,
Будто связывало их
В этой жизненной трясине,
Очень разных, но родных.

Сели тихо и пристойно,
Стол накрыли без затей.
Сын у Катьки был спокойный.
Спал – не ведал про гостей.

Бледным светом освещали
Дом ночные фонари,
А они все ворковали –
Ворковали до зари.

Детство вспомнили, разлуку
И, как встретились опять;
Как сбегали ночью к лугу,
Чтоб на конях поскакать.

Ничего-то не забыли,
Память вывернув  чулком,
И, казалось им, что было
Это в старым-старым сном.

Люба долго не вставала,
Чай, не дома, а в гостях.
Катька сына собирала.
Тот насупился, пыхтя:

- Не хочу сегодня в школу…
С тетей Любой быть хочу.
Катька думала не долго:
- Ишь ты, умный через чур?

Сына шлепнула по заду.
- Не выдумывай! Шагай!
Отдыхнуть ведь тете надо…
На вот, ранец одевай!

Ты, Любаш, еще понежься,
Дома ведь не отдохнешь!
Есть захочешь – так поешь тут
Без меня…  чего найдешь.

Гостья выключила чайник,
Примостились у стола
И, почти  забыв  печали,
Ароматный чай пила.

- Да-а… – обдумывала Любка:
В дом зашел и почивай!
А в селе, как в мясорубке,
То скотина, то дрова…

От рождения до смерти
Тянет жилы край родной.
Залегла тревога в сердце:
Ох, пора…  пора домой…

 Как там дети? Как корова?
Сразу  вспомнила себя:
Ночь, мороз трещит над кровлей,
Люба, угли теребя,

Ищет  дряблую картошку,
Испеченную в золе.
Мамы нет, и только кошка
На печном сидит челе.

Страшно, голодно и зябко
В темноте сидеть одной.
- Что раскисла словно тряпка?
Катин голос за спиной.

Никакая ты  домаха -
Заходи, кто хочешь, в дом.
Что ль обиделась, Любаха?
А давай смотреть альбом.

Пошуршав на антресолях,
В паутину тычась лбом,
Катька бросила на столик
Запылившийся альбом.

Был он дряхлый и огромный,
Как потрепанный талмуд.
- Ты кого-нибудь –то помнишь?
Глянь, ребята наши тут.

Люба дернула плечами:
- Вроде нет, а вроде да.
- Где тебе… - ведь ты же с нами
Не гуляла никогда.

Катя стала веселиться,
Юность слала ей привет,
Возрождались на страницах
Имена  забытых лет.

Вдруг недолгая заминка.
Катя дернулась  слегка.
На подруг смотрел со снимка
Взор веселый паренька.

Катя справилась с истомой,
Языком опять мела:
-Никого-то ведь не  помнишь,
Ты ж тихушницей была.

Смех -  до Ваньки не влюблялась…
Все – учеба, книжки, дом…
Но Катюха ошибалась.
Парень Любе был знаком.

Взгляд скользнул по смуглой коже,
Черным бусинам глазниц.
Любка думала:  «О, боже!
Сколько ж ты пленил девиц?»,

Вслух сказала: «Незнакомый…
Ну а ты встречалась с ним?»
-Так…   довел разок  до дома,
Поиграли чуть в экстрим.

Усмехнулась: «Там девчушка
У него, кажись,  была…
Говорили, что простушка.
Чем она его брала?

И жениться собирался,
После что-то не срослось…»
Катин голос  потерялся,
Закрутила память ось.

Завертелось:  спины, лица,
Коридор большой и зал.
Любка нервничает, злится,
А за ней следят глаза.

Эти – темные, большие,
Словно уголь на шестке.
Любка сразу же решила –
Быть от парня вдалеке.
         
Вот она совсем девчонка,
Рядом русый паренек.
Подошел другой тихонько,
По всему видать, дружок.

И глаза – тот самый уголь,
В мире больше нет таких.
Зашаталась, будто грубо
Кто-то вдарил ей под дых.

И потом всегда боялась
Выходить на коридор,
Но змеей под сердце вкралась
Эта встреча, этот взор.

Было за полночь. Писала
Любка толстый реферат,
Шум услышав, оторвала
От листов уставший взгляд.

Сзади выросли фигуры,
Очень быстро подошли,
В одеяло завернули
И куда-то понесли.

Глуховатый тихий шёпот:
-Открывай быстрей окно.
Раздражал довольный хохот,
Стало душно и темно.

Обдувало ноги ветром,
На лице холодный пот.
Ей казалось, длился вечность
На чужих руках полет.

Люба  падала куда-то
И с трудом смогла вздохнуть
Лишь тогда, когда  прохлада
Влагой вылилась на грудь.

Только вынырнула. Кашель
Любку вывернул до дна.
Ей ужасно стало страшно.
Речка. Темень.  Глубина.

Любка быстро осмотрелась:
Враг один на бережке.
А второй… шнырял умело
Рядом с девушкой в реке.

Близко все ж не подбирался,
Ждал, когда пройдет гроза.
Любка злилась: «Испугался?
У-у, бесстыжие глаза!»

Психовала, и от злости
Месяц зыбился в глазах.
Звезд сияющая россыпь
Рядом нежилась в волнах.

Но вода – купель святая,
Усмиряла Любкин пыл.
Да и парень – знай, сияет.
Начудил так начудил!

Друг ушел, ей стало легче:
Их лишь двое да река.
Руки обняли ей плечи.
- Не замерзла?
- Нет, пока…

Страх ушел, улыбка кралась
Воровато,  как на грех.
Так в одежде и плескались
До зари  под дружный смех.

А потом  брели в общагу,
Вновь окошко, коридор…
Завила в кудряшки влага
Золотых  волос шатер.

Желтых прядей завитушки
Липли к Любкиным ушам,
Разлетались конопушки
По щекам и по плечам.

Да и вся она сияла,
Словно сразу расцвела.
Любка этого не знала,
Просто счастлива была.

Руки стали вдруг родные,
Страсть расправила крыло;
Губы жадные шальные,
Тела сильного тепло.

Света брезжащего пятна
Растекались на полу.
Был внезапным и приятным
Этот ранний  поцелуй.

Чувство,  словно  наважденье,
Любке стало в новизну.
В сердце не было сомненья:
Любит он ее одну.

Фильмы, танцы и прогулки
В парк под пестрый  листопад.
И стучало сердце гулко,
И лучился Любкин  взгляд.

Он, как с маленьким ребенком,
С ней игрался и шутил:
- Ты – мой рыженький лисенок…
Ну, не дуйся! Ну, прости!.

        ***

Кухня. Брякали  кастрюли.
Голос близко  зазвенел:
-…Ну,  я в комнату нырнула,
Забежала между дел.

Выходить уже решила.
Слышу шум -  и в уголок,
Затаилась и следила
Там за парочкой чуток.

Неудобно. А что делать?
Я ж не думала, что там…
Захихикала: «Сидела…
Не дыша, скажу я вам…»

И пока девчата ржали,
Любка висла над плитой.
Ей на ухо  зашептали:
-А ведь парень был там твой.

Окатило паром руку,
Резанула боль в глазах,
Молотки со страшным стуком
Выбивали дробь  в висках.

Как в тумане: «Ну чего ты?
Ну,  подумаешь, гульнул…
Ты не греешь, между прочим
Он мужик, вот и вильнул.»

         ***

В бок кулак: – Ты что, уснула
Или вспомнила чего?
Люба вздрогнула, очнулась:
-Парня знала я того.

Прогнала его подружка,
Не успев одеть фаты.
Я, Катюша, - та простушка…
А причина ссоры - ты.

Натянулась туго жилка,
Болью вышла у висков.
Словно лава, у затылка
Закипела бурно кровь.

Гулко скрипнули  ступеньки,
Выходя,  потерла лоб,
Боль угасла помаленьку,
Сердце будто умерло.

Громко брякала дорога
И звала Любашу вдаль.
Уходила от порога,
Унося с собой печаль.

               
     Глава девятнадцатая

По зубцам остроносых темнеющих елей
Бледнолицый рассеянный  месяц скользил.
От домов и заборов тянулись, чернея,
Вереницы теней, мрак на землю сходил.

Над лугами раскинули руки туманы,
Укрывая сенные зароды собой.
Вился пар над рекой, как ковер самотканый,
Вдоль прошитый  ракитовой низкой каймой.

Пожни скинули тяжесть изжатого хлеба,
На стерне серебрилась обильно роса,
Над трубою дымок синей струйкою в небо,
В доме бурным потоком лились голоса:

-Ты ж неделю с внучками побыть не желала,
А теперь просишь сына к тебе отпустить.
И с чего это вдруг ты меня пожалела?
Но свекровь не сдавалась: «Любаш, отпусти.

Тяжело ведь с двумя-то, вон кожа да кости,
И ведра не поднять, поберечь бы себя.»
Повернулась к мальчонке: «Поедем к нам в гости,
Попроси - пусть мамуля отпустит тебя.»

Люба вздернула бровь: что-то больно плаксива
И ребенка хватает, как цепкий репей,
То позорит невестку, то смотрит слезливо,
Не поймешь, что таит за душою своей.

Любка злилась на всех, а особо на Катьку,
Потому не пыталась держать  тормоза.
Сколько лет от подруги таилась – и нате…
Как ножом по нутру резанула, коза.

И свекруха еще: пожалел волк кобылу,
Слишком дряхлой была, все равно не жилец,
И оставил на пастбище хвостик да гриву, -
Все скулит и скулит… Ну, когда же конец?

Любка просто  зашлась от душевного бунта:
- Как дитя-то отдать? Ты подумай сама…
- Не совсем же беру, а болеешь покуда.
Ведь не в силах же ты  двух детей поднимать.

-Поднимать-то нельзя, да картошку копала,
Затянула потуже косынкой живот,
Что б не лопнули швы,  и лопатой махала.
Не тебя ж дожидать будет мой огород.

Замолчала вдруг, каясь за эту издевку:
«Рассердилась на Катьку, а злюсь на других»
Поглядела поласковее на свекровку.
- Забирай, да смотри – его там береги.

Просто так наказала. Совет был излишним.
Внука бабка любила безумно всегда.
Внучку – нет, хоть по папе родные детишки,
Но на лето брала и девчушку туда.

Отпустила.  Уехал ребенок к свекрови,
Был не против и даже согласно кивал.
Не чужие же люди, манил голос крови,
И отец с молодою женой навещал.

              ***
Вроде все, как всегда, но душа не спокойна.
На пол силы стараясь себя нагружать,
Била Люба картофельным гнездам поклоны,
Продолжала хозяйство свое обряжать.

У пруда задержалась, искала забвенья
Да омыла лодыжки прохладной водой.
На поверхности плавали  гибкие тени
Шевелила осока сухой бородой.

Опустилось  ведерко в вишневую заводь,
Колыхнулся утопленный месяц на дне.
Люба тщетно пыталась волненье  убавить:
-Не к добру отпустила сынишку к родне.

Любка плохо спала, даже плакала ночью.
Поднялась неохотно, устала вчера,
И дочурка по брату соскучилась очень,
Неохотно и в школу идет со двора.

На тропинке пестрели опавшие листья,
Кружевница осенняя ночью ткала,
Перезревшей рябины размякшие кисти
Оживленно пернатая стайка рвала.

Почтальон семенил по песчаной дорожке,
И  конвертом Любаше махал на ходу.
Посмотрела – от матери: « Смилуйся, Боже!
Мама  редко писала - всегда на беду.»

Так и есть, обманула лисица куренка.
То-то ластилась, глазоньки щурила тут,
Собралась отобрать у Любаши ребенка,
Уж бумаги готовы, отосланы в суд.

- Что же это? За что? - Люба нервно дрожала:
Сколько лет по живому кромсала куски.
Внуки ездили к ней, неужели же мало?
Ненавижу!  -  Стучали в мозгу молотки.

Двадцать верст  Жигули догоняли автобус,
Перекрыли дорогу, влетела в салон.
Отекали  глаза.  Била дрожь  до озноба.
Снова в явь превратился чудовищный сон.

Опустилась невольно на спинку сиденья,
Прижимая рукой заболевший живот.
-Доберусь и убью, нету больше терпенья…
Ишь, надумала – сына она отберет!

Путь был долгим, и шутка ль с таким –то здоровьем
Верст четыреста в пыльном салоне трястись.
Но, гонимая вдаль материнской любовью,
Любка слезно шептала: « Сыночек, прости!»

Осень сыпала вниз разноцветные хлопья;
Ей же виделся стылый убогий роддом,
Семимесячный слабо- пищащий комочек…
Родовая не топлена, холод кругом.

Народился и тут же простыл, занедужил,
Полегчало на месяц и снова к врачам.
С днём рожденья поздравила  милого мужа,
Пригубила не раз,  да соленья к зубам.

Страховалась: младенцу готовила смеси;
Увидала свекровушка  - и на дыбы:
«Не выдумывай, слушаешь всякую ересь!
Ешь, что хочешь. Не будет ребёнку беды».

Подчинилась – на утро уж синий сыночек.
Врач с трудом откачала тягучую слизь.
Вновь в больницу на скорой. Январской-то ночью!?
Холод лютый  - от новой беды не спаслись.

Простудился, сипел… Сам-то малый комочек.
Два семьсот народился, болезненный весь.
Любка рядом с кроваткой сидела все ночи.
Ел он плохо: выплевывал сиську и смесь.

За ножонки врачи поднимали малютку,
Чтобы венки в головке надулись полней,
И пихали иголку, а Любка? - в отключке,
От картины такой ум отказывал ей.

Что ни год – по больницам. Везде отлежали.
Закололи до смерти – желтушный  кругом.
Лишь на шприц поглядит – ручейки побежали,
Колотился, как тоненький лист под дождём.

Так в раздумьях она скоротала дорогу.
Уж темнело, когда добралась до конца.
Торопилась, размашисто ставила ногу,
Поднялась на ступени чужого крыльца.

Обомлела свекровь, лишь в дверях появилась
С желтизной посеревшей невестки щека.
А Любаша орлицей ей  в шею вцепилась,
И убила б…  убила бы наверняка.

Дед вмешался, ладони разжал  еле-еле.
Любка злобно орала: «Убью за детей!
Что надумала: в суд подала! Одурела.
Не прощу! Кол вобью на могиле твоей!»

Заметалась: сынишку  глазами искала,
Не нашла и бегом понеслась за порог.
По потёмкам блуждала, искала, кричала,
Задыхалась, глотая солёный комок.

Возвратилась ни с чем, сатанея от злобы,
Приказала: «Вернусь через двадцать минут.
Разыщите ребенка – и во время чтобы!»
Уходя,  громыхнула дверным косяком.

              ***


Удалялся в безветренном воздухе рокот,
В гуще  облака пыли автобус катил.
Любка слушала сына взволнованный шёпот:
«Ты прости меня, мамочка!  Ладно,… простишь?

Он захныкал: « Меня так бабуля учила.
Обзывала тебя. Мне нельзя повторять».
Обнимая сынишку, Любаша схитрила:
«И не надо. Мне вовсе не хочется знать!»

Притянула за хрупкие плечики сына,
Не желая на миг  отпускать от себя.
«Я ещё их увижу?» - «Конечно, любимый,
Воровать больше бабка не станет тебя».

Улыбнулась, припомнив недавнюю драму.
На полуторацентнерной  бабе верхом -
Свои( стыдно сказать) пятьдесят килограммов,
И добавила: «Ты к ней поедешь… потом.»

             Глава двадцатая               

Лениво дни однообразные
Сплетали времени дорожку,
Но тонкая и несуразная
Стелилась жизненная стежка.

Металась Любка  одинокая;
А за зимой бежало лето.
Недосягаемо-далекая
Семья осталась в прошлом где-то.

Дела, заботы, дети малые -
Она впитала это с кровью.
Друзья водились, но едва ль они
Теплом согреют и любовью.

Забота не была бы лишнею.
Как знать: что хуже, а что лучше?
Кому ж нужна она с детишками?
Ведь незамужних девок куча.

Но неожиданно услышала
Из уст заботливого друга:
- А может, мы с тобой распишемся?
Ты, Люб, подумай на досуге.

Под вечер, наслаждаясь сказкою,
Прижав легонько дочь с сынишкой,
Вздохнула и сказала ласково:
- Он прав, и я устала слишком.

И встреча с Ванькой, как оскомина.
Аль надоел трудяге Север?
Женой- молодкой прямо в дом ее
Пришел похвастаться наверный.

Вот выйду замуж – пусть подавиться.
Паршивец… совести что ль нету?
Приволочил свою красавицу
Зачем? Не ведать ей ответа.             

        ***   

Сияла елка новогодняя,
Гостей приветливо встречая.
И свадьба с песнями и звонами
Повторно «горько» закричала.

Кто с состраданьем, кто с ухмылкою
Орали гости ошалело.
Любаша, пряча щеки пылкие
В  торце стола одна сидела.

И час и два - все нет желанного.
Обида кралась понемногу;
Стояла гостьею незваною
Опять  разлука  у порога.

Муж  не один пришел, с подругою:
Скучала - он ее утешил.
Не извинился пред супругою,
Красив и весел, и безгрешен.

И вновь вино лилось бокалами,
И пожеланий злачных много;
А счастье странницей усталою
Топтало тропку от порога.

Тянулись долгой вереницею
Потом бессмысленные встречи.
Как мед, приправленный горчицею,
С упреками пустые  речи.

И взгляд натянуто-приветливый
Несостоявшейся свекрови
Пред  Любой  мухою надоедливой
Жужжала, видно, жаждя  крови:

- Была ведь дружба и влечение,
Теперь вот муж, ну разве мало?
Кивнула Люба с  сожалением:
- Напрасно друга потеряла…

Не майся дурью! – причитала ей
Вновь испеченная свекрова.
Сама давно ль путевой стала-то?
Хоть замуж взял – и то добро уж.

Подумай, Люба!  Ты ль не бегала
К теплу чужому-то погреться?
И ничего ж меж ними не было.
За это время где им спеться.

Любаша хлопнула по скатерти.
- Не смей! Не смей меня порочить!
Я твоего сынка не сватала.
Сам прилепился, между прочим.

Свекровь ушла. Любаша съежилась,
Прижала скатерть лбом горячим.
- За что ты мучишь меня, Боженька?
Или глухой ты да незрячий?
               
Ах, Любка!  Утица  бескрылая,
Видать, свое ты отлетала.
Зачем неверного, немилого
Своей рукой окольцевала?

Любаша продолжала  каяться.
- Ушел, и ладно – и спасибо…
Вон, и в любви живут да маются.
А без нее и вовсе гибель.



     Глава двадцать первая

Развевал ветерок челку рыжую,
Отгонял от лица грусть-печаль.
Мяла Любка дорогу неближнюю,
Гнулась мыслей тяжелых спираль:

-Перестройка моя, перестроечка,
До чего ж ты страну довела?
Сколько душ побросала в помоечку!
Сколько жизней в могилу свела!

Разорилось село, обезлюдило.
Города, как пчелиный лоток.
К ним людская тропа не колодила,
И людской не кончался поток.

За работой, деньгами, убежищем,
Покидая  привычный уют,
Из деревни текли перебежчики
И искали удачу свою.

Люба  комкали щеки помятые:
Долго ль детям  придется страдать?
Да и разве они виноватые,
Что у них невезучая мать.

Погодя зашуршала припасами,
Приценилась  - на день или два.
И, косясь на детишек опасливо,
Поспешила в потемки хлева.

Не хотела Любаша, что б видели
Ее дети поникшую мать.
Постояла в коровьей обители:
Не узнать ей  хлева, не узнать…

Опустел подворье, повеяло
Неизбежной гнетущей бедой.
Нет коровки, Любахой лелеянной,
Только ясли с сенной шелухой.

Ни свиньи-горлопанки, ни курочки…
Любка вспомнила мамин завет:
« С молочка да яичка и дурочка
Приготовит хороший обед.»

Любка, воя, присела на корточки.
Где же взять-то еды не плохой?
Суп-вода, в нем  лапшицы щепоточка,
Тощий кубик с куриной трухой.

Дети зарились  тупо на кушанье,
Но молчали, ни слова в упрек.
Эти взоры терзали ей душеньку.
Любка встала, пошла за порог.

Дома, звякнув последнею мелочью,
Оглянулась на спящих детей,
Не совсем понимая, что  делать ей?
Взять пример порешила с людей.

Покрутиться по городу шумному,
По шарагам, конторам пройти,
Попросить да поплакать по-умному,
Хоть какую халтуру найти.

          ***

Горожане толпой бесконечною
Промышляли, скупали, несли.
Суетился народ, пыль извечная,
Закоптевшее  солнце вдали.

Пролетая,  машины  колесами
Уминали  асфальта шматы,
А вокруг плыли  стены белесые
Штукатуркой пыля  с высоты.

Люба много протопала улочек,
Объявленья читая, - и вот
Задержалась у маленькой булочной
И пошла в направленье ворот.

Затрапезное низкое здание.
Кабинет. Тощий стул. Потолок.
В коридоре шаги долгожданные.
Трудодатель шагнул на порог.

Неухожен, рубашка помятая,
Раздевающий масляный  взгляд:
-Лучше б было родиться горбатою
Или страшной, как сто негритят.

Люба, вздрогнув от резкого голоса,
Отшатнулась невольно к стене.
Расстегнулась заколка, и волосы
Рыжим шлейфом упали к спине.

- Фу-ты, черт! – Любка выдала мысленно.
Голос:   «Замужем?»  Молвила: « Нет».
Одобрительно дернулась лысину,
Позвала  за собою вослед.

Зашуршали колеса щебенкою,
Незатейливый вышел  контракт.
Речь короткая, резкая, громкая:
-Не обижу…сказал…это факт.

Не наполнилось пылкою радостью
Присмиревшей Любаши  душа,
Когда в нос ей несносною  гадостью
Нависающий рот  задышал.

- Сколько хочешь? - глазенки замаслились:
-Я готов заплатить и втройне,
Станешь  жить беззаботно и счастливо…
Не глупи, не отказывай мне.

Оттолкнула лицо похотливое.
- День сегодня, похоже, не мой.
Тот оскалился: «Ладно, спесивая…
Где живешь-то?  Подкину домой.»

Всю дорогу плевалась и фыркала:
- Ишь, о чем размечтался самец.
Погожу, еще малость помыкаюсь.
Это вовсе еще не конец.

Неожиданно стало ей весело.
«Как же пялился этот болван!
Он назвал Любку – рыжею бестией
И визитку засунул в карман.

 Был бы молодец. Что ж?  Я  свободная,
И не первый годочек одна.
Только этот–то… страсти господние!
Где же столько набраться вина?

Из таких ведь когтей и не вырвешься,
Если сцапает -  волю забудь…
У такого амбала не рыпнешься,
Нет! Не надо – мы так… как-нибудь».

Ночью Любка вздыхала да думала:
- Зря добро мужику не дала…
Сколько женщин живут с толстосумами.
И она бы наверно смогла б.

Сдать в прокат  свое тело несчастное,
Наплевав на гордыню и честь,
Все же лучше, чем это  ужасное
Бытие, когда нечего есть.

Вновь,  оставив детишек с соседями
И барыгам пожитки толкнув,
Любка ехала, зная заведомо:
Жизнь ее покатилась ко дну.

Как в чужую входила хоромину,
Любка помнила позже с трудом.
«Хлеба с солью»  отведав  по-скромному,
Наблюдала за тем чудаком.

Он, ухмылку надев идиотскую,
Перед зеркалом и перед ней,
Распаляя желание  плотское,
Две ладони держал на ремне

Да вертел задом вислым, как циркулем.
На губах от десерта следы.
В животе переполненном булькали,
Бултыхаясь, излишки еды.

Обалдев от нежданного зрелища,
Любка прыснула тихо в кулак.
Стриптизер вероятно хотел уже
Скинуть брюки.  Ремень же никак

Не желал поддаваться, придавленный
Нависающим вниз животом.
Покряхтел от натуги, но справился.
Любка мыслила бабьим умом:

- Для запала ведь дело полезное,
И зачем же скрывать красоту.
А танцор лишь коронки железные
Из одежды оставил во рту.

Лег на спину, животик - как тыковка,
Бородавками всюду угри,
А глазищи с  опухшими веками
Заблестели, как в печке угли.

Пробасил: «Раздевайся же! Полностью…
Любка словно попала под ток,
Подскочила и, плюнув на клоуна,
Побежала к дверям со всех ног.


Глава двадцать вторая

Возвращалась Люба долго,
На попутках и пешком.
Правда ей глаза колола.
« Получила – поделом».

Шум донесся до Любаши.
-Аль,  гулянка что ли там?
Вот народ: сидит не вравши,
А сшибет деньгу  – и в хлам…

Так сказать –« беде в подлянку…
И нужде наперерез»,
Любка нехотя к гулянке
Проявляла интерес.
            
Громко музыка звучала;
Возле клуба молодёжь
Пела песни, танцевала –
Незаметно не пройдёшь.

- И откуда понадуло
Столько люда на село?
Аль, жениться кто надумал
Сгоряча, смертям назло?

Громыхали в клубе двери,
Выпуская  дух хмельной.
Люба шла, глазам не веря.
Свадеб  не было давно.

Торопливою походкой
Мимо сборища прошла;
Вслед ей голос, словно плёткой
Резанул из-за угла:

- Эй, куда ты, разведёнка?
Заходи на огонёк.
Если хочешь, развлечёмся,
Осчастливлю на часок.

Оглянулась: на дороге -
Парень с кепкой на челе,
Широко расставил ноги
И слегка навеселе.

Нагловато улыбался
И вразвалочку, шажком
За Любашею подался
Для чего-то  прямиком.

Рот красивый нараспашку,
Угольки колючих  глаз,
Грудь в расстёгнутой рубашке
Выпирала напоказ.

Подошёл, окинул взглядом,
Задержался на боку,
Щёлкнул весело по заду,
Просиял: «Ещё в соку».

Приобняв её фигуру,
Наклонился: «Ну так как?»
Звук пощёчины. Любаха
Просипела: «Вот сопляк».

Оскорбленный забияка
Затаращился: « За что?»
- Не твое – так и не цапай!
Подрасти пока еще.

На душе сгущались тучи.
Любка плюнула в сердцах,
Приценила взором кучку
Молодежи у крыльца

И пошла навстречу  шуму
В растворившихся дверях.
На дороге думу думал
Парень с кепкой на кудрях.

По вискам стучал досадно
Топот лёгоньких туфлей.
Проскрипел зубами: «Ладно,
Перестарок… Чёрт-то с ней».
               
Любка вторглась  на гулянку.
Поискала молодых.
Не нашла.  « Чего за пьянка?» -
Ткнула ближнего под дых.

- Любка, брось! Кончай буянить.
-Ладно… праздник-то какой?
- Да брательник  из Афгана
Воротился и живой.

- Это Ромка что ль нашелся?
Говорили ж, что погиб.
- Ну, так значит – воскресился…
Не добил его талиб.

Мамку жалко, схоронили…
Паралич ее согнул.
На могиле с братом пили,
А потом пошли в загул.

Вот на горестях  и пляшем.
Любке сунули стакан.
- За десантника, Любаша.
Сам-то он давно уж пьян.

Любка выпила, поморщась.
Полыхнул в груди огонь.
Все же  горе водки горше.
Рядом пискнула гармонь.

Любка ладно и  умело
Каблуками била дробь.
В голове ее шумело,
Повлажнел от пляски лоб.

Рядом крики: «Молодится,
Просто кровь да с молоком».
- Сколько ей? - Поди уж тридцать,
А как пляшет, пыль столбом!

Оглянулась ненароком,
На зевак скосила   глаз:
- Снова он… - толкнула  боком:
- Покажи, солдатик, класс!

Тот не струсил и с ухмылкой
Сразу ринулся на цель.
Он плясал, бурлила в жилах
Кровь горячая, да хмель.

Возвращался он, шатаясь,
Вяло свесив кулаки,
И назойливо стучали
По затылку каблуки.

Ног не стало – словно вата,
Да и брата не видать.
Люба крикнула: « Солдатик,
Может,  надо поддержать?».

Подбоченилась  игриво:
- Испугался, что ль, герой?
Лучше б и не говорила.
Потянулся к ней рукой.

За плечо сграбастал больно,
Свесив пальцы впереди,
Пятернёй прижал невольно
Бугорки ее груди…

Сжав ладонь, припал сильнее.
Саданул  удар в  лицо;
- Ишь,  разлапался! Наглеешь!
Подрасти-ка, женишок…

В парне кровь вскипела: «Ладно!»
Плотно руки сжал в кольцо,
Ромка бешено  и жадно
Впился женщине в лицо.

 Любка выгнулась, бастуя.
Подломилась голова.
Брань срывалась.  Поцелуем
 Он ловил ее слова.

Отмеряя путь шагами,
Наклонившись наперед,
Ромка  влажными губами
Ей  жевал кричащий рот.

Словно в бешеном угаре,
Он  куда-то Любку нёс…
Задыхаясь жарким паром,
Поезд мчался под откос…

Ночь заглядывала в окна;
Он лежал, закрыв глаза,
В голове гудело звонко:
«Вот сопляк…» - «Сама коза»…

       ***
   
Утро чистою росою
Травы вымыло в лугах,
Смоляным хмельным настоем
Пахло в розовых борах.

Тихо яблони шумели,
Солнце всплыло  меж ветвей,
На окошке  заблестели
Дружно сполохи лучей.

Любка выплыла на кухню,
Новый день уже любя.
Губы тронула: припухли…
Улыбнулась про себя.

Босиком прошла до детской,
Прислонилась к косяку.
Дети спали в бликах света,
Прислонив бочок к бочку.

Улеглись  довольно поздно,
До обеда будут спать.
Люба вспомнила, как грозно
Сын вчера взглянул на мать.

- Что поделаешь – мужчина…
Так об этом порешив,
Любка,  сильно выгнув спину,
Потянулась от души

И пошла, виляя юбкой,
Да мурлыкая под нос,
Заплетая в косу туго
Сноп оранжевых волос.

       ***

Возле низенькой могилы
Ромка нервно закурил:
- Мы вчера тут с братом пили.
Плохо, что и говорить.

Знаю, ты вина не любишь.
Не любила никогда…
«Не беду, себя погубишь», -
Говорила мне всегда.

По плите скользнув глазами,
Положил букет большой:
- Ты меня прости уж, мама,
Разминулись мы с тобой…

Посидев совсем немного,
Поднялся и заспешил,
Но пошел не по  дороге,
А петляя меж могил.

Сплошь  кресты, решеток колья,
Скорбных плит за рядом ряд.
Вдруг почувствовал невольно
За спиною чей-то взгляд.

Толи черт со мною шутит…
Ромка,  пару раз шагнув,
Повернул обратно  круто,
На надгробие взглянул.

Присмотрелся, что такое?
Снимок выцвел, а глаза…
Словно в озеро ночное
Провалилась бирюза.

Мысли вспугнутою птицей
Закружились в голове:
Те же тёмные ресницы,
Крылья вздёрнутых бровей…

- Вот ты где? А мне писали,
Что сбежала ты с села.
Мама тоже убеждала…
Получается – лгала

Или просто страховалась.
Хватит горя на войне,
Чтоб сыновние печали
Увеличивать вдвойне.

Ромка, взвесив эту новость,
Произнес, потупив  взгляд:
- Вот ведь как… - а я от злости
Ненавидел всех девчат.

Постояв еще немного,
Ромка вытер взмокший лоб,
Снимок выцветший потрогал
И пошел назад в село.

Словно в поисках прохлады,
Чтоб унять взыгравший пульс,
Дал крюка вокруг ограды,
До реки наметил курс.

Закатав повыше брюки,
Наклонившись  над водой,
Он швырял, раскинув руки,
Веер брызг над головой.

Потянул до хруста плечи;
Солнце сонно поднялось,
Засияло на колечках
Разлохмаченных волос.

Всплеск воды – и зазвучала
Песня где-то впереди.
Ромка замер поначалу,
Сердце екнуло в груди.

Мигом  выбрался на сушу
Затаился под кустом.
Пела женщина, он слушал
И посматривал тайком.

Та бельишко полоскала
Спину выгнула в поклон,
Грациозно разрезала
Серебро прохладных волн.

Завитки волос струились
Над изгибами бровей,
Капли крупные светились
На ложбинке меж грудей.

Закрепив подол за пояс,
Приоткрыла формы ног.
За листвой украдкой кроясь,
Он домыслил всё, что мог.

Кровь прихлынула к затылку,
Паром вышла из ноздрей;
Ошалев, глаза застыли
Меж раздвинутых ветвей.

Усмирив воображенье,
Он попятился назад
И ушел бы, но в мгновенье
Вдруг поймал Любашин  взгляд.

Дрожь нахлынула волною
От следов и до бровей,
С колокольной головою
Он рванул навстречу ей.

Раздувая ноздри с жаром
Мчал галопом, не трусцой.
Любка таз с бельем прижала,
Парню глянула в лицо.

Грозный  взгляд пробрался в душу,
И сковал тисками грудь;
Всё внутри крушил и рушил  -
Не промолвить, не вздохнуть.

Наконец он  встрепенулся,
Поборол недавний шок.
Любкин рот едва согнулся:
- Заблудился, женишок?

Пожелав добычу сцапать
И прижать сильней к груди,
Сделал шаг и вдруг: «Не лапай!
Что глазеешь? Уходи!»

Получив отпор нежданный,
Ромка сбавил аппетит:
-Не боись, Любах! Не стану
Я  тебя силком… Прости!

И ушел, но всю неделю
Ждал под окнами впотьмах,
Дверь слегка толкал несмело
На трясущихся ногах.

Любка пряталась за шторкой:
- Вот прилип-то шалапай?
И смотрела очень зорко,
Что б не влез через сарай.

Потихоньку  вышла в сени,
Посмотрела в темный лаз.
Наверху лежало сено.
Засветился Любкин глаз.

Дверь чуть слышно  приоткрылась.
Ромка юркнул в темноту.
Пламя сердце опалило,
Опускаясь к животу.

Хруст раздавленного сена,
Жар дыхания, смешок,
Трепет вскинутых коленей,
Любке было хорошо.



    Глава двадцать третья   

Устоялась погода. Разветрилось.
Синева в золотистых лучах.
Пылко лето парило, раздобрилось
Разноцветьем в душистых лугах.

Зеленели кудрявые рощицы,
Тонколистные платьица сшив.
Шелушилась кудрявая кожица,
Бересту на ветру распушив.

Красотою такой не насытиться,
Воздух -  чисто медовый нектар.
Жить бы – жить, да не кормит та житница,
А судьба - за ударом удар.

Любка ждала гостей безразличная.
Посидят, подзакусят и прочь.
Сватовство вроде дело обычное,
Но, однако, промаялась ночь.

Парень видный, запал Любке в душеньку.
Ведь она еще в самом соку.
Все глядит на нее, как контуженный,
Караулит на каждом шагу.

И сама она – дура набитая!
Дорвалась и сошла в тормозов.
Что поделаешь, жизнь-то не сытая.
И детишек – вон, двое голов.

Придавила нужда и задвинула
В темный угол и выжала кровь.
Позабыта  подруга невинная,
Что красиво зовется любовь.

Все судачат, что стерпится, слюбится,
Только нужно чуть-чуть потерпеть,
Вот сойдетесь, и  чувство пробудится,
Если  этого очень хотеть.

Ей хотелось в тепле и покорности
Хоть чуток беззаботно пожить.
Да клеймо с себя скинуть позорное:
«Разведенка» – чего ж  говорить.

         ***
За окошком туманною дымкою
Расстилался вечерний туман.
Улыбалась с невольной ужимкою,
Прикрывая рукою стакан.

Голоса отдаленные жалуют:
-Есть квартира и домик  большой,
Где хотите, живите, пожалуйста…
И машина всегда под рукой.

Ей хотелось добавить с издевкою:
-Шубу надо девице с плеча
И, желательно с барского, с шерсткою,
Чтоб светилась, как божья свеча.

Ведь невеста в соку, не уродица,
И годков всего тридцать да три.
Почитай уж сама Богородица!
Помолись, да платочком утри.

Жались  тени в углу ошалелые,
Белизна заливала  щеку:
-Что же я непутевая делаю?
За окошком кукушка: «Ку-ку…»

Не ошиблась подружка крикливая,
Словно знала тогда наперед,
Что судьба ей готовит постылая
В угощение с горечью мед.

         ***
Жизнь текла поначалу достойная,
Притирались ладком, не спеша,
Волновалась  слегка неспокойная
Перед общей постелью душа.

Молодого-то мужа попотчевать
До рассвета – не байки травить.
Оплошаешь – забудет он вотчину,
Станет новое гнездышко вить.

Ублажала, бывает  и нехотя…
Неоправданной веры полна.
Только видно,  семья для потехи лишь
Оказалась Роману нужна.

Заскучал он, с тоскою повенчанный.
Наступила жестокая быль.
Горе мчалось на тройке с бубенчиком,
Разметая дорожную пыль.

Выпил молодец водку столичную,
О земную ударился твердь,
Покололось людское обличие,
Народился щетинистый зверь.

То ножами грозился, то ружьями,
То башкой колотился об стол.
- Ну, контуженный! Точно контуженный
Голосила Любаха в подол.

И давился, едва лишь откинули
С кабана-то такого петлю,
Он канистру схватил керосинную,
Заорал: «Вместе с домом  спалю.»

Дети спали,  она неустанная,
Сковородку сжимая в руках,
От такого супруга «желанного»
Их покой охраняла  впотьмах.

Уходить нужно было немедленно,
Исчезать, но куда и на что?
Повздыхала и все-таки временно
Отложила отъезд на потом.

Уж смеркалось. Промозглые сумерки
Ведьмин шабаш скликали с горы.
Пробивался туманною струйкою
Холодок из закрытой двери.

Пахло сеном, подстилка запрелая
Испаряла густое тепло.
Полусонная и обалделая
Билась муха слепая в стекло.

Потянулась корова и мыкнула,
Может, слово, а может, вопрос,
И в ладошку приветливо тыкнула
С охлажденной испариной нос.

Потрепала кормилицу ласково,
И домой бы податься пора,
Но взглянув на ворота с опаскою,
Покидать не хотела двора:

-Что там ждет? Матерщина супруга-то,
Несуразная пьяная речь…
Волновалась:  как деток напуганных
Оградить от беды и сберечь?

Чуть забрезжила  лампочка низкая,
На высоких дубовых сенцах.
Колыхнулась  лохматыми кистями
Паутина и пакля в пазах.

Поднялась да косынку поправила.
Третий брак, хоть гражданский, а все ж…
Не чужие ж.  Любаша лукавила:
Вместе было уже невтерпеж.

           ***
Не спешила весна, старой клячею
По осевшему снегу плелась,
Лепестками проталин маячила
И студеной капелью лилась.

Белобрысое солнце ленивое
Неохотно, но все же пекло.
Стали птицы заметно крикливее,
Зазывая в деревню  тепло.

Воробьи тяготились заботою,
Ворошили свалявшийся сор.
Руки Любки истерты работою -
Все привычно: коса и топор.

Приземлилась на тонкой лесиночке.
На дороге зачавкала грязь,
Пробираясь по скользкой тропиночке,
Шла соседка ее, матерясь:

-Говорят, ты в дорогу сбираешься,
Вот послушай-ка, Люба, совет…
Мебель, что ль, продавать собираешься?
Знаю, знаю, что денег-то нет…

Что ж зазря ты здоровье угробила?
Пусть-ка лучше свою он продаст…
Закуси удела, да попробуйте
Ехать вместе, а там, что Бог даст.

Любка долго рядила – кумекала:
- Может, правда не ехать одной?
Ведь здоровый мужик, не калека же.
Много пьет, потому и дурной.

В новом месте, даст Бог, все наладится.
Побоится работу терять.
И к дружкам не пущу, то повадятся
Да начнут с понталыги сбивать.

Ромке планы поведала трезвому.
Тот спросонья согласно кивал.
И не пил с того дня, как отрезало…
Помогал, собирал, загружал.

Любка к мужу довольная ластилась:
- И квартирку нашел… Молодец!
Пусть и пригород… Было бы счастье лишь.
Любка верила – бедам конец.

Но нежданно отхлынули радости.
Год спокойно отжили едва.
Загулял, снова в  гости повадился
Змей зеленый с повадкою  льва.

Ножик в руки, с ухмылочкой пьяною
Гнал из дому  жену и детей.
Да милиция гостьей  желанною
Появилась тотчас у дверей.

Усмирили  на счастье, и вовремя -
Ромка рыскал, сжимая кинжал.
Беглецов ночь укутала теменью,
А нашел бы, ремней настрогал.

Молодые ребята с дубинками
«приласкали», скрутили в повал.
Любка мельком взглянула на  милого:
Нет лица, лишь синюшный  овал.

- Будь ты проклят! – метнула язвительно.
Ромка лишь головою мотнул…
Дверь захлопнулась.  С места стремительно
Милицейский уазик рванул.

Любка дужку прижала  диванную,
Оперлась на ладошку щекой
И подумала: «Счастье желанное –
Не достаток в дому, а покой!»

Солнце скрылось за избами серыми,
Вышел месяц на тонких ногах,
Полосами дырявыми белыми
Разметался туман на задах.

Любка взбила  подушку, понежила,
Что когда-то колючей была,
И спокойно без ропота  прежнего,
Улыбаясь, в постель прилегла.

Галки бились в стреху  неуклюжие
Видно,  ладили - как бы прилечь.
Кот слегка потянулся, потужился,
Обтирая просторную печь.

Дети мерно сопели за стенкою.
Любка злачно зевнула в ночи,
Придавила перину коленками
И притихла, сном сладким почив.

Тишиною и мраком влекомые
Тени лезли из мрака на свет.
Безголосые и невесомые
Соглядатаи Любкиных бед.

         ***
               
Любка утром проснулась помятая,
По привычке взглянула кругом.
- Что же я? Ведь забрали проклятого.
А надолго ль – не знаю о том.

Взволновалась. Не дай Бог, объявится.
Вот тогда уж спасения нет.
Переехать?  Да-да, она справиться.
Затеряться на несколько лет…

        ***
               
Вечерело. Душа неспокойная,
Замирая, косилась на дверь.
Скоро хлынет толпа непристойная;
Долго ль  мучиться будем теперь?

Говорили, что всё, мол, оплачено,
Рот закрой и помалкивай впредь.
Всё уплачено, всюду ухвачено,
Как же детям на это смотреть?

А хозяйка сказала, свободная
Будет хата, лишь въедем сюда.
Обманула старуха негодная,
И жильцы не спешат никуда.

Громко скрипнула дверца подъездная,
Содрогнулась, зажалась в комок.
Стук шагов – и ватага нетрезвая
Завалилась, галдя, на порог.

Не одни – с молодыми девицами.
Приказали: «Давай, подавай!..»
Ухмылялись довольными лицами:
«Что расселась? На стол накрывай!»

Крики.  Смех. Дети нервно ворочались;
Завтра  в школу умчатся скорей,
Лишь к утру и сама она скорчится
На полу, охраняя детей.

Каждой ночью запои да оргии
На постелях и в каждом углу.
Понасытились – плоти их голые
Растянулись на грязном полу.

Ребятишки косились украдкою
На кошмар, что валялся в ногах;
Мимоходом, всё время с оглядкою
Убегали они второпях.

Любка, словно раба горемычная,
Убирала, варила для всех.
Дело стало  давно ей   привычное
Мыть следы этих  плотских утех.

Сколько раз обращалась в милицию-
Не прислушались к слёзным мольбам,
Лишь уставились постными лицами:
«Есть хозяйка. Пусть явится к нам».

Прилетала хозяйка голубкою,
Но вопрос не решался  никак.
А на Любкину  голову хрупкую
Опускался  тяжёлый кулак.

Били глухо и прямо по черепу,
Раз от раза сильней и сильней,
Чтоб надолго забыла истерики.
Все пред взорами бедных детей.

Мысли бились и голову резали;
От обиды и злобы дрожа,
Любка  взглядом цеплялась за лезвие
Ожидавшего крови  ножа.

Защищаться, иль,  насмерть пораниться?
(Пред  глазами белёсая тьма)
Как же дети? Что с ними-то станется?
Они тут же лишатся ума.

         ***

Все уснули. Она,  неуёмная,
Потихоньку сидела одна;
За окошком сияла огромная
Златовласая дева -  луна.

Тени тонкими тёмными метками
Зачернили больные глаза,
И катилась солёная едкая
По щеке посеревшей слеза.

Встрепенулась Любаша,  отпрянула:
Опустилась рука на плечо,
Чей-то голос, нахальный и пьяненький,
Ей на ухо шептал горячо:

«Развлечёмся, ведь дело полезное».
Навалился, клоня на диван.
Горло сжали ладони железные –
На глаза опустился туман.

Извивалась. Но силы неравные.
И сознания лишь волосок.
Любка взвыла  волчицею раненой,
Сжав остатки усилий в комок.

Упираясь, ногами отбросила
Тело тучное в кучу людей.
Встал другой постепенней и с проседью,
Старше всех и, возможно, умней.

Посмотрел на хрипящую женщину
С посиневшим безумным лицом.
С домогателем вместе, не мешкая,
Угнездились за полным столом.

Люба в кухню сбежала, запряталась;
Горло ныло, и голос пропал.
Зазвенели стаканы проклятые,
На пол кухонный ножик упал.

Звук шагов. Быстро в угол задвинулась.
Перед нею всё тот же нахал.
Расплываясь ухмылкой звериною,
Кончик лезвия к шее прижал:

«Ну так что?..  Соглашаемся, милая?
Всё равно не уйдёшь далеко.
Или лучше желаешь в могилу ты?
Так я это устрою легко».

Любка сжалась  собакой побитою,
Обречённо взирала вокруг
И бутылку со спиртом открытую
На удачу заметила вдруг.

«Подожди, не могу я так,  трезвая.
Может,  выпьем с тобой по чуть-чуть».
И налила насильнику первую
До краёв, а себе лишь глотнуть.

Приложились…  - насильник расслабился,
Потянулся и вдруг  задрожал,
По карманам зашарил, осклабился:
«Шприц мне нужен - ищи, я сказал!»

«Не пойду, - Люба рявкнула выродку
И схватилась за ручку ножа.
Тот отпрянул: « Убью вместе с выводком».
Потащился к порогу, дрожа.

Простояв до рассвета за шторою,
 Люба в школу детей собрала
И пошла по дорожке проторенной
До милиции.  В двери зашла.

Снова голос: «Ну что ж Вы всё бродите?»
Растирая лицо на ходу,
На ступеньки уселась, при входе же,
Порешила:  «Умру, не уйду!»

Любка долго сидела, как статуя,
И бранила ментов без конца:
- Вот ведь нелюди! Звери проклятые!
Погоняет подлец подлеца.

Уж застыла. Ступени бетонные
Отнимали у тела тепло;
Толь от стужи, а толь от бессонницы
Мозг Любаши  ко сну повело.

Проходящий мужчина внимательно
И пытливо её оглядел:
«Поднимитесь скорей,  обязательно!
И пройдёмте со мною в отдел».

            ***
Ночь. Плыла тишина благодатная,
И уютный мирок ее спал,
А служебный  «уазик» с мигалками
Ежедневный визит совершал.

Расплывались по стенам белёсые
Отраженья мелькавших огней,
Колыхались пегатые полосы
Разметавшихся всюду теней.

Дети спали – довольно помыкались…
Любка молча смотрела в окно.
Ее взвинченный мозг не привык еще
К тишине, позабытой давно.

- Убежали, а вещи оставили.
Осмелеют и снова придут.
Ночь ревела, а утром отправила
Деток к бабке -  пусть там поживут…
          
           ***

Громом с неба нежданно,  негаданно
Появилась толпа  у дверей.
- Убирайся! Квартирка-то продана,
Собирайся, давай!  Поскорей.

Любка ахнула: «Я ж  здесь прописана…
И куда мне деваться сейчас?»
-Мы купили законно, вот истина,
Остальное неважно для нас.

Только сутки… не больше! Слышь, рыжая!
Через день будем двери менять.
И  с зарею Любаша униженно
Шла жилье по дешевке искать.

Ковыляла по улицам города
До мозолей, до вздутости вен,
Содрогалась от голода, холода,
У чужих неприветливых стен.

Приходили владельцы-пугатели,
Их терпенье сходила на нет.
И сосед подгонял: «Будь внимательна,
Я заметил у них пистолет.

Длинный в доме тебя  обихаживал,
А второй у дверей страховал,
Я-то мимо случайно прохаживал,
Он – козел мне  стволом помахал.»

Люба сильно боялась, шарахалась
От машин, тормозящих вблизи,
И металась, гонимая страхами
По канавам, купаясь в грязи.

Объявленья пестрели, как скатерти.
 И Любаша топтала дворы,
Адреса проверяла старательно
От зари до вечерней поры.

Вот хозяин глазищи повыкатил
На худую фигурку ее,
Неустанный охотник за птицами,
Что гнездо потеряли свое.

Упорхнула и Бога пославила,
И блуждала, блуждала потом,
И нашла все ж халупу дырявую,
А платила сполна, как за дом.

          ***

День кончался, лучами лиловыми
Солнце билось о створку  окна,
Озарила воротца тесовые.
Вдалеке облаков пелена.

Разливался рекою молочною
Над ручьями белесый туман,
Собирая испарину сочную
В безразмерный лохматый карман.

В новом  доме постыло,  невесело…
Любка села  ничком у стола.
Пахло сыростью, терпкою плесенью
На полу покрывался палас.

Висли стены обоями. Тяжестью
Угнетал потолок надо лбом.
Жизнь давила, не ведая  жалости
В ненасытном глумленье своем.

Все шаталось, валилось и рушилось,
И трещало досадно по швам.
Одиночество выело душу ей.
Любка ныла опять по ночам.

Нет, работой она не гнушалася
И хваталась за все, что дадут,
Иногда про себя возмущалась все ж:
- И зачем нужен был институт?

Никому не нужны зоотехники.
Разорила колхозы страна.
Ни скота, ни зерна и ни техники,
И таким, как она – грош  цена.

Любке слабо, но все-таки верилось,
Что наступит разрухе конец,
Что вернется все то, что потеряно.
Будет снова она на коне.

А пока  жизнь казалась ненужною.
И детей… как вести в этот дом?
И сама-то ходила простуженной.
Привезет  – так и слягут  втроем.

Все дивилась: как жизнь переменчива?
Ведь давно ль со свекровью они
Бились насмерть, как глупые кречеты,
А теперь позабыты те дни.

Помирились, как будто одумались:
Что детишек-то рвать пополам?
На каникулы летние с сумками
Любка внуков возила сама.

Посидят со свекровкой, поохают
Да  бутылку поставят потом,
Незаметно за охами – крехами
И раздавят пол литра  вдвоем.

После рюмки четвертой развеются,
Не забудут друг дружку кольнуть.
- Неужель  ты, Любаха, посмела бы
Кол в могилу мою запихнуть?

Любка пьяненьким взглядом померяет
Необъятный свекровушкин бюст
И отрежет: « Проверь, коль не верится.
Удавлю! И тюрьмы не сбоюсь!»

- Нет  -не стану, мне жить еще хочется.
Хрустнет Ванькина мать огурцом,
А Любаха тотчас расхохочется.
- Ну, давай по одной, да споем.

И завоют они по старинушке.
Вдруг запнется свекровка порой
И начнет про любимого «сынушку» -
Не живет, мол, Иван со второй.

Молодая жена, да гулящая.
Возвратился… Тебе вот – привет.
Любка,  в недра стакана глядящая,
Равнодушно кивала в ответ.

Правда,  суть разговора приметила:
Ванька здесь, а жена, значит,  там.
- Что ж вы, дочка, ни разу не встретились?
- Не хочу говорить о нем, мам.

Солгала… и с Иваном встречалася.
Сам явился, когда не ждала.
Этой встречи Любаша не чаяла.
Дверь открыла, а он у стола…

Ужин вместе с детишками стряпает.
Любка так и застыла в дверях.
Пахло вкусно, урчало и капало…
Малышня рядом с ним, при делах.

- А, Любаша!  Прости за вторжение.
Ничего, что я тут?
- Пустяки…
Ты ж отец, ни к чему приглашение…
Любка стала снимать сапоги.

Села в комнате обескураженно.
Дети словно забыли про мать,
До макушек в муке перемазаны,
Веселятся, совсем не узнать.

Стол накрыли.  Любашу окликнули.
Что ж, остались довольны отцом.
От хорошей еды-то отвыкли все.
Дети досыта ели, молчком.

Лишь насытились, стали позевывать.
Любка их положила тот час.
Бывший муж в холодильник засовывал
Все избытки еды про запас.

Прибрались и сидели безмолвные,
Не решаясь  друг друга пытать.
Любка первая вскинула голову,
Стала молча постель разбирать.

Ванька нервничал: « Вместе что ль, ляжем-то?»
Любка снова ни слова, легла.
« Растерялся.  Чего кочевряжется?
Сам явился, ведь я не звала».

Время шло. Кресло сжатое хрустнуло.
Люба громко сопела во сне,
Но проснулась  мгновенно, почувствовав,
Как рука прикоснулась к спине.

Любка выспалась. Жаркая, свежая
Потянулась, зевнула разок,
Повернулась и сразу опешила:
Ванька просто глядел в потолок.

-Вань, чего тебе спать-то не хочется?
- Я боюсь, что закрою глаза,
И чудесная сказка закончится, -
Так он Любке тогда и сказал.

Любка вскинула  рыжую голову:
- Так сказал и исчез без следа.
Ни записки короткой, ни слова он
С той поры не прислал ей туда.

Все ждала хоть словца долгожданного,
Чтоб немного вздохнуть веселей.
Дождалась, только было не Ванино
Письмецо на убогом столе.

Ей писала  свекровушка умная:
Все в порядке у наших ребят,
Да они о тебе и не думают,
Очень счастливы и не грустят.

Заломило в висках, будто палками
В них вбивали жестокую суть.
А глаза помрачневшие жалкие
Стали в море соленом тонуть.

И сама она в зыби  удушливой
Утопала, не чувствуя дна.
Мысли глыбами острыми рушились:
-Не нужна,…  никому не нужна.

Онемели ступни,  словно ватные,
И застрял за гортанью комок.
Разметавшись крылами косматыми,
Тени грызли зловещий листок.

Повернулась и глянула в сторону;
На веревку нацелила взгляд,
Но цепляясь за ниточку тонкую,
Мозг закручивал время назад.

 Любке вспомнилась речка глубокая.
Жарит солнце.  На том берегу
Машет кепкой  фигура высокая.
Любка шепчет: « Сейчас  я– бегу!»    

По кусточкам, по кочкам, по камешкам…
Запыхалась, сама уж в реке.
Ей навстречу плывет ее Ванечка,
И букет из ромашек в руке.

Любка видя его, обессилила.
Он рукою ее обхватил…         
Громыхнуло,  и  ветер усилился,
Разметая дорожную пыль.

Потемнело, дождинки сердитые
Ручейками текли по окну,
Потянула веревку забытую,
Тяжких дум разорвав пелену.

За порог поплелась,  словно шаткая
Застарелая сильно сосна
И шептала слова многократные:
-Никому, никому не нужна.

Поводила глазами отечными
И на балку направила взор.
Дождь шумел, мокла кровля непрочная,
И скрипел заржавелый запор.

Бился ветер в куски рубероида,
Стылым бисером сыпался лоб.
Потянуло пронзающим холодом,
Тело мучил колючий озноб.

Под стрехою шалели и корчились
Блики черных косматых теней
И свисали с гнилой потолочины
Языками встревоженных змей.

Сжала зубы, и не было моченьки:
-Дай мне смелости, Боже, молю.
Пошатнулась, упала на корточки:
-Завтра,…  завтра…таблеток куплю.

        ***
Пели песни свои заунывные
Без конца за стеклом провода
Под глухие рыданья надрывные,
Да шумела по крыше вода.

А на утро заря раскаленная,
Сдвинув тучи, прорезалась вдруг.
Посвежело. Тепло отдаленное
Подбиралось, светлело вокруг.

Потянулись лучи долговязые,
Синевы осветили глазок.
У забора под старыми вязами
Пролетел молодой ветерок.

Новый день веселился и праздновал,
Но рыдала  у Любки душа,
Мешанину тягучую грязную
Мяли ноги ее не спеша.

Протащилась дорогу немалую,
Город слабо серел за спиной,
Зажимала довольно усталая
Упаковки таблеток рукой.

У порога застыв в изумлении,
Оглядела торчащий конверт,
Прочитала поспешно в смятении
Своевременный  этот десерт:

«Дочка плачет, зовет только мамочку
И не хочет ни с кем говорить.
Что ж ты тянешь? Ведь этак-то  девочку
Можно вовсе рассудка лишить».

Строки мамы скупые и меткие
Опровергли свекрови слова,
И мололи бумагу с таблетками
Пальцы,  словно муку жернова.

Ветерок задышал пряной свежестью,
Потрепал по худому лицу,
Запорошил, швыряя с небрежностью
В волоса золотые  пыльцу.

- Надо что-то решать обязательно,
Говорят, что есть выход всегда,
Нужно лишь присмотреться внимательно,
И отступит злодейка-беда.

Хоть кусочек, хоть долечку малую,
Кроху радости от бытия.
Вот и все, что от жизни желала бы.
Где ж, ты, ходишь, удача моя?

Оторвался листочек от зелени,
И кружась приземлился у ног.
Ухмыльнувшись, Любаша уверенно
Заступила за ветхий порог.


               
   Глава двадцать четвертая

Завершив работу, Любка  шла
В бесконечном  плотном   лабиринте
Городских проулков, где  жила
Она малой заплутавшей птицей.

Все ж удача подвернулась ей,
Хоть одним крылом, да прикоснулась.
И в один из благодатных дней
К ней надежда весточкой впорхнула.

Наконец-то место ей нашлось.
На работу Любка полетела,
Как на праздник. Надо же, сбылось!
А она диплом уж сжечь хотела.

Переезд… - да это  ерунда.
Что жалеть-то? Рваную избенку?
Загудели в уши поезда,
Зашуршала сельская щебенка.

Обжилась, детишек забрала
И впряглась, как лошадь, по загривок.
Оценили Любкины дела,
И она вполне была  счастливой.

По карьерной лестнице бегом
Пролетела Любка, не заметив
Тех удобств, что дал ей новый дом;
Что давно уж повзрослели дети.

В беготне и в сутолоке дней
Люба в доме стала невидимкой
И для чувств, что чужды  стали ей
К сердцу путь завесила рутиной;

И едва опомниться смогла
Лишь тогда, когда детей не стало.
Развернув  от мамы два крыла,
Дети свой заветный путь искали.

Любку вновь настигла пустота
В сердцевине городского шквала.
Вроде лучше жизнь, но все ж не та.
Ей опять чего-то не хватало.

Все  стремилась подлететь к мечте
И на мир взглянуть, как на новинку,
Но, увязнув  в этой суете,
По душе устроила поминки.

Много лет надеждою жила,
Все ждала чего-то, все искала…
Может  быть,  заветного тепла,
О котором столько лет мечтала.

Только здесь меж тысяч горожан
Ощущала Любка дикий  холод,
Не нашлось ей снадобья от ран,
Не испил ее печали город!

В этой шумной вечной толкотне
Прозябая, словно не живая,
Любка просто пряталась на дне,
Иногда лишь к свету поднимаясь.

Город, город – череда машин,
Поездов крикливое соседство –
Стал бы ты поистине любим,
Если б был ей колыбелью с детства.

Вот тогда  и  не пришлось бы выть,
Как попавшей в западню волчице,
И роднее б стали, может быть,
Холодком подернутые лица.

Не случилось так, … но суждено
Было Любке ездить  ежедневно
На  метро в то время, как оно,
Словно улей пчел гудело гневно.

Море лиц, толпящихся вокруг,
Теснота, ворчание и давка;
Сквозь толпу протиснешься не вдруг –
Захлестнет, как душная удавка.

И, когда бывало невтерпеж,
Тесных мыслей билась канонада:
- Для чего средь хаоса живешь,
Разве сердцу этого вот надо?

- Или к счастью нет другой тропы? –
Вторил Любкин мозг, как заклинанье.
В это время рядом средь толпы
Брал безногий парень подаянье.

Молодой. Большие кулаки
Упирались в пол вагона грязный.
От натуги пухли желваки
На лице, где сплошь сияли раны.

Средь белесых шрамов, будто ночь,
Глаз искал кормящие ладони,
А второй не в силах уж помочь,
Был затянут кожей, как попоной.

Не лицо – заштопанный чулок.
Швы тянулись к заскорузлой шее,
А внизу – тележка вместо ног,
Голова – метелицы белее.

Оторвавшись от насущных дум,
Деньги Люба  подала охотно,
Но внезапно материнский  ум
Ей  напомнил вдруг « шестую роту».

Тех парней, таких же молодых,
Что волкам попали на съеденье
По халатности чинов больших.
Не оплошность, нет,… а преступленье!

На чужой далекой высоте
Средь бойцов не оказалось трусов.
Русь моя! На страшной той черте
Предала ты сыновей безусых.

Не смогла ты во время помочь
Детям тем, страна моя родная.
Как теперь обиду превозмочь
Матерям, что до сих пор страдают?

Любка сына вспомнила в на миг.
Он служил на счастье в Подмосковье,
И, как будто,  к Армии привык,
Разлучившись с маминой любовью.

С сыном  Любке очень повезло.
Дочка замуж выскочила рано.
А она одна, и как назло
Беспокоит сердце непрестанно.

Любка все ж могла его понять:
Сколько горя превозмочь сумело.
Да, пора… пора ему устать.
Вместе с ним устало ее тело.

На висках пестрела седина,
Реже стали золотые кудри.
Много лет по- прежнему одна.
Поумнела – стало меньше дури.

Так она глумилась над собой
И во всем винила свой характер:
Своенравный, вовсе не простой.
Ей порою не хватало такта.

А душа? Душа ее была
Как и в детстве, трепетна, ранима.
Потому Любаша замерла
Пред калекой с болью нестерпимой

И  смотрела с искренней  тоской
В темный глаз, блуждающий от страха.
Паренек дрожащею рукой
Прятал деньги в отворот рубахи.

Боже мой! Какой, однако,  стыд
Для великой мировой державы:
Этот парень, что судьбой забит
Был достоин почести и славы.

А взамен увесистый кулак
И густая струйка возле носа,
Злобный голос: «Что глядишь, м… ?
Деньги где? Не понял что ль вопроса?»

И опять удар, еще удар…
Паренек откинулся бессильно,
В грудь, в живот летел ударов шквал,
Кровь смешалась с потемневшей пылью.

На глазах толпившихся зевак
У солдата деньги вымогала
Стая наглых бешеных собак.
Как еще назвать таких нахалов?

Остановка. Нехристи в проем
Сиганули, зрителей толкая,
А избитый поднялся с трудом
И смотрел, как  будто извиняясь.

И ни слова не промолвил он,
Только лишь поморщился от боли.
Сердце Любки будоражил стон:
- Русь моя, скажи ты мне до коли..

Нашей жизнью будет править зло?
Почему бесчестью и порокам
Так вольготно, сытно и тепло
Средь иных, страдающих жестоко?

Пассажиры торопились вновь,
Позабыв про страшную картину,
Уносили слипшуюся кровь
На подошвах дорогих ботинок.

Паренек, руками теребя,
Тот вагон покинул понемногу.
Постепенно приходя в себя,
Любка тоже  шла своей  дорогой.

Ей  хотелось заорать: «Скоты…»
Очень громко, матерно и грубо,
Но в плену внезапной немоты
Омертвели почему-то губы.

Лишь душа кричала, не таясь,
В ожиданье должного ответа.
Ей казалось, что затмила грязь
Чистоту Божественного света.

Любка выла: « Боже, упаси
Нас от ига алчного бездушья;
Принеси, Всевышний, принеси
Теплоты в озлобленные души;

Для любви объятья распахни
Всем в трясине жизни  быстротечной…
О, Господь! Спаси и сохрани!
Излечи наш мир от бессердечья!»



   Глава двадцать пятая

Ночь сошла тяжёлой мглою,
Опускалась на окно,
И багровой полосою
Свет луны лизал  стекло.

Придавив рукою штору,
Как заложница в плену,
Любка  нежным теплым взором
Засмотрелась на луну:
 
Та сияла, как далекий
Воспалённый божий глаз -
Не иначе ненароком
На пожаре обожглась.

Любка тягостно вздохнула,
Занавесила окно,
Спать легла, но не уснула,
Отоспалась уж давно.

Сын нашёл себе невесту…
А теперь – ещё и зять…
Повзрослели…Грусть не к месту:
Пригласили в гости мать.

Ревность алчною змеёю
Выползала из тенет,
И незримою волною
Била боль прожитых лет.

Повела рукой устало –
Заблестела седина.
Лет отмерила немало,
А по-прежнему одна.

Вырываясь из забвенья,
Понеслись над головой
Позабытые виденья
Разноцветной пеленой.

В небе солнышко смеется.
Грозди сочные рябин.
Возле мамы  дочка жмется,
И вцепился в руку сын.

Одинокая голубка,
И не старая совсем;
Счастье призрачно и хрупко –
А всего – лишь двадцать семь.

Днём заботы, слёзы ночью;
Пчёлка в путанице дней
Извелась, взвалив на плечи
Дом, работу и детей.

Но справлялась Любка стойко
С чередой несметных дел.
За зимою вихрем бойким
Дух весенний прилетел.

Солнце щурилось, сверкая,
Птичий гам тревожил слух,
Ветерок трепал, играя,
Земляной горячий дух;

Под рубашкой дул на спинку,
Щекотал за всё подряд,
Белым заревом косынка
Развевалась между гряд.

Потянулась из-за уха,
Зацепив легонько нос,
Непослушным  рыжим пухом
Прядь растрёпанных волос.

Притаясь, стоял в сторонке
С сигаретой  паренёк,
Наблюдал за ней тихонько,
Кепки сдвинул козырёк.

Словно чувствуя спиною,
Разогнула Люба стан.
Покатился жар волною:
- Нет! Не может быть. Иван?

Будто звёзды ниоткуда
Среди зелени полей
Засверкали изумрудом
Из-под согнутых бровей.

Ванька только улыбнулся,
Посмотрел по сторонам
И пошел,  не оглянулся.
- И зачем явился к нам?

Любка злилась: « Не крутился б,
Если боязно людей.
С другом, видно, объявился…
Навестил бы хоть детей».

Ночь. Заснуть, однако, трудно.
Засопела ребятня.
Задремала беспробудно
Суета шального дня.

Висло призрачное небо
Над безмолвием полей,
Невесомой тёмной зыбью
Мрак качался меж ветвей.

В сердце теплился, кусаясь,
Затаённый уголёк;
Тлел под окнами, скучая,
Сигареты огонёк.

Душно в мякоти подушки;
Зарумянилось лицо,
Опалила пламя  душу.
Любка  вышла на крыльцо.

Две привычные ступеньки,
Тропка в россыпи цветов,
Шум в висках, ещё маленько -
Десять трепетных шагов.

Вечный мрак умчался в небыль…
Рядом он - лицо в лицо;
Закатился купол неба
В рук горячее кольцо.

Ночь притихла, охраняя
Двух сердец мятежный стук;
Лишь черёмуха, вздыхая,
Осыпала белый пух,

Словно ангел с поднебесья
Скинул белое крыло.
Соловьёв шальная песня
Зазвучала. Рассвело.

Он курил. В глазах истома,
Мыслей мрачная стена:
«Что я делаю, ведь дома
Молодая ждёт жена?»

Страсть кипучею волною
Сжала сердце: «Ну и пусть…».
И прижав её рукою,
Он добавил: «Остаюсь.

Погощу совсем немножко.
По детишкам соскучал».
- Что ж, стоял-то под окошком?
- Знал, что выйдешь – поджидал.

- Знал он… кстати, я сердилась,-
Любка пнула Ваньку в бок,
Зарумянилась стыдливо
Белизна горячих щек.

Дни летели незаметно,
В омут радости хмельной
Люба снова  беззаветно
Уходила с головой.

И кому какое дело?
Пусть судачат – наплевать.
Не таясь, стелила смело
Для желанного кровать.

Набирало лето силу,
Поразнежилась  земля,
Солнце зноем опалило
Разноцветные поля.

Поднималась лёгким паром
Влага теплая канав.
Всё вокруг дышало жаром,
Плыл дурман пахучих трав.

Сенокос – страда шальная,
Мягкий пух щекочет нос,
Россыпь сена золотая
В прядях спутанных волос.

На бок съехала косынка,
На рубашке – потный след.
Ванька шёл, жуя былинку,
Хитрых глаз лучился свет.

Близость сладостного плена,
Теплота упрямых рук,
Шелест скомканного  сена,
Вкус горячих влажных губ.

Уносился в бесконечность
Двух сердец безумный пыл,
И казалось, будет вечным
 Упоённый страстью мир…

Небо сизым одеялом
Опустилось на село.
Клочья рваного тумана
Ветром в балки унесло.

Сердце трепетно забилось;
Стали грустными глаза.
На ресницах затаилась
Набежавшая слеза.

Удалялся понемногу
Шум мотора вдалеке,
Посреди пустой дороги
Любка  плакала в тоске.

Злой бесформенною массой
В небе плавала гроза,
Синеватой мутной краской
Боль украсила глаза.

Радость смыли дни ненастья,
Не осталось ничего.
В чаше жизни – крошка счастья:
Пара месяцев всего…

Ни ответа, ни привета
Для нее и для детей…
- Ванька, Ванька! Где ты, где-ты?
Сколько лет уж нет вестей.

Встрепенулась. За окошком
Зарождался новый день,
Надо б ей прилечь немножко,
Меркла призрачная тень…

Гасла боль воспоминаний.
(Время лечит и мертвит
Душу, чувства и сознанье;
А само оно летит

Безвозвратною стрелою
Над намеченной чертой,
Тянет годы за собою,
Волос красит сединой.)

Жизнь текла однообразно
И обыденно скучна.
Иногда Любаша праздно
Все ж гуляла до поздна.

Но назло  ее стараньям
В сердце стыла полынья.
Ни подарки, ни свиданья
Не смогли зажечь огня.

Мысли вились быстрой птицей:
-Подняла детей – живи!.
Но не стало веселиться
Сердце Любки без любви.
             
       ***
Пробужденье было тяжким.
Люба сбрызнула глаза,
На часы взглянув с опаской,
Отпустила тормоза.

- Не остаться б без билета
Да и адрес не забыть.
Любка щурилась от света,
Ей опять хотелось жить.

Чуть, измотана дорогой,
Пальцем тронула звонок.
Дверь открылась. У порога
Дочки нежный голосок.

Рядом с ней плечистый парень
Прядь волос смахнул со лба.
Глаз губительная зелень…
Как жестока ты, судьба…

               


     Глава двадцать шестая

Любаша у дочки гостила недолго.
Семья молодая… - зачем же мешать?
И дни проходили к тому же без толку.
Она начала понемногу скучать.

Нет, в город Любаша совсем не хотела.
Тянуло ее в дорогие места,
Туда, где душа ее детская пела,
Где рыжий « Подсолнух, учился мечтать.

Так были и слезы, и страх, и обида…
Но видимо так и положено быть:
Любой человек снова хочет увидеть,
Прочувствовать то, что пришлось пережить.

И Любе хотелось спросить и ответить…
Творить покаянье самой и прощать…
И в мрак опуститься, и вынырнуть к свету,
Пока ее плоть продолжала дышать.

И, может быть, заново переосмыслить,
Взглянуть по-иному, оттаять душой
И, словно святою купелью, очистить
И разум и тело поездкою той.

              ***
- Совсем что ль, Любаша? Аль так – завернула?
Смахнула  слезину поспешно свекровь.
- Не знаю пока. Вот чего-то взгрустнулось.
Да мать навещу, ведь одна ж у нас кровь.

-  Оно-то и так, только  сколько годочков
Тебя к себе в гости они не звала?
Уж двадцать поди, как родимую дочку
На черта сменяла.  Такие дела…

Любаше не нравились эти упреки:
- Теперь- то к чему это все ворошить?
Свекровь спохватилась:  « И, правда – что толку?
Она уж у Бога, ему и судить».

В раздумье о чем-то  трепала передник.
-  Садись-ка  к столу. Да помянем давай.
Мы сватьюшку с дедом жалели намедни.
Одна-то жила б – так была бы жива.

Извел ведь ее этот изверг бездушный
Да ядом своим и себя отравил.
Помёр…  Ты, Любаша, меня-то послушай:
У нас оставайся  - сколь хочешь живи.

Зачем тебе в дом-то пустой да холодный…
- Пойду, -Любка нехотя стала вставать.
Что завтра-то будет, чего нет сегодня?
Туда я приехала, там буду спать.

             ***

- Прости меня, мама! – Любаша склонилась
Над  холмиком низкой осевшей земли.
- Прости, что не я тебя здесь хоронила;
Прости, что мы вместе побыть не смогли…

Хоть год напоследок, хоть миг на прощанье…
Любаша припала щекою к песку.
Как долго ждала она с мамой свиданья.
Хоть встречи короткой на этом веку.

Но все ж не успела…  - и памяти мета
Коснулась ее изболевшей души,
Но жизнь продолжалась, и струйками света
Сходило к ней доброе солнце в тиши.

Отеческий край: блики бедных селений,
Замшелая плоть позабытых полей.
Лишь только, как прежде, не зная лишений,
Звенела река средь покатых камней.

Все также беспечно сновали стрекозы,
Играла рыбешка, горел иван-чай,
И, спрятав в себе деревянные слезы,
Журавль колодезный шеей качал.

По кромкам полей, словно белая пена,
Берез  молодняк шелестел на ветру.
А в центре прогалины старого сена,
Попрели – видать, не пришлись до двору.

Похоже, что живность в деревне водилась:
Поодаль рулоны лежали в рядок,
И узкая нива зерном колосилась.
Любаша решила сорвать колосок;

Стряхнуть на ладошку  созревшие зерна,
Подуть и сжевать эту пряную горсть.
Пошла напрямик, под ногами покорно
Клонился ковра разнотравного ворс.

И вдруг потемнело, подуло и капли…
Откуда? Любаша окинула высь:
Там тучка-бродяга раскинула лапы,
Бросая дождины тяжелые вниз.

Любаша пощупала челку  рукою:
- Грибной, а насквозь измочалить готов.
С улыбкой она понеслась над травою
В укрытие ближних тенистых кустов.

Сплетенье густых ивняков и ракиты
Беглянку приветливо встретили тут.
Их лозы, плющом долгоногим увиты,
Ей тесный и душный открыли приют.

А дождь уж затих.  На кудрявых рябинах
Хрустальные капли соткали  узор,
А чистые травы в речной  луговине
Из пышных цветов расстелили  ковер.

Слепящие зайчики грели  пригорки,
Струящейся влаги стелился парок.
Разорванной тучи редели  осколки,
Меж ними  скользил  лучезарный поток.

Покинув пристанище, Любка охотно
И сладко  вздохнула.  Как свеж небосвод!
И  песни очнувшихся птиц беззаботных,
И бабочек легкий  воздушный  полет;

И тучки осколки, как тонкие бриги,
Расправив по ветру свои паруса,
Летели над этой землею  великой
Туда, где шумели густые   леса.

Края  их светлели и, медленно тая,
Являли Божественную синеву,
А в мокром лугу, головами кивая,
Понурые кони щипали траву.

- Откуда взялись? Из какого селенья? -
Дивилась, как будто, не видела век…
А кони, на женщину глянули ленно,
Лохматые челки склонили к траве.

Должно быть,  вольготно на этом просторе
Лошадкам без упряжи и седока,
Однако грустили их кроткие взоры,
Блестели сырые от влаги бока.

И ветер над ними кружился игривый,
И солнце сушило ненастья  следы,
Но так безучастно висели их  гривы
С густыми  горстями семян череды.

Хвосты их репей приукрасил шарами,
Свисали, как пакля, они над травой.
Над спинами вился от голода пьяный
Слепней краснобрюхих назойливый рой.

Гуляли лошадки без узд и супоней -
И все же понуро трясли  головой…
О чем же вы плачете, милые кони,
Склоняясь так низко над мокрой травой?

Любаша вгляделась в печальный,  глубокий
Осмысленных глаз удивительных свет.
Он  сразу напомнил о  детстве далеком,
О доле беспечной, которой уж нет.

Проснулись и чувства, укрытые в глуби
Горячего сердца, и стали близки.
Припомнились Любе шершавые  губы,
С ладони берущие хлеба куски,

И эти прохладные мягкие ноздри,
Что нюхали детские локоны ей.
Тот конь был любимым, свободным  и резвым.
Как долго хозяйке он снился своей.

Их связь оказалась на много серьезней,
Чем чувства людей, что пытались любить.
А те лошадиные крупные слезы
Любаше доныне никак не забыть.

- О, лошади! Книги поведать  успели
О вашей судьбе нам не мало страниц;
Но только не всякий заметить  сумеет
Столь  чувственный блеск в оперенье ресниц.

Глаза лошадей, что колодец глубокий.
Все  тайные думы на дне, далеко...
В них скрытая боль и глухие упреки -
Не высказать их и позабыть не легко.

Не радует их  омовенье природы,
Дыханья земли  опьяняющий  хмель
И света лавина, что льется сквозь годы -
Желанного солнца святая купель.

А мир так прекрасен! Очнитесь же, кони,
От вашей печали хотя бы на миг.
Смотрите, как бархат огромной попоны
Раскинулся он, -  живописен, велик!

Веселые брызги  танцуют  по листьям,
Теряясь в густых переплетах ветвей.
Цветных лепестков ароматные кисти
Влекут затаившихся пчел и шмелей.

Зовут медоносы, пыльцой причащая.
Мохнатые тельца,  порхая, гудят.
Угрюмые кони хвостами махали,
Сбивая холодные искры дождя.

Чуть дернулась кожа. Вновь махом обычным
Срывали   остистой отавы пуки.
Они присмирели от, ставшей привычной,
Людской, не всегда добродушной руки.

А эта рука затянула их ноги
В тугие удавки замызганных пут,
Да кожу на холке изранил  убогий,
Облезлый от времени, тесный хомут.

Земле монотонно даруя поклоны,
В бездонных глазах укрывали  печаль.
О чем вы тоскуете, добрые  кони,
Недвижно взирая в туманную даль?

Быть может вам тяжко без воли великой? -
Но вы ведь с рожденья не знали ее.
А,  может, устали от грубого крика,
Жалея уставшее тело свое?

Трудяги с провислой спиною покатой,
Отдавшись в угоду несладкой судьбе,
В санях и в  телегах бегут угловатых,
Запаленной грудью хрипя при ходьбе.

Не ведомы им ни  законы,  ни ранги,
Поклажу любую покорно везут.
Простые лошадки, им  доли гуманной
До самой кончины не выпадет тут.

Никто не оценит стараний и муки,
Не снимет до срока суровых ремней.
А коли сердца утомятся от стука
Прервет их биение жало ножей.

Быть тягловой силой вчера и сегодня –
И только лишь в этом их  скорбный удел.
Нет в жилах страдалиц  кровей благородных,
А хлеба краюшка – желаний предел.

Жестокая жизнь не пожалует отдых
На склоне последних и немощных  дней.
Наградой им  будут лишь вожжи да розги
На хрупком сплетении тощих костей.

Любаша глядела в разумные морды,
Ловила желанье доверчивых глаз.
Поломан их  дух от рождения гордый.
Понурые кони, простите ли нас

За то, что сердца наши так огрубели?
Вкушая природы родной благодать,
Мы вашей души оценить не сумели,
Умеющей так молчаливо страдать.

Вновь   мягкие губы ласкали  ладони,
Дыхание влажное грело  висок.
Свою доброту подарили ей кони,
А Люба взамен – только хлеба кусок.

И чувство внезапно проснувшейся фальши
Прожгло ее сердце до самих краев;
Душе становилось  больнее и горше,
Так тяжко, как будто взнуздали ее.

По лугу просохшему Люба шагала,
Душа взволновалась – покоя ей нет.
А сзади понурые морды кивали
И долго смотрели с тоскою ей вслед.

           ***
Любаша неделю трудилась по дому,
Ненужные вещи носила во двор,
Поставила мебель совсем по-иному,
Намыла, начистила, вынесла сор.

Что дальше ей делать? Любаша не знала.
Продать этот дом иль оставить себе?
И счастье и горе в нем в детстве алкала,
И вновь он в ее появился судьбе.

Свекровь заходила проведать однажды:
- Поедешь, аль как?
- Не успела решить.
- Подумай получше, не разик, а дважды…
В таком-то вопросе не надо спешить.

Любаша томилась.  Протяжно и тонко
Гудела ночами под сердцем струна.
Дыхание сада, как лепет ребенка,
Она ощущала в проеме окна.

Унынье и тихое мыслей боренье
Ее угнетали и ночью и днем.
Но крепло само по себе единенье
Незримо, неслышно с родимым гнездом.

Молчание стен и натужно и кротко,
И матери запах от старых вещей,
Скрипучих полов заунывные нотки –
Все было знакомо с младенчества ей.

В полудню Любаша ходила на речку,
Топтала ногой каменистый песок,
Глядела подолгу на черные свечки
Больших камышей в гуще рыжих осок.

Вот здесь они с Катькой когда-то гуляли,
Поили коней и скакали верхом;
Дружили и сами в ту пору не знали
Что жизнь навсегда разведет их потом.

Здесь с Ваней ночами тайком целовались…
Любаша, повыше подол приподняв,
Шагнула поглубже.  Рыбешки плескались,
И брызги блестели, как искры огня.

Любаша зажмурилась. Было прохладно,
Мурашки рассыпались выше колен.
- Не буду сегодня купаться.  И ладно,
А то не хватало еще заболеть.

Уже повернулась, но хрустнула ветка.
Высокий мужчина на том берегу
Сбежал по откосу в одежде и кепке
И плюхнулся в воду на полном бегу.

Любаша подумала:  « Вот непутевый…
Напился что ль допьяна этот болван?»
Мужик улыбнулся,  еще раз и снова…
- Неужто?..  Не может быть, чтобы  Иван…

Она пригляделась, шагнула навстречу.
Подол потащило холодной волной,
Услышала голос: «Хватайся за  плечи!
Утонешь, Подсолнух…
- Ванюша, родной!