Играя на трубе - из восстановленных по памяти

С  СОНМОМ

Двадцать первый век нагрянул
неожиданно, как снег,
загулял в июле странном
волкодавом человек.
Век двадцатый в бозе канул,
растворился он в крови.
А от гимна уши вянут,
нету к родине любви,
восхваляет он державность,
гимн советских палачей,
беззаветную продажность
с сонмом диких лагерей.


ДВЕ  СТЕНЫ

Отряхая неизбежность
в тишине простых хлопот,
завладела мной небрежность,
выступает хладный пот
на спине покрытой шалью
мной не пройденных дорог,
тропки канувшей вуалью,
словно бы стихов итог
подведён суровой краской,
не светящейся во тьме
нежелательно опасной
разведённой на молве
отрицания святого
состояния Души...
Но не знаю я иного,
как поставить: "камыши"
и для рифмы, и для связки
в неизбежность торжества,
и смотреть на всё с опаской.
Но без доли хвастовства,
что могу расправить крылья
и взлететь за облака,
и проплыть печальной былью,
в том порукою – строка
безмятежного покоя
в полутьме суровых дней.
Я не знаю что такое –
необузданность коней,
уносящих в даль простора
беспардонно седока
на кулички от позора,
где порукою строка
обозначенного счастья
сомневаться не в себе.
И идти весной по насту,
гимн, играя на трубе
не свободе пониманья,
а совсем наоборот,
повторяя неустанно,
мол, идём, друзья, вперёд.
Ложь качается на ветках
осермяженной страны.
Вся тетрадь моя в пометках,
как в подъезде две стены.