Галстук

     – Ребята, перед праздником Великого Октября часть учеников нашего 3-а класса будет принята в пионеры. Конечно, лучшая часть, которой гордится класс. Сейчас я зачитаю их фамилии.
Татьяна Павловна весёло обвела детей внимательным взглядом серых глаз.
Нинка натянулась струной. До сегодняшнего дня она была уверена, что её обязательно включат в список первых, но вчерашняя драка с Толькой Кочергеным могла всё изменить.
     – Белоротова…
Отличница Лена Белоротова обернулась и торжествующе посмотрела на Нинку. Даже белый накрахмаленный воротничок Лены засиял и важно затопорщился.
     – Огнев…
Худенький, чистенький Славик Огнев смущённо опустил голову, лишь уши его горделиво торчали и горели словно маки. Нинке даже стало жаль Славика. Правда, иногда она любила подставлять ему неожиданную подножку, особенно на уроках физкультуры, когда Славик, растерянно потоптавшись на месте, наконец решался осилить совершенно смехотворную высоту. И чаще всего он спотыкался о внезапно выставленную вперёд Нинкину ногу, западал медленно, словно нехотя, куда-то вбок и потом долго не хотел подниматься.
     – Так… Кочергин…
Кто? Кочергин?! Этот противный узкоглазый верзила и ехидина попал в список лучших? И его, Нинкиного заклятого врага, тоже примут в пионеры?! Того самого Кочергина, который собирает мальчишек со всей улицы в свой двор затем, чтобы, поймав младшую сестрёнку Катьку, приставить её к стене бани и на ней показывать, как он умеет боксовать? Свои грязные кулаки Толька обрушивает на зажмурившуюся от страха Катьку и задерживает их буквально в нескольких сантиметрах от побелевшего Катькиного носа, азартно и гордо поглядывая на пацанов, застывших в жутком ожидании.
Только один раз видела Нинка эту картину, но этого ей было достаточно, чтобы возненавидеть Кочергина. Тогда она поклялась отомстить за Катькины бессилие, страх и унижение. И вчера она начала мстить.
А началось с того, что Толька на перемене опрокинул чернильницу на её фартук и, естественно, облил его чернилами. Нинка показала ему кулак, тогда он больно ударил её по спине. Нинка бросилась на него с сумкой с книгами, взревела грозно, и Кочергин бросился бежать между партами. Наверняка Толька слышал о силе Нинкиных кулаков, иначе чего бы ему удирать? Зато он заорал обидное для Нинки:
     – Гнилая картошка! Гнилая картошка!..
Как-то ранней весной, когда есть было нечего, в подполье не нашлось ни одной картофелины, мать отправила Нинку искать в огороде прошлогодние, случайно обронённые или не выкопанные. И Нинка нашла. Они были сухие, кое-где ещё прихваченные морозом. Из них мать потом варила кисель — в них было много крахмала. Неужели Толька видел, как Нинка ковырялась в земле? Позор!.. Это для неё было не меньшим позором, чем то, что Толька вытворял с Катькой. Кровь бросилась в лицо, Катька обезумела!
     – Убью, паразит!..
     – Гнилая картошка!.. Гни-и…
Неожиданно маленький Славик Огнев подставил ему ножку, и верзила Кочергин бухнулся. Его моментально настигла Нинка, почему-то схватила за уши, потянула к полу, несколько раз ударила по спине.
     – За Катьку! На тебе, на, паразит!.. За Катьку, кочерга проклятая!..
Никто не слышал звонка. Все ребята собрались вокруг Тольки и Нинки, которая уже сидела на нём. Она, разлохмаченная, красная от возбуждения и неожиданной победы, в залитом чернилами фартуке несколько раз стукнула поверженного врага головой об пол. Никто не остановил её. Кочергина боялись, он многих обижал, и теперь их боль была отомщена. Но осуждающий, гневный взгляд вошедшей в класс Татьяны Павловны сразу всех охладил, только не Нинку. Она сняла залитый чернилами фартук, засунула в сумку и ещё долго приходила в себя. А Кочергин сидел за партой с опущенной головой, боясь на кого-либо взглянуть. Но учительница ничего не спросила, а начала очередной урок.
Катька вспомнила всё это и теперь сидела напряжённая — что же будет? Наверное, Татьяна Павловна её не назовёт. Были названы ещё несколько фамилий, они словно били по Катькиным нервам.
     – Муромцева…
Нинку обожгло!.. Она названа!.. Уже звучали фамилии других ребят, а ей всё не верилось. Неужели это правда, что она попала в число лучших? Она впилась взглядом в лицо Татьяны Павловны, не повторит ли она.
     – Здорово, повезло тебе… А галстук есть? — соседка по парте, Любка Старцева, с завистью взглянула на подружку.
     – Нету… Мамка, поди, купит.
     – А меня нет в списке.
     – В следующий раз будешь в списке, обязательно! Обещаю…
     – У мамки была красная кофта. Если что, я тебе её принесу…
     – Муромцева, Старцева, прекратите шептаться. Урок продолжается.
Значит, не ослышалась!, — ликовала Нинка. Значит, скоро, через какую-то неделю, она станет пионеркой! А за Любку обидно. Плохо у неё с русским. Но это поправимо.

     Жили Муромцевы бедно. Изба была крепкой, но в ней после того, как в войну обворовали и унесли всё, кроме старенькой швейной машинки, юбки, накинутой на неё, матраца и стёганного лоскутного одеяла, под которым спала маленькая Нинка, почти ничего не добавилось. На окнах висели лёгонькие марлевые занавесочки, над кроватью вышитый крестиком крошечный коврик — петух с ярким разноцветным хвостом. Своей вышивкой Нинка гордилась, нитки она собирала всюду, даже на дороге. Коврик был главным украшением избы. А ещё лоскутное одеяло весело смотрелось на заправленной кровати. Перед сном, накрывшись этим одеялом, Нинка любила представлять, какие бы платья она себе сшила, будь у неё кусок той или иной материи, и счастливо улыбалась.
     Отец с войны не вернулся. И хотя Нинка знала его только по фотокарточкам, вставленным в рамку на стене, ей иногда казалось, что она помнит руки отца, горячие и ласковые, с жёсткими мозолями и короткими ногтями, обчерчеными по краям, — до войны он работал токарем.
     Мать зарабатывала шитьём и сапожничала. Её так и звали в округе — Нюра-сапожница. Поначалу она сердилась, принимая это за кличку или обзываловку, но постепенно привыкла и даже стала гордиться ею. Она не переставала удивляться тому, что уцелела швейная машинка, невзрачная на вид, но шьющая всё – от шёлка до кожи, на которой мать часами строчила бурки на вате. Тогда мало кто носил валенки, а о тёплых сапогах никто и представления не имел. А ещё мать изготавливала галоши из резиновых камер от автомашин. Поэтому в избе постоянно стоял запах бензина, в сером облаке резиновой пыли мать часами тёрла рашпилем заготовки и то пела разудалые весёлые песни, то беззвучно плакала.
     За свою работу она почти ничего не брала, и потому слава о ней шла по всему городу. Её стали зазывать в гости, угощали, уговаривали без очереди взять заказ на обувь или шитье. Отказывать она не умела. И всё чаще мать стала приходить домой навеселе, иногда приносила угощение. Пьяная мать была ласковой и доброй, хотя, иногда, не помня себя, могла прошуметь всю ночь, пела песни своим сильным красивым голосом, ходила по соседям, не давая им заснуть, что-то доказывая и хохоча на всю улицу.
     «Кончен вуз, и по глухим селеньям разойдёмся в дальние края!.. Ты уедешь к северным оле-еням, в жаркий туркистан уеду я…» — пела мать. А Нинка всякий раз думала, что это такое — туркистан? А кто такой вуз? И почему он кончен? И как выглядят северные оле-ени?
Потом мать ложилась на кровать, прижималась к Нинке, мяла, ласкала её и жарко шептала:
     – Красивенькая ты у меня, дочура… Синеглазая, пышноволосая, вся в папку… Ох, и красивый был наш папка! А как на гитаре играл! Бывало, пойдём с ним в гости, он играет, я пою. Сбежится народ слушать. Завидовали нам… Счастливая ты, Нюрка, говорили! Отхватила себе сокола ясного… А может, живой где… В плену… Или такой израненный, что боится найтись… А я бы ему хоть какому рада была…
Мать целовала дочку горькими солёными губами; Нинке становилось жарко, она задыхалась винными и огуречными парами, но вырваться боялась.
     Но и лупила мать её довольно часто, и было за что: за новенькую гребёнку, продержавшуюся в густых Нинкиных волосах всего несколько часов и потерянную неизвестно где; за оторванный в справедливой драке рукав; за уже начавшие зреть на корню помидоры, щедро подаренные вечно голодным трём соседским девчонкам, не дождавшимся с войны отца, похоронившим мать и страшно боявшимся строгого хромого деда. Они с таким изумлением и жадностью смотрели сквозь колышки забора на эти помидоры — крупные, блестящие, наливающиеся жарким солнцем, с исходящим от них будоражащим ароматом! Девчонки стояли больше часа, не в силах оторвать взгляд, и Нинка, наблюдавшая за ними из окна, спокойно подошла, осторожно сняла эти долгожданные помидоры с кустов и протянула поверх забора. И только когда, счастливая и гордая неожиданным решением, пошла к избе, почувствовала лёгкий озноб от предстоящего наказания матери.
Больше всего Нинке попадало в те дни, когда мать была «с похмелья», тогда её всё раздражало и она даже искала, к чему бы придраться. В такие дни дочка старалась не попадаться матери на глаза: летом убегала в лес или на речку, в холодные дни пряталась в бане — читала книжку или играла у Любки Старцевой.

Сегодня был именно такой день, но Нинка не сразу это определила: мать шила и на вид была в хорошем настроении.

     – Мам, меня на праздники в пионеры принимают! — выпалила дочка с порога.
     – Ну и что?
     – Как это что?.. Мама, я же стану пионеркой! Понимаешь? Как Павлик Морозов.
     – А фартук-то потеряла, что ли?
     – Фартук?.. Просто по дороге сняла. Жарко.
     – Иди-ка сюда. Сядь с другой стороны, поможешь. Тяни. Да не так сильно!.. Куда, куда тянешь так? Глаза-то разуй! Фу ты, безрукая. Нитку, нитку порвёшь! ! У-у!..
Мать злилась, строчка на заготовке для бурок шла криво, а Нинке всё не удавалось подладиться. Новость, такая радостная, распирала её и неожиданно сама сорвалась с языка:
     – Мама, я как одна из лучших иду. Купи мне, пожалуйста, галстук. Осталась всего одна неделя, и меня примут в пионеры!..
Мать молчала. Громко стучала машинка. И хорошо! Иначе было бы слышно, как бьётся Нинкино сердце.
     – Галстук тебе подавай!.. Ишь ты! У нас на хлеб деньги не всегда есть. Мала ещё в пионерах ходить…
И опять стучит машинка, а мать крутит её колесо.
     – Мама, ну как же…
     – Замолчи! Начнутся всякие дружины-пружины. Итак дома не сидишь, где-то лётаешь… Не в последний раз принимают. Успеешь ещё напионериться.
     – Я же в первый список попала. Как одна из лучших…
     – Не для меня учишься. Охота всю жизнь нозём да грязь лопатить, катись на двойках. Бей баклуши.
     – Мам…
Но обида не дала сказать ещё что-то, шитьё выпало из рук.
     – Держи край, чёрт тебя возьми! Мам, мам… Размамкалась. Куда ряд увела? Вот привязалась с галстуком!.. Не ной, всыплю!..

     Если я хоть раз заплачу, ничего тогда не значу… Нинке пришли на ум эти слова, и она удивилась. Складно! Похоже на крошечный стишок. Она повторила: «Если я хоть раз заплачу, ничего тогда не значу…» Ха! Здорово!
Плакать она не любила, считала это делом слабаков и слюнтяев. А она никого и ничего не боится. Кроме одного… Но это ей пока не исправить. Вот когда окончит школу и начнёт работать, тогда в её семье многое изменится. Надо просто смело жить и не плакать, и не ныть. Интересно!.. Она удивленно повторила: «Надо просто смело жить, и не плакать, и не ныть.» А как было вначале? Хотя, надо это записать, а то забудется, а потом вспомнить первое. Нинка полезла в сумку за карандашом. Она его берегла — это был подарок вместе с тетрадкой в косую линию в день прощания с детским садом. За два года в школе он почти не исписался, но его в сумке не оказалось. Придётся достать материн химический, что предназначен для кройки. А вот и тетрадка с последней чистой страницей. Сейчас запишу…
     – Нинка, ты одна? — в избу заглянула Любка. Жиденькие косички, стянутые верёвочкой, торчали из-под платка. — Ой, у вас так тепло! Картошку варишь?
     – Ага. Только что чугунок поставила на огонь. Только пока не мешай, а то позабуду. Да, переверни на плите картофельные кружки, а то сгорят. Пусть зажарятся с двух сторон.
Нинка погрузила взгляд в чистый лист, что-то писала, черкала, ворошила волосы, иногда задумчиво смотрела в окно. Вдруг синие Нинкины глаза как-то странно уставились на Любку.
     – Ты чего? — Любке стало жутковато.
     – Счас. Слушай. Если я сейчас заплачу, ничего тогда не значу. Надо просто смелой быть, и не плакать, и не ныть! — Нинка выпалила всё разом, без остановки, с надеждой глянула подружке в глаза. – Ну?
     – Чего ну?
     – Ну как, нравится? Это я сейчас придумала.
     – Сама? Ты? Врёшь!
     – Не врую. Сама.
Любка взглянула на Нинку недоверчиво, вырвала из её рук тетрадь, жадно читала написанное.
     – Всё исчёркано, непонятно…
     – Я же не сразу вспомнила! Ты читай вот здесь…
     – Если я сейчас… — медленно и неуверенно читала Любка, потом с восхищением выпалила:
     – Нинка, ты Пушкин!
     – Никакой я не Пушкин, — смутилась подружка. — Ну, что, принесла?
     – Погляди, вот, — Любка вытащила из-за пазухи старенькую застиранную кофту. — Мамкина кофта была. Я на дне сундука её нашла. Гляди, со спины ещё целая, можно вырезать.
     – Жалко, в крапинку. Была бы вся красная! Смеяться будут. Флаг над крышей клуба видала какой? Красный!
     – Над тобой смеяться не будут, я знаю… Больше ничего подходящего я не нашла, всё чёрное да серое.
     – И у нас тоже.
Грустные, они уселись на сундук с бельём, в котором почти ничего не осталось.
     – Хорошо-то как, тепло…
     – Печёнок хочешь?
     – Давай!
Они хватали с плиты картофельные кружочки, запечённые с обеих сторон, и с хрустом жевали.
     – Надо и мне затопить печь. Мамка на работе, Витька скоро с жомом приедет, замёрзнет, поди, весь. Корова голодная орёт, всю душу вынимает. Сена нынче мало, мамка не велит часто давать.
     – Эх, молочка бы попить! Давно я молока не пила. Как Зорьку продали, так и позабыли его вкус.
     – А хлеб-то у вас есть?
     – Целая булка. Мамка бурки вчера сшила. Красивые, как игрушечки! Так ей деньги дали и булку хлеба. Смотри, какой хлеб, даже в руки брать страшно.
     – Ух ты, какой белый! Сроду такого не ела… Отрежь маленько. А как корову мамка подоит, я тебе кружку молока принесу.
Нинка неожиданно для себя отмахнула ножом почти третью часть булки: «На, бери!»
     – Спасибочки… А пахнет-то как! Я побегу, хорошо?
     – Ладно, иди…
     Стараясь не думать о предстоящей порке за хлеб, которым она с такой щедростью распорядилась, Нинка слила из чугуна оставшуюся воду, накрыла его фуфайкой, чтоб до прихода матери картошка не остыла. Затем разложила на некрашеном, до желтизны выскобленном столе кофту, принесённую Любкой, достала сантиметр и ножницы. Она много раз видела, как мать кроила и шила пиджаки, и решила резать сразу. Она тщательно мерила шею, плечи, завязывала узлы, сосредоточенно вымеряла ткань… Наконец, всё было вырезано. Нинка завязала ткань на шее, хотя галстук был ещё не обшит по краям, но терпение юной портнихи было уже исчерпано. Она встала перед старым, испорченным пятнами зеркалом в резной деревянной оправе и залюбовалась. Взрослой, серьёзной и красивой показалась самой себе Нинка. Ничего, что будущий галстук в крошечную белую крапинку, они почти не заметны. А если отойти чуть дальше, их не видно совсем. Зато на груди сияет красный костёр!..
     Через неделю она станет пионеркой. И уже чётко очерчены ею самой первые пионерские поручения: раз — срочно помочь Любке с русским; два — заняться перевоспитанием Кочергина, ведь пионер — всем ребятам пример; три — это выпивки мамы. Вообще-то мама хорошая, и сердце у неё доброе, так все люди говорят. И руки золотые. Но эта задача будет посложней двух первых! Но… просто надо сильной быть, и не плакать, и не ныть!
Настоящий костёр, жаркий, гордый горел у Нинки на груди.

1976