Зарывшись в песок

  1 мая 2011 в 19:33

      Каждый раз, когда я начинаю говорить с Н., то рассказываю самые незначительные проблемы, затрагивающие ключевые отрасли моей жизни. Подсознание и разум волнуют совершенно разные пласты моего существования. Разум беспокоится за внешнюю жизнь, за устройство в обществе, артистическую компетентность, а подсознание – за жизнь не личностную, но программную что ли. Тогда подсознание лишь к середине или концу диалога, деликатно уступив разуму, дождавшись своего часа, начинает раскрывать зерно проблем. И эти проблемы стороннему наблюдателю больше напоминают, литературные мистификации памяти. Но именно о них, как, ни странно, я говорю с неким вызывающим улыбку смущением младенца, моё лицо приобретает самое, что, ни на есть, детское выражение лица, какую-то умилительную наивность и чистоту. Во мне рождается стыдливость, столь не свойственная человеку, прочитавшему многое, но не успевшему реализовать, благодаря своей гиперболической неиспорченности, тенденции своего мышления. Хотя, наверное, эта стыдливость вполне свойственна такому роду людей, другое дело, что она вовсе не оправдана.
      Я сижу в кресле, кожаном или нет… Я уже не помню, меня окружают однотонные стены ярких расцветок. Мне категорично нравится атмосфера, царящая вокруг. Я выражаю чётко свои мысли, я не переби-ваю собеседника. Я решаю существенные проблемы моей жизни. Я сорок пять минут говорю лишь о них. Наше время, то есть та доля вечности, которая предназначена для такого своего рода союза, созданного на стыке абциссы времени и ординаты пространства, подходит к концу, если оно, имело, начало… Безусловно, все называют одни и те же явления абсолютно разными именами или выбирают из множества постановок одной и той же драматургии наиболее «больную», исходя из каких-то своих и её внутренних параметров, порой совсем не значительных… Выражение «совсем незначительные» я употребляю за последние две минуты уже второй раз. Это уже патология. 
     Так вот, на чём мы остановились. Я сижу, размахиваю руками, подобно всем открытым людям, говоря о значительных, но неуспешных в артистическом плане, проявлениях моей личности. Я периодически смотрю на часы. Я подхожу к маленькому столику, сажусь за него. Делаю то, что мне следует, копаюсь в песке и в своей голове. И у меня возникает потребность говорить о том, на обсуждение чего я бы не хотела тратить время. Я начинаю говорить, говорю, говорю…
     А потом понимаю, что наступаю тяжёлыми тапками на мизинец своего «я», причём, именно того, который составляет мою лучшую половину, по крайней мере, если ни лучшую, но ту, к которой я пришла и от которой когда-то ушла не по собственному желанию, а может и вовсе не уходила. И я начинаю говорить с таким смущением, причём о таких безобидных вещах, потом я, продолжая беседу, затрагиваю более «странные» темы, но меня разговоры о них, а самое главное, трата времени на них, совсем не смущает, а потому что, это, по крайней мере, мне не кажется «банальным», а неким «художественным актом», необходимой атрибутикой величайших литераторов, признанных лучшими носителями своих языков. Потом я уже начинаю стыдиться того, что сказала что-то лишнее, что может смутить собеседника, что, несмотря на его выдержку, не позволит ему находится со мной в подлинном доверии, что он всё время будет прикладывать мои «модные» в литературных кругах особенности на себя, что он будет чувствовать себя «жертвой» моды или чужого дурного вкуса.
      Я выхожу из комнаты, одеваю плащ-пальто в стиле «сафари», мои ступни венчают замшевые коричневые ботинки, я в прямом смысле являюсь человеком, не выросшим из зелёных штанишек, между ними (штанишками) и ногами выглядывают бежевые носки «грубого помола», мой торс обнимает свесившаяся на моих плечах моя новая Муза, что «из кожи и замши», шею – ещё более вызывающе зелёно-морской шарф-палантин, которого, по видимости, чуть не съели на обед жвачные животные…
      Я иду, теперь уже, по Новому Арбату… И мне становится так хорошо… Я узнаю в себе того сказочника, которого злые люди, пытались превратить в пафосного обормота. Ну, извините, как сказал бы Станиславский: «Не верю!»