Михаил Пришвин Коровья смерть

Михаил Пришвин Коровья смерть

   Бывает,  -  на  берегу  лежит  лодочка,  к  ней уже и чайки
привыкли, садятся рыбу клевать; странник лег отдохнуть, но  вот
подошла  волна, схватила и понесла куда-то лодочку с человеком,
только человек тот ни при чем, нет у него ни весел, ни руля, ни
паруса. Так вот и Курымушку волна  подхватила  и  выбросила  на
самую  заднюю  скамейку,  тут  сел он рядом с второгодником, по
прозвищу Ахилл. Гигант второгодник был всем хорош, --  слабость
его была только одна: несчастная любовь к Вере Соколовой. Ахилл
сразу все рассказал Курымушке про учителей.
   --   Директора,  --  сказал  он,  --  ты  не  бойся,  --  он
справедливый латыш;  был  бы  ранец  на  плечах,  все  пуговицы
пришиты,  не любит, если сморкаешься на себя и носишь на куртке
сморчок, разное такое, к этому привыкнешь.  Инспектор  тоже  не
страшен,  --  он  любит  читать  смешные  рассказы Гоголя и сам
первый смеется; угодить ему просто: нужно громче всех смеяться;
когда он читает, то хохот идет в классе, как в обезьяньем лесу,
за это и прозвали его Обезьян. Есть еще  надзиратель  Заяц,  --
сам   всего   до-смерти   боится,   но   ябедничает,   доносит,
нашептывает;  с  ним  надо  поосторожнее.  Козел   --   учитель
географии,  считается  и учителями за сумасшедшего; тому -- что
на ум взбредет, и с ним все от счастья. Страшней  всех  учитель
математики  Коровья  Смерть,  тот  как первый раз если поставил
единицу, так с единицей и пойдешь на  весь  год.  Твоя  фамилия
очень  плохая,  начинается  с  буквы  А,  первый  всегда будешь
попадать, тебе нужно хорошо выучить первый урок, а то сразу под
Коровью Смерть попадешь, и тут тебе крышка.
   -- Почему же он  называется  Коровьей  Смертью?  --  спросил
Курымушка.
   -- Вот почему: ежели он тебе единицу в начале поставил, и ты
с этой  единицей пошел на весь год, то ты уже больше не ученик,
а корова.
   -- Ты сам -- корова?
   -- Был прошлый год коровой, тут все назади были коровами, но
я надеюсь в этом году попасть в ученики.  Ты  это  сам  поймешь
сразу, -- вот он идет.
   Коровья  Смерть, рыхлый и серый лицом, вошел к костылем, сел
на кафедру и ногу положил отдельно на стул: в ноге, сказали,  у
него  подагра.  Все  вынули  синие  тетрадки  и  стали  под его
диктовку писать весь час правила.
   -- Это вызубри, -- учил Ахилл,  --  на  зубок,  тебя  завтра
первого   спросит,   --   смотри,  не  подведи,  а  то  с  тебя
рассердится, и пойдет, -- много лишних коров наделает.
   -- Не подвести бы класс! -- опасливо думал  Курымушка  дома,
приступая  к  зубрежке. В слове "класс" ему сразу далось что-то
очень хорошее, за что нужно стоять и, Боже сохрани, подвести. А
что учителя -- враги классу, то это само собою понятно. Зубрить
Курымушка начал возле  того  самого  окошка,  откуда  виднелась
кладбищенская  березовая  роща,  за  которой далеко в полях был
рай, так ему теперь представлялся их дом  в  саду.  Очень  было
трудно  зубрить,  думая  о  желтобокой  Антоновке, но он честно
вызубрил, а  утром  повторил  и,  когда  в  гимназию  шел,  все
твердил: "сложение есть действие...".
   -- Хорошо вызубрил? -- спросил Ахилл.
   -- Хорошо.
   -- Ну-ка!
   -- Сложение есть действие...
   И стал.
   -- ... посредством которого... -- подсказал Ахилл.
   -- Да, да: посредством которого...
   -- Стой, идет!
   --  Идет,  идет,  идет!  -- прошумело в классе и стихло, как
перед грозой.
   Далеко слышался в коридоре  стук  костылем.  Коровья  Смерть
приближался,  в  классе все мертвело и мертвело. А когда Смерть
вошел и сел на кафедру, Курымушке все  стало  бледно  вокруг  и
слабо   в   себе.   Немо  прозвучало  какое-то  ужасное  слово,
невозможно было его принять на себя, а все-таки слово это было:
Алпатов.
   -- Тебя, тебя! -- шептали вокруг.
   -- Алпатов здесь?
   -- Здесь, здесь! -- крикнули за  Курымушку  и  толкнули  его
вперед между партами, дальше еще толкнули, и так пошло до самой
кафедры и все шло как с самого начала: без весел, без руля, без
паруса волны несли куда-то Курымушку.
   -- Дай тетрадь!
   Курымушка подал.
   -- Что есть сложение?
   -- Сложение есть действие...
   Запнулся.
   Везде в классе, как тетерева в лесу шипели и бормотали:
   -- ... посредством которого, посредством которого...
   -- Молчать! -- крикнул Коровья Смерть.
   Курымушка погрузился куда-то в глубокую бездну и уходил туда
все глубже и глубже.
   -- Долго ли ты будешь молчать?
   Жужжала  муха  осенняя,  летала  по  классу,  будто над ухом
молотилка гудела, и стукалась в стекло, как топором: бух!  бух!
Тут  было  как  на  стойке  по  зрячей дичи, есть такие шальные
лягаши: видит, у самого носа его птица сидит в траве, и  стоит,
не  тронет, только глаза огнем горят и где-нибудь у задней ноги
еле заметно шерсть дрожит  и  дрожит,  так  стоять  бы  ему  до
смерти, но птица шевельнулась... и, -- вот зачем левая передняя
нога  на  стойке  у  лягаша подогнута, -- эта левая нога теперь
метнулась, как молния, и полетел шальной пес с брехом по болоту
за дичью.
   Курымушка тоже, как птица, шевельнулся и посмотрел искоса на
учителя: у-у-у! -- что там он  увидел:  у-у-у,  какая  страсть!
Коровья   Смерть,  чуть-чуть  покачивая  головой  сверху  вниз,
выражая  такое  презрение,  такую  ненависть,  будто   это   не
человечек  стоял  перед ним, а сама его подагра вышла из ноги и
вот такой  оказалась,  в  синем  мундирчике,  красная,  потная,
виноватая.  Курымушка  скорей  отвел глаза, но было уже поздно:
раз птица шевельнулась,  стойка  мгновенно  кончается,  Коровья
Смерть спросил:
   -- Отец есть?
   -- Нет отца, -- ответил тихо Курымушка.
   -- Мать есть?
   -- Есть!
   -- Несчастная мать!
   Надорвал синюю тетрадку до половины, сказал:
   -- Стань в угол коровой!
   Вот  если  бы  теперь,  в  этот миг Коровья Смерть не грозил
каждому в  классе,  с  какой  бы  беспощадной  жестокостью  все
крикнули  бы  Курымушке:  "Корова,  корова!",  но  уже и другой
стоит, потупив глаза.
   -- Отец есть?
   -- Есть!
   -- Несчастный отец. Стань в угол коровой.
   Третий потупился.
   -- Мать есть?
   -- Есть.
   -- Несчастная мать. Стань в угол коровой.
   Вторая корова, третья, четвертая, и Ахилл тут с  разорванной
тетрадкой на второй год в коровы попал.
   --  Раз  это так водится, -- подумал Курымушка, -- то с этим
ничего не поделаешь, я тут не виноват, так  и  маме  скажу,  не
виноват и -- кончено, она это поймет.
   --  Теперь,  брат  Алпатов,  -- сказал после урока Ахилл, --
можешь не учить правила совсем, выучишь, не  выучишь,  на  весь
год пойдет единица: ты теперь корова.
   И  правда,  на  другой  день  у  Курымушки было опять то же,
только очень коротко  и  легко,  на  третий,  на  четвертый,  в
субботу выдали "кондуит" и единицы в нем стояли, как ружья.
   С  легким сердцем возвращался домой Курымушка, решив твердо,
что  он  не  виноват,  только  эта  легкость  была   совершенно
особенная,  не  прежняя  птичья,  а вот как полетчик в цирке на
канате: можно и оборваться. Но и это  все  прошло,  как  только
увидел  он  на  дворе  Сокола, все забыл и бросился по лестнице
наверх и на ходу уже чуял носом: яблоки, яблоки,  яблоки.  Мать
тоже  услыхала  его  и  тоже  бросилась  к  лестнице, тут они и
встретились и слились, как два светлых луча.
   Только скоро набежала тучка на солнышко.
   -- Как твои дела? -- спросила мать.
   -- Ничего, -- ответил Курымушка, -- дела как дела.
   -- Кондуит отдали?
   -- Отдали.
   -- Покажи!
   Тучка растет, растет, и вот они единицы, как ружья, стоят.
   -- Что же это такое?
   --  Я  не  виноват,  --   сказал   Курымушка,   --   учителя
несправедливые.
   Мать заплакала. Курымушка бросился к ней и вместе заплакал.
   --  Мама  милая,  ты  не  на  меня  это, не на меня, это они
несправедливые, я не виноват.
   И этого она понять не могла; как она не могла этого  понять!
Ее  лицо  говорило: может быть, это и правда, ты не виноват, но
мне-то что, мне нужно, чтобы у тебя выходило.
   Сразу она стала будто  чужая,  так  и  уехала  будто  чужая.
Сухими глазами провожал ее из окна Курымушка на Чернослободскую
гору: предчувствие тогда не обмануло его, маму он теперь совсем
потерял.
   Грустно качала головой добрая Вильгельмина.


Рецензии