Наши старики 3 Дед

Расскажу такое, что многие о своих предках рассказали бы. Разные были бы это рассказы. Мы - люди разных сословий, взглядов, разной работой занимались наши предки. Но как-то же слились в единую реку ручейки родовых судеб?

Дед мой, Пантелеймон Иванович Берсенев - не исключение из общего правила. Как многие в Кузбассе (иногда говорят "на Кузбассе" - это вопиющая безграмотность, но она обосновалась в нынешних СМИ)... так вот, как многие в Кузбассе - был мой дед горняком, строителем и золотишником.

Мыл золото в Мартайге, на Лене, строил железную дорогу от Новокузнецка до Таштагола, работал на шахте Капитальная - Первая в Осинниках. Был землекопом, плотником, навалоотбойщиком в шахте, бетонщиком, конюхом в геологоразведке.

Первые детские впечатления моего отца, родившегося в 1924 году в Старых Бачатах, поражают некоторой жутковатостью (по меркам нашего времени): через Ашмарино - прут на разгоряченных лошадях разозленные шорцы, нагайками гонят по селу вербованных рабочих. Крики, шум, детский плач...

Потом уже, взрослым, отец узнал, что же происходило а Ашмарине в 1927 году: оказывается, первоначальным проектом предусмотрено было строить Кузнецкий металлургический комбинат именно там - на реке Кондоме, на тридцать километров южнее теперешнего Новокузнецка. Площадка была удобная. Но уже занята. Там было село, были шорские покосы, отличные луга, хорошая земля для выращивания пшеницы, неплохие выщелоченные черноземы. Понятно, почему земля была занята. Шорцы и местные мужики - не хотели видеть в этих местах чужаков. Вот и возмутились.

Как разрешен этот конфликт, действительно ли он был таким, как его видел отец в своем детстве - я не старался разобраться. Как говорят, за что купил, за то и продаю. Семье пришлось перебираться на другой берег реки, чуть ниже по течению - в Кардалеп. (Это один из поселков, из которых впоследствии сложились Осинники). На высоком обрыве над рекой дед вырыл землянку.

Вот еще одно воспоминание отца: в землянке вместе с людьми поселились крысы. Вообще в этом земляном поселении рабочих, теперь уже занятых другим делом - прокладкой железной дороги на Таштагол, к железной руде, крысам было раздолье.

-А вот и не угадали они! - сказал дед. Как-то сумел поймать крысу. Детей выгнали из землянки, а оттуда долго раздавался отчаянный крысиный писк. Потом дед открыл дверь и выбросил на снег крысиную тушку, воняющую паленой шерстью.

Подпалил он ей бока возле печки-буржуйки.

-Все, уйдут они теперь.

И правда: на следующее утро вокруг землянки было множество крысиных следов, ведущих в разные стороны от землянки. Ушли. Потом иногда соседи приходили и удивлялись: "Панка нас крысы замучили... А у тебя - как?"

-Да я с ними по-доброму договорился, даже мышьяк сыпать не понадобилось...
-Как-так, по-доброму?
-А для этого, мил человек, слово знать надо...
-Так ты что - слово знаешь?
-Точно. Знаю. Нашепчешь - вот они и уйдут.

Жестоко, конечно... Но, когда у тебя четверо детей, поневоле задумаешься, как бы оградить их от заразы. А способ этот, говорят, еще на ленских приисках придуман. Надо сказать, и теперь его используют на аэродромах, только не против крыс, а чтобы отвадить от взлетной полосы птиц: записывают тревожные сигналы ворон, чаек и так далее - в зависимости от той птицы, которую надо отогнать, чтобы самолеты не изрубили ее турбинами, и не было катастрофы.

Но в то время - это окружающим казалось чудом. Вообще дед был чудаковат. Мог спрятать в посудном шкафчике на стене репродуктор-тарелку, да пригласить соседа-шорца в гости. Приходит сосед, а тут - "Последние известия". И откуда голос - непонятно.

-А-ппу! Панка! Куда мужик спрятал?

А дед сидит и улыбается тихонечко.

Мог намазать сапоги медвежьим салом и пройти по улице (уже, когда построил свой дом к городе). Люди потом удивлялись: как пройдет Панка за забором, так собаки аж с ума сходят. А как подойдет к собаке - та от него в дальний угол забивается в будке! Колдун, однако!

Потянулись к нему бабы на лечение: у которой зубы болят, которая мужика к дому привязать хочет. А Панка снимет медный чайник с припечка, нальет "вареной воды" в стакан, сам потихоньку, как Миклухо-Маклай, плеснет сверху спирту. Он же хорошо испаряется с горячей поверхности! А дед возьмет да и бросит туда уголек взятый из печки. Горит вода синим пламенем, крестятся бабы! Колдун, однако!

Пошепчет дед над стаканом и подает: "Пей, болезная!"

-Ой, Пана! Совсем не болит зуб-от!

Колдун, однако!

Кудесник. Даже свою жену, бабу Варвару - и то заболтать мог.

-Что, Варя, делать собираешься?
-А огурцы солить... Вона - на улке - в большом чану отмокают...
-А - чем солить?
-Что, глупый, что ли? Чем огурцы солят? Солью вон. Кадку распарю, да со смородинкой...
-Это - которой солью? Она, соль-то - хорошая? Проверила?
-А чо ее проверять? Соль, она и есть соль!
-Ага! А продавец в сельпо, я  слышал, старую подсовыват, лежалую да тухлую. Ты же покупала недавно куль муки.
-Ну...
-Сверху-то подмокшая была, горькая.
-Ну да.
-Да! А Базановы говорят, что в соли этой у него вообще - червей полно!
-Что, правда, чо ли?
-Вчера всю раздалбливать да просеивать пришлось! Тоже - подмокшая была...
-Ой! Где-то у меня сито...

Ищет баба Варя сито, соль просеивать собирается. А дед - доволен: "Варя, а ты - подумала? Нешто соль червива быват?"

-Ну, варнак! Прости господи, колдун! Дождесси ты у меня скалки!

А дед - хохочет.

За долгую жизнь всякого дед навидался. Тринадцать медведей убил, свою закопушку заимел в верховьях реки Усы, где в 1934 год золота намыл столько, что дом поставил в Осинниках на улице Ермака, всяких придумок у него море было. Уже в шестидесятых годах на моих глазах одного молодого грамотея в десяти пальцах запутал:

-Грамотный, говоришь? Да ты свои пальцы не пересчитаешь!
-Как это?
-А вот так: считаем. Один, два, три, четыре, пять... Пять на этой ладони?
-Да.
-Считаем дальше: шесть, семь, восемь, девять, десять... Сосчитали?
-Ага...
-Считаем обратно: это - десятый палец?
-Десятый...
-Девятый, восьмой, седьмой, шестой... Который это палец?
-Да сказал уже, что шестой...
-Ага, теперь складываем, вместе, а то ты - нетерпеливый. Вот - шестой палец, да - тут пять... Сколько?
-Оди... одиннадцать?!
-Ну и счетовод! Какие одиннадцать, когда - девять! Считаем: раз, один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять...

Глядит грамотей на свои руки, губами шевелит, матерится шепотом...

Не всегда дед был таким шутником и балагуром. Пришлось однажды и всерьез упереться: шло открытое партийное собрание. Проходили тогда знаменитые чистки в партии. Люди приходили, к примеру, к клуб (а в тот день "чистка" была назначена в клубе имени Сталина, что напротив главного ствола шахты Капитальная Первая). Любой человек, из знающих "вычищаемого" мог прийти с улицы и всенародно заявить о том, достоин ли человек быть большевиком, или - нет.

Собрание шло своим чередом до тех пор, пока одного вычищаемого на взялась шерстить, так что перья летели, его собственная жена. Мужик был, как это говорят, слаб по женской части.

-Что же это за партиец такой, если уже два месяца к Нинке ходит? А эту шалаву знают на улице Кирова многие!

Разорялась баба, разорялась... Но тут дед мой встал да и проходит к президиуму, и выкладывает свой партбилет (в зале человек пятьсот).

-Я думал, тут для серьезных дел собираются, а тут - со свечкой стоят, да под подолы шалавам заглядывают. Спортилась партия - не хочу в такой состоять. Зал притих. Только, рассказывают, дедовы сапоги скрипели, пока он к выходу шел. Тридцать седьмой год, однако.

Я часто теперь читаю о всеобщем страхе, заполнявшем наши грады и веси: НКВД, мол, не дремал. И думаю: что же деда моего не посадили за такой всенародный "демарш"? А может, врут все? Или рассказывают о таком те, кому было чего бояться?

А чего бояться тому, кто в завале шахтовом 12 часов пролежал (дед попадал в такую аварию)? Чего бояться тому, кто и Мартайгу, и Лену прошел, и под шорской нагайкой побывал, и в землянках пожил? Бояться ГУЛАГа? Да не смешите меня.

Умер дед в шестьдесят пятом. Просто сказал снохе: "Маша, сегодня баню истопи. Помирать буду."

-Ты что, папа?
-Пора, Маня, пора...

После бани лег на кровать возле печки и - умер. Как-то всегда удивляет, до чего просто это все происходит...