Венера и Адонис Из Уильяма Шекспира

William Shakespeare
УИЛЬЯМ ШЕКСПИР

Venus  and  Adonis
ВЕНЕРА  И  АДОНИС

Vilia miretur vilgus; mihi tlavus Apollo Pocula Castalia plena ministretaqua.
Ovid., I. Am. XV, 35;




Высокодостопочтенному
Генри Ризли,
графу Саутгемптону,
барону Тичфилду

Ваша Светлость,
знаю, что могу обидеть Ваше Лордство, посвящая мои несовершенные стихи, и что свет может осудить меня за избрание такой сильной опоры для столь ничтожной ноши. Но, если Вашей Светлости она доставит удовольствие, я посчитаю себя в высшей степени вознаграждённым и обещаю пользоваться всеми часами своего досуга для важного труда, пока не создам в Вашу честь более достойного творения. Если же первенец моей фантазии окажется дурно сложенным, тогда мне только останется сокрушаться о том, что я дал ему настолько благородного покровителя, и никогда более не стану возделывать столь неблагодарной почвы из опасения снова собрать плохой урожай. Я представляю своё детище на суд Вашей Светлости и желаю Вам сердечного довольства и исполнения всех Ваших желаний для блага мира, возлагающего на Вас свои надежды.
Вашей Светлости всепокорнейший слуга.

William Shake-Spear



1

Лишь солнце, пробудившись ото сна,
последнее «прости» сказало ночи,
Адонис юный, как сама весна,
стал на охоту собираться. Впрочем,
Венера, словно дерзкий ухажёр,
в него вонзила ненасытный взор.


2

– Ты трижды красотой затмил меня,
цветок полей, что выше всех сравнений,
румяней розы и белее дня;
создав тебя, поблек природы гений.
В сравнении с тобой – всё в мире скверно:
явившись в свет, затмил ты всё, наверно…


3

О, чудо, соизволь сойти с коня
и привязать его к луке седельной.
Взамен тогда получишь от меня
сто тысяч тайн и предложений дельных.
Сядь, поделиться местом буду рада,
а поцелуй в придачу как награда.


4

Пусть изобилью станет голод мил –
не позволяй устам своим смыкаться.
Два кратких поцелуя, как один,
и десять продолжительных, как двадцать,
день превращают в мимолётность часа.
Так будем поцелуями общаться?!

5

Твоя рука, сжимая лук, потеет...
Предайся наслаждениям благим.
Клянусь, бальзам, которым ты владеешь,
способен даже исцелять богинь! –
И сердце девы, полное огня,
мечтает снять Адониса с коня.


6

Одной рукой Венера держит повод,
другой – невинный юноша пленён,
но плен для домогательства не повод.
Адонис мрачен, даже разъярён.
Она вся пышет – раскалённый уголь,
он часто дышит – в том стыда заслуга.


7

Ветвь дерева нашарила рука...
О, как бываешь ты, любовь, проворна.
Уставлен конь. Теперь – за седока!
Толчок – Адонис возле ног покорно
лежит: и вожделенью уступил,
и натиску безумствующих сил.


8

Он на земле. И деве рядом надо
упасть в траву, прильнуть бедром к бедру,
и не забыть, как сладко было падать
и радоваться счастью поутру.
Сомкни уста. Покорствуй. Не ропщи.
Иначе угодишь как кур во щи.

9

Адонис целомудрием сгорает.
Она берётся огранить гранит:
то золотыми кудрями играет,
то взглядом разжигает жар ланит.
«Ты – не скромна!», – твердит он протестуя,
но возраженье снято поцелуем.


10

Наглючей, разъярившейся орлицей,
чуть что, готовой ринуться в полёт,
Венера над Адонисом кружится
как хищница к безвольной жертве льнёт,
то шею, то щеку, то лоб лобзает, –
насытится, и снова начинает.


11

Рванулся… Нет, не вырвался – лежит,
в лицо ей жаром непокорства дышит.
Благословенный жар мужских ланит
она вдыхает, ритмы сердца слышит,
мечтая, чтобы щёки стали садом,
а он их, как дождём, лелеял взглядом.


12

Подобно птице, спутанной силком,
подобно рыбе, что попалась в невод,
он вырывался, взятый в плен силком,
его глаза, наполненные гневом,
напоминали реку в половодье,
готовую залить собой угодья.

13

Мольба Венеры, песенкой журчит,
но всё равно он мрачен, непреступен.
Лицо румянит гнев, а стыд – белит.
Лишь краска на щеках его проступит, –
её душа лавину чувств исторгнет.
Вновь побледнеет он – она в восторге!


14

Она его боготворит. В том суть:
каким бы ни был он, – она клянётся,
что не покинет эту чудо-грудь
покамест он в ответ ни улыбнётся
и щедро поцелуями оплатит
за слёзы, ожемчужившие платье.


15

Как тем пловцом, что продолжает плыть,
им движут намерения благие.
Уже готов Адонис уступить
в безделице настойчивой богине.
Но встретив губ пылающих озноб,
уста отводит, хмурит ясный лоб.


16

Она его мечтает обуздать,
как пилигрим – в зной насладиться влагой.
Опередив, боится опоздать.
Пылать в воде! – вот истинное благо…
– Жестокосердный, сжалься! Почему я
должна быть не достойна поцелуя?

17

Не раз меня пытались побуждать,
пред натиском смирять свою гордыню.
Сам Марс, привыкший в схватках побеждать,
бессилен был сломить мою твердыню.
Мной был пленён тот, кто умеет драться,
а я тебе сама готова сдаться.


18

В угоду мне мой рыцарь во все дни
стал равнодушен к ратному успеху.
Он предавался исподволь одним
дурачествам, забавам, шуткам, смеху...
О знамени забыв и барабане,
он наше ложе сделал полем брани.


19

И посадив на цепь из алых роз
того, пред кем сталь твёрдая робела,
не уступала я ему всерьёз,
победой наслаждаясь то и дело.
Так не кичись, услышав стон молитв,
перед пленившей даже бога битв!


20

Коснёшься уст устами в тишине –
отведаешь бальзам, а не отраву.
Одновременно и тебе и мне –
наш поцелуй принадлежит по праву.
Когда глаза друг друга зреть устали,
пускай уста смыкаются с устами.

21

Зажмурю я глаза, а ты – свои, –
день станет ночью. Тотчас ночь затеет
любовные утехи… Нас двоих
не выдадут травинки-ротозеи,
а наших тайн не разболтают ивы,
да и фиалки, знаю, не болтливы.


22

Весна твоих не соблазнённых уст
твою незрелость продолжает мучить,
подспудно затаившийся искус
твердит тебе: «Не упусти свой случай!..
Ведь тот цветок, что не сорвали в пору,
увянет, не доставит радость взору».


23

Будь я угрюма, не одарена,
истощена или бескрыла в танце,
болезненна, горбата, холодна, –
возможно, было б примененье санкций...
Но это всё чужие недостатки,
так для чего ж тогда играем в прятки?


24

Нет ни морщинки на моём челе,
глаза ясны, а речи сердца – пылки,
подобно расцветающей весне
огонь души трепещет в каждой жилке.
Моя рука – ты только к ней дотронься, –
как снег, растает, обожжёт, как солнце.

25

Вели запеть – и очарую слух
волшебным тембром. Прикажи – весталкой
отчаянной пойду плясать на луг,
не затоптав и крохотной фиалки.
Любовь – огонь, сжигающий дотла,
жизнь без огня – уныла и утла.


26

Взгляни на эти хрупкие цветы:
на них я возлежу, как снег на лесе.
Два голубка, которых видишь ты,
меня всё время носят в поднебесье.
Любовь, как пух, легка в любое время!
Зачем же принимать её за бремя?


27

Самовлюблённый, ты пленён собой,
у самолюбованья нет предела:
безропотною, сделавшись рабой,
рука твоя твоё ж ласкает тело.
Нарцисс, в тюрьме у собственных очей,
скончался, глядя на себя в ручей.


28

Нам факел дан, чтоб с ним во тьме бродить.
Брильянты – чтоб носить, чтоб мыться – воды.
Красу – краса лишь может породить.
Что толку в семенах, не давших всходы?
Повсюду ставит красота печать.
Ты был зачат и твой удел – зачать.

29

Как можешь ты вкушать земной приплод,
не создавая должного приплода?
Чтоб мир не разорился, как банкрот,
должна воссоздавать себя природа.
Чтоб выиграть у хищной круговерти,
любовью застрахуй себя от смерти. –


30

Зной полдня. Не отыщешь тени там,
где поутру лежали двое рядом.
Владыка неба – огненный Титан –
за ними наблюдает знойным взглядом.
Хоть за мгновенье обладать царицей,
готов он расплатиться колесницей.

31

…Адониса глаза, ну как миндаль…
Он замечает облака на небе
и, вместе с ними обретая даль,
вдруг восклицает в благородном гневе:
– На солнце о любви болтать негоже –
оно вредит моей атласной коже! –


32

– Какой ничтожный повод выбрал ты,
чтоб улизнуть! Как жалки аргументы!
Я на тебя повею с высоты
небес прохладой, пользуясь моментом,
воздвигну из волос шатёр над нами.
А загорится – потушу слезами.


33

Меж солнцем и тобою нахожусь,
но не его пронзительного жала,
боюсь иного, что как возгорюсь
от рук, от губ, от глаз твоих пожара?
Проблема? Да, но даже суицид,
бессмертной мне, её не разрешит.


34

Признайся мне: ты камень или сталь?
Но сталь и камень Время каплей точит…
Зачатый страстью, как, скажи, ты стал
тем, кто любовь спасительную топчет?..
Когда бы мать была твоя бездушной,
ты не явился б в мир наш, равнодушный!


35

Что за опасность видишь ты во мне?
Я лишь прошу твой поцелуй – не разум!
Такое не привидится во сне,
чтоб за один – два предлагали разом.
И, зная цену своему товару,
беру один, а возвращаю пару.


36

Ты – статуя холодная, гранит,
раскрашенный  болван, тупая гнида?..
Подобное чудовище родит,
я думаю, не женщина, а идол.
Ты – не мужчина, даже не подобье, –
не приласкал ни разу и не обнял... –

37

От гнева и досады замолчал
её язык. Зато во взгляде – ярость.
Когда судьёю – обладатель чар,
не может быть проиграна и малость!
На первый взгляд она даёт карт-бланш,
на самом деле – жаждет взять реванш.


38

К чему верёвки, ежели руки
движеньем утомлённого вассала,
теперь его желаньям вопреки,
Адониса объятьями связала.
Не вырваться! Мечты об этом – всуе:
замок надёжный пальцы образуют.


39

– Красавчик мой, – твердит ему она, –
вот заключила я тебя в ограду
слоновой кости. В чём здесь криминал?
Ты будешь дичью – притворюсь я садом.
Пей сладость уст моих, они – ничьи.
На мне нашаришь горы и ручьи…


40

Прелестные холмы общенья ждут,
и низменности нежные, и кущи...
Ты смерчи и дожди сумеешь тут
любые переждать в дремучей пуще,
где не страшны ни псы, ни их прислуга,
хоть ими переполнена округа… –

41

Улыбка в душу растворит окно,
явивши на щеках две милых ямки.
Адонис рад бы умереть в них, но
и смерть блюдёт этические рамки.
Ведь, если лёг к любви в святое ложе,
как ни желай, а умирать не гоже.


42

Провалы тех прелестнейших пещер
разверзлись, чтобы поглотить Венеры
величие, но опыт сердца щедр,
и отвергает разума примеры.
Кто насмерть поражён одним ударом,
тому второго и не надо даром.


43

Какой придумать ей словесный трюк,
чтоб время не мотало срок напрасно?
Освободиться из сплетённых рук
царицы рвётся юноша бесстрастный.
– Возьми все ласки, что в себе храню! –
Он вырвался и поспешил к коню.


44

А там, невдалеке от скакуна,
на выпасе гуляла кобылица.
Самца зачуяв, громко ржёт она,
храпит... И – полетела, словно птица!
Потоком, что взбесился в половодье,
понёсся конь за ней, сорвав поводья.

45

Неистовствуя, начинает ржать,
рвёт на себе плетёную подпругу,
копытом острым ранит землю-мать,
почуяв близко пылкую подругу.
Конь удила стальные разгрызает –
что сдерживало – враз одолевает!


46

Он прядает ушами. Из ноздрей,
как жар горнила, пышно пышет воздух.
Взметнулась грива стаей голубей.
В глазах – огонь, зарницы просверк грозный.
Безумство помутнённого сознанья
выказывает мощь его желанья.


47

Конь то с галопа перейдёт на рысь,
то станет на дыбы, то ржёт упрямо,
то гордо выю задирает ввысь,
то примет влево, то поскачет прямо.
Конь страстью пьян. Он манит кобылицу,
чтоб ей на круп всем телом навалиться.


48

Что оклики хозяина ему?
К чему теперь мундштук, чепрак и шпоры?
Блистательная сбруя – ни к чему!
Пришла пора – он сбрасывает шоры.
Конь кобылицу жаждет видеть рядом,
и больше ничего ему не надо.

49

Пусть живописец тщится превзойти
жизнь мастерством своим, с природой споря.
Средь мёртвого живого не найти.
холст мариниста – смерть живого моря.
Скакун безумной страстью обуян,
а страсть, как жизнь бессмертна, как бурьян!


50

Не конь, а загляденье – всем хорош!
Грудь широка, подбита чёлка ветром,
а хвост и грива – глаз не оторвёшь,
добавим ноги стройные при этом.
Всё в скакуне, на редкость превосходно!
А что Адонис? Двинул пешим ходом!


51

Вот вдаль несётся оглашенный конь,
как пёрышко, подхваченное ветром.
Вперегонки лететь с ним соизволь!
Но конь опережает – метр за метром.
И в хвост, и в гриву свищет ветер вольно,
взнуздавши облака, самодовольно.


52

Конь на свою избранницу косится.
Угадывая мысль его, она,
заигрыванием весьма гордится,
вид создаёт, что к ласкам холодна.
И, дав понять, что он ей неприятен,
вильнув хвостом, уходит от объятий.

53

А неудачник опускает хвост.
Как веером, сгоняет с крупа мух он.
Копытом бьёт, утрачивая рост,
не хочет глазом повести и ухом.
Сумевшая развеять спесь и ярость,
добрей кобыла делается малость.


54

Коня хозяин хочет обуздать,
но необъезженная кобылица
боится, что её захомутать
хотят, прочь, обезумевшая, мчится.
За нею следом конь пустился в чащу,
пытаясь обогнать ворон кричащих.


55

Паршивое животное кляня,
Адонис покидает бор сосновый.
Венера, приводя в пример коня,
Адониса уламывает снова:
– Любовь, твердят любовники все хором,
страдает от нехватки разговоров.


56

Закрой заслонку – раскалится печь,
построй плотину – вод скопится боле… –
Нас ублажает утешенья речь
теченьем слов сбивает пламя боли,
но коль защита сердца онемела –
клиент не верит в выигрышность дела.

57

Венера чуть придвинулась, а он
краснеет, угольком костра под ветром,
открытый перед ней со всех сторон,
глаза потупив, прячется за веткой.
Прикрывшись шапкой, будто бы не видит,
стал выжидать, а что же дальше выйдет?..


58

Взгляните на картину, вот так вид!
Богиня  приближается к упрямцу:
то на её лице пылает стыд,
то краска уступает место глянцу,
то вспыхивает молнией небесной,
хоть белизна лицу не столь уместна.


59

Любовником, чьё положенье шатко,
к нему она льнёт, словно сердцеед.
Став на колени, отстраняет шапку,
руки коснувшись, оставляет след, –
так свежий снег, припав к земному лику,
способен выдать каждую улику.


60

Идёт не битва взглядов, а дуэль!
Её глаза с его глазами в схватке!
В её глазах лукавой ласки хмель,
в его – отпор – на страстные нападки.
Немой театр – играют не речами,
а хором  слёз, стекающих ручьями.

61

Вот за руку она его берёт –
так заточают лилию в темницу,
так выглядят: слоновой кости грот,
друзья на век готовые проститься,
два голубка, затеявшие ссору, –
где натиск спуску не даёт отпору.


62

– Прелестнейший, – она его корит, –
когда б ты мною был, а я – тобою,
в моём ты сердце был бы – фаворит,
ну, а твоё пошло б моей тропою.
Хоть излечить тебя мог только яд
моих телес. Возьми сей нежный взгляд. –


63

– Богиня, больно! Руку отпусти! –
– А ты верни мне сердце, равнодушный,
твоё жестокосердие простить
могла бы я за поцелуй воздушный.
Но вижу сердце – чувства не умеет,
так пусть же и моё окаменеет. –


64

– Бесстыжая, ну, отпусти меня!
Испорчен день. Я без коня – не всадник
благодаря тебе. Остаток дня
бездарно проведу, как безлошадник.
Всё естество теперь моё стремится
отъять коня от подлой кобылицы. –

65

– Твой мудрый конь – я в том убеждена –
не хочет, чтобы чувства испарилось.
Любовь, как уголь, быть охлаждена
должна, чтоб сердце не испепелилось.
У моря есть пределы, берега,
зато у страсти нет их никогда!


66

Ведь конь, покорный кожаным браздам,
подобно кляче на узде томился,
но лишь зачуял милую – враз дар
желанья в нём природный пробудился.
Он сбросил унизительные путы,
чем преподал урок тебе попутно.


67

Кто видевший любимую на ложе,
чья белизна бледней льняных простынь,
насытив взор свой, не желал того же
своим всем чувствам, сердцем не остыв?..
Кто слаб настолько, что любовный голод,
огнём не утолит в жестокий холод? –


68

– Хваля коня, вступлюсь такой тирадой
за то, что он ничуть не оробел:
в его желанье смелом видеть надо
пример достойный, юноша, тебе.
Научишься любить и, безусловно,
тогда захочешь повторить всё снова. –

69

– Любовь? Как всё заумно и, как сложно.
Возможно, это вепрь, идущий в бой?
Заём велик – быть должником не гоже.
Не станет ли посмешищем любовь?
И не исчезнет жизнь в той смерти тленной,
что плачет – хохоча одновременно.


70

Кто носит недошитую одежду?
Кто почку рвёт, не дав ей стать листком?
В зародыше мы пестуем надежду –
цветок не губят с первым лепестком.
Кто жеребёнка непомерно вьючит –
тот с прогнутым хребтом коня получит.


71

Моей руке ты причинила боль!
Бесцельна болтовня, как день вчерашний.
Осаду сердца срочно снять изволь –
его ворота заперты для шашней.
Ни клятвам, ни слезам, ни ярой брани
не взять твердыни сердца и не ранить. –


72

– Как, ты не нем? – воскликнула она.
Мой слух твоею речью огорошен!
Сиреною заслушавшись, волна
не так отягчена своею ношей…
Твой сладкий голос гимном с неба льётся –
боюсь, от счастья сердце разорвётся!

73

Будь я подслеповата иль глуха,
не слышь тех песен, что сегодня пелись,
влюбилась бы я, не таю греха,
тогда б в тебя за внутреннюю прелесть.
А не имей ни слуха и ни зренья, –
влюбилась бы и от прикосновенья.


74

А будь и осязанья лишена,
имей из чувств одно лишь обонянье,
то всё равно была б оглушена –
в тебя влюбившись из-за обаянья.
Твоё дыханье из реторты лика
восходит, словно в поле повилика.


75

Собравши зренье, обонянье, слух
и осязанье, будучи им пищей,
ты, если б сумма чувств решила вдруг
продолжить пир в местах, где ревность рыщет,
то подозренье должен был заставить
покрепче двери затворить и ставни. –


76

Подобен рот Адониса вратам
рубиновым для изверженья речи,
разверзшимся, чтобы поведать нам:
о месяце багряном в небе млечном,
о пастухах, о горе, о лишеньях,
о катаклизмах, кораблекрушеньях.

77

Уже видны ей перемены в нём:
так утихает ветер перед бурей,
рычит медведь, переходя на рёв,
гудит, роенье предвещая, улей.
Вот так, предугадав его повадки,
в ней молниею пронеслись догадки.


78

Он смотрит на неё – ни дать, ни взять! –
как прокурор, как представитель власти.
Взгляд может убивать и оживлять.
Ясны Венере корни этой страсти.
Стоящая подкашивает ноги,
Покамест ей всего сказать не смог он.


79

Хотел сначала строго побранить,
но хитрая любовь предотвратила
плачевную развязку: чтоб пленить,
она упала и глаза закрыла.
И ждёт, как непорочная причастья,
пусть не любви, хотя бы – соучастья.


80

Он ищет пульс и нервно пальцы мнёт,
бьёт по щекам, трёт уши ей и губы.
Да, он сто тысяч способов найдёт,
чтоб убедить её, что он не грубый.
Целует страстно, перестав стесняться.
Венера продолжает притворяться.

81

Итак, ночь скорби превратилась в день!
Богиня два голубеньких окошка
приоткрывает. Тут досады тень
с его лица уходит понемножку.
– Была в забвенье – в мире вечной тьмы.
Неужто явь: ты – солнце, утро – мы. –


82

И на его безусое лицо
нисходит благодатное сиянье
светильников её, её ловцов,
мечтающих про скорое слиянье
двух пылких взглядов. Слава небосводу,
сквозь лунный свет, глядящемуся в воду!


83

– Я точно на земле? Или в раю?
Огнём  или водой мой путь отмечен?
А почему я мир не узнаю?..
Который час здесь – утро или вечер?
Мне жизнь казалась смертною тоскою,
но стала в радость смерть – того не скрою!


84

Убив меня, приди опять убить!
Твоя душа – наставник трезвых взглядов –
задумала мне сердце отравить,
презреньем опоив, как будто ядом.
Глазам моим, красавец, не прозреть,
яд губ твоих вкусив, – дай умереть!

85

Целебное прикосновенье губ
навряд истреплет алые покровы.
Астрологи твердят, что мир наш груб.
Угроза поцелуя – в жажде новой.
Дыханьем исцелишь ты поколенья,
а звездочётам светит посрамленье!


86

Твои уста умеют подкупать.
Я с ними заключить готова сделку.
Из первых рук разумней покупать,
минуя шанс нарваться на подделку.
К моим устам, как почта к сургучу,
приблизь печатку уст своих! Хочу!..


87

Хоть поцелуев тысячу купи –
по одному выплачивать изволишь,
а после – сотен десять накопив,
ты возвратить, пересчитав, изволишь.
За неуплату долг растёт вдвойне.
Расплата затруднительна тебе? –


88

– Кто станет жеребёнка запрягать?..
Когда ко мне питаешь чувств хоть крошку,
тебе, царица, не мешало б знать:
рыбак щадит незрелую рыбёшку.
Зелёный плод не стоит рвать, мой друг,
он горьким оказаться может вдруг. –

89

На отдых, завершив дневной забег,
побрёл усталый утешитель мира.
Он в немоту пернатых звонких вверг,
овец от пастбищ проводил к овинам.
Ему желают доброй ночи тучи
и темнотою застят свет могучий.


90

Позволь тебе сказать: – Покойной ночи, –
он говорит. – Поправив свой хитон,
Венера отвечает то же, впрочем,
залог разлуки получает он –
её руками, как кольцом, обвит, –
ни жив, ни мёртв, беспомощный стоит.


91

Им поцелуй расстаться не даёт.
О, как хотят дружить уста с устами!
Тех поцелуев драгоценный мёд
алкать она, насытсь, не устала.
На их губах пылал совместный пламень,
и оба тут же рухнули, как камень.


92

Его уста, как требует приличье,
бесстыднице послушно платят дань.
Венера торжествует над добычей,
как ястребица, впившаяся в лань.
К тому ж, с акульей похотью обжоры,
с себя срывает нравственности шоры.

93

Итак, вкусивши сладостной добычи,
слепая ярость кличет к грабежу.
Желанье вызывает смелость бычью...
(Он не готов к такому платежу!)
Она ж, решив безумье предпочесть,
сметает стыд и сокрушает честь.


94

Уставший от жары её объятий,
как желторот, рискнувший полетать,
как козочка, что дерзкий неприятель
за шагом шаг пытается догнать, –
он сдался. Победительница, впрочем,
берёт, что может, но не всё, что хочет.


95

Как воск ни твёрд – нагрей – поддастся он!
Немыслимые вещи может смелость,
особенно в любви. Таков закон
уступок. Он правам дарует зрелость.
Страсть не робеет, словно трус презренный.
Тот верх берёт, чьи цели дерзновенны!


96

А уступи она – определённо
нектара с губ ей не испить. Увы,
брань не должна отпугивать влюблённых,
у розы есть отменные шипы.
Красу вселенной спрячь под сто запоров –
любовь преодолеет их бесспорно! –

97

Ей стало жаль удерживать его,
к тому ж, несчастный, молит о свободе.
Не перешиблен обух батогом...
- Кто, как не ты над бедным сердцем волен?
Забрав его, дружок, не повреди.
Теперь оно стучит в твоей груди.


98

Я ночь в печали проведу одна,
а сердце бдеть глазам пускай поможет.
Скажи мне, властелин любви, когда
с тобой мы… Завтра повстречаться сможем? –
– Нет, – говорит он, – завтра – не охота.
На вепря намечается охота! –


99

– На вепря?.. – Боже! Новость не хорошая!
От этой вести бьёт её озноб:
батист на розу будто бы наброшен –
так побледнели губы, щёки, лоб…
И рук ярмом, пленив красавцу шею,
упала – и Адонис вместе с нею.


100

Мир сделался ареною страстей:
он сверху, как наездник на кобыле,
мечтающей о вихре скоростей.
А он не правит – и не быть ей в «мыле».
Её мученья – горше мук Тантала:
зачем пути в Элизиум топтала?

101

Как бутафорский виноград с ветвей
свисая, будоражит птицам зренье,
так неудача душу гложет ей,
и страстных поцелуев нетерпеньем
готова разжигать любовный жар,
что не проснулся в нём ещё, а жаль.


102

Но все уловки тщетны, к сожаленью.
К тому ж нутро обид не зажило.
Когда любовь – вершина наслажденья,
быть нелюбимой, право, тяжело.
Он говорит: - Неловко я лежу.
Мне стыдно. Отпусти меня, прошу. –


103

– Давно б ушёл ты, если б не на вепря
охотиться решил средь бела дня.
Мой милый друг, из пары кротких реплик
пусть хоть одна, да отрезвит тебя!
Вепрь, как мясник, точа клыки безбожно,
их никогда не вкладывает в ножны.


104

Его спина в щетине, как в доспехах,
Как молнии глаза, в оскале рот,
уверенный всегда в своих успехах, –
могилы рылом роет, где пройдёт.
Когда бежит – всё на пути сметает.
Кого сомнёт – клыками разрывает.

105

Соперничать копью с его боками –
смешно. Он рыщет, источая гнев.
Его спина тверда, как горный камень.
А разъярён – пред ним пасует лев,
и в чащах расступаются в испуге
терновые кусты по всей округе.


106

К твоим чертам лица он безразличен.
Твоим устам он не воздаст хвалу,
и глаз хрусталь ему не симпатичен,
хоть мир поверг ты ими в кабалу.
Твои красоты вытоптав, как травы,
он ни на что не будет знать управы.


107

Пусть боров дрыхнет в логове своём.
Тягаться для чего красе с уродством?
По доброй воле не шути с огнём!
Кто слушает друзей, тот благородством
и верх берёт. Лишь ты сказал о вепре,
сомненья, зародившись, враз окрепли.


108

Ты моего лица не рассмотрел?..
Скажи, оно не побледнело сразу?..
В моих глазах не встретил страха стрел?..
В падении не помутился ль разум?..
Теперь, вселившись в сердце, опасенье
вздымает грудь мне, как землетрясенье!

109

Лишь только там, где царствует любовь,
наняться может ревность сторожихой,
бить ложную тревогу и в любой
час мира на войну сбираться лихо.
Огонь не ходит у воды средь пассий.
Любовь – огонь, а ревность пламя гасит.


110

Доносчик, сплетник, соглядатай злой,
зловонная трофическая язва,
к ростку любви направивши разбой,
смутьянка-ревность к сердцу нагло вязнет,
и шепчет мне, и вертит мысль, как вертел,
что я должна твоей страшиться смерти.


111

…Не только разъярённое страшило
рисует ревность взору моему,
воображенью представляя живо
запёкшуюся кровь, а потому –
цветы в крови напоминают рану.
Кровь – не вода, цветы в крови увянут.


112

Передо мной в виденье ты всё ближе –
растерзанный – при мысли – трепещу...
Страх в сердце заползает, и предвижу
я, что себе молчанья не прощу.
О горе мне! Я чую смерти запах –
она придёт, коль вепря встретишь завтра.

113

Зачем охоты дикой возжелал?
За робким зайцем выпустил бы свору
иль из норы лисицу б выживал,
на ланей повелел трубить бы сборы.
И вскачь пустился б сквозь дремучий мрак,
не отставая от своих собак.


114

Когда же близорукого косого
спугнёшь, то к бедолаге присмотрись:
быстрее ветра скачет, чтобы снова
изобрести ходы, спасая жизнь.
И марафон – дистанциями спринта –
напоминает козни лабиринта.


115

Косой, чтоб псов отважных одурачить,
то вдруг в овечье стадо сиганёт,
то в лисью нору куцый хвост упрячет,
петляя лесом, со следу собьёт.
Опасность тщится изощрять уловки,
неволя заставляет ум быть ловким.


116

Лавируя меж фауной и флорой,
косой стрелой перелетает в рожь.
В недоуменье  след теряет свора,
но взявши, вновь спешит поднять галдёж.
Подхватывает эхо лай охотно,
как будто в небесах идёт охота.

117

А зайца след простыл! Он на холме
вострит, на задних лапах стоя, ухо
и чутким слухом чует, феномен,
сигнал рожка, вдали звучащий глухо.
Так вслушиваясь в звуки колокольни,
мы о кончине думаем невольно.


118

И тут ты видишь: заяц, как юла,
кружится, чтобы дать скорее драпу.
Сердитого шиповника игла
готова впиться в жилистую лапу.
Косово всяк умеет обижать,
а сможет ли беду он оббежать?


119

– Убей меня, я встать тебе не дам,
ты должен отказаться от охоты
на вепря. Слушать наставленья дам
юнцам пристало, хоть и неохота.
Любовь способна к предсказанью бед,
хотя прогноз мой могут счесть за бред. –


120

– Как кстати твой закончился рассказ! –
– Скажи, с рассветом бед не преумножишь? –
– Меня друзья заждались. В этот раз,
меня ты переубедить не сможешь.
Темно. Боюсь я оступиться ночью. –
– Но в темноте к желанью путь короче.

121

Представь: земля принудила тебя
споткнуться, чтоб с тобой расцеловаться.
Представь себе: такой трофей любя,
честнейший может вором оказаться.
Твои уста тому виной! Как нищий
сама Диана поцелуй твой ищет.


122

Причина темноты понятна мне.
Обиженная Цинтия затмила
свой лик, подобный молодой луне,
чтоб скрыть пропажу с неба форм тех милых,
которыми ты восхитил природу,
дав повод бросить вызов небосводу.


123

И Артемида подкупает Рок,
чтоб исказить природу без остатка:
совокупив духовность и порок,
смешавши совершенство с недостатком,
недуги с красотой соединяет
и тирании бедствий подвергает.


124

Коктейлем всевозможных злоключений,
горячек пылких или, например,
подагр, перитонитов, очумлений,
припадки, лейкемий или холер –
поит природу Рок, собой гордясь,
за то, что мы прекрасны, отродясь.

125

Вред этой малой толики недугов
в том состоять, чтоб красоту попрать.
После борьбы минутной загнан в угол
вчерашний блеск! Уже достоинств рать,
как снег на пиках гор, ещё блистает,
но он не вечен. Всё на свете тает…


126

Назло весталкам, что любви затей
не признают, назло монашкам вредным –
им подавай неурожай детей! –
будь пахарем и сеятелем щедрым!
Светильник, что в ночи пылает ясно,
на освещенье не жалеет масла.


127

Могилою не стоит делать тело.
потомство хоронящий сам в себе,
своё подобье ты обязан сделать,
не погубив потомства в мрачной тьме.
Иначе мир, что возлагал надежду,
в тебе увидит злостного невежду.


128

Уничтожать в самом себе себя, –
преступней, чем войной идти на брата.
Детоубийства не творят любя…
Рука злодея расхищает злато,
а золото, что вкладываешь в дело,
способно обновляться без предела. –

129

– Ты снова принялась за обольщенья?
К напрасным поцелуям не вернусь.
И тщетно ты плывёшь против теченья,
я чёрным ликом ночи поклянусь:
Душа моя терпеть разврат устала,
ты похоти кормилицею стала.


130

Когда бы двадцать тысяч языков,
как хор сирен, могли покой нарушить,
то и тогда б от песенных оков
мои вооружило б сердце уши.
И, даже заимев на лживость квоту,
фальшивую не допустило б ноту.


131

О, если бы проникнуть не могла
гармония за мрачную ограду
моей груди, и тем бы помогла
найти ещё сердечности отраду.
Пусть не знакомо будет стона бремя,
такому сердцу, что  стучит всё время. –


132

– Чего бы опровергнуть я не мог
из доводов твоих? Скользка дорога,
ведущая к опасности. Порок
любви твоей в том, что не любишь строго.
И не бывает справедливой власти,
где хищный разум – сводник сладострастья.

133

Знай, что любовь умчалась в небеса
с тех пор, как захватила похотливость
её владений пышные леса,
позоря имя, что она носила.
Погубит злой тиран её покорность,
как гусеница лепесток бутона.


134

Любовь, – как после бури, – солнца свет.
А буря после солнца – сладострастье.
Весна любви в душе оставит след,
а антипод – что зимнее ненастье.
Любовь предпочитает миражи,
а сластолюбье плавает во лжи.


135

Я мог бы говорить и говорить.
Текст слишком стар. Оратор слишком молод.
И от стыда лицо моё горит.
Стыд не остудят даже даль и холод.
Я ухожу – пока не замарали
себя мы ссорой разности морали. –


136

Сказав всё это, вскакивает он,
освободившись от объятий нежных.
И  убегает юный баритон,
не оставляя крохотной надежды.
И растворился в темноте бесследно,
как свет звезды под утро в небе бледном.

137

Сейчас она готова на рывок,
как тот, кто замечает в море друга,
что тонет, сил не накопивши впрок,
и нет вблизи спасательного круга…
Безжалостная ночь, исчадье ада,
укрыла от неё усладу взгляда!


138

Перепугавшись, будто бы в поток
уронен ею драгоценный камень,
и тело пронизал холодный ток,
и овладела немота губами, –
она лежала, горе воплотив,
ведь был утрачен светоч во плоти.


139

Удары сердца переходят в стон,
вопль заполняет ближние пещеры:
– О горе мне! За что? За что? За что? –
Отчаянье её не знает меры.
И эхо, исказив спокойный лик,
раз двадцать повторяет дикий крик.


140

Внезапно начинает петь она
слова любви, вернее, песнь-раздумье:
– Как ты в своём безумии умна
и как глупа в своём благоразумье. –
Унылый гимн заканчивает ором,
а эхо вторит неподдельным хором.

141

Часы длины для любящих, хотя
порой подобны птицам быстрокрылым.
Мы, находясь у времени в когтях,
ошибки совершаем до могилы,
за нами мчится хищная их стая,
страницы жизни день и ночь листая.


142

С кем ей случилось провести всю ночь,
как ни с пустыми отзвуками рядом?
Они ведь, как кабатчики, точь-в-точь, –
угодливы, услужливы, всеядны.
Поддакивают всякий раз в ответ,
а скажешь: «Нет», – в ответ услышишь: «Нет».


143

Вот жаворонок, ночью истомясь,
взмывает ввысь из волглого приюта
и будит утро. Солнце, ободрясь,
встаёт и светозарным взором круто
окидывает бор и пруд хрустальный,
облив окрестность золотом сусальным.


144

Его восход Венерой встречен так:
– О, Бог и господин любому свету,
светильник и свеча, съедая мрак,
ты учишь жить по твоему завету.
Так знай, что на земле есть светоч тоже,
и он тебе соперником стать может. –

145

Сказав, идёт под миртовую кущу
в раздумье о возлюбленном своём...
Охота для него неволи пуще…
А ведь могли встречать рассвет вдвоём.
Чу! Слышится заливистый рожок.
То едет поохотиться дружок!..


146

И вот она спешит на этот звук!
Один кустарник гладит ей тунику,
другой целует, третий – стаей рук
проходу не даёт, пред ней возникнув.
Она же, оленихою кормящей,
спешит к дитю, блуждающему чащей.


147

Бежит она и слышит визг собак.
И вдруг - испуга оторопь! Как будто
пред ней змея зловещая, сквозь мрак
ползущая, чтоб яд пролить на утро.
Лай кобелей, даль преодолевая,
тревожит сердце, душу угнетает.


148

Хрустит валежник… Лось? Кабан? Медведь?
Кто напролом несётся там по лесу?
Скулят собаки. Трубных звуков медь
местами ей напоминает мессу.
Псы лают врозь – нет на врага насесть –
друг другу уступают эту честь.

149

Лай, вой, скулёж стоят в её ушах,
пытаясь прямо в сердце перебраться.
И бледнолицый страх, замедлив шаг,
не позволяет разуму собраться…
Вот так солдаты, зная, – вождь их ранен, –
постыдно покидают поле брани.


150

Объята страхом, так она стоит,
но выглядит спокойно, благочинно,
хотя испуг богини состоит
из разных суеверий беспричинных.
Всё, всё за нас предрешено судьбою.
Венера видит вепря пред собою.


151

Как смешанное с кровью молоко
несётся хряка взмыленное рыло!
И страх в неё, вселившийся легко,
мгновенно разбегается по жилам.
Куда бежать? – глаза того не знают.
И силы, как свеча, в ней затухают.


152

Сто тысяч страхов с тысячей сторон
влекут её! То ступит на тропинку,
то от тропы свернёт под крышу крон.
Её по лесу носит, как былинку.
Так разум, опьяняя мозг, нас гложет –
сообразить желает, но не может.

153

Вот в чаще, покалеченного пса
она находит, говоря бедняге:
– Где твой хозяин? – Слышит голоса
других собак. Все в ранах, бедолаги.
Всех спрашивает: – Где хозяин твой? –
В ответ же слышит только жалкий вой.


154

Лишь только спаниеля стон стихает –
вступает сеттер – плакальщик другой,
собачий визг Венеру настигает,
переполняет лес протяжный вой.
Хвосты повисли долу, шерсть клоками.
Кровь на траву стекает и на камень.


155

Мы призраков, знамений и чудес
пугаемся, живя на этом свете.
Как мракобесам не понять прогресс,
так ужасает нас предчувствий ветер.
…Комок у горла. Чтоб не зареветь,
Венера обвинять решила Смерть.


156

– Разлучница влюблённых на земле,
угрюмый призрак, жадная тиранка,
ты для чего перечить стала мне,
губя красу и нежность, самозванка!
Адонис тот, пред кем бывали жалки
блеск юной розы, аромат фиалки.

157

Да, я забыла, у тебя ж нет глаз –
зияют вместо них глазниц могилы.
За стариками, приходя не раз,
ты молодых с собою уводила.
Ведь избирая жертву, без труда
ты часто попадаешь не туда!


158

Когда бы ты окликнула его –
тебе живое пело б оды, дура!
Рок целиться мог в друга моего
лишь золотыми стрелами Амура.
Тебя судьба траву косить послала,
а ты своим копьём в цветок попала.


159

Ты не вино, людские слёзы пьёшь,
коль за тобою шествуют рыданья.
Знай, с этой смертью ты сама умрёшь,
к природе не придёшь за новой данью –
а встретишь в ней сплошное равнодушье
и выпадет из рук твоих оружье. –


160

Под бременем отчаянья она
смыкает веки, что подобны шлюзам
хрустального потока. В них видна
попытка совладать с нелёгким грузом.
Но грянул ливень, льёт прорвав преграды,
и новые готовит водопады.

161

Глаза ли отражаются в слезах,
в слезах видны глаза ли – всё едино.
Они – кристаллы. Горести и страх
туда вместила чёрная година.
Лишь только вздохи высушили щёки,
как тут же их спешат залить потоки.


162

Не счесть оттенков, что скрывает скорбь! 
Между собой за первенство не споря,
все ощущенья, как о них ни спорь,
приличествуют атмосфере горя.
Оттенки скорби, коль смешаешь в кучу,
то враз нависнут грозовые тучи.


163

И вновь рожок. Она очнулась вдруг...
Кормилицына песня для ребёнка
не радовала б так её, как звук
охотничьей волынки, певшей громко,
предвосхищавшей зыбкую надежду,
на то, что жив ещё Адонис нежный.


164

Блистая, словно жемчуг в хрустале,
в её глазах качаются слезинки,
порою, уподобившись стреле,
одна из них щекою, как тропинкой,
проносится и, тут же высыхая,
неряшливой земли не досягает.

165

Как странна, легковерная любовь,
ты в крайностях, и в счастье, и в несчастье.
Отчаянье людей с надеждой, вновь
соединяя, тут же рвёшь на части.
Одно – тебя мечтами обольщает,
другое – трезвость мысли обещает.


166

И позабыв недавний монолог,
она уже не укоряет Смерти.
Хвалой наполнен изобилья рог,
и чуть ли не звучат аплодисменты.
И смерть она зовёт царицей милой,
и говорит: – Властительница мира!


167

Всё смертное твоё сейчас и впредь,
прости меня за глупые нападки.
Когда возник передо мною вепрь,
тогда в животном, низменном припадке,
страх обуял меня, а это признак
того, что я ошиблась, милый призрак.


168

Вепрь подзадорил глупый мой язык.
Вообразив, что мой Адонис умер,
я перешла как женщина на крик.
Так мсти же, мсти же! В мире нет угрюмей
животного. На языке печали –
молчание и крик здесь прозвучали. –

169

Крик победил. И говорит она
в надежде, что напрасно подозренье.
Чтобы цвела Адониса краса,
льстит Смерти и идёт на униженье,
перечисляя все её трофеи,
от коих духом мертвечины веет.


170

– Юпитер, как безумна я была,
глупа и слабодушна, коль хотела
оплакивать Адониса, когда
он умереть не мог, поскольку тело
по молодости лет не знает сносу,
а гибель красоты ведёт к хаосу. –


171

Как окружённый ворами богач,
скрывающий сокровища, труслива
порой любовь. Пусть ты не глух и зряч –
от пустяковых бед тебе тоскливо.
И, слыша рог весёлый, всё забыла
Венера, будто не была унылой.


172

Как сокол на приманку, мчит она –
легка, как пух, травы не задевая.
Вот перед нею леса гущина –
там вепрь останки друга раздирает.
И угасает взор её при этом,
как звёзды, побеждённые рассветом.

173

Вот так улитка – только пальцем тронь –
и тут же все движения – сковались,
скукожилась, сидит под скорлупой,
от зрелища кровавого скрываясь.
Глаза Венеры, что всегда резвились,
в глубокие убежища зарылись.


174

Они вручают лучезарный свет
в смущённое распоряженье мозга.
Теперь он мудрый выдаёт совет:
слить свет дневной и тьму, пока не поздно,
затормозить в своём сознанье звенья,
что уязвляет сердце через зренье.


175

И вот оно, подобно королю,
смущённому неслыханною вестью,
от ужаса вопит. И узнают
суть новостей все подданные вместе...
Так, проникая в сердце, потрясенье
заставить может ужаснуться зренье.


176

Но нет, реальность не уступит сну.
Адонис там, поверженный, как знамя,
напоминает лилий белизну,
забрызганную алыми слезами.
И всё живое, впитывая кровь,
ту кровь с избытком источает вновь.

177

Сочувствуя Венере горячо,
скорбит природа душами растений,
а та, склонив головку на плечо,
бредёт и бредит, словно неврастеник.
Глаза во гневе, голос, будто лёд.
И верит, и не верит, что он мёртв.


178

В тумане видит помутневший взор,
и тело бездыханное, и рану.
Глазам, преумножавшим скорбь, – позор
объявлен. Всё двоится постоянно.
Обману часто поддаётся зренье,
коль верховодит разумом затменье.


179

Вот ей второй мерещится мертвец...
И слёзы продолжают градом литься.
– На красных углях глаз моих – свинец,
он вместо сердца должен растопиться! –
твердит она в пылу негодованья, –
и я умру, расплавленной в желанье. –


180

Несчастный мир, когда б ты понимал,
какое ты сокровище утратил!
Среди живых найдёшь ли идеал,
чей голос мог стать музыкою? Кстати,
цветы благоуханны и надменны.
Без них исчезла б прелесть во вселенной.

181

Пусть ни один живущий на земле,
не носит шляпы, лик от солнца пряча,
поскольку солнце с ветром на заре,
услышав весть ужасную, не плачут.
Когда Адонис жив был, эти воры
за красотой его гонялись споро.


182

А он за шляпой ясный лик скрывал,
надёжно прячась под её полями,
да ветер головной убор срывал,
пытаясь поиграть его кудрями.
Он плакал, а воришки без смущенья –
вели борьбу за слёзоосушенье.


183

Когда Адонис появлялся там,
лев крался, прячась за глухим забором,
чтобы услышать исполненье гамм,
тигр делался ручным, смиряя норов.
А юноша заговорит – добычу
волк оставлял. Был таковым обычай.


184

Случалось, отражением своим
в ручье Адонис томно наслаждался,
его увидев, золотой налим
картиной отраженья любовался.
И птицы, в клювах пронося плоды,
глаз оторвать не смели от воды.

185

А этот боров, что в лесу привык
могилы рыть своим дремучим рылом,
Адониса узрев, ужасный рык
воспроизвёл, и пасть его открылась.
Привыкший всюду видеть лишь врагов,
в него влюбившись, вепрь убил его.


186

Хоть боров не точил своих клыков,
но видя, как с копьём летит Адонис,
он отвратить был ласкою готов
нападки. И блестящие, как оникс
клыки, в улыбке зверской обнажив,
вонзил под пах. И наш герой – не жив.


187

– Когда б Господь мне зубы вепря дал,
то я сама себе должна признаться, –
погиб бы милый юноша тогда,
когда, сойдясь, мы стали целоваться.
Лицо его не знало брадобрея.
Он юность мне не усладил своею. –


188

Теперь, подсев к нему, она сама
вливает в ухо скорбной речи реки,
как будто может слышать он слова.
И, поднимая мертвенные веки,
она глядит в одно, в другое око, –
два светлячка лежат во тьме глубокой.

189

Два зеркала, в которых лишь она
могла недавно ощутить блаженство,
мертвы. Краса – их блеска лишена,
куда былое делось совершенство?
– Адонис, что обидно, хоть ты мёртв,
день светел, словно взятый с липы мёд.


190

Коль не пошла с тобой я под венец,
отныне я крах любви предвещаю:
её теперь ждёт горестный конец –
богатство чувств несметно обнищает,
чтобы земные радости любви
всегда печалью кончится могли.


191

Распустится и тут же отцветёт
цветок любви – лукавой и притворной.
Отраву часто маскирует мёд,
реальный взгляд подменит взгляд тлетворный.
Любовь научит говорить глупца
и немотой подкосит мудреца.


192

Она смешает скупость с мотовством,
добро со злом, смиренье с грубиянством,
неистовство и кротость – с хвастовством,
а трезвость поплетётся вслед за пьянством.
И молодость стареньем победит,
и старика в младенца превратит.

193

И правда станет честь подозревать,
а немота перерастёт в болтливость,
там, где необходимо доверять,
обман правами ущемит правдивость,
подвергнув аморальности искуса
и трусость храбреца, и храбрость труса.


194

Кругом начнутся войны, что раздор
посеют меж отцом и сыном – кровный.
Ну, а за то, что Смерть как подлый вор
мою любовь похитила укромно, –
пусть те, кто для утех любви родятся,
Любовью никогда не насладятся. –


195

И у неё буквально на глазах,
Такого вам и не напишут в сказке,
богиня не успела вскрикнуть: «Ах!», –
как перед ней возник цветок прекрасный.
Расцветки редкой, даже небывалой –
с вкраплениями белого на алом.


196

С дыханием Адониса она
сравнить вольна явившееся чудо.
– Пусть для цветка груди моей волна,
вздымаясь, самым мягким ложем будет. –
А сок, что стеблем тёк зелёно-белым,
с его слезами сравнивает дева.

197

– Как ты похож на своего отца –
благоуханный, юный, милый отпрыск!
Ты все черты прекрасного лица
впитал в себя… И глаз печальных отблеск…
И знай, что на груди моей увянув,
тебе не уподобиться бурьяну.


198

Здесь твой отец забвенье находил.
И ты – преемник не его забвенью.
Найди отраду на моей груди.
Зачем ей быть пустою колыбелью?
И в часе ни останется минуты,
чтоб не был ты заботою окутан. –


199

Она, встречая молодой рассвет,
двух голубков впрягает в колесницу.
Ей помогает быстрокрылый ветр,
и вот – уже по небу мчат царицу...
Там Кипр, там Пафос. За лимонной дымкой
её удел – остаться невидимкой…