Полонез огинского

В электричку я сел на станции «Царицыно». На сей раз мне повезло: в вагоне были места и, судя по пару, который валил из тамбура на улицу и не промерзшим насквозь стеклам – вагон отапливался. Вот и чудно! Я порядком продрог, ожидая поезда.
 
Декабрьский вечер уже расцвел разноцветными фонарями. Подтаявший от реагентов грязный уличный снег сливался с серой вечерней мутью. Время было часов шесть по полудню. Уставший от столичной суеты я прошел в вагон.

 Вначале хотел, было, присесть к одной парочке, занимавших целых два сиденья. Мужчина и женщина сидели напротив друг друга, но отчего-то я не сделал этого, что-то меня в них насторожило. Я сел параллельно, через проход от них, на другое сиденье, достал из дипломата газету, и хотел, было, уподобившись многим, попусту убить время дороги, имитируя между дремотой процесс чтения.  Но что-то не читалось, а притворяться, что газета  меня занимает, не хотелось. От скуки, я стал украдкой рассматривать эту парочку. Пристально смотреть на людей нельзя – это вызывает подозрение и неприязнь предмета вашего изучения, так недолго нарваться и на скандал или получить по шее: живой человек не восковая фигура мадам Тюссо. Бог весть, к чему он может приписать пристальное внимание к своей персоне. Поэтому я делал так: бросал беглый взгляд в их сторону, словно, я посмотрел туда между делом, затем отворачивался к окну и пытался мысленно воспроизвести увиденное, вроде наспех сделанной фотографии. К тому же они прекрасно отражались в моём окне, было с чем сличить.

 Мужчина мне был не интересен – типичный алкаш лет сорока, а может и того меньше, просто так «хорошо сохранился». Маленький, щупленький, с отечным запойным лицом, с мешками под глазами, шрамами на лице от побоев и падений. Наверное, посидел на зоне за какую-нибудь глупость, вроде украденной в магазине бутылки водки. Впрочем, мог и пырнуть ножом кого-нибудь исподтишка. Отсидел, вернулся, сейчас живет потихоньку, в своё удовольствие, изводя окружающих мелкими пакостями, и свято верит в то, что завтра, крайний срок – послезавтра его жизнь круто переменится: дадут ему на сдачу в пивнушке лотерейный билет и выиграет он миллион: тогда и пить бросит, и женам алименты заплатит, и дети учиться хорошо станут, и мать-старуха хворать не будет, ну а пока – черная полоса у него.
 
А вот попутчица его куда, как интереснее: она, несомненно, была старше своего товарища, умнее, опытнее, да и выглядела лучше. Чувствовалось, что некогда, ещё лет десять тому назад, она была очень красива. Даже безжалостное время и порочная жизнь не смогли окончательно стереть следы её былой красоты. В желтоватой и дряблой коже её лица ещё можно было угадать и прежнюю атласную  белизну, и  румянец здоровья, время ещё не окончательно разрушила правильные черты её лица, не совсем погасила лукавый и загадочный блеск глаз, не сделала полностью карикатурной идеальную фигуру. Да и одета она было намного лучше, чем её попутчик: золотистая дубленка, с белым воротником, из ламы, песцовая шапка – вещи, конечно, не первой свежести, но, тем не менее, когда-то модные и дорогие. Её одежда свидетельствовала о том, что эта дама, когда-то знала и другие, более светлые времена.
 
Между тем электричка продолжала жить своей привычной жизнью: по вагонам ходили «коробейники» предлагая пирожки, мороженое, пиво, отраву от колорадского жука, чудо-пластырь от мозолей и прочую ерунду. Кто-то покупал, кто-то отмахивался.
 
– Пресса! Свежая пресса! «СПИД-инфо», «Комсомолка» –  толстушка, «Московский комсомолец»!  – словно металлический голос «индивидуальной предпринимательши» выворачивал наизнанку душу, по сравнению с ним кошачье «пенье» несказанная услада для слуха. Невольно хотелось встать и удавить её в тамбуре на  ремне от её же  сумки.
– Интересные статьи: «Киркоров пьёт мочу», «Ох, и дурят нашего брата», «Кто убил Есенина?». Газетку не желаете?
 – Спасибо! Неграмотный!
 Предпринимательша ушла. А вот уже воззвание к милосердию:
 – Люди добрые, извините меня, что я такая молодая к вам обращаюсь. Мы беженцы из Таджикистана. Муж погиб на стройке, мать-инвалид, ребенку срочно нужна операция, документы сгорели…
 А вот сольная партия, два существа  неопределенного пола с гитарами, завывают:
 «Ой, да конь мой вороной,
 Ой, да обрез стальной…»   
 
Этим народ подаёт мало и неохотно, как-то плохо люди вжились в образ этого бедолаги, и не прониклись достойным уважением к антоновскому  мятежу, а зря. В этой песне очень много поэтических открытий, например, «обрез стальной», хорошо хоть не деревянный. Потом на некоторое время наступает благодатная тишина.
 
А дама и её спутник тем временем, полулегально угощаются водочкой. Оба и так уже изрядно навеселе, но дорога дальняя, прессу они, вероятно, тоже не уважают, скрасить досуг особо нечем. Причем процессом разливания руководит непосредственно дама. Своим телом она прижала к стенке вагона целлофановый пакет, в котором у неё спрятана уже изрядно початая полтора литровая пластиковая бутылка с каким-то зельем, скорее всего, разливной водкой.

 – Хорош спать! – толкает она своего кавалера. Кавалер в темно-синем китайском пуховике, из которого сквозь ткань со всех сторон лезут перья. Он сдвигает рукой на затылок вязаную шапку и тупо, спросонья смотрит на попутчицу. – Какого хрена уставился, в первый раз видишь? Доставай стакан, «Приокскую» проехали.
 – Да пошла ты! Дай поспать!
 – Кто, я пошла?! А зачем ты меня вообще с собой тащишь? Спать ему хочется. В морге выспишься! Держи стакан! Пей! На, пирожок! Наливай мне, да не трясись ты, падла поведенная!

 Я понял, почему они ехали уединенно: желающих пусть даже невольно примкнуть к такой компании не было. Устав лицезреть эту сцену, я вышел в тамбур покурить. Через минуту ко мне присоединилась и пьяная дама:
 – Слышь, друг, – обдала меня перегаром она, – тут такое дело: в туалет хочу, а между вагонами на сцепке трясет, ты меня сзади за плечи не подержишь?

 Иногда мне доводилось слышать от женщин самые несуразные просьбы, но с подобным предложением ко мне никто никогда не обращался  и я, опешил, не зная, что ответить. Вернее, что ответить знал, но все варианты, которые приходили мне в голову были уж очень нелитературными.
 – Тебе что в падло?
 –  В падло! – признался я.
 – Эх, мужики! Хрен ли вами делать? Постой хоть на стрёме, – и, не дожидаясь моего ответа, она шмыгнула в «гармошку» между вагонами.
 Я закурил ещё одну сигарету. Вскоре она вышла:
 – Болтает, думала, голову себе расшибу. Водки хочешь?
 – Нет, спасибо!
 – Ой, сука, что ж тоска! Мой ещё, урод, отрубился: «Спать хочу! Спать хочу!». Последняя стадия туберкулеза у идиота, с 15 лет по зонам. Ему жить осталось полгода от силы и то, если будет диету соблюдать! Да он мне не муж, так, закрутились по пьянке. Жалко мне его.  От меня-то не убудет, а ему пред смертью всё радость хоть какая-то. А ты знаешь, какие у меня мужья были? Не хрена, ты не знаешь: и генералы, и директора заводов. Я с одним жила у него в доме вилки простой не было, а всё как в Эрмитаже, серебро да золото. А я волю люблю, а если ты, как мужик, ноль, и мне с тобой не интересно, то на хрена мне твоё золото? Можно было, конечно, по уму гулять, да не про меня это – я, если загуляю – чертям тошно. Догулялась сучка! Пойдем, выпьем!
 
Я  вновь вернулся на своё место, а она ещё долго стояла в тамбуре и курила.

 В этой падшей женщине было что-то роковое. Она одновременно и притягивала и ужасала, как темная, мрачная пропасть, от которой здравый смысл подсказывает бежать, как можно дальше, но, какая-то невидимая сила подталкивает тебя к скользкому и обрывистому краю заглянуть в эту бездну неизвестно зачем. Во всяком случае, ей нужно отдать должное, она правдива; в своей трагедии она не винит, как это обычно случается с подобной публикой: похотливых свекров, деспотичных свекровей, блудливых мужей, социальные катаклизмы – она честно признается, пусть даже спьяну, что виной её теперешнего положения – её собственная порочность и беспутство. Женщину шлюхой делает только одно – желание быть таковой, все прочие объяснения – вздор. На эту тему можно написать, да и написали уже – и как написали! – тысячи романов. Но что это переменило? Вы думаете, что многие проститутки не читали «Яму» Куприна, или «Воскресенье» Толстого? То-то и ужасает, что читали и плакали над судьбами не придуманных героинь, но большинство из них добровольно стали на ту же стезю. В чем же дело? Грех сладок? Так проще прожить, проще прокормиться? Спрос рождает предложения? Или душа не материальна и под её залог получение каких-то сомнительных благ не чувствуется  тяжесть обременительных условий для заёмщика? Кто знает, кто знает…
 
Женщина из тамбура возвратилась на своё место и тоже погрузилась в какое-то тяжкое раздумье. За окном хлопьями повалил снег, серые полустанки преобразились и посветлели. Отчего-то вспомнилась песня:
 
«Когда качаются фонарики ночные,
 И из домов боятся люди выходить;
 Я из пивной иду!
 Я никого не жду!
 Я никого уж не сумею полюбить!» 
 
Очень актуально! Без песен русскому человеку нельзя. И словно в подтверждение этой мысли, в вагон вошел баянист: высокий, жилистый, запойный – было видно по его лицу, что на многих свадьбах он задавал жару. Одним словом – мастер! Он сразу же предложил публике репертуар уже проверенный временем, в стиле ретро:

 «Малиновки заслышав голосок,
 Припомню я забытые свиданья…»   
 
Запел он пропитым, прокуренным, но довольно-таки приятным тенором. Причем баянист не просто пел, стоя на одном месте, а ходил взад-вперед по вагону, останавливаясь возле слушателей, чтобы каждый в полной мере мог насладиться его творчеством. Народ не мог не оценить подобного уважительного отношения к себе и стал подпевать баянисту. Словом, концерт шел в теплой обстановке взаимопонимания публики и артиста. Наша героиня тоже не осталась безучастной к искусству. Баянист закончил петь одну песню, и хотел было приняться за другую, но она схватила его за рукав и потянула к себе:
 – Погоди, дело есть! На, выпей! – Оказывается, дама уже успела, пока тот пел, налить стакан водки. 
 
Баянист ломался недолго, и через секунду, уже закусывая пирожком, присел рядом с искусительницей:
 – Хорошо на баяне шаришь, учился где-нибудь?
 – Днепропетровская консерватория!
 – А полонез Огинского можешь?
 – Запросто!
 – Играй, не обижу!

 Надо сказать, что баянист, если и приврал относительно Днепропетровской консерватории, то немного. Играл он и впрямь классно и не две-три музыкальных фразы по кругу, а произведение целиком со всеми вариациями, подчеркивая ударения, импровизируя на басах, грамотно меняя меха. Поток мощной и живой музыки ворвался в вагон.

Поезд неторопливо полз во тьму, сыпал легкий снежок, за окном в сиреневых сумерках проплывали низенькие русские домики с палисадниками, березки, запорошенные снегом алые рябины. «Прощание с Родиной» – это и впрямь была Родина: милая, прекрасная и несчастная Родина. Как только затихла, угасла, словно искра из паровозной топки, последняя нота – вагон взорвался аплодисментами.

 Растроганная музыкой пьяная дама вдруг, как кошка, ловко прыгнула на грудь к своему спящему попутчику и, запустив  руку в боковой карман его куртки, извлекла оттуда ворох смятых денежных купюр самого разного достоинства. Скомканные деньги с трудом помещались в её пальцах:
 – Бери!  – сунула она деньги за пазуху музыканту, – Как обещала, всё что есть!
 Тут проснулся её попутчик:
 – Ты что, сучка, совсем охренела? На что я домой поеду?!
 
Не ступая с ним в спор, дама ударила его кулаком в лицо. У того брызнула кровь из разбитой губы, он хотел было вскочить, но второй удар ещё более страшный чем первый, пригвоздил его на место.
 
Видя такой поворот дела баянист, нет, не поспешил вернуть деньги, а бросился бежать в соседний вагон – сегодняшняя гастроль задалась.
 А дама, плача, принялась обнимать своего попутчика:
 – Прости меня! Ну, дура я! Ну, что со мной поделаешь?
 – Шалава ты!
 – Сволочь я, шалава, паскуда, мразь! Ругай меня, милый, ругай, – она прижимала к своей груди его голову и кровь из разбитой губы заливала белый мех ламы её воротника. Но она не обращала на это внимания.
 
Потом они помирились, снова пили водку, целовались, затем мужчина уснул, а его подруга беззвучно плакала, глядя в окно.
 
Когда объявили конечную станцию, она принялась тормошить друга, но тщетно: тот не желал выходить из забытья. Женщина била его по щекам, щипала за щеки и за нос, у того лишь безжизненно болталась голова, а обмякшие тело норовило сползти с сиденья на пол. Вскоре реанимация сожителя наскучило даме:
 – Ну, и спи… – выругалась она, – завтра проснешься в ментовке. А я тебе, что? Гнедая кобыла, на себе тебя таскать?
 И все же на конечной станции она вышла из вагона последней. Народ устремился по перрону в сторону вокзала. Ко всем, как цыгане, стали приставать таксисты:
 – Такси по городу, за город, по области недорого…
 И тут я услышал знакомый голос:
 – Мужики! Кто женщину на природу повезет?
 – Да пошла ты… – отмахивались от неё таксисты, – Какая тебе природа? Иди, проспись! Ты себя-то в зеркало видела?
 – Ох, ничего вы тут заелись! Раньше дрались за меня, а теперь морды воротят, может у вас с ориентацией не того?
 – Отвали, лахудра, не отбивай клиентов, дурной талисман!

 Вскоре я потерял эту даму из виду. Я пошел дальше, а она осталась препираться с таксистами. Чем закончилось дело, мне уже было не интересно. Всё это было бы смешно, но до поры, пока не представишь себе на миг, что эта беспутная женщина чья-то дочь, сестра, мать, первая любовь – и тогда юмор выпадал из этой трагикомедии и такая картина вырисовывалась, что от безысходности хотелось взвыть.   
 
Заснеженный город был тих и светел. Он вдруг стал уютным и опрятным. Зима всё выбелила, заровняла, припудрила, приукрасила. Даже вокзальная сутолока с буксующими машинами не раздражала.
 
А в сквере за вокзалом гуляла молодёжь: дети играли в снежки и лепили снежную бабу, юноши с девушками на лавочке пили шампанское. Все молодые, красивые. Мне вспомнилась дама из электрички и её попутчик. «А знает ли эта молодежь, что и красота, и молодость так же, подобно пузырькам в шампанском быстро улетучатся? – думал я,  – и жизнь из искрящегося бурлящего напитка может превратиться в кислое пойло, вроде помоев, отдающих дешевой пробкой и плесневой бочкой?» Но в этом-то весь  фокус, что чужой опыт и чужие, даже самые наглядные примеры никогда никого ничему не учат. «Жизнь – обман, с чарующей тоскою…»
 
Я шел по вечернему городу, а в моей душе, обостренно и тревожно звучал полонез Огинского. Оказывается он актуален не только в преддверии жестокой чужбины, но и в ожидании неизбежной старости, когда вперед, словно в пропасть, уже страшно будет заглянуть и вольно или невольно придется жить воспоминаниями. И блажен тот, кто ещё во дни юности сумеет их наполнить живительной отрадой.


 3. 12. 09 год.