часть 7

      В 1939 году в Москву неожиданно приехал  из Орла  мой дед Яков с бабой Раей, привезя с собой  26-летнюю женщину, которая приехала в Орёл из-за голода в  пригородной деревне.  Ее звали Шура. Она сыграла огромную роль в нашей  жизни, а особенно в моём «политическом» образовании и в воспитании моей личности вообще. От неё  я узнал об ужасах коллективизации: «Всех дельных мужиков забрали, кого посадили в лагерь, кого расстреляли, остались одни   бездельники и алкоголики,  скот весь забрали, работать  было некому и не на чем».
Она не любила Советскую власть и иногда напевала деревенскую частушку:

            Николашка был палач –
            на столе лежал калач,
            а теперь товарищ Ленин -
            на столе колелый мерин.

      Она  нам в Мамонтовке развела огород, сажала  в нём картошку,  даже посадила несколько фруктовых деревьев, ягодные кусты, клубнику и цветы. В общем, устроила там «барское поместье». Во время и после войны всё это служило для нашей семьи существенным пищевым подспорьем. Шура была не членом нашей семьи, а, скорее, мозговым центром и главой её. Мама отдавала ей деньги, а она распоряжалась, что кому купить (скажем, мне ботинки,  когда старые совсем сносились, маме тоже что-то нужное из одежды). Она знала,  когда  какой ремонт требуется сделать дому,  сама находила для этого мужиков и договаривалась с ними. Она воспитала меня, нашу  дочь Марину и нашего  внука Женю. Всех нас она любила, особенно Женьку. Он ее тоже любил, часто обнимал и говорил: «Я тебя любУ!»

 

      Когда я окончил школу, передо мной встал вопрос,  в какой институт поступать.  Тут я (что редко бывает с юношами) решил посоветоваться с мамой. Она ответила: «Смотря, что тебе по душе, но лучше всего пойти в медицинский институт.  Врачам в лагере  сидеть легче». Посадка в лагерь была тогда вещью  вполне   реальной,  и я счёл довод мамы вполне резонным. Кроме того, воспитанному в  семье врачей, медицина мне была не чужда   и даже интересна. И я пошел в 1-й Медицинский  институт, в котором прежде учились отец и мать.
     « Ещё, - сказала мама,- разговаривай с людьми осторожно, не рассказывай  сомнительные с политической точки зрения  анекдоты. Имей в виду, что каждый  третий – стукач». Здесь она, по-моему,  несколько ошиблась: мой жизненный опыт показал, что, скорее всего, стукачом  может оказаться   каждый  второй. Но ко всем советам мамы я отнёсся вполне серьёзно и старался  следовать им.

                *   *


        В январе  1953 г. в СССР наступило грозное для евреев время: был раскрыт «сионистский заговор  врачей - «убийц в белых халатах».  «Для спасения  евреев от справедливого гнева народа» было решено выслать их всех  в северные области  страны. Там уже были построены
для них бараки, без торцов, полатей, печей и без возможности добывания пищи, а главных «убийц в белых халатах» - самых крупных врачей страны - должны  были  публично повесить на Красной площади.
       Мы с мамой сказали Шуре: « Перепиши на себя нашу квартиру и постарайся сохранить то, что сможешь». Но Шура ответила: «Ничего я переписывать не буду, я поеду с вами».

       В один из вечеров маму вызвали в КГБ на Лубянку.  Следователь её прямо спросил: «Расскажите, как вы вашим пациентам прививали рак». Мама ответила: «Если бы я умела прививать рак, то знала бы, как его лечить».  Чем кончился бы этот допрос, мама  отлично представляла, но в этот момент в комнату вошел какой-то человек, перед которым следователь встал и вытянулся в струнку. Посмотрев  папку с маминым делом, человек  сказал:
« Здравствуйте, товарищ Шехтман!»  И обратился к следователю: «Не задерживайте долго  Евгению Львовну, а то скоро закрывается метро, и она не успеет домой». Следователь ее тут же отпустил, и мама вернулась домой. Она предполагала, что это был её товарищ по гражданской войне или по рабфаку. По дороге мама вспомнила того большого  начальника, перед  которым следователь вытянулся в струнку. Это был тот бывший командир полка, которого мама когда-то  грозила « не дрогнув, расстрелять  красной  пролетарской рукой».

         5-го марта (в Пурим!)  умер Сталин, и евреи были полностью реабилитированы. Появились проблески   каких-то  надежд на будущее.

            В институте я с 1-го курса был влюблен в самую красивую девушку не только нашего курса, но и всего института.  Оказалось, что и Нора влюбилась в меня.  Выяснилось, что мы не только родились в одном 1931-м году, но и в один день - 22-го апреля. На 5-м  курсе мы поженились, и вскоре у нас родилась дочь Марина.  Мы впятером жили в нашей теперь уже 18-метровой комнатушке, но жили мирно,  смиряясь с теснотой.

           Институт я окончил  с отличием (красный диплом), но никаких привилегий мне это не дало. Нас с Норой  распределили в одну из  поликлиник  в районе Арбата участковыми врачами. Но неожиданно открылась вакансия  в ординатуру по психиатрии в психиатрической больнице им. Кащенко. Норе же удалось поступить в Рентгенологический университет при Академии медицинских наук. После его окончания она начала работать в престижном  Институте хирургии им. Вишневского и  стала  отличным рентгенологом.

          Меня же после окончания ординатуры приняли в головной  НИИ  Психиатрии АМН СССР,  в лабораторию нейрофизиологии. Там я делал диагностические электроэнцефалограммы больным,
 а также занимался экспериментальными исследованиями, имея притязания на открытие биологической сущности шизофрении. Я защитил кандидатскую и затем докторскую диссертации и получил звание старшего научного сотрудника. Открыв   и  доказав наличие у больных шизофренией некоего аномального  (токсического) вещества, получил от Комитета по изобретениям и открытиям Свидетельство о приоритете. Эти и другие находки и открытия закрывали  деятельность  лабораторий некоторых важных лиц. Поэтому я  неожиданно получил от директора института Снежневского (в то время главы советской психиатрии и известного во всем мире как основателя карательной психиатрии),  «вежливое» предложение покинуть институт.  И я, не  желая бороться  с превосходящими меня силами, а также из самолюбия, ушел из института  в   никуда. Однако через недели две мне «повезло»:  в одном  районном диспансере оказались  свободные места элетроэнцефалографиста  и психотерапевта. Я занял оба эти места.
       О моей научной деятельности в институте и в диспансере можно   прочитать в моей статье  «Записки психотерапевта».
 
        Начав заниматься психотерапией, я почувствовал, что это МОЁ.  Я стал известен в Москве и даже за её пределами. Однажды в троллейбусе я услышал разговор двух женщин, обсуждавших их общую подругу. «И чего она прибедняется? - говорила одна. - Ведь у неё в жизни всё хорошо: имеет постоянный пропуск в Дом кино, одевается у Славы Зайцева (известный в Москве портной – модельер), лечится у самого Файвишевского».

        В этот год Марина поступала в институт, и в этот же год директором института был назначен некто Кузин, который перед преподавательским составом института сказал: «Хватит нам готовить врачебные кадры для Израиля». Хотя Марина по всем предметам была хорошо подготовлена и на вступительных экзаменах  получила проходные баллы, мы волновались, зная, что после экзаменов дела абитуриентов рассматривает  так наз. « мандатная комиссия», которая отсеивает «кого надо» несмотря на оценки. Но нам повезло: председателем этой комиссии был мой однокурсник, который баловался стишками и знал, что их пописываю и я. Это порождало между нами что-то вроде близости. Видимо, разбирая дела абитуриентов, он вспомнил  знакомую ему фамилию моей дочери ФАЙВИШЕВСКАЯ  и  дал ей «добро»  на поступление в институт.  На 1-м курсе  она была едва ли не единственная из евреев (евреек).
               
        Вскоре умерла мама. До последнего года своей жизни она работала терапевтом в поликлинике ЗИЛ им. Лихачева. Она стала просто чахнуть и худеть.  Её тщательно обследовали  и ничего, кроме  общего атеросклероза, не нашли.  Искупав ее, следом за ней шли  я, Нора, Шура, дочь Марина,  и  мама говорила: «Какая  я   счастливая! Иду, как королева, а за мной длинная свита».   Она находилась в ясном рассудке,  понимала, что умирает, но смерти не боялась   и сама себе ставила патанатомический диагноз: «Общий атеросклероз.  Я умираю от естественной старости -  просто у часов кончился завод». Умерла она буквально у меня на руках: я поддерживал ей голову  и сам закрыл ей глаза. В последний путь ее провожала огромная  процессия рабочих ЗИЛа. Мама похоронена на Востряковском кладбище в Москве.

 
        В 1986 году от цирроза печени умерла Нора. Последние слова, которые она произнесла, были: «Вольк! Я помираю».

продолжение следует...