Застрелился и повесился

Сначала я застрелился, а потом повесился. И оба раза неудачно (но в противоположных друг другу смыслах). Расскажу всё по порядку.

1) ЗАСТРЕЛИЛСЯ

Есть унылая Сцилла
внутри моей личности
с меланхоличной Харибдою вкупе:
тихо жуют пластилин
неотверзшихся бездн,
не снимая хрустящй фольги
эпатажного глянца,
глухо мычат и сопят,
вяло гложат туманную кость,
сквозь ресницы приспущенных век
наблюдая уснувшую зыбь,
коей таксидермично набит я,
как вязкой трухой.

Я сижу за столом в кабинете, жую пирожок,
краем третьего уха ловлю заигравший рожок,
и подобие цока копыт по ментальным камням
осязаю нечленораздельным рассудком

Я сижу за столом в кабинете, грызу карандаш,
краем третьего глаза лениво взирая на наш
развалившийся космос, летящий в каком-то нутре;
совокуплен патрон с револьвером

Как вода, выливаюсь сквозь дырку в моей голове.
Али я застрелился? А может быть не...
или всё это снится и мнится в дремотном чаду?
По колено в себе через силу покорно бреду

между Сциллой, Харибдой и Третьим (буддийским?) путём.
Оглянулся: эге, а ведь все мы бредём –
весь комплект моих «я» от начал до концов –
одна тыща четыреста сорок живых мертвецов.

2) ПОВЕСИЛСЯ

 Почему я взял в руки верёвку,
 сделал петлю, надел на шею?
 Расторглись связи, ослабла шнуровка,
 открылось то, о чём не умею
 сказать.

 То ли дерево, то ли рука
 протянута в небо за подаяньем,
 и, как в нирвану, уходит река
 в песок,
 и высится изваянье
 тоски
 над миром,
 и не понять –
 мы над тоскою или под нею?
 Я задыхаюсь, я каменею,
 я ничего не могу понять...

 Петля надета, глаза открыты,
 глубины тихо пришли в движенье –
 готовят келлию пораженья.
 И небо треснуло.
 Всё!
 Разбито.

 Пришли два ангела из пустот,
 содрали душу, как кожу, с тела.
 – А урожайный, однако, год, –
 сказал один и ножом умело
 надрезал что-то в моей душе.
 Другой ответил, но я не слышал –
 я обезумевшим был уже,
 я неудачно из тела вышел...

 А может, тело моё – как кость,
 душа – как мясо?
 Вонзились зубы.
 За стол уселся голодный гость.
 И тошнотворно блеснули губы.

 Собачка возится в полутьме,
 глодает кости, что вниз упали,
 глодает звёзды, глодает дали,
 глодает то, без чего вполне
 мы можем быть...
 Оторви и брось
 всё бытие –
 как собаке кость.

 – Пожалуйста, Марья Макарьевна,
 передайте мне кусочек пирога.

 – Да, конечно, Модест Меркурьевич,
 вот, возьмите.

 – Да куда же вы его протягиваете,
 Марья Макарьевна?
 Я совсем в другой стороне.

 – Ох, простите, Модест Меркурьевич,
 я перепутала вас
 с Мануилом Митрофановичем.

 – Ну, ничего себе! Как же можно
 меня с ним перепутать? Он же...

 – А почему бы нет?
 Всё можно здесь перепутать, всё.

 – Но он ведь умер
 в прошлом году, весной.
 Его здесь нет, лишь пустота...
 Вы же в пустоту протянули пирог!

 – Да? А я и не обратила внимания.
 Вот, пожалуйста.
 Теперь правильно протягиваю?

 – Ну, знаете ли, я этот пирог,
 побывавший там... в пустоте...
 кушать уже не буду.
 А то, чего доброго,
 превращусь в Будду.
 Он ведь тоже
 что-то такое скушал
 перед смертью...

 – Ну, как хотите, как хотите...
 А вы, Мануил Митрофанович,
 может быть, попробуете пирога?
 Модест Меркурьевич отказался
 почему-то. Странный он.

 – Давайте, Марья Макарьевна,
 с удовольствием!
 А на Модеста Меркурьевича
 не обращайте внимания.
 Он вообще какой-то... не знаю.
 Вы только гляньте –
 как он на нас уставился, а!
 Прямо как тот чудик
 с картины Эдварда Мунка.
 Все они, повесившиеся,
 странные, немного не в себе.
 Не понимают,
 что происходит,
 и куда они попали.