Гремучий лес Тайгета. С добавлениями

А посреди толпы, задумчивый, брадатый, Уже стоял гравер - друг
            меднохвойных доск, Трехъярой окисью облитых в лоск покатый, Накатом
            истины сияющих сквозь воск. Как будто я повис на собственных
            ресницах, В толпокрылатом воздухе картин Тех мастеров, что насаждают
            в лицах Порядок зрения и многолюдства чин. Январь 1934 г. * * * Он
            дирижировал кавказскими горами И машучи ступал на тесных Альп тропы,
            И, озираючись, пустынными брегами Шел, чуя разговор бесчисленной
            толпы. Толпы умов, влияний, впечатлений Он перенес, как лишь могущий
            мог: Рахиль глядела в зеркало явлений, А Лия пела и плела
            (фиалковый) венок. Январь 1934 г. {Из Франческо Петрарки.} * * *
            «Долина, что стенаний моих полна…» (ит.) Сонет Ф. Петрарки из цикла:
            «На смерть мадонны Лауры». Речка, распухшая от слез соленых, Лесные
            птахи рассказать могли бы, Чуткие звери и немые рыбы, В двух берегах
            зажатые зеленых; Дол, полный клятв и шепотов каленых, Тропинок
            помуравленных изгибы, Силой любви затверженные глыбы И трещины земли
            на трудных склонах - Незыблемое зыблется на месте. И зыблюсь я. Как
            бы внутри гранита, Зернится скорбь в гнезде былых веселий, Где я ищу
            следов красы и чести, Исчезнувшей, как сокол после мыта, Оставив
            тело в земляной постели. Декабрь 1933 г. – январь 1934 г. * * * -
            Нет, не мигрень, - но подай карандашик ментоловый, - Ни поволоки
            искусства, ни красок пространства веселого! Жизнь начиналась в
            корыте картавою мокрою шопотью, И продолжалась она керосиновой
            мягкою копотью. Где-то на даче потом, в лесном переплете шагреневом
            Вдруг разгорелась она почему-то огромным пожаром сиреневым… - Нет,
            не мигрень, - но подай карандашик ментоловый, - Ни поволоки
            искусства, ни красок пространства веселого! Дальше сквозь стекла
            цветные, сощурясь, мучительно вижу я: Небо, как палица, грозное,
            земля, словно плешина, рыжая… Дальше – еще не припомню – и дальше
            как будто оборвано: Пахнет немного смолою да, кажется… - Нет, не
            мигрень, но холод пространства бесполого, Свист разрываемой марли да
            рокот гитары карболовой! 23 апреля 1931 г. * * * Когда Психея-жизнь
            спускается к теням В полупрозрачный лес вослед за Персефоной,
            «Слепая» ласточка бросается к ногам С стигийской нежностью и веткою
            зеленой. Навстречу беженке спешит толпа теней, Товарку новую
            встречая причитаньем, И руки слабые ломают перед ней С недоуменьем и
            робким упованьем. Кто держит зеркальце, кто баночку духов, - (Кто
            томик восхитительных стихов…) Душа ведь женщина, ей нравятся
            безделки, (Талантливая барышня культуру ценит, как науку…) И лес
            безлиственный прозрачных голосов Сухие жалобы кропят, как дождик
            мелкий. (Мочит дураков, невежд, жлобов и маргиналов… И декадансеры
            велеречиво говорят вздыхая.) И в нежной сутолоке не зная, что
            начать, Душа не узнает прозрачные дубравы, Дохнет на зеркало и
            медлит передать Лепешку медную с туманной переправы. 1920 г. (И Блок
            еще не заболел смертельно, Бодро бродит, и пишет музам на стенных
            газетах…) Ласточка. Я слово позабыл, что я хотел сказать. «Слепая»
            ласточка в чертог теней вернется На крыльях срезанных, с прозрачными
            играть, В беспамятстве ночная песнь поется. Не слышно птиц.
            Бессметрник не цветет, Прозрачны гривы табуна ночного, В сухой реке
            пустой челнок плывет, Среди кузнечиков беспамятствует слово. И
            медленно растет как бы шатер иль храм, То вдруг прикинется безумной
            Антигоной, То мертвой ласточкой бросается к ногам С стигийской
            нежностью и веткою зеленой. … Всё не о том прозрачная твердит, Всё
            ласточка, подружка, Антигона… А на губах, как черный лед, горит
            Стигийского воспоминанье звона. 1920 г. * * * Полночь в Москве.
            Роскошно буддийское лето. С дроботом мелким расходятся улицы в
            чоботах узких железных. В черной оспе блаженствуют кольца бульваров…
            Нет на Москву и ночью угомону, Когда покой бежит из-под копыт… Ты
            скажешь - где-то там на полигоне Два клоуна засели – Бим и Бом, И в
            ход пошли гребенки, молоточки, То слышится гармоника губная, То
            детское молочное пьянино: - До-ре-ми-фа И соль-фа-ми-ре-до. Бывало,
            я, как помоложе, выйду В проклеенном резиновом пальто В широкую
            разлапицу бульваров, Где спичечные ножки цыганочки в подоле бьются
            длинном, Где арестованный медведь гуляет -- Самой природы вечный
            меньшевик. И пахло до отказу лавровишней… Куда же ты? Ни лавров нет,
            ни вишен… Я подтяну бутылочную гирьку Кухонных крупно скачущих
            часов. Уж до чего шероховато время, А все-таки люблю за хвост его
            ловить, Ведь в беге собственном оно не виновато, Да, кажется,
            чуть-чуть жуликовато… Чур, не просить, не жаловаться! Цыц! Не
            хныкать – для того ли разночинцы Рассохлые топтали сапоги, чтоб я
            теперь их предал? Мы умрем как пехотинцы, Но не прославим ни хищи,
            ни поденщины, ни лжи. (И ни абсолютизма военного коммунизма…) … Ты
            меня им укроешь, как флагом военным, когда я умру. Выпьем, дружок,
            за наше ячменное горе, Выпьем до дна… Из густо отработавших кино,
            Убитые, как после хлороформа, Выходят толпы – до чего они венозны
            (после кризиса), И до чего им нужен кислород (глобального
            искусства)! Пора вам знать, я тоже современник, Я человек эпохи
            Москвошвея, - Смотрите, как на мне топорщится пиджак, (Прям, как у
            Райкина, кто «шил» моё здоровье, И кто и за что: «пришил» мне хроник
            отягощенье?) Как я ступать и говорить умею! Попробуйте меня от века
            Оторвать, - Ручаюсь вам - себе свернете шею! Я говорю с эпохою, но
            разве Душа у ней пеньковая и разве Она у нас постыдно прижилась, Как
            сморщенный зверек в тибетском храме: Почешется и в цинковую ванну
            (для реинкарнаций в новом веке…). … Уже светает. Шумят сады зеленым
            телеграфом, (Кончается лето, к Сибири осень подступает, И первые
            листочки золотые опадают, И небо всё еще живописует облаками,
            Пейзажи озаряет моего окна…) К Рембрандту входит в гости Рафаэль. (В
            Жуковском же гостил Рафаль, И пара Т-50 всё-таки порхала, На
            крейсерском сверхзвуке пролетала…) Он с Моцартом в Москве души не
            чает – За карий глаз, за воробьиный хмель. И словно пневматическую
            почту Иль студенец медузы черноморской, (Иль ужас от кошмарящей
            Горгоны, Горгоне надо в зеркало взглянуть, И взглядом совершить
            самоубийство, Взгляни Горгона в зеркало щита Афины, Освободи страну
            от тирании!) Передают с квартиры на квартиру Конвейером (эфирным)
            воздушным сквозняки, Как майские студенты-шелапуты. Май – 4 июня
            1931 г. * * * Возьми на радость из моих ладоней Немного солнца и
            немного меда, Как нам велели пчелы Персефоны. Не отвязать
            неприкрепленной лодки. Не услыхать в меха обутой тени. Не превозмочь
            в дремучей жизни страха. Нам остаются только поцелуи, Мохнатые, как
            маленькие пчелы, Что умирают (от нектара), вылетев из улья. (Как
            муравьи крылатые летают, Чтобы найти места под муравейник…) Они
            шуршат в прозрачных дебрях ночи (Шелест), Их родина -- дремучий лес
            Тайгета, (И есть леса Тайшета…) Их пища - время, медуница, мята.
            Возьми ж на радость дикий мой подарок – Невзрачное сухое ожерелье Из
            мертвых …(шершней одеяло,) пчел, мёд превративших в солнце. 1920 г.

Осип Э. Мандельштам.

С  добавлениями   автора в ().

(с) Сина аль-Ата, 2011.

Иллюстрация:
памятник Осипу Мандельштаму в Москве.