Заметки на крылышках

(Предисловие к «Книге Журавля»)

     Если вы и правда хотите услышать мою историю, то, наверно, вам захочется узнать о моём детстве. Но, по правде говоря, ворошить прошлое не хочется, потому что нет в нём чего-то  особенного. Как и у всех в то время было оно  несчастливое.

В середине двадцатого века
через дюжину лет после бойни
я в метелях февральского снега
появился, корчась от боли,
после горя, в котором нет меры,
после моря военной разрухи,
после в Бога потерянной веры,
в вихре бешенном гордого духа,
в миллионных людских потерях,
тех, что снег кровавый засыпал,
как счастливый билет в лотерее
я несчастной матери выпал...

И познал я судьбу человека,
нахлебался сиротства до боли
в середине двадцатого века
через дюжину лет после бойни.

Родился в маленьком захолустном зауральском городе в семье обыкновенного пьяницы, каких тогда после войны несчастных инвалидов много было. По вокзалам, базарам, по людным местам шлялись они с гармошкой, пели песню «Враги сожгли родную хату…», жили тем, чем Бог послал. Таким и отец мой был, инвалид, раненый на войне. Невысокого роста, коренастый мужик. Руки-ноги целы и, слава Богу. Такие после войны среди женщин в большой цене были. Мужики все по большей части инвалиды были, без ног, без рук, а этот целый, хоть и раненый. Рана у него была некрасивая. Осколок немецкой гранаты прошёл сквозь бицепс левой руки, разорвал мышцы груди и застрял под кожей. Кожа была прозрачная, просвечивали волокна мускулов и осколок под кожей, казалось, передвигался, когда отец шевелил рукой. Я знаю, что он сидел  в тюрьме после войны, да и многие тогда победители с фронта в лагеря да тюрьмы попадали. Сначала помню я его, когда у него на коленях сидел, он меня длинной тягучей карамелькой угощал, тёплый был. А потом через время помню, что гонял нас он с матерью нещадно, а мать и бил часто, и в памяти только это и отпечаток оставило. Плохое так резко в памяти моей осталось, что и сейчас помню все его «подвиги послевоенные» до мельчайших подробностей.
    А как мне за него стыдно было… Придет, бывало, соседский мальчишка и говорит; «Эй, Юрка, иди, забирай своего отца, вон он там под забором пьяный лежит!» Приду я, тяну его за руки, тормошу, а он в стельку пьяный, варнякает, матюки на всю улицу гнёт. Тогда мы с матерью тележку брали, грузили его в неё и везли домой. Везли, а у него ноги свешиваются, болтаются, по земле, по пыльной дороге тащатся. Привезём его, пьяного до бесчувствия, он спит, храпит. Часа через три проснётся и начинает нас с матерью гонять. Как я его ненавидел и как я его любил. Как мне эти раздирающие меня чувства выразить, понять их может только такой же, как я, послевоенный мальчишка-подранок.
    Трезвым он бывал редко, два-три дня в течение месяца, и тогда это был для нас праздник. В редкие трезвые часы ходили мы с ним на рыбалку летом. И тогда я его обожал. Рыбу ловили весело, с азартом. Потом отец напивался до зелёных чертиков и форсировал речку. Кричал: «Ура! В атаку!». Виделось ему, что он Ловать форсирует. Река такая в Белоруссии, кажется, есть.
    Умер отец после очередного запоя. Как сейчас помню, лежит во дворе. Рот открыт. По небритой щеке ползает большая зелёная муха. Мать причитает, и я окаменевший, молчаливый… было мне в ту пору 13 лет... есть ещё некоторые моменты из жизни отца, которые отказывается поднять моя память... вот на угольках таких воспоминаний и рождается «Книга Журавля»...

(продолжение следует)