***

Литературная  исповедь.
                По  мотивам  одноимённого               
                произведения  П.А.Вяземского 


Писал  я  раньше  ямбом  и  октавой
На  чистой  на  бумаге  гербовой…
А  вот  теперь  стою  перед  заставой,
Из  города  я  выслан  Головой.
За  две  каких  то  жалкие  страницы
За  три  часа  я  выслан  из  столицы.

Пойду  в  народ,  он  мне  отец  и  мать.
Вот  впереди  я  вижу  деревеньку,
Присяду  у  крылечка  на  ступеньку
И  испишу  я  рифмами  тетрадь.
Всё  о  тяжёлой  о  крестьянской  доле,
О  старых  перекошенных  плетнях.
О  не  родящем  окаянном  поле,
Да  о  худых,  не  кормленых  конях.
О  том,  как  обветшала  здесь  церквушка,
И  как  черства  крестьянская  краюшка.

На  площади  читаю  этот  стих,
И  вижу  я  в  крестьянах  пониманье,
От  всех  правдивых,  звучных  рифм  моих
В  их  душах  просыпается  рыданье.
И  вот  они  идут,  берут  колы…
Ой…  Ой…  Выходит  и  крестьяне  злы!
Я  к  бунту  звал,  чтоб  свергнули  тирана,
И  вот  теперь  на  жопе  моей  рана.

Но  всё - таки  ведь  ноги  я  унёс,
Невежество  крестьян  мне  раньше  знать  бы,
И  вот  уже  давясь  от  жгучих  слёз
Стою  я  у  помещичьей  усадьбы.

Помещик  Тит  Евсеич  Троекуров
В  усадьбе  доживал  свой  тучный  век.
Был  зол  и  на  крестьян,  и  на  цензуров,
Ну,  словом,  благородный  человек.
Лицом  он  словно  Афанасий  Фет,
Зовёт  меня  в  усадьбу  выпить  чаю.
В  углу  стоит  потрепанный  буфет,
И  вот  я  после  чаю  замечаю,
Что  открывает  он  буфета  дверцу
И  достаёт  закуску  и  мадерцу.

И  вот  мы  говорим  о  том,  о  сём,
О  том,  как  ныне  деспотны  крестьяне.
О  том,  как  тяжко  торговать  овсом,
И  что  сосну  украли  на  поляне.
Что  по  ночам  с  колом  крестьянин  рыщет,
И  скоро  всяк  помещик  будет  нищим.

Но  вот  бутылку  выпив  у  камина,
Ему  поклон  вечерний  приношу.
И  по  до  мной  пуховая  перина,
Я  в  спальне,  но  светильник  не  гашу.
Беру  перо  и  достаю  тетрадку
И  ночь  пишу  без  самого  остатку.

О  том,  как  непригляден  барский  быт,
О  том,  как  трудно  угнетать  крестьянство.
Что  Богом  и  людями  он  забыт
И  дни  проводит  все  в  купели  пьянства.
Что  по  ночам  мерещится  пожар.
И  дочку  б  замуж,  только  не  свежа.

И  утром  уж  к  нему  я  выхожу.
И  у  меня  благое  настроенье.
И  вот  по  строчкам  пальцем  я  вожу
Читая  всё  ночное  сочиненье.
Я  знаю,  он  оценит  и  поймёт,
Ведь  я  пишу,  что  жизнь  его  не  мёд.

Но  кажется,  что  что-то  здесь  не  так,
Вот  он,  вскочив,  бежит  за  пистолетом,
И  вот  спускают  на  меня  собак,
«Держи  его!»  весь  двор  вопит  при  этом.
Но  я  поэт.  Мой  верный  конь  Пегас
Быстрей  собак  помещичьих  в  сто  раз!

Выходит  и  помещики  не  правы!
Им  вдохновение  не  давит  грудь.
И  вот  стою  я  здесь,  у  переправы,
Чтобы  продолжить  свой  незримый  путь.
И  вот  с  парома  я  гляжу  на  воду
Пока  мы  ждём  какую-то  подводу.

И  в  голове  рождаются  стихи,
О  том,  как  труд  паромщика  несносен,
И  хоть  закаты  летние  тихи,
Но  тяжела  всегда  весна  и  осень.
То  мель  по  пьянке  встретишь  невзначай.
И  хорошо  б  побольше  брать  на  чай.

Но  вот  уже  подводу  загрузили,
Продрогшие,  по  утренней  волне
Мы  с  треском  и  стенаньями  отплыли.
И  в  этот  миг  читать  всхотелось  мне.
Застывшим  взором  наблюдая  воду
Паромщикам  про  них  читаю  оду.

И  что  рулить  с  похмелья  тяжело,
А  по  весне  ещё  мешают  льдины,
Об  них  по  дури  обломишь  весло…
Я  дочитать  успел  до  середины…
На  середине  были  и  стихи.
На  середине  были  мы  реки…

«Хоть  лето,  но  студёная  вода!»
Так  думал  бултыхаяся  в  воде  я.
И  больше  я  не  буду  никогда
Читать  поэмы  этаким  злодеям!
Паромщики,  есть  люди  без  души.
Про  них,  мой  друг,  поэмы  не  пиши!

Я  выбрался  промокший  на  песок.
О,  как  прекрасна  утренняя  Волга!
И  солнце  мне  прижарило  висок,
И  обсыхал,  признаюсь  я  не  долго.
И  вот  среди  прибрежных  сих  песков
Я  услыхал  стенанья  бурлаков.

Они  брели  смиренною  гурьбой,
Их  лица  были  полные  печали.
А  шли,  то  матерясь  наперебой,
А  то  вообще  как  мёртвые  молчали.
И  вслед  за  ними  волочась  на  стропах
Плыла  баржа  Ковчегом  из  Потопа.

И  выхватил  я  мокрую  тетрадь.
С  небес  ко  мне  спустилось  озаренье.
И  начал  я  без  устали  кропать.
И  накропал  бессмертное  творенье.
И  с  мыслями  о  жизни  и  о  Боге,
Я  написал  его  в  античном  слоге.

И  я  писал,  как  тяжело  идти
Когда  до  кабака  ещё  миль  тридцать.
И  на  пустынном  выжженном  пути 
Ни  кто  не  даст  тебе  опохмелиться.
А  сзади  баржа  полная  говном.
И  мысли  все  заполнены  вином.

Прорвавшись  сквозь  прибрежные  кусты
Шагаю  в  ногу  рядом  с  бурлаками.
И  говорю:  «Послушайте,  браты!»
И  наполняю  души  их  стихами.
Но  хоть  они  и  глаз  не  поднимают,
Но  я  то  вижу,  люди  понимают.

Я  как  всегда,  закончить  не  успел.
И  бурлакам  не  буду  больше  верить.
Я  им  о  жизни  их  несносной  пел,
Они-ж  за  мною  бросились  как  звери.
И  так  они  прилично  поднажали,
С  баржёй  за  мной  вдоль  берега  бежали.

И  если  б  не  додумался  свернуть,
Унёс  бы  ноги  я  от  них  едва  ли.
Но  в  лес  баржа  им  не  давала  путь,
А  так  бы  непременно  бы  догнали.
Эх,  видно  в  этом  мире  нет  людей
Рождённых  для  незыблемых  идей.

И  брёл  в  слезах  по  чаще  леса  я,
И  мысли  в  голове  брели  нестройны.
И  под  хмельную  песню  соловья
Я  понял – люди  рифмы  не  достойны!
И  вот  тогда  присел  я  на  пенёк
И  о  деревьях  стих  в  тетрадь  изрёк.

И  я  писал,  как  тяжело  стоять
Деревьям  сим  под  тяжестью  их  шишек.
Добро  бы  так,  а  то  ещё  и  ждать
Печальной  своей  участи – дровишек.
Стоишь  здесь  и  ночами  ты  и  днём,
А  всё  равно  когда-то  будешь  пнём!

И  я  читал  им  этот  славный  труд,
Лишь  прерываясь  чтоб  всплакнуть  местами.
Да  и  они  рыдали  на  ветру
Зелёными  слезинками – листами.
Но  на  меня  вдруг  грохнулась  берёза
И  память  мне  отшибла  до  склероза.

И  я  бежал  с  пробитой  головой
Твердя  себе,  что  в  лес  не  шагу  боле.
И  лишь  молился,  что  ещё  живой.
И  вышел  на  бескрайнее  я  поле.
А  ведь  была  такой  прекрасной  ода!
Нет,  не  ценитель  видимо – природа.

К  кому  же  обратить  бессмертный  стих?
Ведь  всё  вокруг  наполнено  уродством.
И  сирый  мир  как  будто  вдруг  затих
Перед  каким  то  высшим  превосходством.
Затихло  всё,  что  не  достойно  Феба,
Лишь  Солнце  золотилось  среди  неба.

И  я  достал  известную  тетрадь.
И  лишь  успел  над  нею  я  склониться
Как  стройных  рифм  бесчисленная  рать
Расселася  по  избранным  страницам.
Мне  к  горлу  вдохновенье  подкатило,
И  я  писал  про  высшее  светило!

И  я  писал  про  яркие  лучи,
Что  больше  будто  дела  для  них  нету,
Как  лишь  блуждать  по  космоса  ночи
И  озарять  бездарную  планету.
Что  и  у  солнца  тоже  есть  нервишки.
А  довели  всё  люди – муравьишки.

И  я  предстал  пред  сказочной  звездой.
И  стих  мой  как  бальзам  на  раны  лился.
Я  брызгал  им,  как  поп  святой  водой.
Я  брызгал  им  и  на  бок  повалился…
И  то-то,  что  свалился  я  не  даром.
А  был  подкошен  тепловым  ударом.

Нашёл  меня  подвыпивший  лесник
Остановившись  чтоб  отлить  в  овраге.
Он  нёс  ведро  морошек  и  брусник,
Как  видимо  для  затеванья  браги.
Отнёс  меня  он  в  земскую  больницу
Нисколько  не  похожую  на  Ниццу.

И  я  теперь  в  палате  номер  шесть
Безвыходно  кормлюсь  и  обитаю.
И  хоть  бумага  и  чернила  есть,
Но  не  пишу  стихов,  и  не  читаю.

Уж  коль  писать,  так  только  лишь  о  Боге!
Но  тут  боюсь  не  протянуть  бы  ноги…
               
                27 мая 2000 года 01 час 03 минуты