Тот самый смех

В комнате, выходившей окнами на запад, где в этот час должно было быть прохладно, стоял густой, тяжелый, зловонный, как прогорклое масло, воздух. Со скрипом открылась тесанная деревянная дверь.
Появившаяся женщина направилась к окну и жестом дирижёра, завершающего долгую пьесу, резко раскрыла шторы. Зажмурившись, визитерша сама отступила от света, решительным приливом ворвавшегося в комнату.
 Впрочем, хлынув, наконец, в долгожданную брешь и изрядно разбавив рукотворный сумрак, свет этот, зажигая редкие пылинки, вскоре ровно разлился по комнате, оставив особенно яркую лужицу только у стакана с водою, вернее же – на туалетном столике.
Сероватая вода в полупустом стакане как по воле невидимого кудесника просеяв, заголубела. С граней стакана грубой сорвались два три неудержимых зелено-рубиново-синих огонька, немедленно принявшийся отплясывать нечто возмутительное на безупречно-белом до этого мгновения потолке. Из открытого женщиной окна мерно дышал ранний сентябрь.
-Тхххо-а-хохоааа….. – нарушивший безмолвные действия надсадный кашель вдруг напомнил о человеке, лежавшем тут почти недвижно уже так давно, что многие просто перестали принимать его во внимание.
     Женщина обернулась, но только, чтобы, подав воды старику закрыть окно и удалиться. Говорить с лежавшим на кровати, было бы столь же напрасной тратой времени, что и уговаривать поесть, а тем более принять лекарство. Сухой жук на булавке проявлял куда больше жизнелюбия.
Старик был тверд в одном нехитром решении – благополучно и верно уморить себя сам.
В прихожей раздались шаги и влажноватое шлепанье мячика об пол.
- Позови ко мне ее. – Вдруг произнес дед так четко, будто кто-то говорил вместо него. 
- Но, папа… ведь… ведь… – вздрогнула женщина, которой вдруг стало по настоящему страшно. Может быть, вспомнились ей те побасенки, где говорилось, что часть духа умирающих продолжает жить в теле живых, бывших свидетелями их смерти. - А вдруг он отойдет при дочке – подумалось женщине.
- Позови – повторил старик.
И вот уже девочка встала у постели, почти безучастно двумя руками держа сухую и чуть теплую, как просфора руку. Но глаза ребенка, взгляд которых блестел странным волнением, выдавали в нем готовность слушать каждое слово.
- Девочка – обронил тот же неясно откуда раздававшийся нестарческий голос. Запомни: даже когда я умру… нет… особенно, когда я умру, а верю я, что это случиться скоро – самое главное  –  смейся! Надо мной... смейся светло, искристо, горячо... так как это умеешь только ты. Сияй и смейся. Слышишь? И после, после что бы ни случилось. В родовых корчах – смейся. Смейся в своих слезах по горло. И ради Христа. Научи смеяться своим невымученным не выдуманным смехом своего будущего сы-на… Научи его тому, чему я так и не сумел научить сво…
Внезапно оборвавшуюся речь довершил долгий хрип, больше похожий на храп. Сухая старческая кисть выпала из детских рук. Отвернувшись, девочка упорхнула прочь. Через пару мгновений из сада взлетел, сверкая жемчужно в осеннем небе тот самый смех.
Тело женщины, так и оставшейся стоять недвижно посреди комнаты сотрясала колючая дрожь.
Больше не произнеся ни слова, лежавший в той комнате скончался на второй день.