Дневник 49 Праужас

Кто знает, какой праужас стоит за нашими детскими снами?
Борхес пишет в «Страшном сне»: «…мышление дикарей и детей, не различающих четко сон и явь, (…) совпадают».
Я предполагаю, что в нас, маленьких, еще вовсю дышит «родимый хаос». Он явственно отражается в форме нашего детского сна. А на данный момент уверовал в то, что недоступно  глубоко в нас таятся страхи праклетки, прасуществ. Они ведь не были оформлены, скажем, зрительно. Или это страх материнских «золотых потемок»?
Мы ведь сами, каждый в себе, проходим весь путь эволюции живого.
Еще и оттого наши первые сны бесформенны, единомассны.
Помню один из таких снов. Мы спали с сестрой Валей на половине бабушки. Во сне я увидел над собой зарождающееся черное облако. Враждебная субстанция без ног, рук, глаз – бесформенная, клубящаяся, возрастающая по мере сна в силе ужаса, опасности. И она в какой-то момент заговорила. Ее речь не была речью, а была холодящим маленькое сердце бормотанием. Как будто надо мной читали угрожающее заклинание, еле перебирая «холодные губы». Я мучительно сопротивлялся, пытался проснуться, что всем знакомо. А серые сумерки над моей  головой снижались, приближались ко мне и – гнусавили, гнусавили… Я, конечно,  проснулся и долго не мог уснуть, напуганный сном, долго смотрел за дужку металлической кровати, где висело во сне ЭТО чудовище. Именно после того сна я стал бояться засыпать, оставляя за головой пустое пространство и всегда старался заснуть ГЛЯДЯ В НЕГО, а за собой иметь надежную опору стены.
Такая кошмарная взвесь навещала меня еще не раз. Но не часто.
Что касается слов Борхеса и их продолжения: «Для дикаря или ребенка сны – эпизоды яви», – то с моими снами такое утверждение вполне выглядит доказательно. Я долго не мог согласиться со старшей сестрой вот по какому поводу. «Помнишь, – говорил я ей, – в нашем доме на Байбузенко был у нас странный подвал. В нем жила свинья. Я как-то спустился вниз. В подвале был некий загончик, огородка. А тут, не знаю как, свинья выбралась и стала преследовать меня…». «Да что ты, тебе это приснилось. Ничего такого у нас не было». Я долго не мог ей ПОВЕРИТЬ, настолько очевидным, явным было мое воспоминание, страх перед вырвавшейся животиной. …Мне и сейчас кажется иногда, что прав – я.
Другой случай смешения яви и сна стал источником моих злоключений. Я долгое время рассказывал сверстникам, как я с дружком детства, С.О., оказался ночью в шалашике у дороги, ведущей к деревне Якушевская. Мы пасли с ним… лошадей. Устроились на ночлег. Вдруг по крыше нашего ненадежного жилища стал кто-то ходить. Мягко перебирать чем-то… Мы испугались. Не помню, каким образом, но мы вспугнули ночного гостя, он спрыгнул на землю, а потом кто-то из нас закричал: рысь, смотри, рысь! Сегодня сам черт не разберет, что в далекой той страшилке было от сна, что от придуманного, что, может быть, от услышанного. Но во мне, маленьком, история эта, происшедшая с нами, была непреложна, неподсудна. Конечно, мои восторженные рассказы приносили мне немало огорчений, потому что реакция слушателей была однозначной: заврался парень! Но как будто наяву вижу случившееся с нами и по сегодня.
Я думаю, что так подействовал сон, который ребенок воспринимает как ЯВЬ. Так же мы маленькими воспринимаем сказку, увиденный фильм (в наше время  были еще диафильмы). Мы верим увиденному и прочитанному нам СТОПРОЦЕНТНО. И никак иначе!
Но ночное… лошади… мы – дети!
Я пожил на земле несколько лет. Страхи приобрели вполне конкретные очертания и конкретных носителей.
«Характерная черта страшных снов – не знаю, совпадем ли тут мы с вами, – это их точная топография», – сообщает нам Борхес.
Не знаю, как сложится дальше мое повествование (вспомнить придется многое), но если говорить о первом «явственно» помнящемся сне, то это именно так.
Мне снилось, что я иду по темной улочке своего детства. Я четко помню, что представлял влево от себя наш зеленый барак (цвета не ощущал). Улочка была как-то уж очень узка и несколько уходила вниз от меня, я спускался и спускался по ней. Вдруг она стала колыхаться под моими ногами. Всё, что чувствовалось рядом, ушло из сна, – осталась одна подвижная, жутковато колышущаяся подо мной дорога. Внезапно она стала губчатой, пористой, а затем о вовсе обратилась в гигантскую пугающую сеть, накинутую над бездной, в которую я грозил сорваться. Сквозь ее ячеи  мне мерещились кишащие во множестве гады: змеи, черви. Больше все-таки это были змеи. И сетка стала крениться. Слава богу, я проснулся и не оказался на дне, кипящем гадами.